Хозяин шахматной доски. Почти реальная история

Леди Инблэк
Серия: "Старые вещи одной семьи"

С этой старой шахматной доской никто в семье не расстанется. Никогда. Ведь она принадлежала человеку, который мог бы быть знаменитым, но его заслуги перед страной до сих пор неизвестны. Его жизнь была тяжелой, но необычной. На примере жизни одной его семьи  можно написать всю историю России XIX-XX веков. Но этот рассказ будет только о шахматах. О древней игре мудрецов, в которую играют удивительные люди.

Он был поднадзорным полу-арестантом, за которым в свое время долгие годы молча ходили одинаково серые люди, сложно отличимые друг от друга. Он писал и чертил только на бумаге со специальным штампом института, где он работал, и ни один исписанный листок, даже им забракованный, не выбрасывался, а вынимался из мусорного ведра, разглаживался, и бережно складывался его "ближним" надзирателем в папочку, а потом папочка увозилась в неизвестном направлении. Такой человек, сначала в темно-синем френче, а позже в сером, всегда маялся за входной дверью, будучи по совместительству иногда и шофером, и этих очень редко меняющихся теней его супруга из сочувствия кормила пельменями, борщом или грибным супом. Еще она ставила им табуретку возле двери, и выслушивала их жалобы на здоровье, давая советы, и они были благодарны ей, одаривая ее иногда всякими вкусностями и необычностями.

Что это могло быть? Да что угодно. Саженцы необыкновенной сирени или яблони, редкие книги или просто необходимые для письма вещи - перьевые, а потом и шариковые ручки, которых еще ни у кого не было, ведь все в стране еще писали перьями, макая их в чернила, редкие принадлежности для черчения, а еще ей могли принести цветные карандаши и краски, также бывшие дефицитом в то время. А на его огромном, всегда заполненном стопками исписанной и не исписанной бумаги столе, стоял старинный внушительный письменный прибор из хрусталя с бронзой, со смешной песочницей, похожей на большую солонку, и огромным промокательным валиком с бронзовым монстром, всегда вызывавшими интерес детей, попадавших в его кабинет.

Огромный кульман у окна всегда был накрыт покрывалом и за этим строго следили его "серые тени". Никто не должен был знать, чем он занимается, когда работает дома. Даже они сами. У него также  была тяжелая связка ключей от таких же комнат со столом и кульманом в разных городах страны. Он часто ездил в командировки. И всегда в Куйбышев, как он говорил близким. Но из этого "Куйбышева" он иногда привозил большие фолианты на иностранных языках, старые книги, инженерные словари и справочники, а еще он привозил невероятные ткани. Таких ни у кого не было. Его супруга тут же вызывала портниху, и та начинала строчить для нее новое платье, юбку или кофточку, все время норовя сшить такую же и себе. При чем из той же ткани. И разборки по поводу того, что кофточка где-то сшита из кусочков, хотя ткани было достаточно, были постоянными. Но портниху нельзя было менять. Она была "проверена" и внесена в какие-то разрешенные списки. А список ближних знакомых, вхожих в дом в те времена был очень немногочисленен.

Он все время работал. То писал, то чертил за кульманом, то читал непонятные журналы и документы из папок с тесемочками. Он вставал с рассветом и уезжал на работу в шесть часов, чтобы успеть на работу к восьми. Москва и тогда уже была большим городом, и доехать быстро из одного ее конца в другой было непросто. Его семье нельзя было жить в самой Москве, их дом, а потом квартира всегда были на окраине. И он всегда играл в шахматы. Нет, играл - сказано неправильно. Он садился у шахматной доски, всегда стоявшей на маленьком столике и замирал. Сидеть он мог так довольно долго. А потом переставлял фигуру и снова возвращался к работе или шел есть или спать. Шахматная доска всегда стояла открытой, и супруга очень осторожно вытирала на ней пыль, всегда ворча себе что-то под нос, опасаясь перепутать места, где стояли фигуры. Передвигать их без его ведома было нельзя. А еще у него с собой всегда была миниатюрная доска, которую он тоже доставал и что-то продумывал, умудряясь передвигать микроскопические шахматные фигурки большими длинными пальцами.

Ему часто приходили телеграммы, а также письма и открытки, хотя, будучи поднадзорным, он не должен бы был иметь на это права. Эти письма были вожделенны всеми, кто их хоть раз видел. Конверты были необычной формы, из плотной и красивой бумаги, иногда даже цветной, непохожие на советские, и на них были марки. Маленькие картинки и очень часто из других стран. Но отдавать их из дома он не имел права, поэтому его дети были счастливыми обладателями коллекций редких марок, которые рассматривать можно было только в доме и нельзя было никуда выносить.

 А что же было в письмах и на открытках? Всегда меньше десятка слов. Приветствие, иногда на иностранных языках и просто цифры и буквы. Например, Е2-Е4. Это были шахматные игры по переписке. Он играл с разными людьми одновременно и сложно было понять, как можно было держать в голове сразу несколько шахматных партий, которые могли длиться месяцами и даже годами, продвигаясь со скоростью тогдашней почты, учитывая необходимую проверку соответствующими органами. Победа или поражение в какой-либо партии ознаменовывалась поздравительным бланком телеграммы и крошечной рюмочкой вишневой наливки на кухне, когда жена уже спала.

