Глава Пятая,
повествующая о том,
как с Чосером случилось что-то нехорошее
«Был уверен, что брежу так же, как тот несчастный, к которому меня вызвали»…
Если отец Мигель и не бредил тогда, двадцать шесть лет назад, произнося перед дознатчиками эти слова, то сейчас его ум был – объективно сказать – не очень-то здрав. Запал, порожденный вставшей перед ним тяжелой задачей – сквозная рана под ребрами «дракона» открылась и теперь padre приходилось прилагать все усилия, чтобы болезнь вошла в нужное, «здоровое» русло – довольно быстро иссяк… и от беспросветной усталости отец Мигель вошел в не совсем нормальное состояние духа. Он перестал контролировать свои мысли, и они понеслись, как табун коней, по оврагам и насыпям его воспоминаний, старинных дум и обид.
Раздражающим – очень раздражающим – фактором был, конечно, идальго. И дело не в том, что он отнимал у padre время и силы – это было привычно. И даже не в том, что он предъявлял к своей особе какие-то невыполнимые требования... это было б нормально. Человек, даже не осознавая себя (каковые состояния padre классифицировал для себя от «легкого» состояния невменяемости до «глубокого»), может стонать, разговаривать, мычать, откровенно капризничать: именно в такие моменты, по убеждению отца Мигеля, его сущность и манеры проявляются честнее всего, ведь лукавить, не соображая, никто не умеет, а, очнувшись, не вспомнит того, что творил. Идальго, будучи в первые дни совсем далеко от жизни, как личность себя и не проявлял; теперь же, когда огонь лихорадки выкинул его из глубин бессознательного состояния в относительно «легкую» степень беспамятства, отец Мигель получил наконец возможность составить, согласно своей теории, мнение – каким, собственно, был дон Хуан. Он удивительным образом не распускался, крича и извергая потоки брани (что было бы с точки зрения padre вполне дозволено), не ныл и даже застонать мог только тогда, когда padre приподнимал или перемещал его и боль очевидно была нестерпимой. Говоря беспристрастно, он вел себя с совершенным самообладанием и даже почти что кротко, позволяя врачу делать то, что тот считал нужным, не требуя преференций, не отклоняя руку, причиняющую ему страдания и не сопротивляясь ни одному действию padre. Такие качества, будь они присущи кому-то другому, вызвали бы в отце Мигеле полную и безоговорочную симпатию; но в поведении сына дона Франциско он видел лишь чудовищное упрямство и глубоко запрятанное нежелание показывать свою гнусную суть. В любом другом случае padre страшно беспокоился бы за его жизнь, но сейчас он вел себя совсем по-другому.
В общем, дело было не в этом. Присутствие дона Хуана расшевелило в padre глубинные больные темы, которые он гнал от себя столько лет… однако, как ни гони болезнь, она возвращается: не в дверь, так в окно.
Невероятное сходство Хуана с отцом – по каковому сходству padre и судил о том, что он несомненно был сыном Франциско, – и связанные с этим ассоциации заставляли отца Мигеля снова и снова погружаться во мрак двадцатишестилетней давности.
Padre служил тогда в одном храме с доном Родриго Пинильей, бывшим в те годы простым священником. Родриго был очень дружен с тремя отпрысками старинных семейств – тихоней доном Хосе, которому с детства была уготована судьба большого чиновника, буйным доном Мигелем, вечным участником каких-то побоищ, и доном Франциско… доном Франциско де Луна. Родриго всегда грезил властью. Забавно, что из четверых друзей он один, избравший карьеру священника, открыто обладал этим неприятным пороком. И когда отца Мигеля неожиданно определили в клир базилики Нуэстра Сеньора Дель Пилар – а это было первой и верной ступенью по лестнице церковной иерархии прямо вверх – он, сам того не подозревая, встал на пути Родриго к мечте.
Неизвестно, когда и на ком практиковался дон Франциско раньше, но простая интрига, затеянная им против отца Мигеля, сработала безупречно. «Полагал, что попал в Сарагосу, такую, какой она была, когда ее называли белокаменной»… Отец Мигель и сейчас не сказал бы, что за удивительное видение красоты мира было, сколько он себя помнил, источником его самых прекрасных и светлых переживаний. Иногда оно дарило ему такой запас незамутненной энергии, что он мог – как он воспринимал этот процесс в своих грезах – «уговорить» безнадежного больного вернуться от смерти к жизни и радости прекрасного бытия. Он никогда – и совершенно сознательно – не анализировал эти свои фантазии и не пытался узнать их природу, боясь, что они могут быть не одобрены Церковью и тогда придется от них отказаться. Он просто использовал их, когда удавалось, чтобы помогать другим людям. Но точно так же, как цирюльник Мидаса не в силах был удержать в себе тайну ослиных ушей царя, отец Мигель не смог умолчать об особенностях своей работы. Они, правда, были скучны – ни пошлости, ни сомнительных откровений, – но однозначно представляли собой оружие против священника. Практическое колдовство не преследовалось в Испании того времени, но любые умствования на отвлеченные темы могли довести до беды.
Отец Мигель, храня уста на замке, доверил свои соображения и чувства бумаге – самому надежному и неопровержимому источнику сведений против себя. Сейчас уже невозможно вспомнить, как именно узнал об этих записях дон Родриго, но его приятель Франциско, осуществив пару нечистоплотных и по-своему остроумных комбинаций, получил эти забавные откровения, снабдил их свежесоставленной жалобой на священника, занимающегося незаконным целительством, и приложил все усилия, чтобы бумаги попали как в личную канцелярию архиепископа Сарагосы, так и – для верности – напрямую нескольким членам трибунала Святой палаты. И вскоре для padre, «строгого фантазера», как небрежно именовал его сам Франциско, началась совершенно новая жизнь.
«Чувствовал себя, будто заглянул в чужой сон»... Первая ступенька в церковной иерархии неожиданно разломилась, открыв для отца Мигеля зев в зловонный подвал. Он попал в кошмар чудовищного абсурда.
- Как давно ты вошел в сговор с дьяволом?
Его не связывали, особо не унижали и даже ни разу не били, хотя снисхождения или мягкости тоже не было. Скорее – привычное равнодушие… и вопросы.
- Как именно ты покидал свое тело? На чем ты летал на шабаш?
Безумные, бесконечные, как будто бы выплывшие из больного сна, они обрушивались на него то утром, то днем, то вечером или ночью… а их откровенная ненормальность буквально сводила прямодушного padre с ума.
- Какой мазью ты пользовался? Какие демоны тебе помогали?
Презумпция невиновности действовала только в светском делопроизводстве. В объятиях святых отцов из Супремы все было наоборот, и ответы на вопросы делали ответчика виноватым независимо от того, что именно он сказал – да и сказал ли вообще.
- Кого ты видел на дьявольских сходках? С кем разговаривал?
