Амур чрезвычайно интересный край.
Жизнь тут кипит такая,
о какой в Европе и понятия не имеют.
Антон Чехов
Часть 1. ИНТЕРВЕНЦИЯ
В наступившем 1917 году Амурская область весьма достойно смотрелась в хозяйственном отношении. Мельничное производство вышло на уровень самых развитых областей. Преуспевали винокуренные заводы, золотые прииски, транспортные компании. Торговый дом благовещенского купца «Чурин и компани», с главной конторой в Москве и отделениями в Иркутске, Одессе и Владивостоке, был крупнейшим торгово-промышленным предприятием всего Дальнего Востока. В его штате числилось пять тысяч человек.
Весть о падении монархии в Благовещенске была встречена с восторгом. Уже в марте семнадцатого года здесь начал работу Совет рабочих и солдатских депутатов. Вскоре сформировались Областной крестьянский Совет и Исполком Амурского казачьего войска. Одновременно формировались органы буржуазной власти. Сложилось двоевластие. В Р.С.Д.Р.П. преобладали меньшевики с их невразумительной политикой, ни тем, ни другим. Амурская организация большевиков припозднилась со своим образованием и была создана только в конце семнадцатого. Ее председатель Яков Шафир позже погиб от рук японских интервентов. Судьбу области на том этапе решил Четвертый крестьянский съезд, который в феврале восемнадцатого года упразднил земства и образовал Областной исполком во главе с пламенным большевиком Федором Мухиным.
Казачество расслоилось. Строевики, они были в большинстве, поддерживали буржуазный Комитет общественного спасения, трудовые казаки принимали сторону народа, объединившись с Крестьянским съездом. В марте восемнадцатого года, используя недовольство крестьян политикой продразверстки, казачий атаман Иван Гамов организовал мятеж против Советской власти и арестовал ее руководителей, но встретил мощное народное сопротивление.
Большевики в считанные дни сформировали армию в девять тысяч человек и штурмом взяли Благовещенск, провозгласив Амурскую трудовую социалистическую республику. Белые ушли в Маньчжурию, прихватив золотые запасы банка на тридцать семь миллионов рублей.
Амурская республика стала прочной цитаделью Советской власти по всей Сибири и Дальнему Востоку. Новой властью была проведена национализация и установлена хлебная монополия. Введено уравнительное землепользование, при котором средний душевой надел составил семь-девять десятин, что устраивало крестьян, и на его основе началось наступление на крупное кулачество. Летом восемнадцатого года в области было создано сорок коллективных хозяйств, церковно-приходские школы заменены народными. Степан лишился гостиницы, ресторана, магазинов и домов. Всей семьей он подался в Китай, ему и там дел хватало.
На том бы завершилась едва начавшаяся гражданская война в Приамурье, не вмешайся в нее объединенная Антанта. Почуяв слабость Российской империи, японские, английские, американские и прочие войска двинулись на захват ее окраин, прежде всего, в Сибирь, где общее число интервентов доходило до двухсот тысяч штыков. Антанта оказала помощь внутренней контрреволюции финансами, оружием, и по России заполыхала пятилетняя гражданская война. В Забайкалье бесчинствовал атаман Семенов. В Сибири вспыхнул мятеж бывших пленных белочехов. Япония ввела одиннадцать дивизий, при их поддержке во Владивостоке совершен переворот.
Амурская республика, где Советская власть держалась дольше всего, превратилась в единый боевой лагерь, на ее защиту двинулись отряды из городов и сел, но силы были неравны. На амурский театр военных действий из страны восходящего солнца были переброшены две-три дивизии, два бронепоезда и восемь аэропланов. Наравне с японскими частями в борьбе против красных партизан действовали белогвардейцы и Амурский казачий полк.
Кольцо интервентов сжималось, и республиканцами было принято решение о переводе опорных баз в таежные укрытия по верховьям рек Зеи и Селемджи. Была подготовлена флотилия, на которую погрузили и золотые запасы, тайно переправленные в Благовещенск из Владивостока, оккупированного японцами, но экспедицию постигла неудача.
Японцы устроили засаду и разгромили красную флотилию, перехватив ее в районе Селемджи, хотя в ночном бою пять судов прорвались и ушли по Зее в таежные районы. Два корабля затонули, остальные вернулись вниз по Зее и разгрузились, где пришлось. Пятьдесят шесть пудов золота были утрачены. Именно в тех местах с началом века несчастный владелец золотых слитков, спасающийся от погони, подсунул Степану Карпенко драгоценную поклажу на временное хранение, оказавшееся постоянным. Злой рок желтого металла витал над золотыми приисками Селемджи.
