Согнанные когда-то с насиженных мест на ударное строительство огромной гидростанции – первенца сталинской пятилетки – крестьяне из окрестных сёл облюбовали для временного жилья таящийся среди зарослей молодых дубков клочок земли среди скал. Было это давно, едва ли не сотню лет назад, однако всем у нас известно, – нет ничего более постоянного, чем временное. Особенно, если дело касается жилья…
Городская власть много лет закрывала глаза на приютившиеся в гранитных разломах утлые мазанки грабарей. А уже потом, после великой войны, оставившей едва ли не весь город в руинах, даже попыталась, правда безуспешно, узаконить наскальные домовладения. К той поре хозяев хибар в скалистой «нахаловке» осталось немного. Кто-то умер, не дождавшись обещанного властью светлого завтра, кого-то забрали к себе в капитальные бараки рабочих поселков и комфортные хрущёвки благополучные дети и внуки. Да и незаметно протёкший меж пальцев песок перемен знаменовал наступление новой эры. Пришли другие, непохожие на былую жизнь, времена. С иными ценностями и иными героями: то там, то здесь в живописных местах на берегах реки стали появляться закрытые коттеджные посёлки с многоэтажными капитальными дачами за высокими прочными заборами и вооружённой охраной у автоматически открывающихся ворот…
…Но ещё задолго до того, как к бесхозным землям и ветхим унылым самостроям поселка на скалистом берегу реки присмотрелись новые хозяева – предприимчивые люди с большими деньгами, он – опустившийся нелюдимый старик – уже поселился среди зарослей бурьяна и дикой лещины в полуразвалившемся, брошенном былыми хозяевами сарайчике. Закрепил ломаным кирпичом и бутом обрывки полиэтилена и жестяные листы на крыше для защиты от дождя, притащил найденный на свалке продавленный матрац, жестяную бочку буржуйки, допотопный эмалевый умывальник с соском и мутный в темных пятнах язв на амальгаме складень зеркала-трюмо.
Вряд ли мир догадывался о существовании старика. И уж тем более маловероятно, что его кто-нибудь в этом мире любил. Жена ушла много лет назад, устав от хронического безденежья и его беспробудного пьянства, дети, которых он в былой жизни никогда не баловал душевным теплом, повзрослев, в свою очередь, забыли о нем напрочь.
Его это мало беспокоило. Он давно привык быть один. Даже когда, приболев, сутками без сил валялся в углу сарайчика на своём матраце, утоляя жажду текущей сквозь дырявую кровлю дождевой водой из грязной консервной жестянки, безудержно кашляя, сплёвывая на земляной пол кровавые сгустки и справляя туда же малую нужду.
Одолев хворь, он, насколько это было возможно, приводил себя и жилище в порядок, и вновь, как уже много лет подряд, совершал ежедневный обход окрестных свалок и мусорников, собирая в многослойный мешок из-под цемента мятые пластиковые бутылки, пивные банки, картон упаковок и рваную ветошь. Не брезговал подбирать и дурно пахнущие остатки несвежей пищи, что выносили в кульках к мусорным бакам более благополучные сограждане.
Одиночество не тяготило старика. Впрочем, он был не совсем одинок: когда-то, лет десять назад, к нему прибился огромный беспородный молодой пес с густой серой в рыжеватых подпалинах шерстью и умными глазами. Пес не докучал ему. Он – псу. Оба они не посягали на чужую свободу и не вторгались на территорию друг друга. Псу, неизменно семенящему чуть поодаль за стариком, обходящим свалки, полагалась малая доля от ежедневной добычи, а он, в свою очередь, не претендуя на большее, молчаливо довольствовался подстилкой у щелястой калитки сарайчика, негромко рыча и щеря пугающие желтые клыки, лишь только чуял поблизости незваных чужаков.
Им, стареющим бездомным бобылям и почти ровесникам, если считать короткий звериный век, в котором, согласно известному правилу, собачий год равен человеческой семилетке, было легко понять растущее с каждым годом обоюдное стремление к теплу и покою. Едва ли не одновременно они обзавелись проблемами предстательной железы и мочеполовой сферы, лишились большинства зубов и начали нуждаться в мягкой пище, которую не нужно ни грызть, ни жевать. У них в одночасье резко ухудшился слух, заметно упало зрение, а горящие огнём, заметно распухшие, изувеченные подагрой суставы коленей и ступней, причиняли обоим неимоверную боль при ходьбе.
…Холёные, одетые с богатой небрежностью в чёрное незнакомцы, раздражающе пахнущие дорогим одеколоном, коньяком и ароматным табаком, появились в тот недобрый день на дорожках обезлюдевшего посёлка внезапно. Они едва не снесли блестящим хромовым бампером своего огромного внедорожника ветхое жилище старика. Пёс, с трудом подняв голову, привычно ощерил остатки зубов на чужаков и тут же, взвизгнув и неуклюже припадая на задние ноги, отскочил от двери, получив в седой с проплешинами язв бок безжалостный и ощутимый пинок тяжелым окованным ботинком.
