Делая эту запись прежде всего хочу извиниться за содержания перед всеми теми людьми, которые могут осудить меня. Необычайно будет трудно писать этот пост, но и не написать его я не могу. Здесь дорого каждое слово и воспоминание, каким бы горьким оно ни было и содержание особенно личное и откровенное, сокровенное содержание.
Вечером 2 мая я шел аллеей проспекта Мира в своем родном городе. Смеркалось, наступал тихий майский вечер. Деревья шумели кронами, только-только начали распускаться каштаны. В этом году деревья цветут чуть позже чем в прошлом. Чистый, уютный мой город Конотоп, клумбы с тюльпанами, красный трамвайчик с отъезжающими в сторону дверями, зеленая травка, серый вокзал, школа, девятиэтажка.
Дома меня ждала Мама и совсем уж больной Папа. Полтора месяца назад, после желудочного зондирования ему поставили диагноз: Инфлюцирующий рак желудка 4 степени. Последний раз я был здесь в марте и тогда уже, Папа чувствовал себя неважно, но никто и предположить не мог, что диагноз будет так страшен. Мы даже пили с ним вместе самодельный самогон, который он каждый раз к моему приезду готовил.
В начале десятого я снова переступил порог и сразу вошел в дом. В комнате Мама приглушила свет, на диване на левом боку лежал Папа. Его вид поразил меня, своей болезненностью. Два дня как не подымался с постели. Голенький, укрывшийся теплым одеялом. Значительно похудевший, со 127-ми кг до 95-ти за это короткое время. Живот огромных размеров занимал почти весь диван, а ноги, руки и лицо совсем исхудали. Я никогда не видел его в таком состоянии, с недельной щетиной, он настолько серьезно никогда ничем не болел. Левой рукой Папа держался за спинку дивана. Идеальная по своей форме кисть, совершенно белого цвета, с неестественными как будто восковыми ногтями. Лицо тоже было лишено всякой краски, серость и белизна его говорила только лишь о тяжелейшем страдании. Перед Папой был поставлен кухонный табурет на котором находилось блюдечко. С блюдечка и ложечки Папа мог что-нибудь, съесть. Дозы мизерные, почти ничего, две три ложки сметаны несколько раз в день, пару глотков воды, мороженое. На правой руке я видел след от принимаемой капельницы. Состояние изможденное, он с трудом говорил, каким то тихим голосом, своим, но во много раз ниже прежнего. Мог вызвать только лишь жалось, глубокую жалость и смешанное чувство стеснения. Он подымал голову от подушки, поправляя ее и в этих действиях руками, от природы очень крепкими, было видна вся его прежняя недюжинная сила с каждым днем как будто утекающая от него. Коварная, неизлечимая болезнь безжалостно убивала некогда крепкое от природы тело.
Слабея, Папа держался и все просил Маму дать ему «ледка». Мама замораживала в морозильной камере постоянно лед. Кусочки льда на 10 минут облегчали его страдания и лед не успевал намерзать, а он все просил и просил дать ему его снова и снова. Все ледяное составляло его пищу.
Я сел на маленькую табуреточку у больного и не мог смотреть на Папу, как он ослаб, думал я - отводя в сторону глаза. Первое что он сказал:
- Ну вот сын, я не жалел в своей жизни никого, ни за кого не переживал, вот и теперь не надо меня жалеть. Так это все должно было случиться, что так я заболел.
Мама вступилась и начала опровергать его слова, говоря наоборот, что переживал за всех, волновался, жалел каждого.
Позже когда Мама ушла в спальню молиться, Папа начал просить у меня прощение:
- Прости меня Сынок за то, что я с внуками так мало погулял!
Я смутился, не чувствуя и не видя никакой вины за Папой. Что-то сказал в ответ. Не знал вообще что говорить, о чем говорить, и так мне стало многое понятно.
-Как там Арина? - немного оживившись, сказал он.
- Как в Киеве прошло 1 Мая?
Вышла Мама и позвала меня к столу ужинать.
- Там бутылочка коньячка, который ты мне передал, выпей, я же теперь не могу уже пить. Всему свое время!
Наспех поужинав я снова вернулся в комнату и присел возле Папы на маленькую табуреточку. Мама бегала и суетилась вокруг нас, ставила снова блюдечко с кусочками льда. Я почистил гранат и мандарины. Сидел и смотрел как немного дрожащей рукой Папа берет гранатовые дольки и осторожно кушает фрукты.