***
Весь 1919 год интервенты и их белые пособники хозяйничали на Амуре, устраивая массовые порки и расстрелы непокорных, грабили национальное достояние. Вывозили лес, угнали в Маньчжурию две тысячи вагонов, сотни судов. Восстановили земство и с дальним прицелом ввели в торговый оборот японскую иену. Только иероглифов сибирякам и не хватало! Население, принявшее Советскую власть, не мирилось с ее утратой, тем более, с оккупацией родных земель. Внутри страны могло твориться всякое, но иноземному владычеству в России не бывать! Гражданские войны для прошлых веков – дело объяснимое, не научилось тогда еще общество принимать пути своего развития мирным образом, через выборы. Но чтобы какая-то сторона брала себе в союзники оккупантов – это уже, извините, ни в какие ворота не лезет. Вот и приходилось бить своих вместе с чужими.
В поселениях и в тайге создавались подпольные штабы, народные дружины рабочих и крестьян. В Тынде их возглавлял Сергей Лазо, позже брошенный японцами в паровозную топку, в Благовещенске – М. Трилиссер, председатель областного Ревкома, а в тридцатых годах выдающийся организатор советской внешней разведки, расстрелянный в ходе сталинских репрессий перед Второй мировой. В марте девятнадцатого японцами расстрелян Федор Мухин, председатель Амурского облисполкома. За время оккупации три большевистских подполья Благовещенска были выданы японцам, сотни их руководителей замучены и расстреляны.
Но народ обуздать невозможно. В октябре крестьянский отряд Среднебелой численностью в сто человек первым вступил в бой с белогвардейцами, прибывшими в поселок для изъятия у населения оружия. Тем самым не изъятым оружием они и были уложены в рядок. Подошедшее подкрепление также было разбито. В селе Ерковцы тяжелые потери понес карательный отряд. В Воскресеновке уничтожен японский отряд в сто пятьдесят оккупантов. Занималась народная освободительная война.
Посреди ночи в дом Ивана Васильевича прискакал Павел, партизанивший заодно с Семеном, своим старшим братом:
- Батя, баньку бы истопил. Изморозился весь.
- Откуль такой?
- С охоты. Тетеревов набили сотнями голов.
- Куда столь?
Оказалось, партизаны тетеревами в насмешку прозвали японских вояк, утеплявшихся по крепким морозам в тулупы и груды тряпок и оттого бывших неповоротливыми и отличными мишенями на снегу. Под Чудиновкой цепи залегли на расстоянии сто пятьдесят-двести метров, и пальба началась. Снежное поле покрылось японскими трупами. Разгром завершила партизанская конница. Было захвачено без малого четыреста винтовок, два пулемета.
Сопротивление оккупации нарастало. В январе девятнадцатого произошло стихийное Мазановское восстание, в ходе которого образовался отряд повстанцев в две тысячи бойцов. Следом – крупный бой в Виноградовке, в котором был полностью уничтожен японский батальон. За месяц по области прокатилась волна из тридцати восстаний. Создалась армия, которая железным потоком прошлась по семи крупным приамурским селам, выжигая японские гарнизоны.
1919 год, боевой и кровопролитный, был самым тяжелым в истории Амурской трудовой социалистической республики. Японцы, уже видевшие благодатные амурские земли своей собственностью, с глубокой ненавистью относились к русскому населению, вставшему преградой на их пути. Даже не регулярная армия, а ихние будущие рабы посмели перечить завоевателям! В боях под Красноярово, где повстанческая армия Г. Дрогошевского прорывалась из окружения, японцы потеряли восемьсот человек убитыми, если не много больше, среди них генерала и кучу офицеров. Двое суток крестьяне собирали и грузили трупы в вагоны для отправки в Хабаровск, но и партизанские потери составили сто восемнадцать человек. Историки до сих пор разбираются, кто там кого окружил? Весной крестьяне взяли перерыв на полевые работы, ненадолго оставив захватчиков в покое. И без того истребили семнадцать тысяч интервентов и белогвардейцев. Война войной, а хлеб хлебом.
В ответ захватчики учиняли расправы над мирным населением, считавшимся сплошь большевистским, которые приняли умопомрачительный размах и жестокость. Только в Амурской области взбешенные оккупанты выжгли до тридцати крупных сел и деревень. В селе Делоярово они вывели на лед Зеи поголовно все мужское население от младенцев до глубоких старцев и расстреляли их. Двадцать второго марта в Ивановке было расстреляно и заживо сожжено двести пятьдесят семь мирных жителей.
Гнев и ярость заставляли мужиков браться за оружие. Летом девятнадцатого года Красная Армия еще освобождала Урал, а на Амуре грозно полыхало пламя народной войны. В августе в селе Албазино партизанский съезд объединил все отряды в Народную армию, насчитывающую до шестидесяти тысяч человек, которая без промедлений провела на железной дороге беспримерную в мировой военной практике того времени операцию под кодовым названием «Капитальный ремонт на Амуре».
