Жизнь часов

Энтони Яой Кид
      Довольно давно в нашем мире существует такой постулат, не раз воплощавшийся в жизнь на моих глазах: когда человек умирает, останавливаются часы на его руке.
      Учёные объясняют этот феномен тем, что часы, долго находясь в электромагнитном поле человека, становятся частью этой электромагнитной схемы и берут на себя функцию разрядки. Часовой механизм как бы подстраивается под твой организм, принимает твой биоритм, становится непосредственной частью тебя, подстраивая секундный ритм под пульс твоего сердца. Вся человеческая энергия тела непременно проходит через этот прибор, а когда человек умирает, лишившись этой энергии, стрелка на часах останавливает свой ход, точно так же, как и сердце её хозяина. Физики спорят на этот счёт довольно давно, даже термин специальный придумали — заглушка или терминатор.
      Но они не могут объяснить, почему в некоторых случаях при человеческой смерти часы останавливаются во всём доме, будь то старинный напольный механизм с забавной кукушкой внутри, механические настольный часы, швейцарские Breguet или дешёвый прикроватный будильник из Китая.
      Историки утверждают, что такие случае пронизывают наше бытие сплошь и рядом. Голландский мастер Христиан Гюйгенс подарил Людвику XIV часы, которые по его словам «были самым вечным и надёжным механизм на всей земле» и «их мог остановить лишь сам Бог». 1 сентября 1715 года в 8 часов 13 минут эти часы перестали работать, именно в тот день скончался король, а слуги так и не смогли завести часовой механизм великого мастера.
      В замке Муссолини во время его казни прекратили работы все часы, находившиеся в здании.
      Настенные часы Лондонского Хэмптон-Корт останавливаются каждый раз, когда во дворце кто-то умирает.
      Парапсихологи тоже не остались в стороне и своё объяснение нашли в энергии, которая освобождается при физической смерти, заставляя часы замедлять свой ход и останавливаться.

      По воле судьбы я оказался на войне. Там не было ни физиков, ни историков, ни чёртовых парапсихологов. Только жизнь и смерть, и часы, которые отсчитывали оставшееся тебе время.

      Свои наручные Tissot я приобрёл на барахолке, перед самым отправлением на фронт. Точнее не приобрёл, а обменял у какого-то швейцарского спекулянта, который за бесценок раздавал своё добро, лишь бы побыстрее наскрести нужную сумму и убраться из страны от греха подальше. Я отдал свои гражданские ботинки, коричневые, замшевые с зигзагообразным швом и бумажный рубль. Взамен я получил коробочку с новенькими швейцарскими часами: ремешок из чёрной кожи, стальной корпус, справа серебряная головка заводного механизма, крохотные острые стрелки, чёрный фон, позолоченные цифры, маленький циферблат с секундной стрелкой в самом низу, и гравировка — буква «Т» с длинным хвостом, под которым витиевато было выведено «issot». Ниже — «ANTIMAGNITIQUE» и год 1940.
      Недолго думая, я приподнял рукав, закрепил ремешок на запястье левой руки, опустил её и слегка потряс. Часы сидели как родные, они удобно закрепились и не соскальзывали. Всю обратную дорогу домой я чувствовал приятную тяжесть и с наслаждением оттягивал свой рукав каждые пять минут, чтобы посмотреть, куда передвинулась стрелка.
      А когда прохожий спросил у меня сколько сейчас время, восторгу моему не было предела. Я остановился, с важным видом оглядел его с ног до головы, поднял левую руку, гордо отвёл рукав, так чтобы часы предстали пред нами двоими во всей своей красе, и торжественно произнёс: «Двадцать три минуты четвёртого».

