Как и полагалось в то время, за день до свадьбы, в вечернее время у невесты собирались подруги на девичник. Когда наступили сумерки, девичник у Манечки был в самом разгаре. Девушки-подружки пели венчальные песни и грели большой латунный самовар, который Иван Осипович, отец невесты, привёз в прошлый год с Нижегородской ярмарки. В это время в дверь дома Ашниных кто-то постучался. Песня смолкла, и все замерли в ожидании. В отворившуюся дверь вошла Груня, двоюродная Машина сестра.
– Извини, Машенька, что с опозданием пришла, дел дома невпроворот, но лучше поздно, чем никогда.
– Ой, Грунюшка, хорошо-то как, что пришла, – бросилась к ней на шею Маша. Они расцеловались, и молодая женщина сняла с себя цветастый платок и запорошённый снегом расшитый полушубок. Подарила она Манечке пять золотых рублей, деньги по тем временам не малые. Ей место тут же освободили, и она села на скамью рядом с невестой.
– Ну, что, девушки, грустим? Не на чужую сторону Манечка тебя выдаём, стоит ли так уж печалиться? Жених у тебя, Манечка, видный, любит тебя. Мамаша у него, конечно не сахар, но ведь и не зверь какой. Да и Митя тебя в обиду не даст. Если что, ты у меня спрошай, что и как. Я тебе всегда подскажу. Вытри-ка слёзы да вон налей мне лучше наливочки, выпьем за твои девичьи проводы.
Все девушки зашумели, задвигались. Кто наливочки себе налил, кто чай из самовара. Выпили по рюмочке, Маша вытерла слёзы и заулыбалась.
– Спасибо тебе за подарок Грунюшка, а то не знаю, как и свадьбу бы справлять. Расходов-то больно много. Отец уж хотел кобылку продавать, чтоб взнос на свадьбу сделать, а тут и обойдёмся
– Да что ты, Манечка, о чём говоришь- то? Если я не дам, кто вас выручит? Кто ещё тебе меня роднее? Ты лучше послушай, как мне этот золотой достался. Да и вам, девчата, интересно будет, не всё же песни грустные петь.
Дело было летом 1915 года в середине июля.
Барин наш, Валерий Николаевич, приехал отдыхать в поместье, а с ним барыня с двумя детьми. Сын его, Аркадий - гимназист, восьмой класс как раз окончил, с сестрой Леночкой, тоже гимназисткой, только из пятого класса, в этот раз вместе приехали. У детей летние вакации были. Ещё гувернёр с ними был, Мироныч. Со станции их Сергей и Андрюха Варенцовы привезли.
Отдыхали они по-простому. Кухарничала у них Стеша, жена управляющего имением. Они Серёжу и наняли в конюхи вместе с лошадьми. Платили хорошо, а работы немного. Это ведь не на извозе, чтоб целыми днями пропадать. С утра он со Стешей на рынок, бывало, а управляющий, Василий Семёныч, всё вслед им глядит, глаз не сводит. Известно, догляд нужен. Дело молодое. Серёже ведь двадцать стукнуло. Стеше двадцать два, это ж более чем на двадцать годков разницы-то у них с мужем было, вот он и мрачный ходил всё это время, пока они на рынок ездят. Приедут, а он потом к жене всё приглядывается, как кот на мышь, всё глаза прищуривает. Да ладно, бог с ними обоими. А я для продажи на рынок большую корзинку зелени каждое утро ношу. Вот и пришло мне в голову, чего на рынок ноги бить, когда от меня до барской усадьбы рукой подать. Вот они на рынок как-то уехали, а я с корзинкой-то в усадьбу подалась. Василию Семёнычу всю задумку и обсказала.
– Глянь,– говорю, – уважаемый. Ведь зелень моя не хуже той, что Стеша с рынка привезёт, а то ещё и посвежее будет, а цену я даже пониже могу взять. Вам, опять же, лошадей зря гонять не надо, а то, говорят, овёс всё дорожает. Али, не ровён час, в дороге, что может случиться, греха не оберёшься.