В течение суток «ремонтники» вывели из строя десятки мостов, переходов и тоннелей, парализовав полторы тысячи километров железнодорожного сообщения. Колчаковцы и пришлые союзники были обескуражены. Донесения Колчаку были переполнены воплями о катастрофе: "На Амурской дороге 329 случаев сожжения мостов общей длиной 3781 погонная сажень". Оперативная передислокация белых войск – и это в условиях наступления Красной Армии – стала невозможной. Вдоль железной дороги они передвигались гужевым транспортом.
В октябре командование Народной армии решило начать общее наступление по направлению от Успеновки и Черниговки на Благовещенск. Для начала партизанский отряд "Красный орел" разбил успеновский белоказачий гарнизон. Захватив в боях богатые трофеи, партизанская армия продвинулась на юг, к Ерковцам, где завязалось крупное сражение с японцами, почувствовавшими, что запахло жареным, но их постигла та же незавидная участь полного истребления. Здесь сотни кивдинских горняков влились в партизанские полки. Новое японское наступление на Ерковцы последовало с двух сторон – от Ивановки и Песчано-Озерской с целью замкнуть в клещи осмелевших партизан, но и здесь японский дракон обломал свои зубы.
Последнее, отчаянное наступление интервенты предприняли с севера, от Бочкаревки, но партизаны, показав, что тоже не лыком шиты, умело развернули фронт и решили исход всей кампании в свою пользу. Амурская земля, лакомый кусочек для заморского соседа, стала самураям большим кладбищем. Уже в декабре 1919 года власть в Приамурье фактически перешла в руки партизанского «Таежного исполкома». Белогвардейская агентура опять била тревогу: «Гиличинцы отвезли красным сто валенок, шубы, шапки».
Седьмой съезд трудящихся области, собравшийся в селе Ромны, потребовал немедленного вывода войск интервентов и восстановления Советской власти. Дошло до того, что Казачий ревком приступил к подготовке восстания против японцев. Наслышанные о ценности золота, партизаны первым делом захватили все прииски. Японцы пытались вывезти из города Зея те самые пятьдесят шесть пудов золота, захваченных при разгроме красной флотилии, но партизанская таможня конфисковала золотую пропажу и сдала ее в казначейство. По другим сведениям, золотой запас безвозвратно исчез. Вот и разбери.
В начале двадцатого года Япония объявила военный нейтралитет, замаскировав деликатной дипломатической формулировкой полную капитуляцию, и приступила к повсеместной эвакуации недобитых частей. Партизаны не препятствовали самураям в очищении амурской земли. Пусть уносят ноги восвояси. В марта двадцатого года Народная партизанская армия триумфально вступила в Благовещенск. Власть переменилась Самое время на посевную.
Была еще попытка нового «похода на Москву», но амурские полки остановили продвижение белых на подступах к Приамурью, под селом Казакевичево. В 1922 году приамурские части прошли в освободительном походе по Приморью до Тихого океана. Не погрешил против исторической справедливости поэт П. Парфенов в песне о гражданской войне на Дальнем Востоке, посвященной Второй Приамурской дивизии:
Наливалися знамена
Кумачом последних ран,
Шли лихие эскадроны
Приамурских партизан.
Седьмого ноября 1922 года, в день пятой годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции, общегородской митинг в Благовещенске потребовал передачи власти Советам. Был образован Ревком Амурской области, а затем по цепочке начался переход к Советской власти по всему Дальнему Востоку.
Территориальный конфликт в Приамурье и Приморье между сильнейшими азиатскими державами разрешился без участия войск регулярной Красной Армии. Советское правительство, считавшее прямые военные действия с Японией нежелательными, согласилось на создание временной буферной зоны в форме Дальневосточной республики, просуществовавшей три года.
Часть 2. УБИТАЯ ЛЮБОВЬ
Той порой у Давыда с Прасковьей подрастала Галина, с которой семья хватила радости и горя сверх всякой меры. Росла Галина красивой, умной и расторопной девушкой, вносила в дом чистое счастье и озарение, словно солнышко светилось в нем полными днями. Подросла и наравне с отцом управлялась с хозяйством, работала в поле и с плугом, и с бороной на тройке лошадей. Могла и скашивать высокий травостой в густые валки взмахами от девичьего плеча. Все-то ей удавалось, среди парней такого не сыщешь. Была Галина надежным помощником отцу; в ней он видел наследницу и продолжателя крестьянского дела.
