Цикл
В.Р.
Ак-Монай.* Недавние раскопы
«чёрных археологов». Полынь.
Петлями закрученные тропы.
Двух морей дыханье, ширь и стынь.
И ещё открыт один могильник,
неизвестный.
Сколько же их тут?
Отключи на пять минут мобильник,
скорбно помолчи здесь пять минут.
Здесь останки без вести пропавших –
без имён, без отчеств, без родни,
их не называли в списках павших,
словно бы и не жили они.
В прах их превратил военный молох,
чья коварна и кровава суть,
путь к победе горек был и долог,
их тела мостили этот путь.
Холодно в пустых каменоломнях,
веришь очевидцам, не молве,
в горле то ли спазмы, то ли комья
памяти бессильной в этой мгле.
Гильзы и патроны из курганов
вымывает дождь – его страда! –
нет уже в живых тех ветераном,
кто недавно приходил сюда…
«Тигры» и «пантеры» здесь ржавели
долго, гнил в степи металлолом,
вдоль дорог лишь ковыли седели
да полынь горчила за холмом…
Рейх вдруг осознал, что не всесилен.
Эльтиген. Десант. Взрывные дни. **
С крымскою землёй перемесили
вермахта дивизии они.
Есть в Крыму места, где сердце стонет,
там всегда печаль идёт ко мне:
звёздочкой на выцветшем погоне
крокус на безжизненном холме.
Ак-Монай. Горит закат Сарьяна.
И никто не выгонит взашей
боль окопов, скрытую бурьяном,
горечь обвалившихся траншей…
* Почти 10 месяцев здесь шли кровопролитные сражения в первом периоде войны и около 7 месяцев — в последующих.
** Да, для нас Крым – красивое место с живописными скалами Гурзуфа, «Ласточкиным гнездом», «Артеком», Никитским ботаническим садом и многими другими достопримечательностям. Но мы также помним и о том, что ровно семьдесят лет назад, в далеком 42-м году, прогретая южным солнцем крымская земля стала могилой нашему дедушке – Супруненко Семену Ефимовичу, которого никто из нас, его внуков, так и не смог увидеть живым. Не только его, но и его могилы.
Александр Украйченко
http://www.proza.ru/2013/05/20/1663
ВРЕМЯ НИЩИХ, КАЛЕК И СИРОТ
С неба падали хлопья холодные
на поля и хибары пустые,
мы голодные были, немодные,
непутёвые, строгие, злые.
И небритые фрицы пленённые,
от которых отрёкся их Бог,
копошились в карьере, как сонные,
в щебень камни дробя для дорог.
Почему-то лишь это из детства
и запомнил – сподобил Господь,
навсегда всенародные бедствия
в кровь вошли мою, душу и плоть.
И уже нарекли поколение
наше горестно – «Дети войны»,
не поставит нас жизнь на колени, но
беды детства забыть – не вольны.
И уже ни за что мне не вытравить
время нищих, калек и сирот.
Нувориши, по-честному, вы-то ведь
нас давно уж списали в расход?
Долго ж, Родина, долго скрывала ты
и таила всё чувство вины;
то ль очнулась, то ль тоже устала ты,
причисляя нас к «жертвам войны».
Нас всё меньше и меньше становится,
каждый нёс непосильный свой крест,
и права в этом смысле пословица:
Бог не выдал, знать, дьявол не съест.
ЗВЕРЬ
Всего хватало – счастья и потерь.
Не хуже всех.
Но душно, словно в клетке:
живёт во мне, насторожившись, зверь –
его не снять зарядом дроби метким.
Ему не раз указывал на дверь, –
мол, выйди вон! – а он, зажмурясь сладко,
мурлычет: – Человек, он тот же зверь,
лишь более высокого порядка…
Я верю людям. Он шипит: – Не верь!
Любовь – мура! Молись законам стаи…
Живёт мой зверь пока что без потерь.
Пусть опасается.
О нём теперь узнают!..
Исповедальность – это избавленье.