Чаще всего в детские руки попадали чехословацкие марки с писем и телеграмм, приходивших регулярно. На этих марках всегда были удивительные животные и красивые здания. Телеграммы и письма отправляла почтальонка, которая ежедневно приходила отдельно специально к ним домой, чтобы справиться, нет ли новых отправлений или принося те самые письма и телеграммы. Она была тоже "проверенной", ее пропускали, и с годами даже разрешили иногда поболтать и попить на кухне чай с его супругой, если та была дома. Но с ним она была немногословна. Письмо - подпись на бланке - прощание. С ним болтать ей было нельзя. А когда он выезжал "в Куйбышев" информация из писем передавалась ему по междугороднему телефону. Охранник вскрывал письмо или телеграмму и оглашал только шифр шахматного хода. Даже имя адресата было необязательно, оно было понятно по самому шахматному ходу.

Шахматы были единственным развлечением, без которого он не мыслил свою жизнь. Еще он любил футбол и, если мог, не пропускал трансляций по телевизору, который стоял в спальне. Во время матча ему тоже не стоило мешать, хотя эмоций на лице и в жестах у него почти не было. Смотря в телевизор, он обычно пил чай из подстаканника и параллельно мог переставлять фигуры на шахматной доске. Вообще, после восьми вечера в их доме уже никто не шумел, дети затихали, а двери с дополнительными шторами плотно закрывались, потому что в это время он либо работал, либо читал газету на ночь, и все это уважали. «Не шумите, папа отдыхает или папа работает», – говорили детям и редким гостям. Он ложился раньше всех и раньше всех вставал, поэтому шансов с ним встретиться в квартире в будний день было немного. Да и выходных у него почти не было. Если он был дома, то он обычно работал. Внешне он мог ничего не делать, но молчаливые охранники пресекали все попытки потревожить его в размышлениях, потому что в это время он создавал нечто новое. Ведь он был изобретателем, мозги которого считались очень ценными, и это подтверждали официальные патенты и грамоты, коих под кроватью лежало несколько толстых папок, раздражая супругу, которая терпеть не могла пыль.

В доме стоял черный телефон без возможности набора номера. Если что-то было надо, то он или его супруга просто поднимали трубку и говорили. Через пять минут в дверь звонили, и охранник уточнял то, что нужно или сообщал, что машина подана и ему разрешено ехать туда, куда он запланировал.

Одно время он стал болеть, и тогда «свыше» решено было летом вывозить его на дачу. Оттуда его доставляли на работу на служебной машине. Но какая могла быть дача у фактического арестанта? Естественно, это была специальная государственная дача, с большим ухоженным участком и старым подновленным домом с верандой и мезонином и печным отоплением, но вокруг всей этой идиллии был высоченный непроницаемый забор и к самому забору близко подходить не позволяли возникающие ниоткуда серые тени.

Где была эта дача, он не знал, да ему было все равно. В дороге оттуда на работу и обратно на дачу он спал или писал заметки на специально заведенной для машины жестком планшете в папке с большой прищепкой и привязанным на суровую нитку химическим карандашом. Карандаш был всегда заточен, и бумага всегда была закреплена. Выходя из машины он отдавал папку сопровождающему, а тот возвращал ее только к началу работы по его просьбе. Ничьи руки или глаза не могли видеть того, что он пишет и чертит.

С ним на даче могли быть только близкие члены семьи и, попав на дачу, они также попадали под арест, не имея возможности выходить за пределы участка. Но там было весело. Там всегда шипел и пускал дымок огромный пузатый самовар, негромко играл патефон или разговаривал сам с собой огромный радиоприемник с красивым освещением шкал радиостанций, а между деревьями был повешен гамак. Но его огромная и грузная фигура всегда вызывала опасение, что он сломает деревья или упадет, порвав гамак, поэтому он отдыхал на расстеленных прямо на траве матрасах, всегда покрытых красивым китайским покрывалом. Когда он лежал на нем, где-то рядом маячила серая тень, потому что под его рукой всегда лежала не только шахматная доска с фигурами, но и заветная папка, и он всегда мог внезапно оторваться от книги,газеты или шахмат, и начать записывать появившуюся идею.

В дальнем флигелёчке жила кухарка, она же убирала дом, а в саду очень часто работали сами охранники, чтобы развеять скуку, когда ничего не происходило. Они косили траву, подрезали кусты и деревья. Поливал же деревья и цветы он сам, часами с наслаждением нося воду в ведрах из глубокого колодца в углу сада. Таская воду и выливая их под деревья, он продолжал обдумывать идеи и был недоступен для общения. При этом он всегда знал, сколько ведер он вылил под каждое дерево или куст. И, если кто-то из детей брал у супруги "детское" ведро и пытался ему помогать, то он всегда его хвалил за то, сколько ведерок принесено при поливе в саду, и, улыбаясь говорил точное количество детских ведерок за весь сезон и общий объем перенесенной воды, хотя казалось,что он в раздумьях не замечал того, что происходит вокруг. Проверять его слова уже никто не пытался. Его точность в цифрах знали все.

Единственным человеком, имеющим право беспрепятственно покидать периметр участка и возвращаться, была его супруга. Она была врачом, и у нее не было служебной машины. Она ездила на работу на электричке. Охрана только доставляла ее до станции. Но с нее была взята подписка, что под страхом ареста она не имеет права разглашать место нахождения дачи. Никому. И даже ему. Но он и не спрашивал. Это была ненужная информация. А детям было все равно. Если их привозили, то они счастливо носились по участку, играя среди огромных деревьев и кустов. И тогда он тоже был счастлив, наблюдая со своих матрасов за шумными играми, или ввязывался в веселую детскую возню с участием собаки или огромного кролика, постоянно проживавших в этом доме.