Управляющий намёк мой сразу понял. Глазами сверкнул, но ничего не сказал. А через четверть часа и пара, серых в яблоках лошадей, запряжённых в тарантас, подкатила, где раскрасневшаяся Стеша сидела рядом с Сергеем с корзиной зелени и овощей на коленях. Муж её сразу выложил все овощи на скамью и придирчиво осмотрел: укроп и петрушку, лучок зелёный и огурцы, томаты да синенькие, морковь да фасоль. Каждый овощ, каждую травку он с моей сравнивал. А я-то уж постаралась, чтоб у меня не хуже было. Всё только с грядочки, да родниковой водой обмыто. Потом про цену поинтересовался, а когда я против рыночной цены на две копейки скинула, вовсе посуровел и объявил своё решение,
– С завтрашнего дня на рынок за зеленью ездить не нужно. Груня всё принесёт. А ежели мяса или рыбы нужно будет купить, – сам съезжу.
Тут и я голос подала,
– Понадобится, так я вам яичек свежих али молочка там, а то сметанки, тут же поднесу. Только вы заранее скажите, к утру всё для вас, Василий Семёныч, будет в самом наилучшем виде.
Стеша аж зубами скрипнула со злости. Известное дело, у неё, кроме кухни, да посуды, невелики развлекушки. На рынке хоть можно с товарками словом перекинуться, новости какие узнать. А тут сиди взаперти целыми днями. Но это уж её забота. Серёжа на меня тогда взглянул с улыбкой, а я домой засобиралась.
– Садитесь, – говорит, – барышня, прокачу с ветерком. Из чьих будете? Как вас звать, величать? Сколь годков Вам исполнилось при такой-то красоте?
– Прилуцкие мы, Груней меня зовут. А лет мне полных восемнадцать под Пасху стукнуло. Недалече тут хата наша, на краю деревни.
– Ничего, хоть и недалеко, всё равно садись. Должен же я знать, откуда нам зелень доставлять будут.
И тут он руку мне подал. Я вспрыгнула и с ним рядом на возчицкое сиденье. Он лошадей подстегнул, и мы помчались, как на крыльях, так, что я, чтоб не вылететь, всю дорогу за него держалась.
- Так, небось, за него каждый день и держалась, пока под венцом с ним не оказалась, – съязвила одна из девушек, сидящих за столом.
– А это, милая, не твоя печаль. Тут уж каждый сам разумеет, как за кого держаться. Ну, да ладно, недели через две после их приезда, принесла я им овощи как всегда, а гляжу – что-то не так. Стеша вся взъерошенная, барыня озабоченная, Дворецкий Мироныч тоже из угла в угол ходит. Оказалось, со станции телеграмму привезли. Едут, мол, к ним друг нашего барина и его начальник с женой на недельку отдохнуть. Через три дня в Нижней Добринке будут. Хлопот вдвое добавляется, а прислуги-то боле нет. Где ж её, обученную, взять? Срочно управляющий на неделю нанял посудомойку и поломойню. Стеше дали книгу с рецептами. Велено было ей учить, что англичане на обед готовят. Друг этот, что должен приехать, человек был не простой, а сам граф Чертков.
– Он любит всё английское, – рассказывала соседке барыня,– говорить предпочитает по-английски, и даже собака у него шотландских кровей, вся волосатая, цвета рыжего с белым и с родословной, как у английской королевы.
А потом барыня Анна Николавна на меня поглядела да и спрашивает,
– Послушай, Груня, а ты не согласишься у нас в горничных побыть, пока гости не уедут? Я хорошо заплачу тебе.
Я ей в ответ,
– Господь с Вами, барыня, я ведь ни ходить, ни говорить по-благородному не умею, как же я горничной-то буду?
– Ничего, ты девушка симпатичная, смышлёная, да и книжки, говорила, читаешь, где же я лучше возьму? Не можем же мы в грязь лицом ударить? Да ты не сомневайся, как нужно подойти, как отойти, когда поклониться, а когда книксен сделать, это тебе Мироныч всё расскажет. Платье мы тебе закажем, в два дня сошьют. До остального сама дойдёшь. Считай, что с сегодняшнего дня ты у меня на службе. Согласна?