Всех, с кем padre имел неосторожность заговорить в первое время заключения, через день-два начинали допрашивать с применением испытаний чрезвычайных, и отец Мигель вынужден был присутствовать при этих допросах. Он видел и слышал, как люди, еще вчера близкие и понятные, подробно признавались в чудовищных, невообразимых пороках и преступлениях.
- Какие обряды ты проходил? Каких животных и предметы использовал?
Результатом было как минимум то, что padre перестал верить даже себе самому. Он прекратил общаться с сокамерниками, но в допросную забирали и тех, на кого он лишь случайно взглянул. Заключенные стали избегать его, как проказы, и ненавидеть, как только могут ненавидеть доведенные до пределов отчаяния.
- На скольких прихожан ты навел порчу? Каким образом ты это делал?
Смирение – первая христианская добродетель – увы, никогда не являлось добродетелью padre. Через месяц от запредельного, физически ощутимого чувства обиды, вины, несправедливости отец Мигель не мог уже ни заставить себя молиться, ни думать об отвлеченных вещах. Он начал ловить себя на мысли, что начисто перестал понимать, что хорошо и что плохо, что он тут делает и чего от него хотят. Его искренняя и довольно эмоциональная натура столкнулась с тем, чего не была способна ни объяснить, ни понять.
- Как именно ты надругался над Церковью? Какие предметы выкрал из храма?
Через сто три дня после ареста отца Мигеля неожиданно вызвали на беседу и без эмоций, но очень доходчиво пояснили, как прекратить этот ад. А еще через девять дней на закрытом собрании он зачитал вслух заранее составленную бумагу и признал, что по неопытности вошел в общение с дьяволом, каковой заставил его воображать, будто он является врачом и целителем, и обманывать несчастных больных, в то время как сам он духовно находился в других местах и предавался там самым мерзким извращениям и грехам. Подробно по шпаргалке отец Мигель перечислил эти мерзкие извращения и к вящему удовольствию слушателей пояснил, какую роль играл в каждом случае. Пункт за пунктом, аккуратно и скрупулезно он облил грязью, предал и отрекся… от одного-единственного человека – себя.
Усталый, ничего еще не осознавший, надломленный, он даже не удивился тому, что в ответ ему зачитали такое же заранее приготовленное порицание и, по сути, прощение и предложили на выбор – отречься от сана или отправиться в Святую Землю с условием не возвращаться без особого на то разрешения. У него хватило ума выбрать второе – или, скорее, выбор сделан был за него, – и не прошло и месяца, как он уже стоял на палубе корабля, идущего в Рим, священный для любого католика город и заодно пункт пересадки на пути в Палестину.
У него ушло немало времени на то, чтобы как-то осмыслить все происшедшее. Отделался он безусловно легко – его могли заставить оговаривать третьих лиц, могли пытать, даже сжечь на костре, – но оценить гуманность своих судей ему не удавалось довольно долго. А когда он узнал, что его записи в дневнике, которым он сам придавал такое значение, не были в его деле решающим фактором и скорее лишь веселили тех, кто их изучал; что «отречение» с подробным перечислением гнусностей было, по сути, профессиональной шуткой веселых отцов-дознатчиков; что сто тринадцать дней в тюрьме он провел из-за внутренних бюрократических проволочек, в то время как дело его было решено почти сразу и далее проходило уже стандартное формальное рассмотрение, ибо в церковный суд была подана жалоба на священника…
Его обуяли такие страсти, что хватило бы на десять крестовых походов. Смирение, как мы помним, не входило в число его добродетелей… Зачем?! Зачем он гнил в подземелье?! За что мучили тех, с кем он разговаривал? Были ли они виновны на самом деле, или им просто не повезло? Повинен ли он в их судьбе? За что он предал себя? Почему не мог все стерпеть, пойти на костер, на пытки, как надо бы?! Как надо бы… Почему?! Почему был не так силен, как представлялся себе? Почему оказался… неидеален?!
По сути, именно это стало для padre самой мучительной мыслью. Он страшно корил себя за то, что участь несчастных сокамерников тяготила его меньше, чем факт того, что он, отец Мигель, оказался не так уж хорош… как должен был быть... но – да – это было именно так. В итоге мысль о глубоком собственном несовершенстве привела padre к выводу, что он и получил, вроде как, по заслугам, а стало быть, правы были шутливые отцы-инквизиторы, а вовсе не он, честный священник и лекарь отец Мигель… что он, отец Мигель, оказался во всем совершенным ослом… И тут padre окончательно встал в тупик.
Как жить со всем этим, он не знал. Как пережил – сказать сложно. Будучи человеком духовно крепким, он не отказался ни от призвания медика, ни даже от своих грез. В них навек осталась какая-то очень значимая его часть, но теперь он не смел уже «заходить» в белый город, испытывая даже здесь некое мучительное чувство: он оболгал его и теперь недостоин в нем находиться. Padre «обосновался», как представлялось ему, где-то у внешних стен «белокаменной Сарагосы», по-прежнему стараясь отыскать вблизи города тех, кто умирал у него на руках, но… что-то сломалось в его восприятии прекрасного мира. Личное пространство и время его идеального, незамутненного «я» перестало коррелировать с обыденной реальностью объектов неидеальных. «Разговоры» со стоящими у порога смерти людьми стали чаще заканчиваться полным провалом, а в нескольких случаях результат вышел и вовсе пугающим. Однако padre сумел выдержать, принять даже это и в итоге открыл, что течение времени, иногда бывая непредсказуемым, все же умеет сглаживать душевную боль и к тому же ясно открывать перспективы прошлого.
Первая, разломившаяся под его ногой ступенька в церковной иерархии… сто тринадцатый день, бумага, зачитанная им вслух и доставившая присутствовавшим столько радости, ибо всегда приятно макнуть ближнего своего в грязь… Отец Мигель наконец осознал, как именно все это произошло и почему предназначенное ему место занял отец Родриго.
Двадцать лет padre носил в себе осколки того, что когда-то составляло лучшую часть его жизни. Двадцать лет он скрывал ото всех боль, чувство гадливости к себе, оскверненности и какой-то непоправимой нелепой глупости... и виноват был в этом – Франциско.
Шесть лет он, получивший разрешение тихо вернуться в указанное ему место, ютился, нищий, лишенный прихода, в неприступных горах, не имея ни возможности оправдаться, ни хотя бы появиться в родном городе и увидеть кого-то из близких ему когда-то людей… и виноват был в этом – Франциско.
Двадцать шесть лет он жил и работал, сжав зубы, в тисках железной самодисциплины, не веря себе, не понимая себя до конца, и поддерживал других, не умея поддержать самого себя… и виноват был в этом – Франциско.
И вот теперь, спустя столько времени, он снова мучился – остро, безвыходно и бестолково. Как будто вернулся из полустертого прошлого проклятый сто тринадцатый день и накрыл его жизнь беспросветной тоскливой тенью. И виноват был в этом – Хуан.
