Когда не тот, а другой папа был маленьким, он как-то сильно провинился в детском саду.
Произошло это, как всегда, случайно. Сначала всё было плохо. В медленной тишине, пахнущей стираными простынями, перетекал из настоящего в прошлое дневной сон. Маленький папа, сколько себя помнил, никогда не спал днём в садике. Оттого ежедневные два часа неподвижного лежания были его привычной каторгой, и только спонтанный оптимизм, в принципе свойственный пятилетнему человеку, помогал ему в одну из дневных «отлежек» не покончить счёты с этим сладко сопящим вокруг него миром. Но потом совсем уж невыносимые последние минуты дневного сна сменялись стуком дверей, громкими голосами нянечек и прочим невинным хамством, которое всё вместе называлось «подъём».
Пока осоловелые, розовые дети просыплись, свесив безвольно со своих раскладушек ноги и скосолапив ступни, маленький папа уже оделся и, движимый счастьем окончившейся пытки, расшалился. Он что-то демонстрировал руками и словами сидевшему рядом на стуле мальчику, и оба заходились чистым и бездумным смехом. В результате от избытка чувств маленький папа потянул мальчика за ногу. Это получилось неожиданно и очень резко. Мальчик, воздев руки, занятые лифчиком с болтающимися на помочах чулками, слетел вниз со стула и ударился головой о край сиденья. И, конечно же, именно в этом месте торчал гвоздь. ("С нашим счастьем…" - сказала потом бабушка). Не из пальца, не из колена, не из локтя, а из головы у мальчика пошла кровь.
Короткий проблеск счастья затянуло тучами беды. Мальчик бился и кричал, видя свою кровь и ощущая на себе внимание всего детского садика. Молчаливо, как при дорожном наезде на старушку, на происходящее взирали дети, няни и воспитательницы. Потом мальчика увели в умывальник, а маленького папу поставили в угол, лицом в крашенную салатовым глянцем панель.
Человек, вообще, любит углы (это, наверное, осталось со времён его пещерного прошлого), но при этом он предпочитает вжиматься в угол спиной, комфортно ощущая подсознанием повышение уровня собственной безопасности. Когда же лицо твоё и готовые к обороне руки твои обращены в угол, а спина незащищено подставлена миру, и даже глаза не могут предупредить об опасности, чувство тревоги вселяется в каждого. Человека в таком состоянии легко сломить. Вот откуда взялось это тихое иезуитское наказание.
Тошнота, холодящая грудь и живот, накатывала на маленького папу знаком большой беды. Время шло. Садик затих в ожидании большой показательной казни. Уже кто-то юный, но подлый подошёл сзади к маленькому папе и конфиденциально сообщил, что пострадавшему мальчику вытирали кровь с головы полотенцем и не чьим-нибудь, а его – бандита и хулигана. Время шло. Садик пополдничал и вышел гулять. Бедный раненный мальчик с бинтами на голове лежал в медпункте. Маленький папа отбывал наказание в углу.
Как всегда в таких случаях, мысли его тщательно отрабатывали два рода ситуаций. С одной стороны, они, как бы, пытались исправить произошедшее. При этом инцидент десятки раз прокручивался в сознании маленького папы, каждый раз по-другому, но обязательно с вполне безобидным, а значит счастливым концом. Ситуации другого рода обращали смятённое лицо его в будущее. Будущее было страшно. Чутким ухом улавливая разговоры воспитательниц, маленький папа увеличивал скорбь свою знанием того неотвратимого факта, что раненного мальчика придёт забирать отец, которому позвонили на работу. Собственный отец никогда не бил, даже не шлёпал маленького папу. Но другие били свих детей. Били и пострадавшего мальчика. Маленький папа знал это по его же рассказам, поэтому он вполне резонно отмечал про себя возможность расправы со стороны грядущего чужого отца. Представляя в деталях возможную экзекуцию, он плакал, а мозг его лихорадочно представлял спасение в виде появления на месте избиения его собственного отца. Да, он войдёт в группу широкими неторопливыми шагами большого человека и ка-ак даст этому чужому папе…
Время шло. К тому моменту, когда появление чужого злого папы стало навязчивой идеей, дети уже заканчивали ужин. Маленький папа стоял в углу. Поесть ему опять не дали. Его только один раз отпустили в туалет, и он, проходя умывальную комнату, действительно не обнаружил на привычном крючке под изображением черного кота своего чистенько вафельного полотенца. Пустой крючок отпечатался в мозгу знамением того, что садик уже вычеркнул его из списка живых.
Когда отец бедного мальчика действительно пришёл, все дети разом побежали рассказывать ему об увечье сына. Воспитательница, даже прежде, чем отвести его в медпункт, с торжествующим видом повела его в группу демонстрировать плачущего преступника в углу. Но маленького папы там не оказалось. Он спрятался за шкаф, и оттуда было слышно его истерическое икание, сменившее собой уже выплаканные слёзы. Отец пострадавшего мальчика посмотрел внимательно на маленького папу, покачал головой как-то неопределенно и, не сказав слова, вышел из группы…
Через несколько дней мальчик пришёл в садик, демонстрируя всем хвастливо какую-то железную скобку на коротко остриженном темени. Все ходили смотреть. Подошёл и маленький папа. Но сама по себе скобка не произвела на него впечатления. Другое: тонкая шея и оттопыренные уши мальчика, две макушки, из которых разбегались спиралями гвоздики волос,- всё это вместе со скобкой и следами зелёнки было так жалко, так беспомощно. Ему сдавило горло. Наверное, в тот момент охватившая маленького папу жалость была предвестником понимания того, что жизнь всех людей висит на тонком волоске неслучившегося несчастья.
Автор: Феликс Лебедь
Киев
1990