Плату за эту работу она мне за каждый день такую назвала, что мне бы неделю с зеленью и овощами к ним бегать, столько не заработаешь. Так что недолго я думала, говорю: "Согласна". И тут завертелась кутерьма. Первым делом Серёжа нас вместе с барыней к портнихе отвёз. Она с меня все мерки сняла, с барыней они переговорили. Я ничего не понимала из их слов: «годэ», «декольте», «гофре». Модистка задаток на материю взяла, а меня в имение отвезли и в обучение к Миронычу приставили. Не такая простая, я скажу вам, штука в горничных служить. Учил меня Мироныч долго, нудно и терпеливо. По пять раз всё переспрашивал, запомнила ли я. А знать нужно было много всего, что мне до сих пор и не нужно было. Кого как звать, как величать. Нужно было не спутать, кто «ваше превосходительство», кто «ваше благородие», а кто просто «господин». Как принести на подносе напитки и закуски, как расставить их по столу, где должны лежать вилка, а где нож, сколько тарелок подавать к завтраку, а сколько к обеду и когда следует убирать посуду.
У меня голова кругом шла. Когда меня поздно вечером Серёжа домой привёз, родители не знали уже, что и думать. Я как утром в усадьбу ушла – и ни слуху, ни духу. Рассказала я им, что мне предстоит. Матушка меня благословила.
– Не посрами нас, Грунюшка, может, это удача твоя. А с господами держи ухо востро, лишнего им не позволяй, а то есть среди них охотники до сладенького.
На другой день и на третий учёба моя продолжилась. Мироныч меня и ходить учил, и руки держать, и глазами в пол смотреть, если господа к тебе обращаются. С барыней мы учили английские слова. Полтора года, почитай, прошло, а я до сих пор помню, как нужно произносить: «сенкью», «плииз», «ай ноут андэстенд, мисс», «эскьюз ми, сэр». Потом Серёжа к вечеру платье мне привёз. Мне оно показалось необыкновенно красивым. Из коричневого муслина до самого пола, и к нему фартук белый кружевной и кружевная, в тон, заколка для волос. Тут барыня заметила мои стоптанные башмаки.
– Ничего, Груня, я тебе свои туфли дам. Они, конечно, поношенные, но из-под платья будет не разобрать, а тебе должны быть впору.
Я когда это всё на себя надела, да с подносом прошлась, гляжу, барин на меня такими глазами посмотрел, что впору хоть сквозь пол провалиться.
Барыня его взгляд заметила и прикрикнула:
– Что-то вы отвлеклись, по-моему, моншер. Мы сейчас должны решить, подходит ли Груня для роли горничной, а вы прелести её разглядываете.
Барин хрюкнул сначала что-то невразумительное, потом поправил пенсне и с достоинством произнёс,
– Я полагаю, что она вполне справится, – и, как-бы добавил вполголоса, – а хороша, нежданно весьма хороша.
– Значит, так, дело решённое. С завтрашнего дня с семи утра и до той поры, пока не отпустят, ты находишься в усадьбе. Приготовить завтрак и подать его – это твоя обязанность, потом убрать в гостиной после него. Завтракать, обедать, и ужинать будешь в летней кухне с прислугой. До обеда с Леночкой будешь гулять, и глаз с неё не спускай. За обедом прислуживать будет Мироныч. После обеда можешь отдохнуть, комната твоя будет на первом этаже, рядом с лестницей. Ужин подаёте вдвоём с Миронычем, работаете, пока все не угомонятся. Всё ясно?
– Все ясно, барыня.
Серёжа домой меня повёз прямо в наряде горничной. Когда я с дрожек хотела слезть, спрыгнул, оббежал, руку мне подал, говорит,
– Ты такая красивая, как невеста. У меня аж дыханье перехватило. Замуж за меня пойдёшь?
– Пойду. Вот гостей проводим, деньги будут, тогда и замуж можно.