***
Возможно, что Чосер, как предполагал полковник Серебряный, и был иррациональным по своей сути, но внешне это никак у него не проявлялось. Он казался воплощением точности и корректности, всегда выполнял все тщательно, в сроки и в полном, так сказать, соответствии. То, что он не сумел самостоятельно выбраться из горящей сети, он по молодости воспринял как личный промах, ему казалось, будто в душе товарищи осуждают его. (Надо сказать, что в этой части он совершенно ошибался). Однако для того, чтобы убедиться в правдивости или ложности своих предположений, ему пришлось бы дотошно выспрашивать у каждого его личное мнение... За время путешествия он и без того наворотил уже «дел» – начиная с «утреннего деда» у стен Мадога, появление которого он проглядел, продолжая истерикой у стеклянной горы и заканчивая полной беспомощностью в красной роще. Теперь, опростоволосившись в очередной раз, он считал себя просто обязанным оказать отряду какую-нибудь героическую услугу.
Чосер мчался вперед по Южному тракту быстрее мысли до тех пор, пока не почувствовал отдаленную тень усталости. Тогда он перешел на обычный шаг и отрешился от всего земного, отдыхая в душе и в мыслях. Полковник был прав. В такой ситуации нельзя изматывать себя до изнеможения, потому что неизвестно, что ждет впереди. Отдохнув, Чосер снова припустил, как горный конь, но вскоре остановился и присел отдохнуть у обочины дороги. Он слегка подкрепился и не спеша оглядел окрестности. Вот трещина в земле около самой дороги, а рядом холмик с кривым кустом. Он помнил это место, потому что и в самом деле в первый день пути по Сухим землям, чтобы чем-то занять себя, старался запоминать приметы новой местности. Итак, выходило, что он прошел примерно четверть пути до Кер Шон.
До поселка лейтенант, действительно, добрался до наступления темноты. Проходя мимо того места, где когда-то они со священником свернули с южной дороги, он с некоторым злорадством подумал, что не пойдет сейчас разыскивать Великого. Потом! Есть дела поважнее. А вот и само село.
С виду Чосер остался каменно-невозмутимым, не изменив излюбленному выражению лица, но душа его возликовала от счастья. Люди! Нормальные люди! Он любил каждого, кто попадался ему на пути – вот идет мужик, борода лопатой, тащит какой-то мешок… Крестьянин, наверное. Бог в помощь! А вон двое, наверное, муж и жена… Муж, вроде, чем-то разгневан, намотал женину косу на кулак – и правильно, это хорошо для волос. Люблю вас, люблю!
Естественно, первым делом он пошел в трактир. На входе в Кер Шон его почему-то не оказалось, и пришлось пересечь добрую половину села, прежде чем слева от дороги он заметил небольшую площадь, на которую вел короткий и широкий проулок, а на этой площади стоял постоялый двор.
Ему стоило огромных усилий и концентрации силы воли, как при встрече с дыханием времени, чтобы не спустить тут же все деньги на еду и выпивку. Он медленно огляделся. Биение жизни!
Подойдя к стойке, он с каким-то наслаждением самоограничения вместо вина заказал себе кувшин «фруктового взвара» (служанка, принимающая его заказ, посмотрела на него при этом почти с состраданием) и два ломтя хлеба с мясом. Девушка была так поражена его необычными пристрастиями в питье, что даже не включила компот в стоимость обеда, чем «экономный» Чосер остался очень доволен.
Договорившись о кратком ночлеге – надо же было слегка отдохнуть – и узнав, где можно достать лошадей, он тут же отправился на конюшню. Прежде, чем делать мелкие покупки, необходимо позаботиться о главном.
Солнце светило еще довольно ярко, когда Чосер добрался до цели своего визита в Кер Шон. Он заставлял себя думать исключительно о предстоящей покупке коней, но невольно уже видел себя, подъезжающего к маленькому лагерю с шестью конями, видел, как его товарищи, просыпаясь, вскрикивают от радости и как полковник смотрит на него та-аким взглядом, что за него можно и жизнь тут же отдать, вот так-то! В мыслях он блистал, как эпический герой.
В конюшне было темно. Чосер помотал головой. Теперь – только торговля, точнее, покупка. В стойлах фыркали и переступали лошади, звучно жевали сено, иногда негромко перекликались между собой. Людей не наблюдалось. Чосер звал, исходил всю конюшню вдоль и поперек, тысячу раз выходил на улицу, каждый раз убеждаясь при этом, что солнце садится все ниже и ниже, и чувствуя, как тают его радужные планы. Он разозлился. Стоило бежать по дороге, стоило устать до полусмерти, стоило просидеть в трактире всего каких-то полчаса, наспех прожевав хлеб с мясом, чтобы сейчас терять время в поисках тупоголового конюха!
Им овладело такое настроение, что еще пять минут – и он попросту вывел бы семерых лошадей из стойла и уехал бы прочь из села. (Он, естественно, вернул бы их на обратном пути, или заплатил бы позже – мыслей о подлинном похищении у него не было и в помине). Так где же конюх? Олух!! Будешь сам виноват, если не досчитаешься лошадок – где ты там бродишь?!
Как раз в тот момент, когда досада лейтенанта достигла пика, олух-конюх эффектно появился на пороге, как хороший драматический актер, чувствующий настроение публики. Чосер глубоко вздохнул, стараясь унять свой гнев, и начался торг.
Конюх оказался далеко не олухом. Он, между прочим, видел, как Чосер вошел в конюшню, и нарочно довел его до такой кондиции, чтобы он, если ему действительно нужны лошади, заплатил бы за них любую цену, лишь бы поскорее наверстать упущенное время. И не обманулся в своих ожиданиях. Чосер уже успел выбрать лошадей, и, почти не торгуясь, согласился с их стоимостью. Однако дальше начались проблемы. Оказалось, что сероглазый ободранный человек, называющий себя лейтенантом Четвертого порога белого Мадога, может сейчас заплатить только за трех лошадей, а еще четверых просит одолжить ему под честное слово. Это обстоятельство смущало предприимчивого конюха до сухости в глотке, и торг затянулся. Наконец, конюх согласился, но поднял при этом цену, которую Страж обязан будет уплатить за лошадей, вернувшись в свой город. Чосер, пусть и раздосадованный, счел это требование вполне справедливым, да и вообще время было дороже – и согласился.
Сумерки уже начали плавно окутывать переулки древнего села, когда торгующиеся стороны ударили, наконец, по рукам. Оставалось только договориться, чтобы Чосера беспрепятственно пропустили в конюшню часов около четырех утра (забирать лошадей прямо сейчас Чосер счел невыгодным, потому что ему нечем было бы платить за обслуживание такой оравы на постоялом дворе).