Было видно, что каждое движение дается ему с трудом и он превозмогает боль и борется с общей страшной слабостью всего организма. Потом он стал беспокоиться за плохой воздух в комнате, объясняя что его живот пучит и никак нельзя без этого.
Я сказал, чтобы он не беспокоился по такому пустяку, что мне ничего не мешает и нечего тут себя стеснять.
Папа часто поправлял подушку, голова его стала белой, седины стало больше.
- Знаешь сынок если бы я знал что будут такие мне страдания, то застрелился бы. Сейчас то уже болит не так, но раньше были такие жестокие боли в боку, в печени, что невозможно выдержать.
- Ты смотри не бросай Юлю, живите вместе. Нельзя быть одному.
- Огород возле дома посадили, что-то вырастет.
Потом я рассказывал ему о том как катаю Арину на велосипеде, как сажу ее в седелочко на раме. Что колеса спускают воздух. Папа очень плохо слышал, приходилось говорить громко.
- Ты смотри, может потом заберешь мой велосипед или какой захочешь, может Юля будет на нем ездить.
Я видел в его разговоре нотки понимания, своей обреченности и что осталось ему совсем немного, но в то же время он старался бороться и держался за жизнь. Говорил что так медленно жует потому, что пломба в зубе может выпасть, шатается, и что же тогда будет, огромная дыра, и как есть.
Я снова принес ему ледик из холодильника. В перерывах он постанывал, включал и выключал телевизор, с огромной громкостью. Там шел какой-то мультфильм. Он минуту другую смотрел его и затем выключил. Видно было как в перерывах своих мук и страданий он пытается заполнить хоть чем то свою жизнь, но все уже вокруг угасло и не имеет прежней краски и былого интереса.
Потом Мама провела его вечерний моцион, сделала укол Налбуфена и Кейвера и он на недолгое время задремал.
Немного посидев с Мамой на кухне, в разговорах о Папе о его тяжелом состоянии, мы не могли прийти к согласию что делать дальше. Я ушел в спальню спать, но уснуть не мог, настолько был поражен тяжестью протекания болезни.
За дверями слышал всю ночь возню у постели больного. Папа просыпался и звал Таня.., Таня...
Снова впадал в полудрему. А я лежал и не мог уснуть прислушиваясь к каждому его шороху, стону, звуку. Всю ночь я молился Иисусовой молитвой.
Господи Помилуй моего Папу!
Загибал пальцы, повторяя эти слова десятки и сотни раз, пока не дошел до тысячи, а потом уже на автомате за тысячу. Просил выздоровления своему отцу. И в определенный момент даже поверил, что если так усердно и много молиться придет выздоровление и облегчение ему придет. На рассвете сон Папы стал более продолжительным и он спал больше часа, затем снова проснулся и опять впадал в прежнее состояние. Я был более чем уверен что эта ночь переломная и отцу станет лучше.
Сам я спал всего час, может два не больше, как я мог вообще спать. В восемь утра вошла в спальню Мама наполнить шприц Кейвером. Сделала укол, я спросил как, спал Папа.
- Почти не спал - ответила Мама и ушла.
В девять снова раздавался в комнате зов отца, Таня… Таня….
Я спешно оделся и вышел к Папе. Он лежал все так же на левом боку, стонал и тяжело дышал. Часто и глубоко. У меня закрались подозрения что у него развивается отек легких. Поэтому он так порывисто, тяжело и часто дышит. В десять часов Папа попросил снова льда. Я открыл окно и впустил в комнату немного света и воздуха, но Мама попросила задернуть штору, Папу раздражает свет. Она видела что ему стало еще хуже. Бегала и звонила лечащему врачу онкологу и дозвониться не могла. На Мамин номер, врач поставил запрет, я предложил ей позвонить с моего, и она дозвонилась.
Страдания больного приобрели более острые краски, состояние ухудшалось на глазах, вызвали участкового врача, чтобы назначил наркотические средства. Ранее обходились без Морфина. Я корил Маму что не сказала, чтобы Морфин привез если не может достать его.
Звонили на мобильный и поздравляли Папу с Днем Рождения,сегодня исполнилось 62 года. Мама сбрасывала трубку, просила чтобы я возле Папы посидел. Все утро, беготня, суматоха и беспокойство, страшное беспокойство. Пустая никому не нужная бесполезность.
