В комнате было душно. И у меня болела голова. Боль была именно такой, что стакан холодной воды с долькой лимона казался едва ли не панацеей от этой цинги, но экспедиция на кухню была сравнима с кругосветным путешествием. С людоедом осознания в конце, что никакого лимона в холодильнике в помине нет. Солнечный свет шатался пьяницей за окнами и шторами, а пичуги свирепо его славословили. Их клекот, посвист и вить-вить маленьких клювов раздражали нервные окончания до самых глубоких трюмов, мерцающих вспышками лиловых созвездий. Будто гигантский пинцет архаической Рух взламывал подкорку мозга, извлекая из него сочную мякоть.
Прохлада перевернутой подушки резонировала с пылающим лбом, а я вглядывался, как проплывали мимо молекулы запахов, трущихся друг с другом под заговоры ветра. Взор расплывался под тяжестью свинцовых гирек, что взваливались щедро на весы кровеносных сосудов, прошивающих мою голову. Каждый капилляр, вена, артерия – вытягивалась в струнку и приветствовала дуче моего страдания, пульсируя насуплено гемоглобином почтения. А оно разъезжало на кадиллаке по моим извилинам, похотливо взирая на доверчивое войско, и мечтая, что однажды проедется по руинам, не осознанное своим носителем. Закрытые веки реагировали на изменение температуры в помещении, и казалось, что открой я их в неурочный час, когда лучи слишком долго дырявили одно направление, и все выгорит, оставив глазницу похожей на ямку для игры в гольф.
Пришлось капитулировать в фантазию. Я стремительно пересек влажные леса, полные гуляющих по ветру паутинок, и хвоя подталкивала меня к серому небу, а густой аромат сосновой сукровицы шептал: "Приляг, отдохни, подыши, помолчи". Затем были залитые туманом луга, разделенные широкой рекой, и бурые котлованы, с осыпающийся землей, и шумные набережные, и корабли, грустно тонущие в горизонте. Пройдя каждый образ, я закрывал дверь и щелкал засовом, пока не очутился на теплом песке Чайного моря, выдуманного мною много лет назад. Тут можно забыть обо всем.
Но боль не была глупа и шла следом, срывая гирлянды огней, комкая горизонт, как фольгу, и выпивая, шумным глотком, любой водоем, на берегу которого мне хотелось посидеть. Любое препятствие лишь раззадоривало ее. Она сметала двери вместе с засовами, пока не дошла до последнего берега. Тогда я разозлился и закричал на нее. Она спокойно посмотрела в ответ и сжала мои виски в ладонях. Избегнуть этого захвата можно только вернувшись назад, и вот я вновь в комнате, а за окном облако сжало в своем чреве солнце, и поэтому боль запоздала, любуясь на то, как гаснут синхронно лампочки пляжа, где я мимолетно гостил.
Тогда я вернулся, и стал рядом с нею, стараясь не смотреть на руки. Красный фонарик сопротивлялся тьме дольше всего, но волны пели ему колыбельную, и он, моргнув пару раз, окончательно затих своим светом, оставив нас с болью наедине.