А какой певуньей-то была Галина, голос грудной, сильный, бередящий душу, голос несравненной красоты. Пела по наитию, от природы. Веселая и жизнелюбивая, Галина с шестнадцати лет влюбилась крепко и навсегда в первого деревенского заводилу, красавца и гармониста Васю Дзюбу, признав в нем ровню самой себе. Правда, родители у него жили бедновато, отец попивал, хозяйство небольшое, откуда же взяться достатку? Но мать была признанной сельской красавицей, в сыне души не чаяла и настояла на покупке ему хорошей германской гармони. Василий оказался музыкантом от Бога, самостоятельно освоил инструмент, заслужив безоговорочное признание лучшего гармониста по округе.
Редкая молодежная сходка проходила без его верховенства, шуток и прибауток, а уж как затянет Галина песни одну за другой под гармонику Василя, так слушатели замирали, затаив дыхание и позабыв обо всем на свете. Вот исполнители подлаживали голос под мелодию, нащупывая единый согласованный мотив, чтобы ни одна нотка ни чуть-чуть не отставала и не опережала другую в едином звучании, а сложившись, свободно и уверенно вели песню над поляной, озером или притихшим селом. Песня набирала силу, исполнители в страстном порыве извлекали из вздымающейся девичьей груди и растянутых до отказа мехов гармони полную голосовую мощь, и тогда торжествующий песенный шлейф, в котором голос и мелодия одновременно и поднимали, и глушили друг друга, возносился в высокое поднебесье. И не надо было деревенскому народу приезжих концертных трупп, зазывающих зрителей в городской театр.
Была ли причиной страстной влюбленности Василия и Галины та музыкальная увлеченность, останется тайной для нас, да и для них самих, только оба не могли жить один без другого. Галина и ненаглядный Василек, смуглый кудрявый красавец, ставший ее тенью, никому не давали ни малейшего повода усомниться в прочности их сердечного союза. Когда Галине исполнилось восемнадцать, а это было уже в начале двадцатых годов двадцатого века, в семью стали наведываться сваты, ведь на первую деревенскую невесту зарились многие и боялись ее упустить. Упорхнет райская птичка из родового гнезда, только ее и видели.
***
Однажды под светлый праздник Рождества Христова в дом Давыда нежданно-негаданно прибыла чинная свита сватов от семьи Дзюбы. Галины глаза засветились от счастья, наконец-то заветная мечта влюбленных, которые паровались уже не один год, начинает сбываться! Скоро они скрепят свой союз обручальными кольцами! Но решение отца прозвучало как гром среди ясного неба. Сватам было отказано.
Белый свет померк в глазах несостоявшейся невесты. Почему отец, делам которого она отдавала все силы, и который сам в ней души не чаял, безжалостно ломает ее судьбу? Ломает всю жизнь! Что она стоила без Василька? Влюбленным наступили черные дни. Галину словно подменили, стала грустной, неузнаваемой, плакала втихомолку. Да уж, захлестнула отца крестьянская жилка, не видел он иного смысла в жизни дальше собственного хозяйства, вот и стал бедняцкий двор Дзюбы причиной отказа жениху в сватовстве, вот и наступил отец на горло любимой дочери, прервал на взлете ее лебединую песню.
И не было рядом стариков-наставников Василия Трофимовича и Татьяны Ивановны, которые могли бы заступиться за внучку и вразумить Давыда. Не они ли когда-то дали волю сердечному влечению Харитины? Не повторялись ли пути и устремления их дочери и внучки? Харитина и Галина… Грицко и Василек… Кому-то счастье, кому-то горе от сердечной привязи, от чистой любви.
***
Новая делегация сватов в дом завидной невесты не заставила себя долго ждать, на этот раз от семьи Серебряковых, богатых и почитаемых людей Успеновки. Их сын Иван был парнем приглядным, белокурым, отличным охотником и тоже гармонистом. Семья Серебряковых была большой, у Ивана четверо братьев; отец строг и даже крутого нрава, который, к тому же, состоял в дружбе с Давыдом. Они-то, главы преуспевающих хозяйств, мечтали породниться через детей, а заодно укрепить совместное крестьянское дело.
Особым спросом у селян пользовалась водяная мельница Серебряковых, на которой управлялся дед Ивана, худой старик с пучком седой бороденки, высокий и сутулый, похожий на колдуна. Может даже, он им и был. К мельнику-колдуну приезжали со всей округи лечиться лекарствами да травами, он был и костоправ. На мельнице действительно творилось что-то странное, даже необъяснимое, колдовское, что-то из мира черной магии. В отсутствие мельника дверь в помещение не закрывалась, но на вошедшего вдруг выливалось ведро воды. А то откуда-то прилетала метла или даже молоток, заставляя гостей в панике покидать мельницу. Этим сватам Давыд и дал согласие на свадьбу.