В этот момент дверь конюшни снова распахнулась, и на пороге показалась красивая темноволосая девушка с голубой лентой в волосах, одетая в простое платье. В руках она держала маленький круглый поднос. На подносе что-то стояло, накрытое вышитой васильками салфеткой. Девушка игриво смотрела на лейтенанта, кокетливо склонив голову и нарочно встав так, чтобы ее фигура отчетливее проступила в складках просторного девичьего наряда.
- Ты чего, Ирис, ко мне, что ли? - пробасил конюх, с одобрением разглядывая ладную девушку. Чосер тоже не мог отвести взгляда. Она была не то, чтобы невероятно красива, скорее, невероятно привлекательна, тем более для него, месяц лишенного простых утех жизни. Да и сама Ирис не сводила с него глаз. Лейтенант всегда считал себя достаточно приятственным молодым человеком, и в этот момент ему было особенно тепло получить подтверждение своим представлениям о себе.
- Нет, дядька Урт, не к тебе. Меня хозяйка к тебе послала, потому что у тебя гость… Так вот я к твоему гостю.
Она так взглянула в серые глаза лейтенанта, что он покраснел аж до самой печени.
- К гостю? Госпожа хочет видеть его?
- Хочет… и не только она одна…
Чосер и сам не ожидал, что так заведется так быстро.
- Госпожа? Это кто? – хрипло спросил он.
- Это моя хозяйка…
Боже, какой у нее голос.
- Тьфу, бесстыжая, не морочь моему гостю голову. Нам с ним еще расплачиваться, - дядька Урт повернулся к лейтенанту. - Ну так что…
- Госпожа просила непременно навестить ее, - перебила Ирис. - А вы, хороший господин, вероятно, устали… На вас пыльная одежда… Вы с дороги? Это для вас…
Она сняла с подноса вышитую салфетку. Под ней оказался изящный золотой кубок с красным вином. Чосер сглотнул. Действительно, ужасно хочется пить! Но это – потом. Поклонившись девушке, он быстро завершил свой разговор с конюхом, договорившись, что расплатится с ним завтра утром, уверившись, таким образом, что в четыре часа ему непременно откроют… и, наконец, повернулся к красавице. Теперь можно!!! Он уже представлял, какой будет ночь… Ну, не высплюсь, думал он, да бог с ним.
Улыбаясь, Ирис протянула вино. Улыбнувшись в ответ, Чосер взял кубок. Судя по запаху, вино было превосходным. Не отрывая взгляда от девушки, Чосер выпил все, до последней капли, и вернул золотую посуду на место. Ирис слегка улыбнулась, призывно кивнула головой в сторону выхода. Там, за открытой дверью, темнота окончательно опустилась на сухую осеннюю землю. Не отрывая от девушки взгляда, лейтенант хрипло попрощался с дядькой Уртом, шагнул вперед… Ему показалось, что в конюшне внезапно погас свет… и черное одеяло накрыло его, и он не может подняться.
- Что ты наделала?!..
Это было последнее, что он услышал.
***
Излишне, пожалуй, и говорить, что дон Родриго не медлил. Не стоит, вероятно, упоминать и того, что дон Франциско с головой ушел в авантюру. Он прочитал всю литературу по предмету, которая нашлась у епископа, наизусть выучил все признаки ликантропии и способы ее распознавания и был теперь, как говорится, во всеоружии. В первую деревеньку в дне пути от города он выехал с епископом сам. На людях, разумеется, не показывался, но все держал под контролем.
Родриго, сперва смущаясь, довольно быстро вошел во вкус. И если первых «подозреваемых» («снимал одежду, мочился и превращался в волка, посещал ночью кладбища»), на которых указала страдающая падучей местная «порченая», напугав и наложив на нах штраф, он – пока – отпустил, то финал его пребывания его в Пино Ларга нежданно и не по плану окрасился жутью.
Какой-то забитый несчастный сам явился к нему, дрожа, и доверчиво сообщил, что у него внутри растет шерсть. Философ слышал все это, стоя за специальной перегородкой, и подозвал своего компаньона, как только безумца вывели из занимаемой епископом комнаты. С видом студента-отличника он тут же выдал его преосвященству проверенный и надежный рецепт: собрать народ, обличить оборотня публично и тут же, для доказательства, отрубить бедняге руки и ноги. А что? Нормальная практика. Во Франции и Германии все так делают.
Епископ, слегка колеблясь, поспорил было, но тут же и сдался. Что значит плюс-минус какой-то там клинический идиот?
На площади все и произошло. Шерсти никакой не оказалось внутри, и сумасшедший ликантроп скончался минут через двадцать у всех на глазах. Конфисковывать у него, правда, было нечего, да и вообще в деревне ничем особо не поживились – но главное было сделано. В Пино Ларга вошел тошнотворный ужас… и, что гораздо более важно, определенное недоверие к подобному правосудию.
Философ удовлетворенно потирал руки.
***
На мгновение все замолкли, а потом на полковника обрушился град вопросов. Что – «случилось»? Добрался ли Чосер до Кер Шон? А, может, на него напали грабители? А может…
Хота покачал головой.
- Я не знаю, что с ним. Не знаю, где он. Но он в беде.
Серебряный выглядел расстроенным и каким-то уставшим. Он опустился на свое место и замер, уставившись в огонь. Там плясали саламандры… Алхимия… киммерийские тени, крылья… крылатые твари… и пропасть. И падали в эту огненную пропасть люди, люди… и Чосер. Помочь, сын мой. Ты должен помочь.
Все тоже притихли. Поднялся Ая.
- Тогда позволь мне идти, полковник. Я владею дыханием времени, я быстрый, сам знаешь… я постараюсь помочь лейтенанту.
- И я с тобой, - Тонтон тоже встал рядом с принцем. - Останется четверо, из которых двое – непревзойденные мастера оружия. А мы… две головы, все-таки, лучше, чем одна.
Полковник будто не замечал этих речей. Наконец он заговорил, очень ясно и медленно, одновременно сделав знак своим людям, чтобы они уселись обратно.
- Неприятности ожидают не только Чосера, - сказал он, не отрывая взгляда от огня, - они ждут всех вас. Вы находитесь в опасности потому… что являетесь моими спутниками. Я нужен черному королю, и вы, как он выразился, мешаете ему до меня добраться.
Он опять помолчал и потом добавил немного другим тоном:
- Черт, надо было разделяться намного раньше… Я уверен, что Чосер попал в какую-то неприятность из-за меня.
Никто не видел его лица, однако по голосу его настроение угадывалось безошибочно – мрачное настроение.
- Но ты же сам говорил, полковник, что всегда есть выход, - Цамба, невыспавшийся, растрепанный, говорил тихо-тихо, но при этом его мощное гудение все равно было слышно даже шагах в пяти от костра, - значит, он есть и теперь?
«И кони – тоже из-за меня»… однако вслух Серебряный продолжил прежним своим ровным голосом – не переводя, правда, глаз на друзей.
