Самые разные чувства переполняли Дмитрия Кирсанова. Это одновременно был жгучий стыд, за нарушенный уговор, и жалость к Манечке, которая, ни о чем, не догадываясь, вышивает ему свадебную рубашку. Это был восторг от впервые познанной им женщины, да ещё такой роскошной, что, как он думал, ему бы в столице многие позавидовали. Одно он понимал точно: нужно убираться отсюда как можно скорее. Уже в сенях, когда он, надев валенки, хотел выйти из избы, его настигла в наспех наброшенном пеньюаре Елена Апполинарьевна.
– Погоди, Митя. Не попрощался даже. Возьми вот, – и Митяй почувствовал, что она что-то вложила ему в ладонь.
– Что это? – поднёс он маленький предмет к глазам и, пытаясь разглядеть его в свете свечи, которую в дрожащей от холода руке держала простоволосая женщина. Её уже начинал бить озноб.
В его пальцах маленькими вспышками сверкал голубовато-розовый камень на небольшом перстеньке.
– Это для Манечки, – скороговоркой, задыхаясь от волнения, говорила она, – не нужно денег. Ради бога возьми, не отказывайся. Я виновата перед ней сильно. Это драгоценный камень, александрит называется. Это мой ей подарок, – грудь её судорожно вздымалась.
– А может, ей не подойдёт? – оторопело спросил Митяй.
– Подойдёт. Я её пальчики помню. А нет, колечко разруби, нажмёшь, оно по размеру и сойдётся. Ну, иди уже, – и впилась долгим поцелуем ему в губы, дрожа всем телом.
Митяй с кольцом, зажатым в кулаке, выскочил во двор, где, переминаясь с ноги на ногу, вся покрытая инеем стояла, пофыркивая, Краля.
Он сунул колечко в карман, взял её под уздцы и повёл к воротам, приоткрыл их, но не настежь.
В образовавшийся проем вывел лошадь за ворота и тихо прикрыл створки за собой. Когда он сел на сани и хотел уже скомандовать лошади "А ну, пошла!" - на него обрушился удар кнута, а лошадь, судя по тому, как она отпрянула назад и встала как вкопанная, крепко схватили за недоуздок.
Митяй сгоряча спрыгнул с лошади, желая проучить обидчиков, со словами:
– Ах, сволочи, ну, попомните меня! Грабить вздумали?
Однако не тут-то было. Зимняя темень не позволяла ему после света избы толком рассмотреть противника. Он спрыгнул с саней и тут же получил ещё три жгучих удара по спине и по плечам. Наконец, Митяй, разглядел широкоплечего мужика, державшего левой рукой его лошадь, а правой кнут и замахнулся, чтобы нанести кулаком удар варнаку по голове. Но удар сзади по ногам, где тулупчик их не закрывал, обрушился на него вместе со свистом кнута. Боль так обожгла его, что было не до удара обидчику. Даже слёзы брызнули из глаз, и он невольно присел.
– Что ж вы делаете, душегубы? – сквозь слёзы крикнул он и повалился на снег от толчка ногой того, который держал лошадь.
– Это мы тебя хотим спросить, что же ты, подлец, делаешь? – с изумлением узнал он голос старшего брата Григория.
– Гриша, ты? А там кто, Иван? Да за что ж вы меня так? Бьёте, как конокрада.
– Не был бы ты брат, тебя бы покалечить было надо. Скажи спасибо, у невесты братьёв нет. Они бы точно так и сделали.
С этим словами оба старших брата сели на сани.
– Залезай, чтоб через всю деревню не бежать.
Митяй, с трясущимися после избиения ногами и руками, вскарабкался на сани, и они понеслись домой, к Кирсановым.
Ворота открыла жена Ивана ещё до того как они подъехали. Видно, их ждали. Лошадь влетела во двор без остановки. Братья вылезли из саней, вытащили Митяя и, слегка встряхнув, потащили его в избу, так, что его ноги волочились, и он едва успевал переступать ногами.
В избе ждала их Евдокся.
– Что, привезли паршивца? – спросила она, хотя он и так, покачиваясь, стоял перед ней.
– Поймали ходока, где ты и предполагала.
– Что, Митенька, – грозно спросила мать, – ещё жениться не успел, уже налево потянуло?
Быль молодцу не в укор, – буркнул Митяй и тут же получил от матери оплеуху.
– Ты о невесте подумал? А обо мне подумал? Ты до рукобитья мог по деревне ходить и девок портить. А слово дал, не смей! Ты, что же, хочешь, чтобы мне, старухе, ворота дёгтем вымазали, как потаскухе?
– Такого ещё в деревне не было.
– А я и не хочу, чтоб было. Ещё раз узнаю – ноги переломаем мерзавцу.
– А что же дядя Вася Анучин, Егоркин отец? Он, говорят, не одну вдовушку утешил.
– Он уж женат был десять лет, а не так вот, перед свадьбой, слово нарушил, да у жены по женской части была болезнь. А потом, не хотела говорить, да скажу. Ты знаешь, что он не своей смертью помер?
– Откуда же мне знать?
– Вот и не болтай. У нас знаешь обычай какой? – Потянуло на бл**ей, так отведай-ка плетей. Его, было дело, брат жены вместе со старшим сыном прихватили, за околицей, когда он от зазнобы своей на рассвете возвращался. Колами ему всё нутро отбили. Он неделю кровью харкал, после ещё полгода пожил, сердешный, да и преставился. Царство ему небесное, прости Господи грехи наши тяжкие, – перекрестилась Евдокся. – А ты чего к Комарихе попёрся? Сегодня вечерки не было у неё.
– Граммофон помог ей привезти, и она обещала колечко продать. Я искал для Манечки.
– Колечко где?
– Вот, – полез в карман Митяй, шмыгая носом, и достал его из кармана.
Евдокся взяла его в руку и оценила, прищурив один глаз.
– Это не стекло. Дорогое колечко она тебе продала, где ж ты деньги взял?
– Она не продала, а подарила.
– Однако старался ты крепко, – ухмыльнулась Евдокся. – Просто так такие подарки не дарят. Что делать думаешь?
– Так ведь это не мне, это Манечке она подарила.
– Вот ей и отдай. Да не вздумай рассказать никогда в жизни, где и как ты его взял. Понял?
– Понял.
– И помни, что я тебе сказала. Я два раза не повторяю.
Митяй кивнул головой, чуть не падая от усталости и пережитого, и поплёлся спать.