Часть 1.
История эта, как спичка, вспыхнула в далёком 1949 году.
Представьте, праздничная послевоенная Москва, одетая в первомайский кумач, музыка, улыбки горожан, разноцветные шары и жаркое полуденное солнце. Небольшое кафе с открытой верандой в городском парке. Поверх изящных фарфоровых вазочек плавятся шары самого вкусного на свете мороженого!
Сдвинув в тень два плетёных шезлонга, сидят и беседуют друг с другом интеллигентная дама весьма почтенного бальзаковского возраста и молодая леди, дочь упомянутой дамы. И хотя воспитанному рассказчику следует наперво оказать внимание именно даме как старшей по возрасту, я всё же «займусь» (так говаривал Александр Сергеевич) описанием её прелестной дочери.
Итак, Роза. Очаровательный семнадцатилетний распустившийся первоцвет из небогатой еврейской семьи. Воспитанная матерью в традициях строгого еврейского уклада (отца в 37-м расстреляли), Роза тем не менее с детства мечтала об артистической карьере. Она подолгу задерживалась у зеркала. Девушку интересовали не собственные юные прелести, которыми был полон её молодой сильный организм, но, скорее, пластические возможности вдохновенного диалога со средой. Мать нарочито сердилась, глядя на простодушную толкотню Розы у коммунального подзеркальника. В глубине души добрая женщина любовалась дочерью, припоминая трудные и оттого ещё более пленительные далёкие тридцатые годы. Решение дочери учиться на «комедиантку» она не одобряла, говоря: «Тебя же заставят прилюдно целоваться с нелюбимым человеком! Как ты себе это представляешь?» Бедная Роза не знала, что следует ответить. Она краснела, опускала глаза и прижималась к материнской груди. В эти минуты она испытывала искреннее смущение. Но вскоре, позабыв материнские наставления, вновь спешила к зеркалу и беззаботно кружилась на пару с собственным отображением. Мать, не желая продолжать неприятный разговор, смиряла родительское беспокойство и не переспрашивала.
…Подслеповатая дама щурилась на яркое солнце, пробивающееся сквозь листву, и баловала себя, подхватывая ложечкой то один цветной мороженый шарик, то другой, а Роза через плечо матери застенчиво поглядывала на молодого человека, скромно расположившегося неподалёку. Предмет её стыдливого внимания сидел за самым солнечным столиком на веранде, вытирал огромным клетчатым платком капельки пота со лба и, позабыв о существовании мороженого, с восторгом всматривался в юную Розу. Юноша густо краснел, когда девушка, чувствуя на себе его взгляд, поднимала голову и их глаза встречались.
На вид молодому человеку было лет двадцать. По его лицу бродили стада забавных рыжих конопушек, а на переносице покачивалась, будто коромысло, увесистая оправа с кругляшками стёкол «а-ля Шостакович». Конопушки, короткие русые волосы, аккуратно зачёсанные назад, и совсем не модные очки говорили о книжной принадлежности молодого человека. Звали влюбчивого юношу Антон.
Тем временем женщина всё реже погружала ложечку в мороженое и с нарастающим беспокойством поглядывала на дочь, отслеживая её странное поведение. Наконец она выдохнула «Та-ак!» и развернулась всем корпусом в направлении Антона. Наш герой не сразу заметил два револьверных дула, наставленных на него из материнских глазниц. Потребовалось несколько «холостых выстрелов», чтобы он смутился, опустил голову и начал запихивать в себя подтаявшие шарики пломбира.
— Роза, идём отсюда! — ледяным, не тающим на солнце голосом произнесла женщина, вставая с шезлонга.
Метнув прощальную «льдышку» в сторону беспардонного молодого человека, она подхватила дочь под руку и направилась к выходу.
* * *
— Как неприлично, Роза! — поучала женщина, задетая странной и, как казалось ей, слишком праздничной весёлостью дочери. — У всех на виду ты перемигиваешься с парнем. Может быть, в вашем театральном учебнике вас этому учат, но, милая Роза, поверь матери: со стороны это выглядит ужасно непристойно.
Женщина готова была ещё долго наставлять непутёвую дочь в элементарных правилах приличия, но первомайская суматоха вскоре заглушила слова родительского попечения.
Антон с минуту провожал Розу глазами. Затем, отставив в сторону вазочку с последним нетронутым шариком, решительно поднялся и направился вслед.