- Мне не приходит ничего в голову, - сказал он, - кроме как разделиться сейчас же и чтобы вы не общались со мной до тех пор, пока я не разберусь с королем. А заодно не узнаю, что там с Чосером.
Все как-то недоуменно притихли, но Ая фыркнул в ответ:
- А можно, я устрою небольшой бунт, полковник?
Хота посмотрел на него вопросительно.
- Ты говоришь – мы должны были разделиться. И неприятности – из-за тебя. И Чосер тоже из-за тебя куда-то там влип.
Принц выжидающе замолчал. Полковник снова отвернулся, кивнув в ответ.
- Но… даже если не говорить о том, что мы не бросили бы тебя… хотя бы просто – когда бы мы разделились? Едва ты только очухался? Ты, значит, приходишь в себя, говоришь – пошли-ка вы, братцы, вон, – и мы разбегаемся? Так?
Несмотря на слова, за которые можно было и схлопотать от начальства, тон принца был достаточно далек от дерзости. Поэтому Серебряный все так же бесстрастно ответил:
- Да. Я должен был дать вам какое-нибудь поручение. Я просто надеялся, что в этом мире король не так уж всесилен.
«И как же я ошибался», - снова едва не добавил он вслух.
- Да брось ты, Хота, - вмешался Цамба. - Здесь все понятно. Ты просто за нас боишься. Но мы же не дети! Ты никогда не боялся за себя, ну так и мы за себя не боимся. То есть… все правильно! И конь твой, кстати – тоже не случайная жертва. Мне показалось, он сам сделал выбор. И Чосер бы выбрал так же, даже если бы знал про опасность. И, может, насчет этой опасности ты просто ошибся, полковник!
- Ну да. Ты прав, дружище, - кивнул Серебряный, сменив, кстати, бесстрастный тон на несколько более теплый. – Опасность, выходит, нависла над вами независимо от того, рядом вы со мной или нет.
Цамба, надо сказать, совсем не это имел в виду, но предпочел не лезть с уточнениями.
- Но только почему ты сразу нам не сказал, что черный король за тобой охотится?
- Охотится?! – Хота покачал головой. – Скорей, домогается. Я вовсе не думал, что он охотится… до вчерашнего лабиринта. Не знаю, как это ему удалось, или, может, он сумел использовать что-то такое… Но он всего лишь не давал мне спокойно выспаться все эти дни и портил своим присутствием мой достойный индивидуальный бред. Этой ночью я, кстати, поругался с какой-то его ипостасью, но это, во-первых, случилось уже после происшествия с лабиринтом, а во-вторых, я все равно разделился бы с вами… если бы Чосер вернулся живой и здоровый. Только поэтому я и позволил ему идти, даже против собственного желания.
- А теперь?
- Не знаю, - сказал полковник. - Мне все еще кажется, что лучше бы нам расстаться. Я просто не понимаю пока, как тут все работает… и как отвязаться от короля. Ведь раньше мы о нем как будто не слышали?
- Да нет, вроде бы, - согласился Инир. Цамба кивнул, за ним Ая… но Тонтон вдруг энергично поскреб в затылке:
- Ну почему же! – он даже руки потер от накативших воспоминаний и потянулся к любимой трубке. – Что-то такое я вроде припоминаю…
Серебряный взглянул на него несколько удивленно.
- В том году, помнишь, полковник, меня саданул темный альв по бедру? Так я повалялся тогда в госпитале немного, и мне по случаю достался такой доктор, миляга, молоденький совсем, из дворца.
- Светлый и тощий? – чуть усмехнувшись, спросил полковник.
- Ну да. Мейген, кажется.
- Менен, - уточнил Хота. – Да, он нормальный, вроде бы, парень. Ну так при чем здесь черный король?
- При том, что Мейген, когда наберется из этой своей… красненькой такой фляги, всегда начинает болтать, какая он важная птица… и двери в Третий архив Мадога открывает – ну прямо ногой. Он дни напролет торчит там в какой-то библиотеке, читает всякую чушь.
- Третий архив?! Так там же одни финансы. Дебеты-кредиты за сотни лет, скука смертная.
- Не-ет. Он говорил, что в архиве, на самом деле, полным-полно всяких запретных книг. И вот, я помню, он нам рассказывал... смешно как-то так, мы все обхохатывались… что Мадог – придурок, что он «выметает грязь»… как дворник, ха-ха… ну, неважно. И короля у нас потому-то и нет, что слишком уж мы, значит, хорошие. Без грязи, он же все вымел. Неуравновешенные…. Нет, подожди… ненормальные. Нет… опять нет… неравновесные. Да, точно – неравновесные. Смешное такое слово.
Неравновесные?! «Неравновесные системы, через которые непрерывно проходит поток энергии»… Полковнику показалось, что он покатился куда-то вниз.
- И этот доктор нам говорил, что черное есть повсюду, - вещал Тонтон, затягиваясь и зажмурив глаза – явно наслаждался тем, что оказался в центре внимания. – Но только Мадог затмевает нам разум. Врет, попросту говоря… И все у нас в городе не по-правильному, потому что не бывает так в мире, чтобы один лишь порядок и совсем никакого хаоса.
Да-а... Не бывает. «Мадог – придурок» - отлично. Уже знаем. Менен – спец по запретной литературе… Чудесно. Кто ж знал, что «неразумную» теорию Мадога обсуждать надо было именно с ним. «Мадог выметает грязь»… Ну, это – привет Зигмунду, классика жанра… А Тонтон – знаток нелинейности. Вот это уже кошмар.
- Порядок… Ха! – продолжал тем временем ветеран. – Видел бы он наш «порядок» – да хоть бы в Шестом пороге. Такой бардак...
Браво, Тонтон! Неравновесные системы, через которые непрерывно проходит поток энергии, порождают порядок в одном месте и полный «бардак» - в другом… все верно.
- …и королем у нас теперь сможет стать разве что убийца и вор. Для равновесия, так сказать. И в летописи, он сказал, так и записано: «Приидет черный король»…
Свихнусь, подумал полковник. Ей-богу, свихнусь.
- Ну ты даешь! – подождав, резюмировал, наконец, желтый принц. Хота, пока что, хранил молчание. – А что это ты раньше не говорил ничего про черного?
- Да это же шутка, - хмыкнул Тонтон. – Ну, бредил наш доктор… вот я и не помнил, пока полковник сейчас не спросил.
Все посмотрели на Хоту Серебряного.
- Что ж, старина, - еще чуть помолчав, отозвался тот – уже обычным своим, спокойным и немного смешливым тоном. - Волшебно ты это вспомнил! Не думал, что ты так запросто цитируешь запретный Третий архив.
- Не я, полковник! Это все Мейген.
- Менен. Он штатный лекарь у наших гвардейцев... Спецлечение для капитана Жихана. И часто он прикладывается к этой своей «красненькой»?
- При мне раза три, не больше. А что, разболтал что-нибудь?