Отец страдал еще белее чем вчера, все поправлял подушку, потом и совсем ее убрал.
- Женя поправь подушку! Я подложил ее ему под голову и коснулся спины. Она была вся мокрая от холодного пота. Тело стало странно остро липким.
Повернув голову и мельком, но как то по-особенному задержал взгляд на мне. Как будто хотел меня запомнить.
- Забери тарелочки, сложив их одну на другую сказал он. Я взял их спросив, что принести еще ледика? - Но он меня явно не услышал.
В коридоре Мама решала что делать и решила, что я пойду отнесу иголку врачу и потом зайду в аптеку, она дождется участкового и скажет что купить.
Я стал собираться, Мама ушла к Папе.
Спустя минуту в комнате раздались страшно тревожные ее рыдания. Женя, Женя Папа умирает, скорее, скорее!!!! Звонила в скорую помощь. Я забежал на ее крик в комнату и увидел агонию и судороги. Кисть левой руки отца согнулась в неполный кулак и дергалась пребывая в неестественной позе. Голова упала на грудь, и глубокое дыхание, сменилось поверхностными хрипами и всхлипываниями. Лицо все было в слезах, рот перекошен. Это было начало конца, через буквально минуту все закончилось. Такими были последние минуты моего Папы.
Я пытался что-то сказать Маме, она плакала навзрыд. Его больше нет, Женя, Женя. Папы нет уже! Я увидел только лишь начало агонии, и больше не смог увидеть ни тела, ни своего Папу. Никогда. Просто невозможно мне было пересилить себя и взглянуть на Папу уже мертвого, не живого. Это было выше моих сил.
Горе и скорбь, заполняют все внутри при потере близкого человека. Это с каждой минутой все возрастающее чувство, захватывает все сознание, приводит в ступор. Я ходил во дворе назад и вперед, не зная что делать. Через пять минут, приехала скорая, на часах было тридцать пять минут одиннадцатого. Папа умер, скорая ничем не могла помочь, просто констатировали смерть. Потом прилетел брат Сергей, и забежав стал в поспешности читать молитву об уходе. Злой, быстрый, взбалмошный. Мама рыдала навзрыд. Пришел полицейский и больше часа заполнял документы и спрашивал. Молодой парень, рассказывал что у него сильно болит желудок и расстраивался накладывая на себя симптоматику тяжелой неизлечимой болезни умершего.
Я как вышел из дома во двор так больше и не вошел, только в веранду. Сразу настежь открыли все окна и двери. Вставили с братом москитные сетки. Мне в память врезалась судорожно хватающаяся за жизнь наполовину сжавшаяся кисть руки Папы. Боль разрывала мое сердце, глаза наполнялись озером слез и я все время давил и давил это в себе, показывая что я не буду плакать, не буду. Так я впервые в жизни увидел смерть близкого человека, и она своей жалостью и беспощадностью так вошла в мое сознание, что вспоминая ее вид глаза мои плачут.
Все что происходило далее можно определить как подготовка тела к погребению. Прежде всего мы с братом, его женой Катей и свекром брата отправились в ритуальную службу Скорбота. Там провели не меньше часа составляя длинный список похоронного процесса. Выбрали гроб, зарезервировали время 13:35 для выезда на кладбище. Заказали похоронную процессию. В ритуальной службе нам подробно рассказали все нюансы, куда и как обращаться, ЗАГС, Горком, кладбище, место погребения. Потом мы поехали в ритуальное кафе Орхидея на Воронцова, обсуждать поминальный вопрос. Орхидея – это красивое кафе со свежим ремонтом, большими залами, неплохой кухней. Не ошибусь сказав, что Орхидея лучшее ритуальное кафе всего города, да и наверное района. Нам любезно предоставили выбор меню с расчетом на 60 человек.
Всеми этими моментами в большинстве своем занималась Катя, я только лишь рядом находился, удрученный, придавленный к земле смертью близкого человека. Катя молодец, не знаю что бы мы без нее с братом делали, она умница взяла на себя немалую часть забот об умершем. После всего этого мы заехали в храм, и брат заказал 15 литров вина Кагор для поминания Папы в Орхидее. Вызвал священника на 12 часов следующего дня для отпевания и всех необходимых для такого случая моментов. Настоятель храма Богдан согласился приехать и совершить все действия, бесплатно.