Как-то Галина вернулась домой, когда отец ремонтировал хомуты, и заявила ему с порога: «Отец, за Ивана я ни за что не пойду!» То, что произошло дальше, невозможно было представить ни во сне, ни наяву. Давыд, как держал в руке гуж от хомута, так и принялся, не помня себя от ярости, охаживать им своенравную дочь. Сорвался Давыд на измохраченных нервах. Галина упала, зашлась криком, а разбушевавшийся отец продолжал хлестать ее хомутовой петлей на глазах детей и Прасковьи, которой не удавалось утихомирить истязателя. Побоище прервал Иван, случайно зашедший в дом, где разыгрался семейный конфликт. Он сгреб отца и увел из дома к себе.
Галя еще долго заливалась слезами от нанесенных побоев, а больше – от обиды за несправедливое избиение, за надругательство над голубой мечтой и от разрушенной надежды на девичье счастье. Как старалась она сызмала помогать отцу всеми детскими силенками, как радовалась позже, когда видела, что облегчает его тяжелый труд, но с того дня уже не будет меж ими прежнего единения. А что будет с ней самой, Галиной? Она того не знала, но собственное будущее представлялось ей недобрым и безрадостным. От него веяло холодными и мрачными предчувствиями.
***
Предчувствия не обманули Галину. Не в отдаленном будущем, а вечером того же дня произошло событие, вызвавшее переполох по всей округе. Клуба в деревне не было, поэтому деревенская молодежь зимой сходилась на вечерки у каких-нибудь хозяев, у которых снимали за плату просторный дом. В нем устраивали танцы под гармонь, распевали песни или разыгрывали шутки и всякие затеи. Бренчали на балалайке. Такая деревенская культурная жизнь. В тот злополучный день Галина тоже пришла на вечеринку из опостылевшего родительского крова, сидела с подругами непривычно грустная и молчаливая, вся в печальных раздумьях.
Вот пришел и он, Василий, за верность которому она только что приняла горячую порцию кожаной петлей, служащей для крепления оглобли к дуге. Василий чинно здоровался с девушками за ручку, приближаясь к Галине. Она радостно встрепенулась, подавшись к любимому за поддержкой и успокоением от принятых страданий, но тут же отпрянула от направленного на нее револьвера, выхваченного Василем из-под полы. Револьвер? Сначала гуж, потом револьвер! Земля зашаталась перед Галиной. Раздался выстрел, но дрогнула рука стрелка, который весь день ходил сам не свой от известия о скорой Галиной свадьбе с Иваном Серебряковым. Пуля скользом прошла по щеке и пробила левое ухо возлюбленной.
В наступившем общем оцепенении стрелок выбежал на улицу, направил револьвер себе в грудь и спустил курок. Раздался сухой щелчок. Осечка! Тут-то на растерявшегося Василия навалился сзади выбежавший следом из избы Спиридон, двоюродный Галин брат, бывший на голову выше Василия. Он схватил стрелка в охапку, но тот успел перезарядить револьвер и в завязавшейся борьбе сумел-таки произвести повторный выстрел. Ему надо было, во что бы то ни стало, покончить счеты с жизнью.
И снова неудачно! Но как считать неудачным выстрел, который не привел к смертельному исходу? Вторая пуля пришлась Василию в плечо, прошла навылет и угодила Спиридону в шею. Тут подоспели другие ребята, вырвали у стрелка оружие ближнего боя и перевязали рану из его же собственной разорванной рубахи. Оставалось доставить трех раненых участников перестрелки к врачам.
Спиридона, истекающего кровью, тоже перевязали и отнесли домой на руках. Галина, получившая днем взбучку от отца, а вечером пулю от сердечного друга, подалась за процессией к дому дяди Николая, Спиридонова отца. Не в своем же доме, переставшим быть своим, ей искать утешение и спасение от новых жизненных превратностей.
Не теряя времени, Николай впряг в сани сильную лошадь и погнал ее с ранеными участниками вечеринки в Комиссаровку, а это за тридцать верст с гаком, где молодая Советская власть удосужилась организовать врачебный пункт. Ближе не было. Благо, что пуля, потерявшая убойную силу на стрелке, вошла Спиридону недалеко, не задев жизненно важные органы. Ее удалили, на рану наложили швы, перевязали. Галине, невольной виновнице разбушевавшихся страстей, тоже оказали медицинскую помощь. Ей на щеку наложили скобки, на ухо бинт, придавший раненой дополнительную миловидность, и сказали, что у обоих до свадьбы заживет. Спиридон со свадьбой разберется, а вот Галине было не до нее.