Кролика подарил им один из охранников, которого его супруга вылечила от внезапного радикулита. Дети прозвали его Катя, хотя с определением пола всегда была проблема. Катя не давался в руки, и вообще обожал только Хозяина и всегда копошился где-то рядом.  Кроличьи уши все время торчали из травы неподалеку, а шум коготков по деревянному полу всегда слышался тоже недалеко от места, где он работал. Иногда кролик как кошка запрыгивал ему на колени, чтобы выпросить что-то или немного пообщаться. Детей кролик любил, но общался только с ним, а охранников мог и покусать если они пытались отогнать его подальше.

Но все же он скучал. Огромный забор закрывал от него природные дали, и это его очень угнетало. На природу можно было полюбоваться, только взобравшись на крышу, но из-за большого веса он очень редко и осторожно позволял себе это делать. Он не жаловался и не писал прошений, но его молчаливые серые тени все видели и все понимали. В его охране были очень умные люди. Его ценный мозг никак не мог быть угнетен, потому что в тоске он переставал продуктивно работать или мог заболеть.

В один прекрасный день его разбудили звуки пилы. Он вышел на веранду и увидел возню своих серых теней у бокового забора. Он посмотрел на них недолго, и снова углубился в работу, потягивая, как обычно, чай в неизменном резном хрустальном стакане, заключенном в золоченый ажурный подстаканник с торчащей серебряной ложкой с крученой ручкой, которую он привычно зажимал пальцем. Вот эти вещи трогать было нельзя. Никому.

Хрустальный сверкающий стакан с подстаканником и ложкой были немногими вещами, оставшимися у него от другой жизни. Ему разрешили их оставить. И он мыл их сам и сам наливал в них чай, и всегда возил их с собой в специальном фетровом чехле, который сшила для него супруга, пожертвовав своей шляпой. Это были очень дорогие ему вещи. И по цене они были дорогими, ведь они были когда-то частью забытой дворянской загородной жизни, вещами из далекого детства в тогда иной стране.

Позже этим же днем, когда он вышел на веранду немного отдохнуть, он увидел в заборе аккуратную квадратную дыру-окошко, в которую был вставлен стол. Одна половина стола была на другой стороне забора, на территории соседнего участка. А четко посередине стояла шахматная доска. Он подошел к столу. Фигуры стояли в полной готовности к началу игры, но охранник жестом показал, что ничего говорить и делать нельзя. Тогда он сказал просто: "Е2-е4!" и охранник переставил пешку.  С той стороны забора никого не было, но краем глаза он увидел на той стороне таких же серых людей и понял, что там, на соседнем участке отдыхает за забором точно такой же как он ценный арестант. И он тоже любит играть в шахматы.

На утро он увидел на доске ответный ход. Так началась эта странная партия двух молчаливых игроков, разделенных забором. Позже охранники обоих участков оборудовали над столом навесы от дождя и солнца, и поставили стулья. И иногда игроки встречались за столом, они теперь видели друг друга, но напрямую общаться не могли, они только называли ходы каждый своему охраннику, и тот передвигал фигуру. Ни общения, ни шуток, ни разговоров, ни знакомства. Только шахматные партии.

Они сыграли много партий. Молчаливые охранники, обустроившие эту возможность, тоже втянулись в процесс, болея за "своего" игрока против второго. А эти двое просто сидели за столом и смотрели либо на доску, либо друг на друга, если игроки были оба на даче, а иногда за столом сидел только один из них, сосредоточенно обдумывая ходы. Если не было возможности вернуться на дачу, и он оставался по делам в городе или на работе, он звонил кухарке, и та передавала ход охраннику, а тот ставил фигуру в нужное место, и тогда второй игрок мог продолжить игру, в свою очередь делая то же самое, когда сам не мог быть на даче тоже.

Они играли все быстрее, это уже были почти блицы без ограничения времени, и всем окружающим было интересно это соревнование умов, совсем не знающих друг друга, ведь они не имели возможности познакомиться. Встречаясь за столом, они всего лишь обменивались улыбками и кивками, приветствуя друг друга. Других эмоций никто не показывал. Это были безмолвные игры. И он был очень благодарен охранникам за эту возможность. Он знал, что это было не совсем по правилам, и кто-то "наверху" наверняка закрывал глаза на нарушение предписаний для его быта. Над плитой на кухне охрана завела меловую доску, где отмечались выигранные и проигранные партии, и каждая смена охраны начинала свою вахту с информации на этой доске. Когда лето переходило в зиму, и они возвращались в город, то продолжали играть по телефону с помощью тех же охранников, передававших друг другу ходы.

Так было несколько лет. Но однажды он был впервые послан в другую страну на завод, где его голова могла помочь становлению авиационной промышленности. Это была Чехословакия. Чехи встретили его необычно помпезно и торжественно. Его поселили в лучшем отеле в Королевском номере, что вызвало недовольство новой заграничной охраны, которая принялась строчить на него доносы в Москву. Это была другая охрана, совсем не те серые и мудрые люди, работавшие с ним до этого. Эти люди были злобными и подозрительными. Но ему до этого не было дела. Ему вообще не было важно, где он живет. Важно было только наличие стола и кульмана, а еще любимой костяной логарифмической линейки и огромной серебряной готовальни, еще одной вещи из прошлого. Такой же старой, как и стакан с подстаканником. И если прибор для чая был ему подарен еще живой матерью, то готовальня была памятью о погибших отце и брате Леоне. С этими вещами он не расставался никогда.