Дома Мама с тетей Олей подготовили тело для укладывания в гроб. Обмыли, одели серый костюм, тенниску в фиолетовую полоску, которую я после смерти вывесил сушиться во дворе. Одевать тело помогал брат, костюм сзади пришлось разрезать. Несмотря на то, что прошло не более двух часов, появились явные признаки разложения. Ничего этого я не видел, проходя через коридор, отворачивал голову, чтобы не смотреть в комнату. Погребальщики со Скорботы приехали и моментально прямо на одеяле уложили мертвого в гроб установленный посреди комнаты на табуретки. На стол решили не класть.
До самого вечера приходили люди и поддерживали Маму. Она стойко держалась, начиная плакать только когда другие люди жалели ее. Мама не отходила от тела, просто не могла отойти. Говорила:
- Вот возьму его руки в свои погрею и они нагреваются и становятся теплее, отпущу и сразу остывают. Ничего у гроба ее не смущало. Приходили разные люди, в большинстве своем соседи, и каждый выражал свою поддержку и участие в горе нашей семьи.
К шести часам мы всей нашей семьей сели первый раз за постный стол. Выпили по рюмке коньяка, кушали картошку с селедкой и наспех сделанный салат из свежих овощей. Потом пили кофе с вкусной домашней выпечкой принесенной мамой Кати.
Вечером на лбу тела появились одинокие коричневые трупные пятна, губы надулись и едва ли лицо напоминало то умиротворенное спокойное выражение с легкой улыбкой, которое было сразу после смерти. Брат принес крапиву и обложил ею все тело. Зажгли специальные благовония в кадильнице.
Оставаться ночевать дома я не решался и брат предоставил мне возможность переночевать у них дома на Коллективной улице. В доме моих дедушки с бабушкой по линии Мамы. Катя ушла к своим родителям. Мама уговаривала брата тоже идти домой спать, но брат решил с Мамой всю ночь читать Псалтырь.
Дом где живет мой брат Сергей со своей семьей – это место моего покоя, особая колыбель детства. Утепленный финский домик, расположенный в живописном месте, у болота, в самом низу улицы. Там они сделали под себя ремонт и живут в тишине и спокойствии. Катя постелила мне новую накрахмаленную постель, Сергей рассказал где что в холодильнике находится, где кофе, где чай, а в морозильной камере пельмени. Разумеется мне было совсем не до еды. Только чай попил и все. Когда я остался в вотчине моих предков один, вышел во двор, сел на маленькую табуреточку под сараем и отпустил свое озеро. Соловей заливался на болоте дивной трелью, огромная березка во дворе шелестела листочками, а я все никак не мог остановится, рыдал и рыдал. Только вспомню о Папе и не могу остановиться, тихо плачу, а в груди горький ком.
В 11 вечера я слегка замерз, после разговора с другом перебрался в дом. Сел на кресло в комнате и еще горше расплакался. Все что за день копил в себе прорвалось наружу и никто не мог меня ни слышать ни видеть, остался со своим горем один на один, в пустом доме.
Расстроенный с капающими на брюки солеными слезами я вдруг отчетливо услышал голоса во дворе. Потом в дом как будто кто - то вошел и шевельнулась ручка двери. Моментально вся моя горечь сменилась диким и необузданным ужасом и страхом. Ведь знал, что никто не может прийти, никто во двор просто не проникнет, тем более в доме все закрыто. Переулок глухой, здесь то и людей раз два и обчелся, мало в этих местах осталось людей, кромешная темнота вокруг и время позднее за полночь. Перестав рыдать я подошел к двери и открыл их, а передо мной как будто выросла, стоит табуретка, двери не дает открыть и сбоку прикручен кусок медной проволоки и торчит вверх. Леденящий душу ужас охватил меня, как табурет мог здесь оказаться напротив дверей, ведь я входил в дом и свободно проходил, а сейчас не могу выйти она у меня на пути. От переживаемого, животного страха, смешанного с ужасом я хаотично начал включать везде свет и буквально бежать из дома на улицу. Звонил жене и запыхавшимся голосом рассказывал о пережитом ужасе, вероломно забравшемся в меня. С психами я мотался по двору не зная что мне делать, вокруг темень, фонари на улице не горят, заглядываю через веранду на место где стоит табуретка, она там стоит, а проволоки торчащей на ней вверх и след простыл. Нет в поле зрения никакой проволоки, и меня от этого понимания еще больше накрывает и накрывает.