- Да ну, скажешь тоже. Шутка и шутка. Смешная – до ужаса.
- А что? – взбодрился Ая. – Я, братцы, тоже не против бы… из той фляжки…
- О да-а, - перебил вдруг Серебряный, - а потом мы вместе прочтем в Замке спецкурс по проблемам соотношения порядка и хаоса в неравновесных системах.
- Не знаю, о чем вы, - почти обиженно бросил Цамба, - но, кажется, это бред. (А я о чем?! – пробурчал ветеран). Тонтон мелет, полковник подкалывает, а я сижу, как дурак! Какая грязь?! Какое у кого равновесие?! Какая, к чертовой бабушке, фляга? Я ничего не пойму.
- Опять же ты прав, - признал Хота.
Он думал о словах Тонтона, разумеется, но – что поменялось бы, если бы он услышал их раньше? В смысле ухода-прихода Чосера – ничего.
- Осталось решить лишь, что делать с предложением Ая.
- А что решать? Ты отпусти нас за ним, полковник, и все! – ответил Тонтон. – Глядишь, все вместе и вернемся к вам завтра днем.
Дискуссия на этот счет продолжалась еще какое-то время, но, убедившись на примере лейтенанта, что его личное присутствие или же отсутствие рядом с друзьями ничего не меняет в смысле нависшей над ними опасности, Серебряный нехотя согласился с этим новым раскладом.
А Мадог… об этом, пожалуй, потом. В пылу общения полковник и не заметил, что давно уж погиб в объятиях вечерней своей брюнетки. Короче, достаточно на сегодня – и точка.
Решили, что Ая и Тонтон отправятся в путь завтра с рассветом. Полковнику тяжело было отправлять их в неизвестность, но вопрос о судьбе Чосера не терпел отлагательств.
Его солдаты тоже не очень радужно себя чувствовали, оставляя товарищей, тем более что Инир еще не мог ходить самостоятельно, а полковник, как знал Ая, был явно болен, пусть и вел себя как ни в чем не бывало. Однако решение уже было принято, и около четырех часов утра, примерно в то время, когда Чосер предполагал отправиться в обратный путь, Ая и Тонтон покинули лагерь.
***
Фра Алонсо, доминиканец, входил в число тех, кто был прислан из Толедо «с визитом почтения к его Высокопреосвященству архиепископу Сарагосы». Верительные грамоты, несмотря на все и всяческое «почтение», дозволяли ему непосредственное проникновение в любые покои и комнаты, включая личные, любых представителей духовенства архиепархии Сарагосы. Впрочем, такими абсолютными полномочиями он был наделен не один и – как и прочие – практически ими не пользовался, оставляя за собой лишь роль скромного наблюдателя.
То, что он был послан именно в Сарагосу, радовало его, ибо здесь находился тот образ, который до этого он видел лишь в списках и к которому обращался с особым почтением. Здесь, в городе, этот образ, еще византийского письма, хранился в драгоценном окладе из серебра, в который были вставлены – вопреки всем нормам ювелирного искусства – настоящие, чистой воды бриллианты. Этот факт также радовал фра Алонсо – и душу его, и взгляд, когда каждое утро он возносил молитвы перед иконой. Однако, когда схлынул первый восторг и он стал невольно приглядываться к окладу внимательнее… но нет. Не может быть. Невозможно.
Фра запретил себе, молясь, даже глядеть на камни – поскольку думать надо о доме небесном, а не о драгоценных окладах. Однако человеческая природа взяла свое, и он все-таки взял образ, вместе с его облачением, для личного исследования – официальным порядком. Особых планов у него пока не было, но ведь никакие дела и не возникают на пустом месте. Для всего нужна почва…
Храм, к которому приписана была икона, находился в приходе его преосвященства дона Родриго Пинилья. Благочестивый епископ исполнял сейчас святой долг где-то в отдаленных селениях, откуда в последние дни начали поступать в архиепархию тревожные сведения об участившихся случаях оборотничества, и поговорить с ним лично пока не представлялось возможным. Фра Алонсо как раз размышлял, с кого и чего начать свое любопытное «исследование» в отсутствие епископа, но неожиданно дон Родриго объявился в городе – как говорили, всего на сутки, передохнуть и продолжить начатое.
Доминиканец не откладывая нанес дону Родриго визит и, впервые воспользовавшись своими полномочиями, смиренно попросил его преосвященство дозволить ему участвовать в «крестовом походе против ереси». Дон Родриго в ответ лишь пожал плечами – иными словами, не возражал, - и «поход» начался на другое же утро с рассветом.
***
После скромного завтрака, состоящего в основном из горячей воды, Инир заявил, что пойдет сам, без посторонней помощи. Цамба попытался было его отговорить, но Инир продемонстрировал в действии нечто вроде костыля, который полковник нашел для него вчера вечером, и тем самым убедил собравшихся в своей готовности идти пешком.
Итак, из семерых в отряде осталось четверо. Душа Хоты Серебряного была далеко как «не на месте», однако причин для такого перемещения было настолько много, что он и не пытался понять, какая из них оказалась решающей. Это могла быть и участь Чосера, и путь в неизвестность Ая и Тонтона, и черный король, и «динамический хаос», и катастрофа того, что свершилось тогда на вершине башни… да и, в конце концов, просто усталость и изматывающая лихорадка.
Но все дороги ведут в Мадог – странный город, несомненно обладающий хотя бы несколькими ключами к пониманию происходящего… и Хота Серебряный не брел по этим дорогам с зажмуренными глазами. Он не знал, что ждет его и его друзей за поворотом, но, приняв ответственность за этот путь, был готов принять и последствия – а также извлечь из того, что произойдет, все то, что сам сочтет нужным.
Шагая утром по каменным плитам южной дороги, Хота честно пытался разбавить приятными мыслями и воспоминаниями свое отвратительное, совершенно неравновесное настроение. В первую очередь, он думал о… о прекрасная Эрешкигаль, черноокая богиня смерти… м-м, нет, если честно. О смерти – нет. В первую очередь он думал о Кайре.
Сквозь иней белоснежных вьюг
Дышу морозными цветами,
Заледеневшими устами
Я о цветах весны пою.
Он жадно вспоминал ее всю, до последней родинки, до нежного запаха рыжих волос, до… но это уже слишком… хм… внутреннее.
Ее образ всегда ассоциировался у него с понятием «теплый». Действительно, у нее была кожа цвета прозрачного меда, сквозь который светит солнце, и темно-карие, как шоколад, глаза, и длинные каштановые волосы, вспыхивающие на свету, как пламя свечи… у нее, вообще, много чего было. Она, кстати, была довольно образованной девушкой, да к тому же еще и неплохо владела оружием.