Разговор со стариком тоже был коротким:
– Поверь, дед, мы против тебя лично и даже против твоей злобной блохастой дворняги ничего не имеем. Но вы поселились на нашей земле. А за это надо платить. Рыночную цену. Лучше баксами.
Говоривший, коротко стриженый крепыш, криво усмехнулся и смачно со вкусом харкнул на пол сарайчика под ноги старику:
– А у тебя имеются бакинские, бомжара!? То-то… Посему, вот тебе приговор: в двадцать четыре часа выматывайся, куда хочешь отсель, тихо и по-доброму. Канализационных колодцев, с которых ваша вонючая братия крышки скоммуниздила, в округе хватает, не пропадешь. Иначе здесь же под сарайчиком завтра к вечеру и закопаем. По быстрячку. Станешь гумусом. В одной яме с собакой. Или, если желаешь, утопим живьём. Как в гангстерском Чикаго, блин, с тазиком цемента на ногах.
Незнакомец брезгливо тронул старика за плечо и вытер пальцы о его же рукав:
– Расклад ясен? Не тяни с решением. Надеюсь, больше с тобой никогда не встречаться. Для твоего же блага…
До вечера старик бездумно, как казалось, просидел у сарайчика. Он неторопливо латал не ко времени прохудившуюся ржавую, ещё совдеповскую, складную чешуйчатую сумку-авоську, в которую раньше, по обыкновению, ловил раков и прилаживал к ней обрывок капроновой веревки для сушки белья. Дремлющий пёс всё это время грел отвисшее раздутое брюхо в теплой пыли и лишь изредка отрывал тяжелую голову от лап, вглядываясь слезящимися, почти невидящими глазами в непонятное его разумению бесполезное занятие и вслушиваясь в зудящую настырными навозными мухами тишину.
После захода солнца старик, словно собравшись с духом, подхватил авоську и, заметно хромая, побрел к берегу реки, к тому месту, где в зарослях ивы прятал старую просмоленную лодку. Пес нехотя поднялся и поплелся вслед за ним. Он добрался до лодки в тот момент, когда старик с трудом грузил в неё наглухо закрытую и обвязанную для страховки капроновой веревкой авоську, до верху набитую гладкими прибрежными камнями, со странной, широкой, капроновой же петлёй над рукоятками. Старик с легким сожалением взглянул на пса и указал ему на носовую лавку:
– Я ведь тебя не звал. А пришёл, так чего теперь раздумывать. Садись, карета подана. Рыбачить поплывем.
Отплыв с полсотни метров от берега, туда, где бившие из-под земли холодные ключи создавали бурлящий водоворот, старик бросил весло и перебрался на нос лодки поближе к псу. Обхватив пса одной рукой за шею, а другой поперёк туловища, задыхаясь от зловония гниющей заживо плоти, старик прошептал: «Пропадешь ведь, как пить дать – пропадешь, когда меня не станет. Так что не сердись, братец. Прости!» – прижал на мгновение и неожиданно резко сбросил собаку за борт.
…Пес отчаянно барахтался, не желая сдаваться кипящему течению, с легкостью затягивающему в пенную круговерть щепки, листву и бытовой мусор, пытался подобраться поближе к лодке. Старик оперся ногой на авоську с камнями, поднял весло и, зажмурив глаза, ударил пса острым ребром, целясь в голову. При этом он поскользнулся и, не удержав равновесия, опрокинулся в воду…
…Старик камнем шел на дно, захлёбываясь и теряя сознание. «Может быть так и нужно? Это справедливо – смерть за смерть!» – успел подумать он, глотая начавшую цвести пахнущую тиной и мазутом мутную воду…
…Он пришел в себя через несколько часов у берега в кромке прибоя. Неподалёку черная, волна покачивала труп пса. Луна освещала сбившуюся в кровавую бесформенную кашу шерсть на загривке собаки и широкую скальпированную рану на голове. Перед смертью, вцепившись остатками стёртых до дёсен клыков в рукав пиджака, пес вытащил его на мелководье.
Старика стошнило кровью, желчью и речной тиной. Он, с трудом опираясь дрожащими руками на мокрый песок, приподнялся. Присел, вновь и вновь сплёвывая подкатывающую волнами к небу мазутную горечь себе между ног, сжимая раскалывающиеся от нестерпимой боли виски и хрустя крошащимися зубами. Ещё раз бросил взгляд на колыхающийся в ленивой волне труп собаки и глухо, тоскливо, словно потерявший хозяина пес, завыл:
– Зачем!.. Зачем вытаскивал, сука… Что же ты наделал, предатель!?
Он выл всё громче, и всё сильнее раскачиваясь, время от времени отрывая руки от висков и по-детски вытирая грязными кулаками хлынувшие из глаз, казалось, давно позабытые слезы…