К часу усилиями жены я таки немного успокоился вошел в дом, осторожно отодвинув табуретку и обнаружив на ней проволоку, просто ее не видно было, не закрывая дверей и включив везде где было можно свет я лег на диван. За окном развылась соседская бестолковая собака. Но страх уже покинул меня, а сон не шел никак. Лампа на потолке светила мне в глаза, потрескивал и вздыхал холодильник. В доме было спокойно, в начале шестого утра накатил сон и удалось отключиться на полтора часа. Все это время я говорил благодарственную молитву Богу, ведь мучения моего Папы прекратились. Смерть его я воспринял как милость Божию и никак иначе.
Проснулся, в окна уже лился солнечный свет на часах половина седьмого утра. Как ни старался, а уснуть больше и не удалось. Поднялся, заварил чай, съел маковый бублик, вышел из дома испив чистейшей воды из колодца со старой кружкой. Теплый, солнечный ясный день стоял на моем пути, во дворах во всю цвела сирень, и тишина в красивых уголках с разноцветными домиками. Все здесь близкое мне, родное, впитанное детством. Перед уходом на минуту присел у столетней березки на лавочку, вдруг слышу из-за забора кто-то кричит:
-Сережа… Сережа…
Я встал подошел, а это дядя Олег. Я не Сережа, я Женя дядя Олег. Старенький, маленький старичок в ветхом сером плаще с капюшоном, с большими ушами и доверчивым, общительным, открытым лицом как у ребенка.
- А я думал это Сережа. Я бы тебя никогда не узнал. А ты Женя. Тебе 33 года?
- Да нет дядя Олег мне уже скоро 39 будет.
- То ты уже старый будешь.
Несмотря на преклонный возраст брат моего деда сохранил чувство юмора. Всю жизнь он живет здесь в совершенном одиночестве ведя аскетический образ жизни. Маленькая пристройка, без воды, без удобств. Буквально 12 метров жилой площади. Высокообразованный человек, много знающий, в совершенстве владеющий тремя языками. Мне помнятся времена, когда он преподавал немецкий и английский язык в вечерней школе. И всю жизнь он живет здесь один. Зимой температура в комнате едва подымается выше 12 градусов, спит не снимая валенки. Летом крыша протекает и вода льется на угол дивана. Дядю Олега поддерживает тетя Оля, мамина Сестра живущая за стенкой, но он сам никогда к себе никого не пускает, и так последние много десятков лет.
- Во сколько будет похорон Женя?
- В 13:30 дядя Олег. Вы придете?
-Да конечно я приду, там будут люди стоять, я найду.
Впереди было самое страшное что может быть в жизни. Похороны Папы, Новопреставленного раба Божьего Виктора. Как мне перенести это все, как выдержать это горе.
Дома уже все проснулись, брат тоже плохо спал, до двух часов читали Псалтырь, а Мама уснула прямо на диване у гроба крепким сном. Организм ее после перенесенного такого глубокого горя, восстанавливался без ее ведома. Тело умершего заметно изменилось, поднялось и едва напоминало отца, жуткий запах расползался по всем комнатам. Как ни клали снова крапиву, ничего не помогало. Появилось беспокойство что не закроется крышка гроба. И что мы дали с Сергеем маху, что назначили погребение на 13:35, а не на 10 часов, что было бы сейчас весьма кстати.
Вынес крест во двор, появились венки. Медленно во дворе начали собираться люди. Я стоял и не входил в дом. Заранее сказал Маме и брату, что как будут выносить тело и вносить его в катафалк, сбегу в гараж и пусть меня там никто не трогает. К двенадцати часам во дворе уже было человек шестьдесят, приходили не только те люди которых знал я и брат. Приходили многие те, которых мы и в глаза никогда не видели. Священник опаздывал, во дворе скапливалось все больше народа, пришел весь Горгаз, группами по десять, пятнадцать человек. Приехали родственники с села Шпотовка, которых я видел последний раз в далеком детстве.Как бы мне хотелось иметь с ними связь, но не время и не место сейчас. Шум и гомон, самые разные разговоры, вот где довелось всем свидеться. Теперь уж пообщаются. На похорон к отцу пришло более 100 человек, люди заполнили весь двор.