Красавицу Кайру и Хоту Серебряного многое сближало, но никто и никогда не видел их вместе. Так уж случилось, что он ни разу не был в ее доме нежданным гостем, они каждый раз договаривались о следующей встрече. Поначалу эта странность несколько удивляла его, но потом он привык и перестал об этом задумываться. В конце концов, она имеет право на собственную жизнь и тайны; к тому же, она ведь была гетерой. Правда, при таком роде ее занятий чувство ревности пока не терзало полковника – главным образом потому, что он не боялся ее потерять.
Во-первых, они не давали друг другу ни клятв, ни обещаний, а, во-вторых, полковник тоже был не дурак и знал себе цену. Если она параллельно встречается с кем-то еще – это ее дело, ее право, и это обстоятельство нисколько не приближало его к представлению о собственной неполноценности. В конце концов, его часто просто не было в городе. «Если девочка хочет, теперь что?»
Кайра, Кайра… С ней было хорошо и уютно, и он, пожалуй, даже любил ее, хотя и не был в нее влюблен. С ней не было страсти, того сумасшедшего ощущения, как будто стоишь на краю, на острие между раем и адом, и безудержный ветер подхватывает тебя, и несет… куда? Неизвестность, и ужас, и неописуемый восторг… Нет, этого не было. С ней все было спокойно и просто – но разве от этого хуже? Любовь ведь тоже бывает разная. Хота не собирался, конечно, первым делом по возвращении в Мадог бежать к ней с горящим сердцем в руке… но о женитьбе на ней все равно думать было… очень приятно.
Мысли о Кайре привычно вызвали образ рыжего коня. Отдав молчаливый долг памяти, Хота обратился в душе к другому своему другу, а именно к Гоеру Ба.
С Гоером его тоже роднили определенные черты характера – и внутренняя бесшабашная легкость, которая пела и играла в душе, но редко переливалась через край, и незлая насмешливость, и сдерживаемая, но ощутимая сила, и любовь к стихам и сказкам… о, сказки, сказки…
У Гоера, кстати, имелась одна особенность, которая представляла для полковника неизменный предмет острот и шуток – то, что Хота называл про себя «комплексом Моисея». Библейский пророк (кстати, о Библии) полжизни водил свой народ по пустыне, являясь для него, народа, непререкаемым духовным ориентиром.
Друг Гоер был прямо-таки одержим тягой к духовному водительству. Его, как говорится, хлебом не корми, а дай кого-нибудь «наставить на путь», запугать жутковатыми рассказами о двадцати двух витках спирали вечности, первичной вибрации и одухотворяющем начале слова, о черном инцесте в недрах земли и об очищающих жертвах… а потом чего-нибудь посоветовать, и следить, что из этого выйдет, и продолжать помогать советом, поощрением и подсказкой. До сих пор, надо сказать, особого вреда он никому не нанес – но и пользы от такой деятельности тоже не было. Этот «комплекс» был пока лишь слабостью, не перешедшей еще в порок, и Хота надеялся, что сей печальный рубеж никогда не будет преодолен.
В остальном же с Гоером очень даже можно было иметь дело. Они вместе участвовали в нескольких походах, и Хота знал, что Гоеру можно было доверять. С ним можно было повеселиться, не задумываясь о том, что каждое произнесенное слово будет тщательно запомнено и проанализировано. Почему в черном городе он столкнулся именно с ним? И эта сказка…
Да вот же она! «И мы покинули нечистое место, и скитались в лесах и по берегам рек, опасаясь выходить к людям. И нам стало нечего есть и мы зашли в селение, но жители захлопывали перед нами двери своих домов. И мы нашли убежище в старой хижине»…
О, прихоти человеческого сознания! Дней пару назад, помирая тут в Сухих землях, Хота половину оставшейся жизни бы отдал, лишь бы вспомнить и эту сказку и – главным образом – то, что ее обрамляло. Страшилка Гоера! Она ведь напрямую, непосредственно относилась к тому кошмару, который ему так надо было понять. «Земля разверзлась под ними, и отдала им все, что держала в себе, ибо между любовью и ненавистью они выбрали ненависть»… Любовь, или ненависть… «там было так страшно»… О боже, боже! И вот уже протянулись над ним длинные тени, и раскрылась от рассветного ветра книга, и кто-то разговаривал с ним… но вот сейчас, почти вспомнив хоть что-то конкретное, он едва ли не вслух приказал себе: «Нет»!
Ибо привычные, низкие своды реки уже раскрыли перед ним свое жадное до страданий течение…
А страдать-то ему сейчас было некогда! Что толку, если он свалится тут в беспамятстве?..
Но как удивителен все же мир. Почти всегда мы получаем то, чего так сильно хотели, но почти никогда желание и результат не совпадают во времени.
Солнце поднялось почти что в зенит. Хота остановился, поджидая товарищей. Инир ковылял, прикусив от напряжения язык, на его лбу выступили капли пота, но он не отставал и не жаловался. Цамба все время посматривал на него, но пока что находил свою помощь излишней. Адам хранил на лице обычное каменное выражение, по которому ничего нельзя было разобрать. Словом, все нормально, все своим чередом.
Однако сам полковник невольно пришел в еще более мрачное расположение духа. «Расщепление психики как конфликт противоположно направленных душевных сил… стремление «Я» отделаться от мучительного воспоминания… Замещение… и бесконечное страдание».
Да ничего он не «замещал»!
Его память, минуя его же волю – и именно это бесило его больше всего – закрыла, пока что, то, что имело какие-то слишком страшные для него корни. И получит – или уже получило – совершенно жуткое продолжение… А лихорадка, не дающая ему сил на раздумья, очевидно, просто «играла» на той же стороне, что и психика.
Черные, жадные своды и ледяная вода реки… Страдание… катастрофа... И «равнодушные решетки декабря»…
Хота вздохнул, посмотрел на небо. Ну нет, моя ночная подруга, тебе еще рано. Чуть позже, чуть позже.
Итак: Кайра, Гоер… Це Ге… хороший, кстати, мужик. Хотя чего о нем думать… Ну или вот еще – Сессиль. Идеально одиозная личность!
«Творческий человек», как он сам себя называл. Историк, теоретик искусства, поэт… читать его вирши нельзя было на трезвую голову… только после бутылки чего-нибудь очень крепкого. И он обожал говорить. О чем – никогда не поймешь. Спроси напрямик: что ты хочешь этим сказать?! – и ни за что не ответит. Это всегда было для Хоты загадкой – как можно часами говорить ни о чем.
Еще у Сессиля было хобби – выращивать огромных собак. Пожалуй, собаки – единственная тема, на которую наш теоретик умел говорить «конкретно», зажав, если удавалось, полковника (или другую жертву) где-нибудь в переходах Замка Восходящей Луны. Однажды он даже затащил Серебряного к себе в гости на бутылку привозного вина. Вино было неплохим, да, но Хота Серебряный не смог посочувствовать творческому собаководству. «Неподходящим», слабым щенкам Сессиль, оказывается, сам сворачивал головы…
Развеселиться полковнику, в итоге, так и не удалось.