Придерживая дочь за руку, женщина шла кратчайшей парковой дорожкой к Триумфальной арке Центрального входа. Когда монументальные буквы на портике ЦПКО «ЛЕНИН + СТАЛИН = ПОБЕДА» остались за спиной, она свернула в сторону Крымского моста. Антон не отставал. Один раз он позволил себе приблизиться к девушке ближе пяти метров, нарушив при этом безопасное расстояние случайного попутчика. Почувствовав это, Роза обернулась, их глаза встретились. Девушка вспыхнула и резко потянула мать вперёд, уводя прочь от неосторожного Антона.
Миновав Крымский мост, беглянки смешались с праздничной толпой горожан у входа в метро «Парк культуры». В это время Антон на секунду отвлёкся на какого-то весёлого гармониста и потерял Розу из вида. Он, как лев, бросился вперёд. Не обнаружив девушку в вестибюле станции, помчался вниз по эскалатору. Высокая статная фигура Розы выросла перед ним внезапно, как риф в искрящемся человеческом море. От неожиданности наш герой споткнулся и чуть было не обрушился всей тяжестью на миниатюрные плечи матери, но Роза успела отдёрнуть мать в сторону, и Антон пролетел мимо.
— Ах, какой невежливый! — фыркнула вслед потревоженная женщина, не распознав в мелькнувшем затылке черты назойливого паренька из ЦПКО.
Где-то внизу Антон врезался в группу демонстрантов и под общий хохот благополучно сошёл с эскалатора. Забежав за кабинку дежурного, он принялся наблюдать, как Роза помогла матери сойти со ступеней и под руку повела на перрон, чуть оглянувшись в сторону кабинки.
Чем дольше Антон всматривался в смоляные кудряшки Розы, спадающие из-под фетровой шляпки на острые девичьи плечи, тем глубже в его сердце проникало неведомое чувство мучительного наслаждения. Да-да, с Антоном случилось то, что случается с нами совершенно неожиданно и противу всякого житейского расчёта, — он влюбился! Неискушённый в любовных переживаниях, юноша ощутил прикосновение благодатного чувства как внезапный порыв ветра, увлекающий сознание в пропасть, вернее, в глубину перевёрнутого неба. Ведь падение — это прежде всего полёт! Падаем мы или поднимаемся, зависит от выбранной нами «личной» системы координат.
Любовь всё ставит с ног на голову! Она рушит привычный житейский мир и из его обломков складывает удивительную красоту сущего. Серые горы мусора превращаются в причудливые цветные мозаики. Невзрачные лица становятся эталонами красоты и доброжелательства.
Следует знать, поведение влюблённого человека определяет не ум (титулованный распорядитель в обычных обстоятельствах), но сердце. А сердцу безразличны земные законы. Поэтому, что ожидает влюблённых «в конце полёта» — остроконечные стволы сушняка или белые мхи облаков, — кто знает...
Подошёл поезд и Роза с матерью вошли в головной вагон. Антон как тень скользнул в соседние двери. Состав тронулся.
— Юноша, вы выходите? — скрипнул за спиной нашего героя нетерпеливый старческий голос.
— Н-не знаю, — ответил Антон, глядя через головы на Розу.
— Если вы, молодой человек, не знаете даже этого…
— Станция «Дворец Советов», — объявил машинист по селектору.
Роза с матерью стала пробираться к выходу.
— Знаю, бабуся! — улыбнулся Антон. — Вы-хо-жу!
Поезд мягко остановился. Роза спорхнула с подножки и помогла матери сойти на перрон. Бросив косой взгляд на толпящихся в дверях пассажиров, она повела мать к выходу. Каскад переходов вывел их из сумрачного «подземелья» на праздничную Кропоткинскую площадь. Вдоль высокого забора, отсекающего от лишних глаз котлован недостроенного Дворца Советов, катились человеческие волны. Кумачовые паруса транспарантов трепетали на ветру, повсюду звучала музыка военных оркестров и трофейных аккордеонов.
Роза задержала мать у вереницы старушек, притулившихся к зданию станции и продававших всякую всячину. Она водила мать от старушки к старушке, поглядывая из-под шляпки по сторонам. У последней старушки мать, решив купить какую-то безделицу, стала торговаться. Роза выпрямилась, обернулась к метро и подняла руку вверх. Тотчас над праздничной суматохой взметнулась неподалёку ответная мужская рука. Девушка закусила губку и с улыбкой склонилась к матери:
— Мама, ну что ты так долго! Пойдём же.
Они направились по Гоголевскому бульвару в сторону Арбата. Метров через двести свернули на Сивцев Вражек и скрылись в одном из подъездов дома № 4.
— Эврика! — воскликнул Антон, провожая взглядом любимую.