      За несколько месяцев, проведённых мною в подготовительной части, эти часы обжились на моей руке, привыкли к моему распорядку дня и всегда указывали нужное мне время. Вскоре, я уже мог определить который час с точностью до минуты, даже не поднимая руки и не глядя на циферблат. Как только я открывал глаза — 6 утра, закрывал в 10 вечера. Обед в 12.01, на учение в 4.15, дежурство на посту ровно 3 часа, на стрельбище полтора часа, четверть часа уходит на развешивание мишений, ещё 5 минут на тактические разъяснения. СВТ-40 собирается за 48 секунд, пуля до мишени летит 2 секунды.
      Почему я всё это знал? Это была самая необходимая информация для выживания. На войне всё сурово, секундное промедление может стоить тебе жизнь. Побеждает тот, кто знает цену времени.
      Кажется, ещё Николай Гарин-Михайловский писал: «Время не ждет и не прощает ни одного потерянного мгновения».

      Я помню всё до последней детали, каждую секунду, проведённую в этом аду. Если б я только мог всё это забыть…
      Забыть эти пустынные города и сёла, забыть забитых и исхудавших поселенцев, горы трупов и море крови. Если б я только мог…
      «Мы сражались за идею!» — скажет кто-то гордо, вспоминая ту пору. Он соврёт. Не было никакой идеи, не было в этой войне и смысла. Мы сражались не за свою страну, не за родину, и даже не за детей, матерей и стариков, что дрожали за нашими спинами. Мы сражались за свою жизнь, за возможность жить в мире, за один только шанс вернуться с войны живым. А в глазах противника мы видели тот же неподдельный страх, что ощущали внутри себя.
      Я помню отчётливо лето 42-го, оно как нельзя краше описывало военную ситуацию этих пяти лет. Из главного управления поступил приказ удерживать одну деревушку, не подпуская к ней немцев. Видимо на их стороне поступил обратный приказ любой ценой завоевать это селение, потому что сюда стекались всё новые и новые отряды фашистов.
      Гиблая местность. Полуразрушенные дома, из поселенцев живые лишь семеро ребят, способных держать в руках оружие, и ещё двадцать восемь человек стариков и женщин с детьми. Да и место, сплошь и рядом окружённое лесом и густыми зарослями, не представляло ни для нас ни для них никакой стратегической важности.
      Приказы о нападении поступали в разное время почти каждое утро. Наш командир каждый раз приговаривал:
— Ну-ка, посмотри на свои волшебные часы. Во сколько в этот раз им припёрло перекинуться парой автоматных очередей?
— 5 часов 38 минут, — отвечал я, заряжая свою винтовку.
— Вот черти, и чего их начальству не спится?
      Я лишь что-то пробубнил в ответ, выдернул чеку из гранаты и, поднявшись, швырнул её наотмашь куда-то в лес. Плюхнувшись обратно в окоп, я стал следить как на моих часах рывками передвигается золотая стрелка: рас…два…три…
      Взрыв. Четыре. Кто-то кричит на немецком, и раздаются автоматные очереди в нашем направлении. Я поднимаюсь, чтобы стрелять в ответ. Спустя 7 с половиной минут всё затихает. И никаких трупов. Как всегда все живы, никто не ранен, у немцев тоже нет потерь. Они убираются восвояси, а мы возвращаемся в землянку, где расположен наш штаб. И так каждое утро…
      Приближается вечер. Мой черёд идти в наряд. Наконец-то высплюсь. Подхожу к кромке леса, учтиво киваю своему товарищу, сменяя его на посту. Кидаю свой СВД на землю, сажусь рядом, прислонившись спиной к стволу дерева. 20.34, солнце давно уже клонится к горизонту. Надвигаю картуз на глаза, чтобы защититься от ярких лучей заката и спокойно засыпаю.
— Николос! Ты, Николос?
      Я просыпаюсь, услышав своё прозвище. Солнце давно уже село, не видно ни черта. Знаю точно, на часах 21.49. По всему лесу, словно светлячки, мелькают огни от костров, а из кустов на другом краю небольшого оврага снова доносится:
— Колько, aufwachen!