На отдых остановились в приятной ложбинке, защищенной от ветра, и, только усевшись под защиту щербатого холмика, Хота понял, насколько же он замерз. Гордость не позволяла ему отобрать у Цамбы или Адама куртку, да к тому же у зеленого она была огромной и потому неудобной, а адамова будет и коротка, и узка. Со своей стороны, его товарищи были простодушно уверены, что полковник отлично себя чувствует и что с ним действительно все в порядке. Выглядел он, правда, не очень, но взгляд его казался глубоким и даже как будто загадочным.
Охотой на живность решили не заниматься, потому что всем хотелось просто отдохнуть, полежать какое-то время. Главное – была вода, и огонь, и немножко вяленого мяса… Мясо, признаться, уже неважно попахивало, но ведь на то и были огонь и вода!
Валяясь на чахлой траве, Цамба слегка задремал… ушел в полусон… И снова привиделось ему, как, обдирая в кровь руки, лицо и разрывая одежду, блуждает он в колючих кустах, посреди холодных камней… И выходит, в который раз, к забору разоренного дома. Ему надо спешить… Так важно... Но что тут стряслось?!
Предчувствие непоправимого…
***
Фернандо, шатаясь, тыкался в обгоревший частокол дома дона Мигеля. Он плохо соображал, что делает. Голова гудела, как тысяча диких пчел. Проломов в заборе, пусть где-то и покосившемся, не было, и ему пришлось идти до самых ворот. Его окликнул было чей-то дрожащий голос, но он, ничего толком не понимая, ввалился во двор. Запустение, грязь… а ведь он покинул этот дом всего лишь… сколько? Дня три, четыре назад?..
- …вот так вот, видите, молодой дон, вот все, что осталось… разграбили, все разграбили. Убили нескольких, остальные…
Но Фернандо не смотрел на говорящего и не слушал его.
- Где донья?!
Его собеседник низко опустил голову.
- Ее… увезли куда-то.
- Увезли-и?! – Фернандо взревел, как подраненый бык, схватил слугу за грудки и даже приподнял чуть-чуть над землей. – Куда?! Кто позволил?!! Почему не узна…
Но тут его взгляд упал вниз и немного в сторону… на землю… где лежали, рядком, убитые… всего несколько человек… но не простые, а хорошо одетые убитые. Широкоплечие, рыжеволосые... Господа… друзья и родственники.
«Молодой бык» бросил слугу (тот закрыл лицо руками и, кажется, плакал) и медленно подошел к этому ужасному ряду. Он увидел кого-то… совсем как живой… и вот уже ему показалось, что он опускается перед убитым на колени, касается его лица…
На самом же деле – четыре дня практически без еды и питья, контуженный – Фернандо просто не выдержал.
Дом, двор, горькие или равнодушные лица слуг и бывших соратников дяди Мигеля… все это заволокло красным, потом серебряно-черным, а потом белым… и в этом белом ему было хорошо, он там был на месте…
Фернандо облегченно вздохнул и потерял сознание.
***
Очнувшись, зеленый поймал себя на мысли о том, что ему действительно – срочно, срочно! – надо отпроситься у полковника на помощь Ая. Это была неожиданная и странная мысль, но она крепко прилипла к его зеленым мозгам. Вначале он сопротивлялся такому желанию, но оно стало настойчивым и быстро переросло в железную необходимость. Зеленый уже не задавался вопросами «зачем» и «правильно ли это». Он боролся только с побуждением немедленно побеспокоить Серебряного, который, казалось, спал полусидя, скрючившись и привалившись к нагретому солнцем камню.
Наконец полковник поежился и распрямился. С двух сторон к нему тотчас же подлетели двое – Цамба и Адам, и почти одновременно, в одних и тех же словах, стали уговаривать его отпустить их на помощь остальным. Закончив свои сбивчивые и страстные монологи, они даже не взглянули друг на друга, как будто все так и должно было быть, хотя сцена явно не была отрепетирована.
Хота взирал на них совершенно круглыми глазами. «На помощь остальным»?! А «остальные», значит – «на помощь нам»? Так кто тут кому помогает?!.. Не говоря уж о том, что обычно из Адама и слова не выцедишь.
Хота уселся поудобнее и еще раз внимательно посмотрел на своих товарищей. Быть может… кто-то из них так же, как он сам вчера, почувствовал что-то? Беду? Он спросил об этом вслух, но в ответ двое стражей, как заведенные, слово в слово повторили свои экспрессивные монологи. Тут было, над чем задуматься.
Адам и Цамба стояли хмурые, сосредоточенные и полные решимости. Было ясно как божий день, что спрашивали они из чистой формальности и задержать их можно было разве лишь силой. Возможно, ему, полковнику Серебряному, и удастся с ними справиться, но… во-первых, он сам после этого будет ни на что не годен, а, во-вторых, что они с Иниром будут делать со связанными безумцами? Да еще вопрос, чем их связывать, и, главное, надо ли?
Отчего-то у Хоты возникло такое чувство, что каждого из этих двоих следовало бы хорошенько огреть чем-нибудь по голове, дабы привести в себя, и он даже машинально поискал глазами какой-нибудь подходящий предмет… Но ни Адам, ни Цамба не выглядели такими уж ненормальными. Да, не в настроении… но это не наказуемо.
Хота попытался еще раз заговорить с ними, рассудив, что если театральная сцена в точности повторится, то отпускать их будет нельзя, ибо это станет индикатором очевидного умопомрачения. Но на этот раз Адам промолчал, глядя на полковника исподлобья, а Цамба глухо и решительно попросил:
- Отпусти нас, полковник. Так надо.
Полковник поднялся:
- Ну что же, Бог в помощь. Отправляйтесь… Только, прошу, никуда не сбивайтесь с тракта. Мы обязательно встретимся.
В ответ оба поклонились. Не прошло и нескольких минут, как они ушли.
Хота долго глядел им вслед. То, что еще двое из его товарищей покинули их… как раз тот случай, когда препятствовать – значит, проявлять насилие. Конечно, он был за них в ответе… но людей нельзя приручать. Каждый сам проходит свои перекрестки.
Инир подошел и встал рядом.
- Ты слышал их, старина? Что скажешь?
Ветеран немного помедлил с ответом, потом сказал:
- Да, я все слышал, полковник. По-моему, тут что-то не совсем так, но, если ты спрашиваешь моего мнения, то ты поступил правильно. Другого пути, вроде, и не было… ну что с ними еще было делать?
Хота задумчиво кивнул:
- Теперь мы остались вдвоем, могучие и непобедимые.
Они пережили тяжелый вечер и еще более тяжелую ночь, но, проснувшись на рассвете и сразу пустившись в путь, через пару часов получили-таки награду – впереди раскинулся долгожданный, чудесный, изумительный, невероятный поселок Кер Шон.