С утра он опять за мной приехал. Как барыне опять руку подал, чтобы я на коляску ловчей с длинным-то подолом взошла. До полдня в доме всё суматоха была, потом Серёжа и Андрей с барином на станцию поехали, гостей встречать. Через час приехали. Две пары супружеские, не старые ещё. Друг его, адвокат Адулин с женой, и графья Чертковы, с которыми сын ещё был, юнкер. Молоденький, высокий, в форме, пригожий такой, и собака с ними, с длинными ушами и волосатым хвостом, жёлто-белой масти. Они Макбетом его звали. Потом был праздничный обед с водочкой, а после того, как они пару часиков вздремнули, все укатили на двух тарантасах осмотреть окрестности и искупаться в нашей Медведице.
– Груня, что-то ты никак до подаренного тебе золотого никак не доберёшься, – заметила одна из подружек Маши.
– Так ведь почти два года прошло, а как будто вчера. Вон уж и свадьба моя была, и Серёжу четыре месяца как на войну забрали, а всё перед глазами то лето так и стоит. Ну, слушайте дальше.
Прошло дня три, а может, четыре, подаю я им каждое утро на завтрак овсянку, которую сама варю по самому исконному английскому рецепту. На столе сыр, ветчина. Хозяйка кофе самолично наливает. Едят все, не спеша, не спеша беседуют, о чём – уж не помню. Только помню, что жуют все как-то скучно. Вот граф Чертков мне и говорит,
– Милая Груня, позвольте вас попросить на завтрак сварить для нас свежих куриных яиц, а то овсянка мне порядком поднадоела.
Я, конечно, отвечаю, как меня барыня учила,
– Йес, сэр
. А он улыбнулся и мне в ответ:
- Да ты прям как боцман английского флота. Говори с нами по-русски. Английский мне в Петербурге порядком поднадоел. Это мы хотели, чтобы сын наш, Ростислав, английский в совершенстве выучил. Выписали ему гувернёра из Англии и дома даже между собой старались по-английски говорить. Но сейчас это ни к чему. Ростислав по-английски говорит как по-русски, к тому же он и дома-то не живёт, а в казарме Александровского военного училища. Так что не утруждай себя иностранными словами. Хорошо?
Я смутилась:
¬– Как скажете, барин. Может, ещё чего к завтраку хотите?
– А вот творожку бы свежего, да со сметанкой, чтобы ложка в ней стояла, можешь достать?
– Конечно, будет вам и то и другое.
– Тогда вот ещё что. Раз уж завтрак по моему вкусу завтра будет. Принеси свежесбитого маслица. Горчицу ароматную можешь сделать?
Я кивнула головой.
– Значит, на столе, чтоб горячий хлеб был, свежее масло, горчица и яйца. Да яйца, смотри, в мешочек свари, а то, я другие есть не буду.
Вечером я отпросилась пораньше, чтоб всё успеть. Горчицу сотворить - дело нехитрое. Масло, сметана и творог у нас в погребе всегда были, а вот как сварить яйца в мешочках и почему граф других не ест, мне невдомёк было. Спросила я об этом у Стеши, но она об этих яйцах в мешочках и слыхом не слыхивала. Делать нечего, лицом в грязь мне ударить было нельзя. Побежала я к тёте Полине мешочки для яиц шить. Только у неё из всей нашей родни швейная машина «Зингер» была. Хорошо, за месяц перед этим на ярмарке они её с мужем купили. Прибежала я к ней, так и так, говорю, надо мешки эти проклятые шить. Она у меня спрашивает,
– А сколько?
– Сама посчитай: барин, жена его, сын и дочка, значит, четверо, потом граф с женой и сыном, ещё три, всего семеро, да адвокат с супругой, девять получается, а каждый по два яйца на завтрак ест. Всего, стало быть, восемнадцать мешков. Для ровного счёта сошьём двадцать, вдруг кому ещё захочется.