— Да не сплю я! — ору я истошно в ответ. — Франц, ты что ли?
— Я я! — доносится в ответ. — Essen? Е-да! Hast du Hunger?
— Давай сюда! Herkommen!
— Bang Bang! Стрелять будишь, freund?
— Не, не буду! — я кидаю картуз на землю и начинаю активно рыться в своей сумке.
      Вон он. Серая тень выскальзывает из кустов и начинает медленно спускаться в овраг, в один прыжок преодолевает маленький ручеёк на дне и начинает взбираться по моему почти отвесистому склону. Вот, рука хватается за край обрыва, за ней подтягивается коренастый голубоглазый немец.
      Я расплываюсь в кривой ухмылке и вытаскиваю из портфеля руку с металлической флягой. Бражка в ней ужасно противная, но за неимением лучшего пить можно.
      Франц выпрямляется в полный рост, и окидывает меня хмурым взглядом. Затем стягивает с мощных плеч рюкзак и достаёт оттуда две консервных банки, и садится на землю рядом со мной.
      С этим парнем мы знакомы уже больше месяца. Первый раз я его увидел прямо вот здесь, когда в очередной раз нёс свой наряд. Франц спустился к реке, чтобы набрать воды, тогда я вскинул винтовку и прицелился. «Немцы обнаглели вконец! У вас же там за горой исток!» — процедил я сквозь зубы. Жалко мне стало парня, молодой ещё, белобрысый, на вид лет двадцать от роду. Может, ему никто не сказал, что у нас здесь пост, или он не знал, что здесь наша часть речки и воду черпать запрещено. «А ну брысь отсюда, дурень!» — крикнул я ему, опуская оружие. Но парень даже и не подумал убираться, лишь что-то проорал на немецком в ответ. Разговорчивым оказался, собака, да и языку научился очень быстро.
— А как ты узнал, что это я? — спросил я у Франца, протягивая ему флягу.
— Фуражка. Ты спать в фуражка, — сделал он пару глотков и поморщился.
— Так темно же, не видно ни черта! — я подложил под ветки бересту и стал разводить небольшой костёр, чтобы можно было приготовить консервы.
— Я видеть gut. Ты всегда спать под этот…э… ahorn?
— Клён.
— Клон. Да, под клён. Я видеть.
— Чё у тебя из жратвы хоть? — я взял из его рук консервную банку и прочитал надпись на крышке «bohnen». — Опять бобы?! А тушёнка?
-Ту-шо-нка?
— Мясо! Fleisch!
— Я я! — чему-то обрадовавшись, он порылся в сумке и извлёк ещё одну увесистую банку.
      Языки пламени уже касались банок с бобами, которые я поставил рядом с костром. Франц достал складной ножик, меня это даже ни капли не насторожило, и стал вскрывать им банку с тушёнкой.
— Хороший у тебя ножик, — взглянул я на холодную сталь с красивой расписной ручкой.
— А у тебя время… часы, — улыбнулся он в ответ.
— Верно говоришь, — я отвёл рукав и взглянул на циферблат, чтобы удостовериться что сейчас 3 минуты одиннадцатого.
      Франц поставил открытую банку у костра рядом с другими и протянул мне нож со словами:
— Хочешь меняться?
— Не-ет, спасибо, — протянул я, качая головой.
      Ножик мне действительно понравился, но часы стали для меня незаменимым предметом. Мне нравился отблеск стекла на солнце, которым можно было подавать сигналы, нравился кожаный ремешок, нравилось всё в этом предмете роскоши. Уже не говоря о том, что Tissot стал мои личным талисманом. Каждое утро я проводил особый ритуал, заводя механизм своих часов, это давало мне уверенность в том, что ночью я вернусь в свою постель живым и невредимым. Случалось так, что я забывал или не успевал подвести свои часы утром, и именно в те дни происходило что-нибудь ужасное: так я потерял своего товарища, схлопотал пулю и один раз даже ненадолго оказался в плену.