В половину первого прибыл священник Богдан и певчая группа. Начался процесс отпевания. Я продолжал стоять во дворе и давить в себе слезы. В затылок светило жаркое солнце. Пока кто-нибудь обратится, что-нибудь спросит, пока отвлекающий разговор - еще ничего, но стоит только кому-нибудь из женщин проявить жалость, заплакать и тут с трудом сдерживался, отвлекая себя взглядом на белоснежными цветами усыпанную яблоньку во дворе или еще что-то. В руках я постоянно вертел древнее металлическое кольцо с вязкой ключей от гаража. Потом в час не выдержал и вошел в гараж. Вот здесь мое место, а не там, здесь мой родненький Папа. В его гараже, не среди людей со своими разными мыслями, у меня даже появилось внутри неприятие всех этих незнакомых мне людей, нашедших в себе силы прийти к отцу на похороны. Людей, которые его знали, но которых не знал и никогда не видел я сам.
В гараже все напоминало мне отца, и велосипеды сто раз отремонтированные им и мопед и масса инструмента, напильники выложенные на стол по размеру, старые вещи, как будто из той прошлой жизни. Здравствуй Папа! Сказал я побудь тут со мной, здесь все твое, каждая мелочь это ты. Сев на старые мешки и вещи я залился слезами. Никто меня не видел и не слышал. Я смотрел налево, направо и рыдал, вдыхал запах старого гаража и убивался, а в окна сквозь пыль проникали лучи солнца. Папы нет и уже никогда, никогда не будет!
В половину второго голоса во дворе стихли и весь вал народа всеобщим потоком побежал на улицу. Я вышел из гаража, закрыл его на ключ, и опустился на лавочку не в силах подняться. Прибежал дядя Сережа и сказал:
- Ты чего тут сидишь Женечка? Не поедешь на кладбище?
Ватными ногами я поплелся за ним, вышел на улицу, а там везде стоят машины, машины, весь проспект перед домом заполнен ими. Люди рассаживаются кто куда. Два автобуса уже заполнили. Папа Кати взял меня к себе в машину, сел на переднее сидение и мы двинулись в последний Папин путь. Тяжело вспоминать как мы ехали, всей этой колонной, на улице беспощадно палило солнце, для меня же шел дождь. Я не плакал в голос, нет, просто из глаз лились слезы и ничего впереди не было видно, хоть включай дворники, лишь только чувство движения, и двигающийся впереди нас автобус с надписью Скорбота. Где-то там у тела, лежащего в гробу поехала моя Мама и брат, я же как отшельник, еду даже не с родственниками. И в машине все молчат, никто ни слова не говорит, а слезы крупными горошинами капают на брюки и я их не вытираю с лица.
Через минут 15 мы въехали на территорию кладбища на краю города, за Сельхозтехникой, под Шаповаловкой. Хоронить здесь было желание Папы, хотел именно здесь быть, не думал о нас с Мамой, что так далеко нужно будет добираться. Рядом со своим отцом или матерью на отрез отказался быть похоронен. Аргументируя это тем, что мы ему нормальный памятник не поставим, а все будут ходить и тыкать пальцами, вон как коммунист лежит с деревянным крестом на могиле. Поэтому везли мы его сюда.
Выйдя из машины я пошел в противоположную сторону в поле, а не к гробу и яме. Люди выстраивались в очередь, последний раз взглянуть на покойного. Я даже не смотрел туда, двести триста метров поля отделяли меня от места захоронения. Издали я видел как все происходит. Увидел облысевшую голову тела блеснувшую на солнце. Я себя растворил в горе, в буквальном смысле слова разорвал. Голубое небо, зеленая трава, теплый ветер в лицо, были моим утешением, все не по-людски, как и я сам. Спотыкаясь о кочки земли я отдалялся все дальше, двигаясь по краю кладбища. Приседал, сгибался под тяжестью собственной скорби, а весь окружающий меня мир шептал мне ни плач, ни плач. Люди на кладбище смотрели в мою сторону и удивлялись, где старший сын, как две капли воды похожий на отца, да вон он по полю ходит.
Когда похоронили тело и люди стали рассаживаться в автобусы я вернулся к машине и по-прежнему сел на переднее сидение. Мы отправились в Орхидею на поминки. Мне уже не плакалось, просто опустилась ничем не пробиваемая печаль и все стало все равно.
В Орхидее уже были накрыты столы и все молча расселись на стульчики, каждый занял свое место как хотел. Когда все садились вначале сел не туда куда нужно, а куда мне показал брат. Потом встал и перешел в самое начало стола и так получилось, что наша семья: Мама, брат и я, оказались в торце длинного стола, вместе. За спиной была установлена большая фотография Папы.