Не сдержав эмоции, он изобразил замысловатое танцевальное коленце, постоял с минуту, изучая особенности местной топографии, затем развернулся и, насвистывая сороковую Моцарта, зашагал прочь.
* * *
Дом, в котором жил Антон втроём с мамой и младшей сестрой Таней (отец погиб в 45-м), располагался на Садовом кольце неподалёку от Павелецкого вокзала. Идти от «Кропоткинской» (так вскоре назовут станцию «Дворец Советов») в сторону Зацепа — минут сорок, не больше. Когда юноша вернулся домой, мать стряпала на кухне, Таня что-то писала в комнате, сидя за столом, а соседский кот Тиша мирно спал, обняв коридорную тумбочку и положив лапу на трубку коммунального телефонного аппарата.
— Мама, я… я, — Антон запнулся, — я есть хочу!
Мать посмотрела в счастливые глаза сына и покачала головой:
— Ой ли?.. Ты купил то, что я тебя просила?
Антон не услышал вопрос матери. Прямо в ботинках, не разуваясь он прошёл на кухню и рухнул на табуретку.
— Мама, жизнь прекрасна!
Мать улыбнулась в ответ, внимательно поглядела в глаза сыну, отложила стряпню и присела рядышком.
— Антоша, а ты не влюбился, случаем?.. — спросила она, внезапно став вопросительно-серьёзной.
— Мама, что ты говоришь! Ну разве можно вот так спрашивать?! — захлёбываясь словами, Антон вскочил с табуретки и умчался в комнату, успев по пути дёрнуть сестру за косу.
— Эй ты, ненормальный! — взвизгнула Таня.
— Тань, не трогай его, он не услышит тебя сегодня, — негромко за сына ответила мать и, улыбнувшись каким-то своим материнским догадкам, повернулась к плите.
Часть 2.
Первомайское солнце, как огромная театральная рампа, заливало городские улицы светом праздничного веселья. Белый воздух больничной палаты подрагивал от ритмичных вздо-охов военного оркестра, порционно сотрясавших «касторовое царство» через распахнутое настежь окно.
Патронажная сестра Верочка сидела на подоконнике и провожала глазами бравых военных оркестрантов, марширующих под окнами городской больницы.
— Нас провожать пришли, — отозвалась старушка из глубины палаты.
— Да что вы, Розалия Львовна, это они вас приветствуют. Праздник же! — ответила Вера.
— Да-да, праздник... — едва шевеля губами, прошамкала старушка и перевела взгляд на соседнюю кровать, где лежал большой пепельно-рыжий старик и щурился в потолок сквозь круглые стекляшки очков.
— Антоша... Антоша, ты спишь? — задыхаясь от огромного количества сказанных слов, прошептала Розалия Львовна и добавила, как бы самой себе. — А помнишь то первое Первое мая?..
Старик приоткрыл глаза и попытался улыбнуться. Говорить он не мог и лишь взглядом старался ответить Розалии, что, конечно, помнит всё от первой минуты их случайного знакомства до вот этой, последней, нет-нет, ещё не последней… Он попробовал вытащить из-под одеяла руку, но плечо не слушалось. Это заметила Верочка и, спорхнув с подоконника, подсела к нему на кровать.
— Вот так, Антон Владимирович, — она бережно направила руку старика к кровати Розалии Львовны и второй рукой помогла старушке дотянуться до ладони мужа.
Верочка знала: подолгу лежать, касаясь ладонями друг друга, было единственным желанием этих милых старичков, которые практически перестали принимать пищу и реагировать на окружающую жизнь. Когда их ветхие морщинистые ладони коснулись друг друга, Верочка наскоро вытерла собственные слёзы и затем по очереди салфеткой вытерла старичкам щёки и впадины глазниц.
Вдруг Розалия Львовна начала задыхаться. Она хватала сухими, пепельно-серыми губами воздух и никак не могла вдохнуть. Глаза старика воспламенились огнём беспокойства. Насколько хватало его несуществующих сил, он сжал слабеющую ладонь жены, будто хотел удержать её от падения в пропасть. Но старушка с каждой секундой всё более оседала телом, сливаясь с горизонталью кровати. Её ладонь, зажатая в руке старика, некоторое время ещё подрагивала, потом замерла, потом вдруг встрепенулась прощальным всплеском силы и… безжизненно затихла в холодных пальцах мужа.
Верочка с криком «Евгений Олегович, она умирает!..» выбежала из палаты. Старик, скользя пальцами по мёртвой руке Розалии, промычал вслед что-то нечленораздельное. По лабиринту его пунцовых морщинистых ланит, будто в майский ливень, бежали потоки слёз, недовыплаканные за долгую и счастливую жизнь…