Я знаю, чем достать его! ого!
Захлопнется капкан стихотворенья
и вот тогда посмотрим - кто кого.
Откуда он?
Зачем он в темноте
скрывается?
А может, он от предков,
качавшихся на исполинских ветках,
фатальный ген?
как память о хвосте?..
…Усну. И снова: хмурое окно –
крест-на крест, – и рыданья за стеною,
и детство, опалённое войною,
недетскими страданьями полно.
Какою мерой это всё ни мерь,
но как понять,
что папа не вернётся?
Что страшным зверем голод обернётся?..
И вот он затаился, этот зверь!
– Пошёл, зверюга! Всё! Уже не трушу… –
А он сидит, шипит!
– Ах, мать твою!.. –
Я так мечтал лечить чужие души,
а всё врачую до сих пор свою.
Нет-нет да снова в памяти всплывёт
тот липкий миг, что те паучьи сети,
где в мусорных отходах у ворот
комендатуры копошатся дети.
И слёзы горькие, тем более – скупые,
как пытка, из-под болью сжатых век –
твою не смоют дактилоскопию,
преступный век!..
МАДЬЯРСКАЯ СКРИПКА – 1954
(Ресторан «Южный»)
Памяти венгра Додика, скрипача
…Тот кабачок у порта в старом доме
так памятен, как будто был вчера.
Там пьяные, кто в злобе, кто в истоме,
матросы коротали вечера.
Их ни «на бога» не возьмёшь, ни криком.
– Не траться, фраер! Пожалей слюны!..
Туда попасть считалось высшим шиком
для слободской заносчивой шпаны.
Там наливали в долг. И если ссуда
была нужна, давала всем без слов
буфетчица Ивановна, паскуда,
скупавшая «котлы» у шулеров.
А не вернёшь – ну что ж,
хлебнёшь как надо! –
блатные с «пиками» не «мусора», поди…
Стекала в бухту звёздная прохлада,
теснилась неприкаянность в груди.
Ещё в порту не подорвали дзота,
он бычился с готичной вязью – «ХАЛЬТ!».
Любой пацан тогда «по фене ботал»
и цвиркал через зубы на асфальт.
А к дому возле рухнувшей акации
за справками народ тянулся, где,
что ты не скурвился при немцах в оккупации,
без устали строчил НКВД.
Из проходных дворов тянуло скукой
дешёвой, как казённое сукно…
Тот ресторанчик был шикарной штукой,
похлеще, чем трофейное кино.
Играл в оркестре там мадьяр на скрипке
так нежно, словно знал он тайны птиц.
Стихали споры. И уже улыбки
черты смягчали огрубевших лиц.
В дыму табачном плыли пары в танце,
дрожал смычок у самого виска.
Казалось, что владела иностранцем
какая-то надмирная тоска.
В глазах цыганских стыл туман далёкий
и шёл на нас, как на берег волна,
и понимал я той тоски истоки,
настолько близкой мне была она.
И удивлялся я: как в этом теле,
большом и полном,
по веленью рук
такие чувства плакали и пели,
что плакали и пели все вокруг?
И просыпались души,
– (или, что там?) –
и полнились любовью и виной.
Рыдала скрипка вовсе не по нотам,
по судьбам, исковерканным войной.
Сиротство… плен…
разлука… гибель близких…
то умирал смычок, то оживал,
и, как в кино, руины, обелиски,
мерцая, плыли через дымный зал.
И зал смолкал.
Сходились брови строго.
– Присядь, танцор! Не надо!
Не греши!..
А скрипка разговаривала с Богом
и с Ангелом Хранителем Души…
И вот сейчас, пусть даже и солги я,
что прахом всё,
что выжег те года,
щемяще в сердце ноет ностальгия –
о чём? – бог весть! –
но вижу, как тогда:
тоскует скрипка, бредит бас-гитара,
и Додик-венгр, лоснящийся, большой
из золотого, с монограммой,
портсигара
подносит папироску с анашой