Священник попросил всех встать, произнес молитву и разрешил приступить к поминанию. И вдруг зал наполнился звоном приборов о фарфоровые тарелки. Этот звон был настолько сильный, что долго потом звучал у меня в ушах. Постепенно, по мере того как люди покушали, звон уменьшился. Священник поднялся и сказал, что если кто-нибудь хочет сказать что-нибудь о жизни умершего, пусть не стесняется и скажет.
Подымались самые неожиданные люди и говорили о доброте, отзывчивости, желании всегда помочь, вспоминали отца. Говорили как женщины так и мужчины.
Потом принесли блинчики, конфеты, печенье, добавили на стол выпитый Кагор и ни один человек не встал и не ушел раньше времени, а зал был полностью заполнен.
Батюшка Богдан встал и произнес достаточно содержательную проповедь, подробно разъясняя всем, что сейчас мы делаем и для чего. Что каждый своей молитвой Богу, может облегчить участь умершего на том свете. Особенно во время, когда душа проходит 40 мытарств. Богдан много говорил и я видел как народ внимательно слушает каждое его слово.
Через час с лишним, батюшка Богдан неожиданно для меня встал и сказал:
- Ну что все поели, все наелись? Будем заканчивать!
И все как по команде поднялись, была произнесена благодарственная молитва и люди начали расходиться. Кто посчитал нужным подойти ко мне подходил, говорил слова поддержки и сострадания. Так закончились поминки по Папе. Мама сказала:
- Папа был бы доволен всем этим. Что был такой богатый стол и зал, что пришло так много людей.
- Мне думается что она была права, ей виднее.
Водка и самогон на поминках вещь недопустимая.
В заключение хочу сказать о том, что остается живым после ухода в мир иной близких? Что нас связывает? Что поддерживает?
Религия – это единственная ипостась, через которую мы чувствуем и можем повлиять на мир иной. Душа выйдя из тела, обретает небывалую свободу. Неограниченную, но относительную свободу на три дня. Для нее не существует никаких преград, она проходит сквозь стены, и пребывает там где любила быть больше всего. Душа в доли секунд, как по мановению щелчка оказывается там где, подумает. Обозревает всех тех с высоты кто скорбит за телом и находится возле него. Душа видит сердце каждого. Во время похорон, когда тело опускают в землю, душу умершего это вовсе не заботит, тело ей совершенно становится не интересным. Спустя три дня полная свобода души сменяется на относительную, с огромной скоростью как Шатл она взмывает вверх в иные сферы, навеки покидая мир людей. Мытарства – это как будто маленькие комнатки, в которые заводят душу и она отвечает за свои грехи при жизни, или искупает грехи благими поступками. Спустя 40 дней душа идет на поклон к Богу и определяется где она, будет обитать до прихода страшного суда, в преддверии рая или же в преддверии ада.
Ничто так нас не связывает с умершим как религия. Это та крепкая связь которую мы должны поддерживать, связь не дающая нам забыть и предать память забвению. Очень важно молиться об умершем, ведь таким образом мы можем в значительной мере повлиять на участь умершего близкого, там, за гробом.
И я верю всему этому, верит моя Мама, брат, вся наша семья.
На следующий день я пошел в Киево–Печерскую Лавру. Заказал проскомидию с частичкой. К сожалению не могу вспомнить ее точное название. Хотя принцип мне ее понятен. Тем копием, которое сверкало в руках священника на Пасху, извлекается из просфоры Агнец и ложится на дискос, а затем отправляется в чашу с причастием где обычное вино и хлеб превращаются в тело и кровь Христову. Это действие сопровождается особой молитвой, в которой поминаются все те, кто заказал такое поминание умершего. И это по силе действия самое значительное, что может быть в религии.Такое поминание можно заказать на пол года год и больше. И важно давать милостыню, каждый день давать милостыню на протяжении всех этих 40 дней мытарств души.
Это то, что связывает, меня и моего Папу вместе, беспокойство о нем, о душевной участи и так могу воздействовать и помочь. А помочь хочется, потому, что после смерти выползают наружу самые разные чувства, и природа всех их едина, это чаяния за несбыточным, ненужные уже умершему, жаления о прошедшем, живых. И все подобные терзания смиряет молитва и обращение к Богу.
И это нерушимые убеждения, верования в загробную жизнь.
Спаси Господи Новопреставленного раба Твоего Виктора.