Когда-то давно, когда его все-таки арестовали, у него отобрали все. И он впал в ступор и несколько дней просидел недвижимо в камере у стены, не реагируя ни на что, здорово напугав и сокамерников и охранников. У него перед глазами была судьба брата, погибшего в перестрелке у него на глазах, потому что тот не хотел в третий раз идти в тюрьму по клеветническому доносу. Когда за Леоном в последний раз пришли, то оказалось, что его семья уже отослана в другой город, а дом наполнен оружием и патронами. Понимая, что наступает конец, старший брат шумно выгнал младшего на улицу и, запершись в доме в одиночестве, полтора дня отстреливался от наседавших на дом милиционеров. Они хотели взять брата живым и устроить громкий процесс, но, когда патроны кончились, Леон вырвал оконную раму и пошел крушить нападавших. Он был он природы высок и силен, умел драться, и был страшным противником в ближнем бою. И его застрелили. Это произошло практически на глазах младшего, наблюдавшего за боем из укрытия, и он не мог забыть этого всю свою жизнь, болезненно перенося чужую смерть, хотя сам смерти уже никогда не боялся. После той перестрелки его долго допрашивали, но он и сам не понимал, откуда в их доме такое количество оружия, ведь он все это время был так далек от этого.

Это брат Леон научил его играть в шахматы и, когда они еще жили вместе, они двое часами могли играть в тишине большой ночной комнаты, не замечая ничего вокруг. Леон разыскал его в тогдашнем Сталино, что теперь называется Донецком, где он остался в одиночестве после окончания художественного училища в Киеве, и забрал к себе в далекий сибирский город, где заведовал электроснабжением горных предприятий. Это было недолгое счастливое время, но с помощью брата, он смог продолжить учебу и получить инженерные знания, о которых так мечтал. В их семье все мужчины были инженерами. Рисовать он тоже любил, и рисовал всю жизнь в редкие часы досуга. В его детство в их доме и на даче бывали многие известные художники, картины которых сейчас висят во многих музеях. Он был мал тогда, но теперь понимал, какие таланты запросто приходили в дом и обучали его братьев и сестер рисованию.

Судьбу других своих братьев и мужей своих сестер он боялся знать, и они с Леоном об этом не говорили, поэтому в тот день, потрясенный такой страшной гибелью своего последнего брата, он ушел в себя и в результате оказался в загородном сумасшедшем доме, где и встретил свою будущую супругу, которая работала там психиатром и писала диссертацию. Она спасла его от расстрела, доказав энкавэдэшным следователям, что он невменяем и безопасен, хотя не смотря на произошедшее он был вполне нормален. Они были знакомы и раньше. Обучаясь в институте, он снимал комнату в большом доме, где проживала ее семья. Ее мать, суровая и властная сибирская староверка, не сразу приняла его. Да и выйти замуж его супруга должна была за своего профессора, у которого писала диссертацию. Он практически украл ее с помолвки в той загородной клинике. Он пришел к ней на лыжах, и, поставив ее на лыжи позади себя несколько часов добирался с нею до города. Они это часто вспоминали в зимние заснеженный дни и всегда улыбались, вспоминая что-то романтично-тайное, известное только им самим. Диссертация так и не была написана. Годы спустя оказалось, что по происхождению его теща была то ли немкой, то ли сербкой, из семьи, сосланной царем в Сибирь за сто лет до этого. Она знала язык его матери и им было о чем поговорить. Он полюбил эту суровую женщину, и она любила его, и в последствии приняла и его гонимую мать, и выжившую в годы репрессий одну из его сестер с детьми.

Его еще раз решили арестовать. Кто-то написал на него донос, его запихнули в общую камеру и все вещи опять отобрали. В камере воспоминания о брате вернулись. Оказалось, что именно эти немудреные семейные вещи держали его на плаву, помогали жить, и словно аккумуляторы питали его энергией родной крови. Потом там кто-то разобрался, и его сначала вывезли из тюрьмы в закрытое КБ в Москве, где работали другие инженеры-арестанты, а когда "наверху" поняли, что без комфортных условий он работать не может, и что он умеет мыслить только в одиночестве, ему вернули все, и дали кабинет в закрытом институте, и также дали возможность работать дома. Ведь по сути, его понятие о комфорте были скромными. Ему нужно было мало, и кто-то умный из его начальников это быстро понял. И его немногочисленные и редкие просьбы всегда выполнялись неукоснительно.

Его супруга часто вспоминала их путь из Сибири в Москву, когда они продали все и купили на станции вагончик-теплушку, в котором вся семья добиралась до Москвы несколько недель. Это даже по тем временам было неслыханно - собственная теплушка, но его новая семья состояла из очень практичных и энергичных сибиряков - людей, умеющих выживать в любых условиях. К тому же, его тесть всю жизнь работал на железной дороге и хорошо знал все реалии железнодорожного хозяйства. Правда, именно тесть до Москвы и не добрался - умер по дороге, оставив загадку своего истинного происхождения, бронзовую жирандоль с чудом сохранившимися хрустальными подвесками, большие золотые часы-бимбар с музыкой и жилет, которые он с себя никогда не снимал. Как оказалось, жилет практически целиком был набит деньгами несостоявшейся мятежной Сибирской республики и японскими йенами. А в жирандоли хранились "бомбочки" с опиумом, которые позже спасли всю семью от туберкулеза. На деньги от продажи опиума покупался безумно редкий в те времена пенициллин.