У Василия рана оказалась тяжелой, пуля пробила левое легкое и сухожилие, отчего левая рука оказалась парализованной и почти бездействовала. Его возили на лечение в Благовещенск, но безрезультатно. Остался Вася инвалидом на всю жизнь в память о несчастной любви. Хоть снова стреляйся.
***
В отношениях недавних влюбленных наступила пора неопределенности, настороженности и даже отчуждения. Василий долго восстанавливался от раны, но рука оставалась чужой, несмотря на все усилия врачей и знахарей, не помогали никакие снадобья и даже компрессы из детской мочи, что уж тут еще предпринимать. В душе Василий каялся в опрометчивом поступке, еще более отдалившем его от любимой. Галина не могла простить Василию того безрассудства, вызванного жгучей ревностью, повода для которой она никак не подавала. На то она и первая невеста на Успеновке. Разве отцов гнев не был вызван ее верностью однажды сложившейся любви? Ведь можно было держаться вместе, стоять на своем, глядишь, и со временем счастье улыбнулось бы им.
И что ей, молодой девушке, ждать сейчас от жизни, такой неустойчивой и непредсказуемой? Нет, видать, любовь это такая синяя птица, которая парит высоко в поднебесье, манит доверчивых девушек, дразня и не даваясь им в руки. Вся в смутных раздумьях и в тех же недобрых предчувствиях, Галина подчинилась отцовой воле и дала согласие на замужество с Иваном Серебряковым. Пусть все получают, что хотят, а ей как-то безразличной стала жизнь.
Серебряковы, на седьмом небе от счастья, вложили в свадьбу такие средства, что Успеновка долго не могла прийти в себя от невиданного и неслыханного представления. Двенадцать троек, запряженных лихими скакунами, заполонили центральные улицы Успеновки, блистая богатым убранством. Кони, осознававшие торжественность парада, нетерпеливо вскидывали головы, играя на солнце звонкими колокольцами и дорогими сбруями золотистых оттенков. Умные кони прекрасно понимали, что в тот день были призваны не для трудовых повинностей и были готовы проявить себя во всей красе и удали. Кошевки конной кавалькады раскрашены цветными вензелями, а кучера сидели на облучках важные и нарядные.
Свадебный поезд мчал по улицам, не пропуская ни одной, чтобы все жители до последнего дивились чуду, если не с улицы, так из окон. После венчания пригнали к дому жениха на первые здравицы и угощения. Оттудова - к дому невесты, где молодых встретила прочная оборона праздного люда, запросившего от жениха выкуп корзиной сладостей на угощение.
Откупившись от гуляк, жених провел свадьбу в горницу, но там за спиной невесты возник ряженый домовой с ножницами для стрижки овец, затребовавший семейный выкуп под угрозой отрезания косы. Жених высыпал на столешницу горсть серебра, а потом добавил неуступчивому домовому сверху две золотые монеты в пять рублей каждая. Невеста без косы была бы жениху в полневесты. Заручившись родительским благословением, счастливый жених увез драгоценное приобретение в отчий кров, где свадьба гуляла три дня. Вся Успеновка угощалась и веселилась, желая счастья молодым, вся, кроме невесты, видевшей себя посторонней на собственной пышной свадьбе, словно не она была той богатой невестой, счастью которой и радовались, и завидовали сельчане. Как будто ей и вправду отрезали косу.
***
Свадьба сыграна, а счастье не пришло. Не лежала Галина душа к Ивану, не открылось сердце, хоть и был он с ней ласковым и нежным, с радостью исполнял малейшие пожелания. Видать, любовь бывает одна, коли это любовь, и заменить ее нельзя, и завести новую тоже. Как встретится на селе невзначай ненаглядный Василек, как схлестнутся они глазами, так болью отзовется зародившаяся под сердцем новая, утробная жизнь. Нет, не от любви она зачата, не в радостном угаре, а по обязанности замужней женщины. Нежеланная стала беременность, ой нежеланная, чужая, не Васильковая, что пришлась бы совместной забубенной песней, что когда-то вели они под гармонику, нотку к нотке подгоняя слова и мелодию. Помнила Галина, как вздымалась ее грудь в песенном созвучии с гармонистом, как ощущали они себя единым целым, где одна часть этого целого без другой уже не значила ничего. Не лучше ли было лежать им вместе, покончившими с собой, а не мучиться порознь живыми и несчастными? Не прав ли был Вася, стреляясь в нее и в себя, стреляясь в любовь нерушимую? фото12 (Серебряков, Галя, Степан).