      Так что обменять свою жизнь на нож я был не в праве.
      Мы наелись до отвала, хоть рацион наш и был скуден, зато моя фляга с бражкой оказалась весьма кстати. Так мы просидели у костра почти до полуночи, когда из леса стали доносится русские народные песни с немецкими вставками.
— Наши опять гуляют, — улыбнулся я, пригубляя флягу.
— Сегодня привезти провизия и munition. Май Гаумптман звать твой Гаумптман в гости песня петь.
— Эх… завтра ведь опять воевать заставят… Сволочи, — я растянулся на траве и снова водрузил картуз на голову.
— Николас, — снова обратился ко мне немец. — Als der Krieg vorbei ist, was werden Sie tun?
— Да, не знаю. Женюсь, наверно.
— Und ich bin…
      Он, как и я, был уже не вполне трезвым, поэтому все русские слова вылетели из его головы, и он что-то быстро тараторил на немецком, я с трудом успевал понять, что он мне хочет донести. Он долго что-то говорил о своей старой матушке, о невесте, которая ждёт его дома, и о каких-то машинах немецкой марки: толи БМТ, толи БМВ, чёрт его разберёт. А меня так и клонило в сон от выпитой браги и тихого бормотания на немецком.

      Когда я проснулся, было уже 7.26, и до сих пор никто не стрелял, ничего не взрывалось, и, кажется, весь мир ещё спал. Видимо, хорошо вчера погуляли. Я спустился к воде, чтобы освежиться. Франца, к моему удивлению, на той стороне оврага не оказалось. Я слишком долго спал, да и меня давно уж должны были сменить в карауле. Значит, что-то случилось, какое-то странное затишье перед бурей. Наспех собрав свои вещи, я поспешил вернуться в штаб. Часы я так и не завёл, не до этого было.
      Перемахнул через окопы и спустился в нашу землянку, там было пусто. Странно. Ведь там каждый божий день сидел радист Вовка и принимал приказы из Москвы. Ему не положены было покидать своего места, даже поесть ему приносили в штаб, а мочился он прямо на выходе из землянки.
      Я перекинул через плечо СВД, сгрёб какие-то бумажки со стола и вышел на свежий воздух. Над деревней стояла утренняя дымка, туман стелился меж полуразрушенных хибар. Я прошёлся по местам, где предположительно могли находиться мои боевые товарищи, но не встретил ни единой души. Закинув бумаги со стола в догорающей на опушке костёр, я крепче сжал ремешок своей винтовки и глянул на часы. 7.44. Куда все подевались?
      Вернувшись на место своего ночлега я несколько раз громко позвал Франца, Генриха и Арнольда, но никто не отзывался. Тогда я пулей перелетел через овраг и, оказавшись на той стороне, огляделся по сторонам. Вчерашние костровища ещё дымились, но не было ни одного живого человека во всей округе. Тогда я стал пробираться по лесу, пиная консервные банки, пустые коробки, какие-то вещи. Даже домик лесника в километре от нашей деревни, в котором по нашим данным находился немецкий штаб, оказался пустым и безжизненным. Заходить внутрь я не решился, лишь глянул в окно. Неужели меня бросили? Или я остался один на всей земле? Может, я всё ещё сплю?
      Тогда я снова задрал рукав левой руки и больно себя ущипнул. Ничего не выходило, я всё ещё безнадёжно бодрствовал, а на моих часах было 8.13. Тяжело вздохнув, я направился по дороге в сторону ближайшего поселения в надежде встретить хоть какое-то живое существо.
      Пройдя пару километров, я увидел какого-то мужичка в странного вида военной форме без опознавательных знаков с перевязанной головой, который сидел посреди перерытого танковыми гусеницами поля. Он что-то скулил, держался за голову и раскачивался из стороны в сторону.
— Эй, мужик, — позвал я тихонько.
      Но он не обратил на меня внимания.