А в Чехии охранники были другой формации. Это были неприятные люди с колкими ненавидящими взглядами. Но на людей, которые не составляли небольшой круг тех, кого он любил, он смотрел только один раз, сразу понимая, что это за человек, и чего от него ждать или не ждать. У него была фотографическая память, и он мог легко нарисовать портрет того, на кого смотрел хотя бы один раз. Это наверняка было написано в его характеристике, и новые охранники не стремились его тревожить зря.

И он с детства ни от кого ничего не ждал. Ни хорошего, ни плохого. Мальчик из благородной высокообразованной семьи в лихие постреволюционные годы оказался на улице беспризорником. И ему несказанно повезло, что его подобрал на улице Антон Семенович Макаренко. Но не для того, чтобы направить его в свою "республику ШКИД". До революции Макаренко часто бывал в их доме и был влюблен в его самую старшую сестру Аннелю. Великий педагог революции направил его в художественную школу в Киев, скрыв в бумагах его дворянское происхождение, и передав его с рук на руки одному из известных русских художников, преподававших в этом училище, который тоже знал всю его семью. Страсть Антона Семеновича к невероятно красивой сестре была неудовлетворенной. Благородных кровей красавица была верна своему избраннику, инженеру шахты в Макеевке, сгинувшему где-то в застенках по доносу. Они даже не успели официально пожениться, хотя у них было двое маленьких детей. Отец не одобрял этого брака, когда был жив - жених был не из их круга, а позже наступило время, когда сама жизнь стала главнее штампов в документах. Но они были соединены католической клятвой верности, а такая клятва давалась навсегда. О том, что такая клятва была, его матери через годы подтвердил в Москве католический священник, ставший потом папским легатом в России. А его семья помнила этого священника еще викарием их любимого костела в Макеевке, куда приходили все католики, которых много работало в управлении горными разработками и металлургическими заводами. Этот знаменитый в последствии священник отец Эжен Пий Невё был другом семьи и крестил и его самого и всех всех его 6 братьев и сестер. Его мать, уже после переезда в тогда Подмосковное Царицыно (в Москве им тогда жить было запрещено), успела встретиться со старым духовным другом до того, как его выслали из России.

То, что сестра официально не была замужем, и спасало их от ареста. Комиссары, регулярно навещавшие семью там, куда они все время перемещались, не решались увести под белы руки одинокую мать двух малышей, у которой на руках была еще и ее собственная молчаливая и отрешенная мать, уже не имевшая никакого достатка, без средств к существованию, с "белым билетом" врага народа. Ни в чем не виноватые перед своей страной, они потеряли все, и не знали судьбы остальных членов семьи, и поэтому в последующие годы чувство неизвестности больше всего его беспокоило.

Ему самому ничего не было надо, он лишь должен был знать, что его близкие в порядке. И, будучи в Чехии, он знал, что это так, ведь с близкими оставались те же "серые" охранники, которые незримо входили в его ближний круг, хотя он не всегда знал их имена и фамилии.

Здешние же надзиратели были одеты в дорогие костюмы и щеголяли званиями и знакомствами, украдкой бегали по магазинам и местным заведениям и прятали покупки иногда в его номере. И непременно угрожали ему, когда он якобы делал что-то не так. Угрожали тюрьмой и сулили неприятности. Недалекие люди, они не могли понять, что ему до всего этого не было дела и все это у него уже было и он всегда знал, что все это может быть.

Он все время делал что-то «не так» и был не похож на других специалистов, которым дозволяли выехать за пределы советской страны. Охрана не понимала, почему чехи так уважали его, и почему его звали и пускали в такие места, куда его охране требовалось разрешение от местных властей. В поездках на некоторые заводы охрана вынуждена была передавать его с рук на руки чешской охране, получая расписку с гарантиями, что его вернут в целости и сохранности в такое-то время. Один ретивый партийный начальник, мнивший себя большим инженером, как-то устроил скандал, и его срочно самолетом вернули в Москву. Но дома он пробыл всего несколько дней, и снова был загружен в самолет и перевезен в те же королевские номера в Праге и Пльзене, а скандальный начальник потерялся в безвестности. Чехи просто отказались сотрудничать с теми, кто хотел его заменить. Это был, наверное, единственный случай в то время, когда чешские политические друзья показали зубы всемогущему советскому начальству.

Его чешская охрана была злобной, потому что очень боялась его потерять. Потому что они рисковали, что их подопечный может остаться в этой стране и не вернуться домой, в Москву. Его принимали в Чехии за своего, потому что он и был им "своим" по происхождению, говоря по-чешски и по-немецки так же хорошо, как и по-русски. Да и вообще, его имя и слегка измененная фамилия не могли обмануть чехов. Они прекрасно понимали, что он имел родственное отношение к бывшим владельцам национализированных чехами предприятий, на которые его и пригласили работать в качестве инженера-изобретателя. Вот такой был зигзаг истории. Чехи всячески старались развлечь его и возили на экскурсии, и показывали все, что он хотел посмотреть. Советских сопровождающих брали с собой редко. Вновь прибывшим специалистам из России с первого часа пребывания рекомендовали не возникать с претензиями по этому поводу и не писать бесполезных доносов. Завистники уезжали обратно в Москву, а он оставался и работал.