Хорошо, я у Стеши обрезков шёлковых лоскутов выпросила, да у тёти Поли кое-что нашлось. Мы до полночи с ней эти мешочки шили. А чтоб из них яйца не вывалились, к каждому мешочку пришили завязочки из тесьмы. Утром я яйца в эти мешочки разложила и поставила в кастрюле вариться. Сама скорей на стол накрыла: белый хлеб, только что из печи, творожок из погреба со сметаной, масло сливочное, утром сбитое, так на хлеб и просится. Горчичку я свежую взбила и в хрустальную розетку определила, редиску розовую горкой в фарфоровую миску, лучок, укропчик, огурчики пупырчатые по блюду разложила, приборы серебряные всем разложила. Всё честь по чести. Начали на завтрак господа за стол собираться, а я скорей на кухню. Шумовкой яйца в мешках из кастрюли выловила, на блюде по цвету их разложила. Внизу в голубых мешочках, потом в красных в белый горошек, а сверху жёлтые. Вот, думаю, красиво получилось. Уж теперь-то я точно угодила. С этим блюдом я гордо в гостиную вошла.
Все уже сидели за столом, уплетая всё, что я для них приготовила, и оживлённо беседовали. Вдруг граф обратил внимание на меня, с дымящимся от пара блюдом в руках, сияющим разноцветьем шёлка. Рот у него приоткрылся от изумления, и он, силясь проглотить кусок и, ничего не говоря, начал тыкать в мою сторону ножом, который держал в руке. Барин мой с женой сидели спиной к входу, и они не могли, поэтому сразу оценить мой гордый вид и зрелище от блюда. Они обернулись ко мне по жесту графа, у которого изо рта, как у лошади, висел зелёный лук, и оба выпучили глаза, увидев меня с блюдом в руках. Некоторое время в воздухе висело молчанье. Потом барин с трясущей челюстью от разбирающего его смеха выдавил, наконец, из себя,
– Груня, это что?
– Их превосходительство сами заказали яйца в мешочках, – с этими словами я поставила дымящееся блюдо на стол.
Тут раздался такой громовой хохот, какого никогда не слышала и, наверное, никогда в жизни не услышу. Хохотали все, начиная от графа и кончая Леночкой, с которой мы вчера ещё играли в крокет. У адвоката даже слёзы лились из глаз. Продолжалось это минут, наверное, десять, не меньше. Граф от смеха начал икать, а жена хлопала его по спине. Гимназист, сын нашего барина, даже сполз от смеха на пол и лежал на спине, хохоча во всю глотку и дрыгая ногами. С нашей барыней, похоже, началась от смеха истерика, у неё сквозь хохот даже слёзы лились.
Я растерялась совершенно. Ожидала я другого, что меня похвалят, ну, на худой конец, не скажут ничего, но такого…
Барин вновь открыл икающий от смеха рот и спросил:
– Кто тебя надоумил?
– Сама я, всю ночь шила.
Ответ мой вызвал новый взрыв смеха. Сквозь смех, и вытирая слёзы, граф выговорил, обращаясь к барину:
– Где ж вы такую сообразительную гувернантку раздобыли? – и снова залился смехом.
Это уже было выше моих сил, от обиды я закрыла лицо фартуком и с рыданиями выскочила из гостиной. Влетела в свою комнату и бросилась на кровать, зарыв лицо в подушку. Минут через пятнадцать в комнату ко мне вошла барыня и тронула меня за плечо.
– Груня, приведи себя в порядок, все ждут тебя в гостиной.
– Не пойду, барыня, и не уговаривайте. Такого позора я ещё в жизни не испытывала. Вы снова поиздеваться надо мной хотите?
– Господь с тобой, мы все по-доброму к тебе относимся. Вытри слёзы и пойдём. Отказ невозможен.
Я кое-как привела себя в порядок, напудрила по-быстрому нос, и мы с барыней опять пошли в гостиную. Я не смела на окружающих поднять глаза. Но никто уже не смеялся. Барин подошёл ко мне, приобнял за плечи и поцеловал в лоб.
– Спасибо тебе, Грунюшка, за вкуснющий завтрак, ты молодец. А ещё, извини нас, Груня, за то, что смеялись, но честное слово, меня в жизни так никто не веселил. Думаю, когда мы с Валерием Николаевичем приедем в Петербург, если я поведаю в нашем клубе, за вечерним бриджем, что тут приключилось, то это будет самая весёлая история, происшедшая с нами летом.
Потом он порылся в жилетном кармане, достал золотой пятирублёвик и протянул его мне.
– Спасибо за доставленное удовольствие, в жизни так не веселился. А на нас не серчай.
