Беда с мужиками!

Инна Добромилова
Ой, бабоньки, устала я от одиночества, сил моих нет больше! Вот гляньте на меня беспристраственно: образованная, рослая, статная, на лицо пригожая, топором так орудую – готовые дрова сами в печку летят, а на ней, на печке, уже и борщ кипит, с фасолею. Чем не невеста? С мужиками беда – неправильные они какие-то. Понаслышали, будто женщины до комплиментов охочи, и давай что попало языками молоть, чтобы, значит, охмурить, а того не понимают - ничерта тот умник, кто первым эдакое придумал, в нашей тонкой организменной субстанции не разбирался. А если и разбирался, то нынешние кавалеры ему не чета: такого по дурости наговорят, что вместо приятностей одни обиды случаются да расстройства, вплоть до желудочных.

Ну вот к примеру. Приглянулся мне мужичок. Не шибко крупный, аккурат до сарафанной подмышки, но жилистый, то есть огород вскопать легко смогет, ежели черенок у моей лопаты укоротить малость. И я ему понравилась вроде. Как встренемся у сельпо – то галошу поправит, то штаны поддёрнет – заигрыват, не иначе. Что ж, пригласила к себе, раз такое дело. Надо, думаю, заботу женскую проявить, расположить к себе потенциального.

- Сымай, - говорю, – штаны.
 
А как иначе пуговку перешить, чтоб не спадали кажный раз? Налила ему чаю по-аглицки, с молоком и лимоном у них там пьют вроде. Молоко-то не проблема: коза с утра подоена, и крыжовника ему на блюдечко сыпанула недозрелого, кисленького. Не растет лимон у меня в огороде, хоть тресни! Пуговку переставила, заместо его облупленной чёрненькой розовую перламутровую присобачила – красивая, от бабушкиной шерстяной китайской кофты. Сижу, кулиску к поясу пришиваю, потом веревочку продёрнуть да завязать – ни за что штаны больше не сползут по недоразумению. А сама-то я на фоне окна, в профиль к нему. Голову изящно наклонила, спина прямая, королевская, через плечо коса пушится необыкновенно. Он как бы случайно ручку-то мне на коленку лепит, а я терплю, хоть и иголкой орудовать стало неудобственно. Прикинулась статуей, чего не сделаешь, чтобы впечатление нужное произвесть в самое сердце!

 - Вот это женщина! – говорит. – Сразу видно – порода!

Я ажно чуть с табуретки, что дед ещё мой делал, когда отпуск в колхозе первый раз за сорок лет работы получил, не упала. Сама-то об энтом не думала, а как услышала, так беспокойство меня взяло. А и правда, раз порода – то никак мы не пара, выходит. Ну, чтоб понятнее было: где это видано, чтоб у сенбернарши путние щенки от таксы водились? Да и не народятся – не допрыгнуть ему… Пришлось штаны недошитые на крыльцо кидать да жениха такого вслед за ними выпроваживать. А чего? Сам виноват – неча языком ляскать!

Потом второй попался, зареченский. Тут уж с умом смотрела: здоровый такой бугаина, не то что копать – пахать на ём запросто. Одна порода у нас, даже хромому кроту видно. Приметила мужика, когда в клуб самодеятельность из райцентра привозили. Народу набился полный зал – музыканты у них знатные: один гвоздем по косе елозит, другой пилой гудит, а тот, что справа в углу – по горшкам да кастрюлям перевёрнутым палочкой колотит. Как доиграли песню про лямур из «Шербурских зонтиков», все хлопать начали. Слышу: в одном ряду – бух, бух! – навроде как чугунными сковородками друг об дружку стукают. Глянула – матушки! – сидит мужик, ручищи у него – не то что в кажну ладонь по моей девичьей груди войдёт, а и вымя удойной коровы поместится. Как все из залы ринулись после концерта, подкараулила красавца да будто невзначай бедром толкнула. Другой до птичника бы землю носом пахал, а энтот чуть колыхнулся только, а сам зубы в улыбке скалит. Понятливый! Это я так думала поначалу, только опять ошибочка вышла. Молчал всю дорогу, словно порядошный, а как до постелей добрались, он возьми да скажи:

- Ух ты, кошечка моя!

Я так и обмерла. Неужель усы заметил? Потрогала незаметно пальцем над губой верхней – да нет, не колется ещё, поперед самым концертом выщипывала. Час у зеркала провела! Значит, насмехается?! Кошки – они ж потаскухи известные, вон у бабки Лиды Муська кажные три месяца котят приносит, и за два года ни разу в окрасках не повторилась. Не стала я таких обид терпеть. Выгнала взашей бугая зареченского, пущай его тамошние девки ублажают, ежели у них гордости напрочь нету.

Погоревала я ночь, а утром плюнула из окна через палисадник на улицу, губы накрасила, два мешка продуктов напихала и в райцентр подалась: вспомнился мне тот горшечник, что на сцене выступал. Он хоть и длинный, да худючий. Тоже понятно: кастрюли-то пустые у него, с чего толстеть? Зато интеллигентный, не нашим увальням чета, в музыке соображат, авось с ним дело выйдет. Нашла тамошний клуб, захожу, а он, болезный, в посудины свои заглядыват, и глаза печальные, как у бродячей собаки. Тут я паварозки на мешках развязала да показала, чего навезла.

- Веди, - говорю. – К себе. Кормить тебя буду.

Наварила пельменей, сметаны в чашку плюхнула по-доброму, да первача стакан как бы невзначай поставила, чтоб плавно и незаметно к нужному перейти, а он пельмень на вилку нацепил, словно фрукту заморскую, кусает помаленьку, глазёнки-то прикрыл от удовольствия, да как брякнет:

- Вы не женщина, вы – мечта!

Я даже не сразу расстроилась. Сначала что-то в грудях жаром разлилось, ажно в носу защипало, разомлела даже маленько. И вдруг как обухом в лоб мысля: это ж он меня вот так приучит к нежностям всяким, а потом я ноги промочу по дождю осеннему, да из носу потечёт… Где вы сопливую мечту видали? А ежели вдруг продукт несвежий попадётся, здесь-то огорода моего нету, а на рынке мало ли что подсунут! Скажет тогда: не мечта ты мне боле, отродясь не видел во снах зазнобу, что с горшка не слазит. И как мне жить опосля и далее?

Оставила ему шмат сала на память, да домой повернулась. Сижу вот, ревмя реву от одиночества. Где мне мужика такого найти, чтоб тонкую и трепетную душу женскую не ранил бестолковостью своей? Чтоб если говорил приятности, так недвусмысленные: дескать, зад у хозяйки – меня, то есть, - упругий или борщ наваристый. На край света к такому поеду, до смерти любить буду. Где только живёт он, тот единственный, понятливый, сказошный?.. Если вдруг повстречаете, адресок мне черканите, ладно?