Больше всего он любил иногда смотреть на город Пльзень с высоты. Он никогда не был в этом городе до этого. Он до сих пор вообще никогда не был за границей. Но это был город, о котором со слов его отца ему рассказывала мама. Отца он тоже помнил только со слов мамы, ведь отец погиб, когда ему было всего три года, и было это еще до Революции. Тогда еще родилась младшая сестричка Ванда, но она погибла во времена голодомора на Украине вместе со своей няней. Старшим сестрам и матери удалось выжить, а его спас сначала Макаренко, а потом старший брат Леон. А он брата спасти не мог... Этого он так и не смог себе простить. Того, что он не заметил, как стремительно брат движется к своей такой страшной смерти. И, смотря на город-мечту своего детства, он не мог не вспоминать брата, который бывал в этом городе с отцом. Но боялся размышлять на тему, какой бы могла быть его жизнь, если бы не Мировая война и последующие революции. На самом деле он верил в возможное "светлое будущее", ведь кроме художников в его доме бывали и известные революционеры, которых активно поддерживал его отец, и с которыми у отца и матери тоже бывали дискуссии за шахматами, и он не мог не слышать этих разговоров. Его родители, не смотря на происхождение, слыли "неблагонадежными" в царской России, а после революции новая революционная власть посчитала врагами, позабыв о немалой денежной поддержке будущим строителям новой истории России. Отец погиб в шахте, спасая собственных сотрудников. И многие годы, и уже даже после революции семьи спасенных шахтеров по мере сил помогали вдове своего спасителя, оставшейся с семью детьми без средств существования. Достойных людей много. Его так учили. Да и он всегда это знал сам. Ему всегда помогали такие люди.

Даже в Чехии, между чертежами, докладами и работой на строящихся промышленных объектах, он продолжал играть в шахматы. Сам с собой, потому что вести от его партнеров по переписке в Чехию приходили редко. А однажды дверь его номера стремительно распахнулась, и душа упала в пятки, потому что в его огромный номер ввалились несколько характерного вида человек в одинаковых черных костюмах, обшарили весь номер и исчезли. Он не успел перевести дух, как один их них снова вернулся, и пропустил в номер человека, который до этого смотрел на него с бесчисленных плакатов на стенах всех чехословацких городов. Тот поздоровался, и, извинившись, подошел к шахматной доске и начал быстро переставлять фигуры. В середине этого действа, он неожиданно сам для себя спросил: "Чеслав?".

Имя всесильного чеха было другим, но именно от человека с именем Чеслав приходили из Чехии в Москву письма и телеграммы с самыми интересными шахматными ходами и самыми красивыми марками. Тот кивнул и он сделал свой ответный ход. Высокопоставленный гость сел на услужливо подставленный охранниками стул и они продолжили игру. Впервые за долгие годы он мог говорить со своим партнером по шахматной партии и они говорили, и говорили, и говорили... Обо всем, кроме политики. Он наслаждался звуком чешского языка, он радовался общением с очень умным и таким простым в обращении человеком.  Время от времени в дверях появлялись разные люди, но, смотря на идиллическую картину "переговоров" за шахматной доской, не решались прервать игру. Они закончили эту партию глубокой ночью и расстались счастливые и отдохнувшие. За несколько лет, которые он прожил в этой гостеприимной стране, он продолжал играть в шахматы со своим уже известным другом. Больше снова по телефону в силу занятости обоих, но иногда они встречались и в очном поединке.

Он вложил всю душу и все свои знания в то, что потом станет работать как часы в возрождающейся после войны стране и чехи очень ценили это. Его уже не просили остаться, не уговаривали, и, к концу его пребывания, даже его собственные кэгэбэшные церберы перестали за это переживать. Он полюбил страну предков всей душою, но он больше любил страну, в которой он прожил такую сложную жизнь, и в которой жила и ждала его семья, остатки которой были разбросаны по всему ее пространству. Человек с изломленной судьбой, он искренне верил, что в жизни может быть справедливость и всеобщее счастье, о котором «говорили большевики».

Однажды его пригласили в загородный особняк на прием. Это был неформальный вечер любителей шахмат, где многие знали друг друга не по именам и лицам, а по ходам и манере шахматной игры. Его пребывание в Чехословакии уже подходило к концу и, наверное, тот, кого он все еще звал Чеслав, решил сделать ему приятный сюрприз. Там, на этом приеме, он встретил австрийского дипломата, у которого была похожая фамилия. И, когда они стояли рядом, было понятно, что они из одной семьи. У них были похожие фигуры, один огромный рост, одинаковые руки с длинными точеными пальцами и одинаковый разрез глаз. Его сопровождающие поняли это с первого взгляда и все время колготились рядом, мешая их общению. А они оба тоже все понимали и грустно улыбались друг другу, говоря какие-то банальности окружающим, пока тот, кого он называл Чеславом, не предложил им сыграть блиц. Охрана никак не могла помешать этому. Гости с энтузиазмом расположились вокруг двоих играющих. Они дважды сыграли вничью. В конце второй партии Чеслав сказал, что у этих двоих была одна школа, и все гости согласились. И тогда, всмотревшись в лицо своего шахматного противника, он побоялся назвать его настоящее имя. Имя, которое в его семье никогда не произносилось вслух, как будто его никогда не существовало. Тадеуш, по-русски Фаддей. Его самый старший брат, пропавший еще в Первую мировую войну на германском фронте.

