Тахир и Зухра

 Отгремела проклятая война. Уходит трудовой день, вечереет, и в скромном наряде, ... танцуют, танцуют, танцуют девчонки во дворе школы-семилетки на выбитом от травы до пыли «пятачке» танцующими парами. Помню и я такие танцы.
 В один из дней мая 1947 года в наш хутор привезли киномеханика с его техникой. Первым прознал об этом пятилетний Витька Кабась, и помчался, горланя по хутору:
- Сёдня будэ кино «Нахир Зухру»! - как он понял из слов киномеханика.
 Дружки Кабася подхватили радостную весть и помчали её во все стороны хутора, подымая пыль дороги босыми ногами в ципках.
Никто из хуторян не знал, кто такой «Нахир Зухру», но посмотреть кино жуть как хотелось.
Поэтому у всех и везде ускорилась работа, заспешили по домам, чепурились, кто как мог, и во что мог, и поспешали к школьному двору, где  будет кино «Нахир Зухру», как о том орали пацаны, а потом - танцы.
... Извергся чадом и затарахтел движок, застрекотал киноаппарат, на экране замелькали зигзагами значки, и, наконец, буквами: «Тахир и Зухра».

Как в рот воды набрала публика, напрягая зрение и слух в сторону экрана, где разворачивалась узбекская народная легенда XV века о трагической любви простого воина Тахира к ханской дочери Зухре.

В нашем хуторе, как и в других, жили женщины, жаждавшие любви и детей от любимых мужчин, которые были убиты, либо пропали безвести на войне, отчего среди зрителей слышались всхлипывания и тяжкие вздохи.

Как известно, во время войны семнадцати - восемнадцатилетним парням давали в руки винтовку и отправляли на фронт в пехоту. Миллионы таких полегли, так и не зная женщины, а некоторые - даже не испытав радости первого поцелуя.

Павел – один из них, но его Судьба сохранила, и он вернулся в родной хутор, затерявшийся в степях Дона, живым.
Всем хорош фронтовик. Не хвалился он своими подвигами на фронте, а когда допытывались за что у него медаль «За отвагу», рассказывал:
- Было это, когда мы на  Берлин рвались. На пути средь лесов на берегу реки Хафель городок небольшой оказался, Вердер.
За него бои были ужасные, от него ведь рукой подать до Берлина. Казалось, из-за каждого дерева пушки палят безостановочно. А городок брать кому же, как не пехоте-матушке?!
В том бою и рвануло из-под меня землю. Подкинуло меня в небо и шмякнуло, оглушенного,  об землю.
Голова гудит, а в глазах - галюники, - вокруг меня... сады, всё сады. Ходят в этих садах девки чернобровые, перед моими глазами платками красными машут. Куда ни гляну, одна красивей другой. Провалиться тебе, думаю, вот где лафа-то на девок. Взыграло моё сердечушко, словно подожгли его. Гляжу, как нарочно, идёт ко мне одна, да такая красивая, да такая пригожая, на земле, видно, такой и не было. Идёт, как павочка, каблуками сафьяновыми выстукивает, серьгами позвякивает и рукавом алы губки свои от меня заслоняет. Подошла и тихо молвит на ушко, как колокольчик синенький звенит:
- Напейся, Иван-царевич, тебя жажда берёт.

Как назвала она меня Иваном-царевичем, сердце моё закатилось.

- Что ж, - говорю, - Василиса моя премудрая, я попью, да только из рук твоих...

... Только было прислонился губами, только было обнял колени лебяжьи, тут и кончились мои галюники - подползла санитарка наша и, по губам вижу, спрашивает:
- Живой, соколик? - и поволокла в медпункт...
... Это помню, а за что медаль такую - не помню.
Говорят, что накосил я фрицев, как травы на покосе. Так-ли то, не помню, может и правда. Мы же все как угорелые в бою были.
После такого рассказа, на Павле, словно, белый свет клином сошёлся. Вдовые молодухи и незамужние девки поедали его жадными глазами.

Пленилась им и семнадцатилетняя Анечка, которая в колхозе с двенадцати лет трудилась на нужды тыла и фронта. Когда она проходила своей легкой походкой мимо, поглядывая на Павла, закипала кровь во всём девичьем теле, груди наливались, разрумянянивались щёки, сердце то замирало, то заполашивалось испуганной птицей.

Она любовалась его вихрастыми кудрями, и, будто, чувствовала, как мягко бы щекотали они её губы...
 
Нецелованный Павел тоже засматривался Аннушке в глаза и, улыбаясь, краснел. После кино «Тахир и Зухра» решился пригласить танцевать, а после пошёл проводить до калитки её двора.
Сели они рядышком на лавочку и говорили, говорили, говорили. Вышло так оно само, что его горячие губы коснулись её щеки...