— Мужик, ты откуда будешь? — спросил я, двигаясь ему навстречу.
      Профиль у него был чисто русский, волосы пепельного цвета, разве что форма какая-то странная, но я не придал этому значения. Он не посмотрел на меня даже когда я подошёл к нему вплотную и присел на корточки. Перевязанный тихонечко подвывал и монотонно бормотал, словно заевшая пластинка:
— Was f;r ein Alptraum! Was f;r ein Alptraum! Was f;r ein Alptraum!
— Вот чёрт! — я шарахнулся от него, словно ошпаренный и тут же раздался выстрел.
      Всё замерло. Боли я не почувствовал, лишь увидел как на груди моего военного мундира расплывается бордовое пятно. Ноги сами собой подкосились, я медленно рухнул на колени. Нечем было дышать, я почувствовал как в лёгких забурлила кровавая жидкость, и попытался глотнуть хоть немного воздуха. Я закашлял, в груди это отозвалось острой прорезающей болью, а к горлу подступил ком.
      Голова закружилась от недостатка кислорода, я рухнул плашмя на сырую землю. Изо рта тонкой струйкой полилась кровь, в сознании помутнело, я находился где-то совсем далеко от происходящего, а крики долетали до меня не сразу, их смысл не доходил вообще.
— Кто стрелял? Кто стрелял, мать твою?!
— Feuer einstellen!
— Это ж Колька!
— Russisch?
— Вот собаки! Они Кольку подстрелили!
— Огонь!
— Bei dem Angriff!
      Я почувствовал, что кто-то оттаскивает меня в сторону и стал сопротивляться.
— Николя, zucken stoppen!
      Услышав чей-то до боли знакомый голос, я ещё больше задёргал руками, истошно вереща:
— Нет! НЕТ! Оставь меня! ОСТАВЬ! УХОДИ!
      Крепкие руки ослабили хватку, затем и вовсе отпустили меня, но спустя какое-то время я почувствовал, что кто-то снова тащит меня в другую сторону и открыл глаза. Это был наш полковой медик Юра, который подлатал меня в два счёта, когда я первый раз схлопотал пулю.
— Юр, — позвала его я. — Ю-ю-юр.
— Молчи, — приказал мне товарищ и продолжил оттаскивать меня куда-то в сторону.
      Меня, словно труп, скинули в какую-то глубокую канаву, а затем я снова ощутил, как руки Юры переворачивают меня на спину. На этот раз я не чувствовал ничего: ни как он вынимает шрапнель, ни как поливает рану спиртом, ни как пытается её перевязать. Я лишь повернул голову на бок, приоткрыл глаза и уставился на свою левую руку. Всё это произошло лишь оттого, что я забыл завести часы. Кончики моих пальцев были от меня так далеко, когда я постепенно терял сознание, уплывали куда-то вдаль. Зато Tissot я видел отчётливо, секундная стрелка медленно перескакивала с одной чёрточки на другую, но минутная, казалось, застряла на шестёрке навечно.
      Когда наконец секунды отсчитали шестьдесят, часовая стрелка быстро завертелась по кругу, унося моё сознание в неизвестном направлении.

      Бой стих под вечер, когда большая часть была перебита, а поле усеяно трупами. Немцы и русские сновали меж окровавленных тел, собирая оружие и медленно растаскивая своих товарищей, чтобы достойно их похоронить.
— Как Колька? — к Юре подошёл капитан и посмотрел на бледное безжизненное лицо своего солдата.
— Никак… — буркнул медик, и поднялся, чтобы покинуть лачужку.
      Он вышел на улицу и столкнулся нос к носу с Савеличем, старшим прапорщиком, заведующим складом провизии и оружия. Он остановил Юру, чтобы что-то спросить, тот огрызнулся в ответ:
— Думаешь, мне больше делать нечего? У меня вон ещё целая рота раненых и полумёртвых!