Тот, у кого сейчас было другое, но тоже знакомое ему имя, ведь по семейной традиции их обоих крестили несколькими именами, говорил мало. Но после игры лишь сказал, что уже играл с представителем такой же "школы". Глядя ему в глаза, он рассказал, что тот его противник живет в Донецке и он так же силен в нападении и использует ту же стратегию. Облегченно вздохнув, он ответил, что скорее всего австрийский гость имеет ввиду его дальнего родственника, мужа его сестры, очень известного шахматиста-любителя на Украине. Тот подтвердил, что однажды встречался с ним, когда делегация из СССР выезжала в Австрию на международный конгресс. Гости пошумели и пообсуждали, как тесен шахматный мир, но эти двое теперь точно знали, что мир еще теснее, потому что оба игрока в уме держали совсем другую личность человека, научившего и их обоих, и еще того профессора из Донецка любить шахматы. Отца обоих шахматистов из двух таких разных стран.

Он возвращался в Москву без сожаления. Он стремился домой и был счастлив, что мир его был уже не так узок, как раньше. Когда он уже был в самолете, прямо на аэродром ему привезли большую коробку, подарок от "Чеслава". В последствие он обнаружил в ней огромную хрустальную люстру, многоярусную и сверкающую. Это тоже поначалу было скандалом, но уже были другие времена и завистливые доносы сопровождающих не помогли никому лишить его этого подарка от первого лица дружественной страны, второй вещи, которую он привез с собой из Чехии. Первым было лицо выжившего брата, которого он помнил плохо из-за большой разницы в возрасте, и из-за того, что их разлучила Первая мировая война, а потом навсегда развела Революция.

Но из Чехии его повезли не в Москву, а в Донецк. Там кто-то из начальников уже давно ждал его возвращения, ведь одно из его изобретений могло быть использовано на производстве там, в Донецке. Мир снова расширился. После заграничной жизни его охрана уже не была такой тотальной, и он уже мог более свободно перемещаться, хотя все также сдавал "куда надо" все свои заметки. И он, наконец, смог увидеть свою сестру. Ту, которую он любил больше всего. Другие две жили в других городах, и он тоже их редко мог видеть.

Он жил в квартире своей сестры в центре Донецка. Вернее, это была квартира ее мужа. Он возглавлял большой институт и тоже был изобретателем. Вечерами они играли в шахматы, и его донецкий зять показал ему те самые шахматные письма из Австрии. Но теперь уже донецкие родственники знали, от кого были эти письма.

А еще он узнал от них похожую удивительную историю, которую до этого нельзя было рассказывать. Он не мог этого знать раньше, ведь они почти не встречались, и он с детства не бывал в родном когда-то городе, изменившемся до неузнаваемости. Он помнил его Юзовкой, разросшимся городом шахтеров и металлургов, который образовался вокруг предприятий, основанных англичанином Хьюзом. Именно туда, в акционерное горное общество и прибыл когда-то специалистом его отец, и все дети, кроме Тадека, родились в Макеевке под Юзовкой-Донецком. Сегодняшний профессор, его родственник и зять, имел прекрасное инженерное образование, и немногие знали, что, не смотря на абсолютно "сермяжную" внешность, он имел другое происхождение, и простое русское имя до революции было немного другим и имело приставку «фон». Он тоже был блестящим специалистом, незаменимым на своем месте, что позволило ему сохранить свою жизнь и даже сделать очень большую карьеру.

Семья сестры жила в огромной квартире в роскошном сталинском доме, построенном еще до войны. В самом центре Донецка. Эту квартиру зять получил по должности. Но, для того, чтобы комиссары не копались в прошлом его и его жены, был изготовлен нотариальный документ, по которому они друг другу передавали в качестве подарка скромные остатки дореволюционного имущества. Бумаги предъявлялись по отдельности, в зависимости от того, кто из членов семьи интересовал вездесущих энкавэдэшников.  По бумагам получалось, что все, что они имели сейчас, они получили легально, согласно тому, что было дозволено человеку на высокой должности. Но когда-то и зять был таким же поднадзорным, как и он сам. И немногие знали, что в этой квартире в шкафах из дорогих пород дерева за стеклами хранилась одна их самых больших и редких коллекций струнных музыкальных инструментов в СССР. Эту коллекцию собирали еще отцы и деды хозяев квартиры, а в лихие послереволюционные годы коллекция пополнялась, за инструменты отдавалось последнее, что было, только для того, чтобы они не ушли в топку по глупости пришедших к власти необразованных комиссаров.

Редчайшая детская виолончель, несколько скрипок, альтов и лютен. Страдивари и Амати и еще несколько известных средневековых имен. Вот что можно было увидеть и прочитать на табличках, стоявших возле драгоценных инструментов за стеклом. Коллекция была завещана Городу, поэтому никто и никогда не покушался на ее изъятие. Но еще в доме были большие фолианты с марками. Таких марок, какие были в этой семье не было ни у кого. Профессор заразил своей страстью к филателии и своих детей. На марки тратились все свободные деньги, и редкие марки выискивались и обменивались везде, где можно. В кругах коллекционеров эту фамилию знали все.