Я им чуть было не сказала, что если они по пять золотых рублей мне каждый день давать будут, то могут смеяться хоть всю неделю.
– Груня, а как же ты управилась – и за Серёжу замуж вышла, и денег хватило свадьбу сыграть, и эта монета неистраченной осталась? – спросила у сестры Маша.
– Слушайте дальше.
Через три дня после истории с яйцами всё и случилось. Рано утром барин с друзьями и двое сыновей, взяв ружья и собаку, на дрожках поехали в степь пострелять перепелов. Они ездили уже так охотиться два раза, но, видно, стреляли не совсем успешно, поскольку один раз трёх, а в другой раз пяток битых перепелов привезли. Не велика добыча. Всё равно довольнёхоньки они были, а разговоров-то сколько. В этот раз и сыновья с ними напросились оба, и юнкер, и гимназист. Хозяйка Стеше и говорит:
– Сегодня у нас получается вроде бы прощальный вечер. Не знаю, что уж охотники там привезут, может, и готовить нечего будет, а поужинать мы должны, как следует. Поэтому ты, Груня, раздобудь гуся, чтоб был хорошо откормленный, а Стеша на ужин его приготовит. Да не просто его в печи зажарь, а погляди по книге, чтоб по французскому рецепту, Мироныч подскажет, ежели, что неясно будет. Я скорей в деревню к немцу Гроссману. Известно, у него самые большие и откормленные гуси, лучшие по всей Нижней Добринке. Обсказала ему, что и как. Питер Францевич сам гуся выбрал и на телеге в имение повёз.
К вечеру баре с охоты вернулись. Наскоро они перекусили и уселись в карты играть. Не знаю, что за игра у них была, только играли по-крупному и расплачивались они серебром и золотом, а то «екатеринками». Я это всё видела, потому, что не один раз им по рюмке водке со льдом приносила и солёного огурчика с черным хлебом закусить, а то малинового кваску. Выигрывал всё больше наш барин, Валерий Николаевич. Но, видно, у тех двоих денег было «куры не клюют», поскольку они расплачивались, не моргнув глазом, а нам-то на такие деньги не один бы год жить. Бумажные деньги наш барин всё в портмонет складывал и за пазуху убирал, а монеты в жилетные карманы засовывал, золотые и серебряные отдельно. Кончили они игру, по саду походили, тут и ужинать позвали.
Гуся мы со Стешей вдвоём несли. Одной бы мне не унести. Зажаренный с румяной корочкой, начинён он был кашей с черносливом и яблоками, грецкими орехами и какими-то травами. Гусь был просто на загляденье. Мироныч разделал его по всем правилам, и пир получился у них настоящий. Всё за здоровье хозяина и хозяйки выпивали, да жалели, что завтра на Петербург им нужно отъезжать. Водки было вдосталь и шустовской рябины тоже, так что нагрузились они, как следует, и по комнатам стали расходиться. Я тоже, было, в свою комнату направилась, а барин наш меня за руку возле лестницы поймал да и говорит мне,
– Грунюшка, пить хочется ужас как. Ты не могла бы мне показать, где малиновый квасок хранится, которым ты нас потчевала. Уж как хорош, ничего вкуснее в жизни не пил.
– Так это в погребе, в крынке на правой полке.
– А ты проводи меня, я сам не найду.
Мы и пошли, а уж стемнело. Сверчки поют, собаки в деревне перебрёхиваются, а во дворе окна усадьбы подсвечивают, так что дорогу, если знаешь, разобрать можно. Да я керосиновый фонарь – «летучую мышь» взяла. И идти-то недалече, сразу за конюшней сеновал, а там погреб. Вот мимо сеновала проходим, а он за руку меня туда и втащил, и дверь за собой прикрыл. Я было испугалась.
– Что с вами, барин, – говорю, – что это вы задумали?
А он меня обнял, одной рукой за грудь тискает, другой фонарь у меня из руки забрал и на пол поставил.
– Тихо, – говорит, – Грунюшка, полюби меня, я тебя озолочу. Мы через три дня тоже уезжаем, когда же я тебя снова увижу?