Его гимнастёрка, пропитанная порохом войны, пахла потом, смешиваясь с запахом парного молока и степного разноцветья, исходящего от неё...
Туманилось сознание.   
Она обняла его за голову, и пальцы её утонули в мягких кудрях... Не заметила как начала целовать его неумелые губы... В красоте лунной ночи сладко пахло резедой и левкоями, и нежили их любовь соловьинные трели «тью, тью, тью, тёх, тёх, тёх...».

... Так бы и блаухала любовь Аннушки и Павла, да выследил влюблённую парочку дядька Федька, «глаза и уши хутора», как его называли за то, что он тем и занимался, что подсматривал, подслушивал, а потом сексотил «куда следует».
Проследив до утренней зари за влюблённой парой, он заявился домой и на вопрос жены: - Дэ тэбэ чорты носылы усю ничь?        Отвечал:
- Дэ, дэ! У нас в хутори объявылысь Тахир с Зухрою.
- Фэдя, ты шо, чокнувся?! Якый Тахир, яка Зухра?
- Та ни, Люба, нэ чокнувся. Анька Шумская с Павлом Зарецким, заразы, до самой зари циловалысь, як у том кини, шо учёра показувалы.
- А тиби то шо? Хай цилуються.
                - Як цэ шо?! Павло з войны прыйшов, а хто ёго провиряв на верность партии и колхозному строительству? Може вин з абвером сотрудничав. Можэ вин Аньку подбывае шоб вона коров на МТФ потравыла. Люба, хоть война и кончилась, а усяки хапугы и врагы народа осталысь. Цэ ж нэ даром вышов Указ Президиума Верховного Совета об уголовной ответственности за посягательство на колхозное имущество. По цёму Указу полагается тюряги от 5 до 20 лет с  конфискацией имущества, як шо воно е.
- Федя, та ты шо нэ бачишь, шо Павло, як проклятый, у колхози робэ. Якый же вин «враг народа»?.
- Може и нэ враг. Но чого цэ у ёго и у Анькы трудоднив бильше всих? Тут шось нэ тэ. Туточкы ще хтось свий интерес мае. А цэ уже организация. И хто ж, як нэ таки, як я, будут выявлять усяку кражу колхозного добра?

- Ты, Фэдя, лучшэ б сам заробляв трудоднив як воны побильше, а ты як Павлик Морозов, за всимы следыш та доносыш.

- Цэ, Люба, нэ доносительство, а партийная бдительность.

Дядька Федя был конспиратор ещё тот! Всё, что «вынюхивал» по своей «партийной бдительности» за хуторянами, с пылу с жару записывал в свою тетрадочку, на титульном листе которой было жирно написано «ДЕЛО». Настоящими именами в ней, до поры до времени, никого не называл. Мало ли кому в руки тетрадочка
попадёт!

Так появилось «Дело Тахира и Зухры».               

В нём запись первая: «Тахир – это П---о», а «Зухра – это А---а».          

Запись вторая: « Вчера на МТФ Зухра во всэ горло орала буржуйску писню:

«Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,
Ах, развевайся, чубчик, по ветру!
Раньше, чубчик, я тебя не знала,
А теперь забыть вот не могу...»

- Кто это тебя учил такой дурацкой песне? – спрашиваю я.
А она:
- Кто, кто? Дед Пихто!

- Брешет! Цю писню спивала эмигрантка, Ольга Янчевецкая, дочька белого офицера. Тут, и к бабке не ходи, - связь Зухры с буржуйкой!          

Запись третья: «После дойки, ночью, Тахир баловался с Зухрою прямо на МТФ, мешая коровам спать. Они в угаре своей любви забыли, что колхозная собственность священна и неприкосновенна. Следовательно, к ним надо применить декрет от 7 августа 1932 года и осудить “за беспокойство” колхозной собственности к 10 годам лишения свободы.

Сколько бы ещё появилось «компромата» на Тахира и Зухру, один дядька Федька знает. Но, как говорится, «бог шельму метит».

 В один из дней пришёл он к себе в плотницкую мастерскую, глядь, а под верстаком лежит два мешка кукурузы! Как ошпаренный, помчался он в правление колхоза и доложил о мешках. Те немедля направили в мастерскую для проверки комиссию, которая, кроме двух указанных дядькой Федей, нашли и третий мешок. Тут же уличили его в сокрытии одного ворованного мешка. Доложили куда следует, и скорый суд приговорил бедалагу к 10 годам лишения свободы...

P.S. Любовь восторжествовала - Павел (Тахир)  и Аннушка (Зухра) с помощью всех хуторян справили свадьбу.