Семейство Карпенко, напротив, боготворило породнившегося Ивана Серебрякова, считая, что лучшей пары для Галины и не могло быть. Иванка тоже привязался к нему как к родному брату. Оба Ивана были заядлыми охотниками и частенько вместе выезжали на зайцев, уток или фазанов. У Серебрякова имелось отменное охотничье ружье марки «Монте-Кристо», небольшого размера, вроде мелкокалиберки, но отменного боя. Оно было для Иванки предметом особой зависти, и старший напарник часто уступал ему приглянувшееся ружьишко для охоты на косачей.
Иван, конечно, видел женушкину холодность, но сам относился к ней с неизменной любовью, надеялся, что у них понемногу наладятся супружеские отношения, не зря же говорят, что молодые рано или поздно стерпятся, слюбятся. Через год после свадьбы у них родилась девочка, которую назвали Талей, а вскоре после родов Галя заболела и как-то нехорошо заболела, не по-обычному, а увядала прямо на глазах и как бы без всякой причины. Видя состояние Гали, родители забрали ее к себе, но она уже почти не вставала, совсем исхудала, кашляла кровью. Давыд Васильевич несколько раз возил дочь в Благовещенск к самым знаменитым врачам, даже к Староколицкому, немцу. Степан давал любые деньги, на них Давыд возил Галю в Китай, к ихним китайским врачам. Привозил коробки пилюль и разных кореньев, но от них тоже лучше не становилось.
Галина днями лежала неподвижной на кровати. Когда заходил отец, то видел, что она закрывает глаза, притворяясь спящей. Говорить было не о чем. Давыд и сам осознавал взятый на душу грех, когда отваживал дочь от ее девичьей любви, и готов бы отсечь руку, поднятую на нее, да уже все было поздно. Отец еще только терял свою дочь, а она его уже давно потеряла.
Настал день, когда Галина попросила привезти батюшку, чтобы приобщиться перед смертью. Батюшка прочитал святую молебен, а на другой день Галина умерла на руках многострадальной матери. Перед смертью Галина была в полном сознании, слезы ручьем заливали ее лицо, просила об одном – опекать и жалеть дочурку Талю.
Теплым апрельским днем подруги задушевные унесли Галю на своих рученьках от самого дома и до самого кладбища, не подпустив ко гробу никого из мужчин. Не заслужили они, жестокосердные, той почести, хорошие ли были, или плохие. Не дали они распуститься счастью их дорогой подруги, первой красавицы и первой невесты села. Похоронили Галю в рядок с малыми братишками и сестренками, старшими по дате рождения, но младшими по прожитым годам. Разбери сейчас, кто из них за кем будет присматривать в небесном царстве.
В руки брал миленок Вася
Задушевную гармошку,
Песня в небеса рвалася,
Была любовь не понарошку.
Крест могильный обозначен,
Не ходить певунье гордо,
По расчету брак назначен,
Наступил отец на горло.
Так бывает на восходе,
Когда Бог мольбе не внемлет,
Тогда девушка уходит
Вся в слезах в сырую землю.
После Галиного захоронения дом Давыда и Прасковьи снова поглотила гнетущая атмосфера, только детский лепет Тали как-то сглаживал тяжелую обстановку. Прасковья не выдержала нового беспощадного удара, ее здоровье сильно подкосилось, начались приступы эпилепсии. Кончина дочери, уже взрослой и ставшей для матери лучшей подругой, переносилась не легче тех страшных дней, когда черная смерть вырывала из ее рук одного за другим шестерых милых деточек. Три года изводила Прасковью-мученицу трясучая болезнь, пока знахарь не управился с ней.
***
Вася Дзюба после никудышного самострела, когда получилось ни то, ни се, долго лечился, но рука оставалась висеть плетью. Пришлось ему расстаться и с любимой гармошкой. Порой он пытался приладить непослушную левую руку под ремешок регистра, нажимая одним-двумя пальцами на клавиши, но инструмент издавал лишь жалобные звуки и заунывные мелодии. В семействе Дзюбы царило упадничество. Родители, получившие инвалида вместо надежды и опоры семьи, опустили руки. Отец запил горькую и вскоре простился с жизнью. Мать, прежде энергичная и пригожая женщина, одарившая сына броской красотой, сдалась судьбе на милость.
Василий тоже было запил, а после выпивки ноги сами несли его к заветной скамейке перед Галиным домом, на которой они, бывало, засиживались допоздна. Там он сидел возле калитки и тихо оплакивал свою исковерканную жизнь.
- Что ты ходишь, бередишь раны себе и другим? И без тебя они болят, - увещевал Давыд горемыку.
- А куда мне еще податься, отец? Уж больше некуда, - потерянным голосом объяснялся тот.
- Только не сюда. Как увидит тебя мать из окна, так опять ревмя ревет.