Я его оттолкнула было, хотела выбежать из сеновала, а он меня поперёк живота обхватил и на сено повалил. Придавил меня сверху, ладонью мне рот зажимает. От самого водкой пахнет, да ещё потом, как от собаки, сопит и трясётся весь, а по платью шарит, застёжки ищет.
Вдруг дверь открылась, слышу Серёжин голос:
– Это что же ты, барин, делаешь?
Мне дышать вдруг легко стало. Это он его за ворот пиджака от меня оттащил. В свете фонаря вижу – барин вскочил, было хотел на него с кулаками броситься, а Серёжа вилы из сена выдернул и ему к шее приставил.
– Молись, барин, заколю. Тот стоит к стене, прижавшись, побелел весь, а вилы аж в шею ему впились, даже кровь показалась.
– Не делай этого, – говорит, – Сергей, одумайся – ведь на каторгу тебя за убийство отправят.
– Ничего, – тот отвечает, – с учётом обиды моей невесты лет десять дадут, не более, да и я там не на долго задержусь, с каторги тоже бегают. А уж друзья мои красного петуха на усадьбу Вашу точно пустят. Аль забыл, как в соседней губернии барские усадьбы в тыща девятьсот седьмом полыхали?
Тот трясущимися руками начал из карманов жилетных деньги на землю вытряхивать.
– Серёжа, я не знал, что это невеста твоя. Прости ради Бога, бес попутал. Вы же и не объявляли о помолвке никому.
– Молись, барин, что этого не видит никто, а то проткнул бы я тебя как жука навозного.
Барин за пазуху полез, портмонет достал, а из него сторублёвую ассигнацию, протягивает ему, возьми, мол. В это время дверь отворилась настежь, в сеновал вошла барыня Анна Николаевна с управляющим.
– Что происходит здесь? – закричала она. – Моншер, мы тебя обыскались, а ты здесь.
Серёжа, как услышал, что дверь открывается, вилы в сторону отбросил и на колени рядом со мной встал, я тоже приподнялась. Стоим оба на коленях, а барин, растрёпанный, со сторублёвкой в руках.
Серёжа меня за руку схватил и барыне говорит:
– Мы у Валерия Николаевича благословения на свадьбу просили, так он нам сто рублей хотел подарить.
– Это правда, Груня?– строго меня спросила барыня.
– Истинная правда, барыня, – поддакнула я с испугу.
Барыня с подозрением посмотрела на мужа, тот подтвердил, трясясь от холода и страха
– Верно всё, Аннушка, от широты души я, пусть живут счастливо.
А Серёжа из его руки ассигнацию-то и взял. Барыня, нахмурившись, постояла немного, молча соображая обо всём увиденном, потом слегка улыбнулась,
– Могли бы и меня предупредить, нашли тоже место благословения просить. Я вас тоже благословляю. Платье и туфли, Груня, можешь себе оставить, –проворчала она.
Потом баре удалились, а мы с Серёжей ещё три золотых червонца и восемь серебряных рублей нашли.
На другой день гости разъехались. Им с собой погрузили добычу, которую они настреляли: десяток уже выпотрошенных перепелов и дудака фунтов на двенадцать, охлаждённых на льду в погребе. Когда по коляскам садились, граф моему барину и говорит,
– Ну и конюх лихой у тебя, чистый разбойник. Глазами как зыркнет – мороз по коже. Ты с ним ухо востро держи. Я вообще удивляюсь, как ты тут без револьвера обходишься, у меня так постоянно с собой.
Уехали они, а через месяц мы свадьбу с Серёжей сыграли. Денег хватило и на гулянье, и на обстановку, вот у меня золотой от тех яиц, что я в мешках наварила, и остался. Может, он вам счастье принесёт. Не успели мы друг другом натешиться, как войну объявили, будь она не ладна. Да через полгода забрили Серёженьку в солдаты.
-Эх, где-то теперь Серёжа мой? - горестно всплеснула Груня руками, - с тех пор никаких известий. Живите и вы с Митей хорошо, любите, как мы с ним любили.
Она выпила рюмку наливки, расцеловалась с Машей и вышла из хаты.