      Тогда Савелич зашёл в избушку, и уселся рядом с капитаном. Оглядев залитые кровью бинты, и бездыханное тело, он со скепсисом спросил напрямую:
— Нежилец?
— Мертвец, — склонил голову капитан.
— Надо бы сапоги стянуть, да и картуз у него хорошо, — он поднялся и стал рыться в карманах снятого с рядового мундира. — Да и мундирчик ещё пригодится, заштопать разве что дыру от пули.
— Савелич, отдай мундир! Хватит тебе всё на склад тащить, да по трупам побираться.
— Война же, товарищ капитан. Случится так, что раз, и у вас мундир порвётся, а у Савелича на складе новый есть! У меня всё есть, хоть что спроси. Бабы разве что нет.
      Капитан лишь обречённо вздохнул и ещё раз оглядел солдата. В глаза ему бросились наручные часы, стрелки которых замерли в 6.42. Он склонился над рядовым, и осмотрел находку, Савелич с интересом выглянул у него из-за спины:
— Ишь какие часики-то красивые. Жалко только, что не рабочие ужо.
— Смотри, они встали девять минут назад, — сравнил время на своих часах и на Tissot капитан.
— Не раз я видел такую чертовшину. Как только человек умирает, у него часы перестают ходить. Ломаются. Раз и всё! И нету ни человека, ни часов.
      Присев на корточки, капитан аккуратно приподнял руку с часами, прикоснулся пальцами к металлическому рифлёному колёсику. Он сделал неполный оборот и стрелка на часах тут же нервно дрогнула. Савелич громко сапел за спиной, капитан ещё раз крутанул колёсика, и секундная стрелка торопливо начала свой ход, догоняя ускользнувшее от неё время.

      Я закашлял и стал сучить в воздухе руками, пока не схватился за чью-то ладонь. Кто-то крепко прижал меня к кровати, и голос капитана прозвучал над самым ухом:
— Савелич! Срочно зови Юрку! Бегом!
      Спустя 3 минуты 12 секунд чьи-то заботливые руки подложили мне под голову сюртук и стали развязывать бинты на моей ране.
— Ишь чего! Живучий оказался, — пропыхтел где-то недалеко Савелич.
      Кто-то взял мою руку и стал аккуратно расстёгивать кожаный ремешок часов.
— Нет. Нет! — замычал я.
— Я только сниму и положу рядом на стол, — сказал Юра.
— Нет!
      Он оставил мою руку вместе с часами в покое и попросил всех присутствующих выйти вон. После того, как мою рано перевязали, я почувствовал как тонкая игла проникает мне под кожу в области живота, а затем морфий сладко растёкся по моему телу. Когда обезболивающее дошло до головы, я заснул крепким спокойным сном.

      Уже через неделю меня отправили в тыл, а спустя пару месяцев я вернулся обратно в свою военную часть в той забытой богом деревушке. Мой капитан поздравил меня с успешным выздоровлением и рассказал ту удивительную историю.
Война для нас закончилась хорошо, Франца вместе с остальными военнопленными отправили куда-то в Москву на восстановление города. Я вернулся с войны живым и невредимым.
      Но с тех пор я завожу свои часы каждый божий день. А если мои механические часы не в порядке или отстают на пару минут, я тут же отправляюсь не в мастерскую, а непосредственно на прием к врачу.
      Я пережил всех своих друзей с войны, даже капитана. И был на всех похоронах. У каждого из них вместе с медалью за отвагу с войны остались памятные часы, подаренные в честь победы. И с каждой смертью они останавливались разом у всех, именно в ту минуту, когда умирал человек. Я перестал заводить эти часы после третей остановки, когда умер наш капитан. А когда умирать уже стало некому, я подарил часы победы своему сыну на его совершеннолетие, а Tissot до сих пор блестят на моём запястье.
      Надеюсь, что Анна догадается не снимать их с моей руки, когда меня положат в гроб. Ведь она знает, как я ценю эти часы. Женщины всегда всё знают…