Два инженера с удовольствием играли в шахматы, которые он привез зятю в подарок. И услышал ответную удивительную историю о совпадении имен, которую ему рассказали за игрой. Во время Великой Отечественной войны профессор был эвакуирован с семьей в Сибирь. Уезжали они в спешке, ведь немцы на Украину наступали стремительно. С собой взяли только тщательно упакованные инструменты и альбомы с марками.  Когда они вернулись из эвакуации, в квартире все оставалось таким, как при их отъезде. Все было на своих местах до мелочей. Даже огромная хозяйская шахматная доска стояла на своем месте. Лишь на большом круглом столе в столовой, в блюдце были аккуратно собраны осколки чашки из стоящего в буфете "наполеоновского" сервиза. Под блюдцем лежала записка на немецком языке.

"Дорогой хозяин квартиры (и его родовое имя с настоящим титулом), приношу глубочайшие извинения, что без Вашего ведома был вынужден воспользоваться Вашей квартирой. Мы постарались сохранить все на своих местах. Претензии за разбитую чашку из уникального исторического сервиза Вы сможете предъявить в мирное время по такому-то адресу. Если не мне лично, то любому моему родственнику, которому Вы предъявите эту записку. С уважением, генерал Вермахта такой-то."

Теперь записка, бережно заключенная в рамочку, висела на стене, как символ того, что порядочные люди существуют всегда. И что честь - это вненациональное и вневременное понятие, к сожалению, забытое в этой стране. В данном случае оно действовало даже во время войны. Но за этой запиской стояло еще одно. Важным фактором было настоящее имя хозяина квартиры, двоюродным братом которого в действительности был один из адьютантов немецкого диктатора. И тот генерал об этом знал, а зять, по счастью, узнал лишь годы спустя, тогда, когда задумался о происхождении этой записки. Адъютант великого диктатора через полвека написал книгу о своей жизни, и тогда зять понял, почему генерал был так вежлив с советским профессором. Времена меняются и войны прекращаются, а люди остаются людьми и связи решают все. И культурные и семейные ценности вечны для всех достойных людей в любой стране. А для них, живших половину жизни в изоляции и надеявшихся всегда только на себя, это и был закон жизни.

Революции и войны провели черту не только по картам и землям, но и по семьям, разметав членов семей по разным странам. Спокойно перемещавшиеся до этого по Европе и легко общавшиеся на разных языках, некоторые российские дворянские семьи были поделены судьбой на части, но на своих местах и в своих странах, они продолжали исполнять свой долг и работать на благо своей новой Родины. И молчали о существовании другой части семьи. И те, и другие. Чтобы выжить.

Для него же эта история, рассказанная зятем, уже не была откровением. Он понимал, почему эта история могла произойти. Особенно, когда в том же Донецке он встретил и свою племянницу, дочь своего брата Леона, о которой до этого не знала даже его сестра, хотя жили они в одном городе. Девушку от репрессий спасло то, что она вышла замуж и сменила фамилию, уехав далеко от места гибели своего отца - его любимого брата.

Обо всех зигзагах судьбы своей и своих родственниках он впоследствии рассказывал друзьям так, что ему никто не мог поверить. Все считали его чудесным рассказчиком правдоподобных, но нереальных историй. Особенно гостям его уже открытой для желанных гостей квартиры нравилась история про безмолвные шахматы.

Это уже были "брежневские времена", и он часто общался за шахматной доской со своими старыми друзьями, теперь уже известными в отличие от него академиками и учеными, и они гадали, кто бы мог быть его партнером по той странной игре сквозь забор. После Чехии он уже не возвращался на ту дачу.  Времена изменились, с него сняли полный контроль, и охраны, с помощью которой осуществлялась эта многолетняя шахматная дружба, больше не было. Информацию о вынужденном шахматном партнере было узнать не у кого. По привычке он не задавал вопросы. Его жизнь научила никогда не задавать вопросов. И эта загадка при его жизни так и не была разрешена.

Лишь годы спустя, в одной книге мемуаров, его сыну попалась совершенно та же история, но рассказанная уже другим участником событий, так же озадаченным неразрешенным вопросом об имени своего партнера по шахматной войне через дыру в заборе. И еще в прямой связи с этой историей там было то, что сам факт возможности такой «поднадзорной» игры изменило его отношение к пленившим его людям. Это было в книге воспоминаний знаменитого немецкого генерала, который за время плена изучил русский язык и даже преподавал в военной академии, и который тоже любил проводить свой редкий досуг за игрой в шахматы.

Эти два генерала из воевавших стран, светский закрытый инженер и военный стратег, потерпевший крушение жили параллельно. И до революций, и даже после Отечественной войны, они могли бы стать друзьями, ведь они могли говорить на одном язык и были одного класса по происхождению и образованию. Но жизнь сделала их представителями двух вражеских государств в страшные времена, и их разделяло очень многое.

Абсолютно разная оценка ценности людских жизней, разное понятие о национальной идее, и совершенно разные представления о справедливости и устроении общества. Между ними всегда был ...  глухой забор, в котором, однако, все же было окошко, для того, чтобы можно было играть даже с врагом в игру, которая не имеет границ и способна соединять людей и континенты – шахматы.