Вася уходил, а другими днями заявлялся опять. Глядя на такую настойчивость, Давыд убрал приусадебную скамейку. Тогда Вася перенес место поминальных обрядов на кладбище, где украшал дорогую могилу охапками ландышей. Это были любимые Галины цветы, она даже научилась готовить из них духи, не расставаясь с избранными запахами круглый год. Здесь-то Васе никто не мешал излить печаль девушке погубленной мечты.
Потом Вася куда-то надолго уехал. Дома оставалась больная мать с младшей сестренкой. Хозяйство совсем развалилось, и Давыд с Прасковьей понемногу им помогали. Вдруг Вася вернулся, также неожиданно, как и уехал. Да еще и привез жену, имевшую ребенка, которого она нагуляла еще в девках. С одной рукой Василий взялся, как мог, поправлять двор и хозяйство. Ему помогала молодая хозяйка, звавшаяся как раз Галиной. Так Вася, вопреки всем преградам, оженился на Галине, хотя и на другой.
***
А от настоящей Гали, красы и любимицы всего карпенковского рода, подрастала Таля, с раннего детства болезненный ребенок, перенявший горькую материнскую участь. Переболела корью, золотухой, когда не в мочь было видеть белый свет слабыми глазенками. Потом доконала дистрофия. Бедная Прасковья куда только ни возила внучку, но врачи только руками разводили.
Дело дошло до знахаря-колдуна, к которому поехали втроем, Прасковья придерживала внучку, а Иванка управлял повозкой. Колдун, живший на селе особняком, осмотрел девочку, затем подсел на телегу и велел ехать на кладбище, чтобы души усопших отпустили больного ребенка. На кладбище он около часу носил Талюшку на руках меж могилок и трижды обошел семейное захоронение, где покоились старики, шестеро малых внучат и прихороненная к ним Галина. Иванка беспокоился, как бы колдун не задушил девочку среди могил, но мать успокаивала его и, как оказалось, не напрасно.
Старик вернулся с уснувшей девочкой на руках и передал ее Прасковье. Распрощались с ним, и пока ехали домой, Таля всю дорогу крепко спала. Когда приехали, она еще спала и день, и ночь, а проснулась на второй день и сразу попросила кушать. А до этого ее чуть ли не насильно подкармливали с ложки куриным бульоном. На удивление быстро Таля стала поправляться, глазки очистились от золотухи, в охотку училась ходить и говорить, а через две-три недели ее было не узнать, такая стала бойкая бегать по дому и радовать домочадцев своими проделками. Отпустила мать, страдавшая нежеланной беременностью, свое невинное дитя.
Очередной весной, когда природа выходила из спячки, и начиналось робкое озеленение, Тале исполнилось три годика. Всей семье приносила девчушка радость и утешение, всей семье стала она счастливым талисманом. Давыду виделась в ней Марийка, младшая сестренка, такая же славная и приветливая, умершая в пути и оставшаяся покоиться на украинской земле. Для Прасковьи она росла второй Галиной, такой же шустренькой и личиком точь в точь. Даже Иванка, в последний год больше других няньчившийся с племяшкой, считал ее своей лучшей воспитанницей, хотя других воспитанниц у него не было.
И все-то было бы старикам в усладу за принятые муки, если бы злая судьба не подготовила для Тали тот же скорбный путь, каким прошли шестеро малолетних предшественников. Двадцать лет спустя притаившаяся костлявая старуха с косой выбрала новую жертву, готовый распуститься молодой росток, и бросила ее в смертные объятья горячего жара и удушья. Таяла Таля и таяла, словно талый снег в раннюю весну. «Сходи, Ваня, налови мне рыбки», - попросила Таля напоследок, припомнив о вкуснейшей ушице, какую мог готовить только дед Давыд, но рыбка ей уже была не нужна.
За три дня цветущего мая сгорела Талечка, повторилась семейная трагедия первых майских чисел двадцатилетней давности. Схоронили Талю рядом с мамкой. Раскопали Галину могилу, положили маленький гробик к большому так, чтобы доченька лежала под маминым боком, поклонились обеим и предали земле. Пусть будут они желанными, полюбившимися навек. Уже три поколения украинского родословия приняла амурская земля, видать, прочно обжились они на новой родине и, скорее всего, навсегда.
С утратой маленькой Тали большой дом Давыда Васильевича выхолостился, пропала в нем былая живинка, собиравшая круг себя домочадцев, взрослых и поменьше. У Доры, Иванковой сестры, глаза не просыхали от слез и горя. Остались они на пару, брат и сестра, родителям в подспорье. Иванка подсобрал Талины игрушки, долго хранил их, перебирал временами, прижимая к лицу и улавливая сладкие запахи, сохранившиеся от маленькой жилицы. О Прасковье и говорить нечего, часами могла голосить по внучке; с ней снова начались припадки.