В 1981-м мне шёл 25-й год. Это был суровый и значимый период в моей жизни. В наследство от ушедшего олимпийского 1980-го я получил смертельно больного отца и беременную Женю. Яночка родилась 25 февраля. 11 мая умер папа.
Но в конце учебного года (а работал я тогда в школе учителем физкультуры и заканчивал диссертацию "экстерном") мой бывший институтский шеф, ставший к тому времени завкафедрой, пригласил меня к себе и сказал, что он пробил мою кандидатуру на ставку ассистента в новом учебном году. Сказал: "Приходи в конце августа, будем тебя оформлять, но ни в коем случае не увольняйся, мало ли что...". А я - классный руководитель. Мои дети перешли в 10 класс. Как же я посреди года оставлю их без классного руководителя?! Мы же ж – сеятели разумного… . Мы же ж - "доживём до понедельника". Конечно, я уволился.
Лето прошло в ванночках с ромашкой, прогулках по парку с красной коляской, печатании одним пальцем черновика диссертации, держа на второй руке посапывающий мешочек очень живого существа. В конце августа прихожу в институт... п-п-з-з-з-ззз. На "моё" место взяли человека. Это была жена профессора, которого специально пригласили из Краснодара, чтобы не закрылся Учёный Совет, висевший на волоске. На моё еврейское счастье она оказалась преподавателем баскетбола. В школу вернуться – поздно, Женя не работает, дитё малое плачет, на квартире живём.
Короче, пошёл я на другой день в бюро по трудоустройству, мирно держащее свои двери открытыми для ищущих удовлетворения в труде прямо в начале нашей улицы "Ильича". Там сидела какая-то выдра с неприветливым и одновременно непроницаемым лицом. Такие бывают у надсмотрщиц в тюрьмах. Она мне сразу предложила работу "близко к дому". На той стороне станции Дарница – через мост – разнорабочим в лесопильный цех завода "Атоммаш". Я так легко согласился, что брови её поползли вверх. Уже позже я понял значение этого "поползновения".
В заводском отделе кадров меня встретил человек с лицом чернильного убийцы. Типичная кагебистская крыса, сразу начавшая уничтожать меня буравчиками из-за толстых затемнённых стёкол очков. "Документы!",- без лишних расспросов потребовал он. Верные рефлексам пальцы его сразу открыли нужные страницы в паспорте, военном билете и трудовой книжке. Не обнаружив никаких смертных грехов, кроме бесчисленных благодарностей по службе и увольнения по собственному желанию, он поднял "головы кочан". Впервые, казалось, увидев меня, пригласил сесть. Я рассказал ему свою историю – "я инвалид –ножка болит -солнышко скроется – муравейник закроется",- и окончательно успокоил его расшалившиеся было от создавшейся неопределённости нервы. На всякий случай он спросил меня, глядя удавом прямо в лицо, не собираюсь ли я на "Пэ-Эм-Жэ" в государство Израи-иль. По моим удивлённым глазам он (опытный человек, таких уже тогда было мало, я вам скажу) сразу определил правильный ответ. Так начались мои "университеты" с урками и алкашами после ЛТП, которые работали на этой лесопилке после освобождения, проходя испытательный срок.
Первое рабочее утро встретило меня солнцем, ветром и холодом, оставшимся в тени заводских зданий от зябкой сентябрьской ночи. На складе мне выдали спецовку и рукавицы. Кустодиевского типа нормировщица, полная собой и своей властью над рабочим людом, которому только она, как бог, начисляет трудовую копейку, вела меня к будущему. Её икры, достойные пера Рабле, просто разрывали голенища мягких рабочих сапог из прошитой через сатин ваты. Мы подошли к лесопильному цеху. Наверху его, на втором этаже, там, где центром бытия располагалась пилорама, стояла тишина. Зато внизу возле настила, куда, по технологии, падают сверху доски и обрезки и куда направляла свои утеплённые ватой шаги моя начальница, рабочий люд уже темнел спецовками и дымил утренним куревом. Эта малая социальная группа из пяти или шести человек и были мои товарищи по труду. Они сидели на корточках, как в рассказах Довлатова, о существовании которого я тогда не подозревал, и держали бычки кончиками пальцев у самых губ, так как докуривали до огня. (Я сразу вспомнил армию: тепло от огонька "Примы" в свёрнутой горсти, живописный мат на половые темы и ржание нескольких записных идиотов… , как приятны минуты бездумного и пассивного ожидания тяжёлой работы. А эта сладкая надежда, что что-то случится в общем бардаке, и работу отменят?). Мой неуместный вид заинтересовал присутствующих, что внешне выразилось в лёгком изменении поз. После формального знакомства, в ходе которого прозвучали имена, человек, единственный из всех назвавшийся кличкой - "Жак",- и имевший, как сразу было видно по манерам, право спрашивать, поинтересовался, как меня сюда занесло. Я честно начал своё: "Я инвалид –ножка болит…". Все посмотрели на меня иронически, а Жак сразу поставил на место: "Та, не коси на..., не может быть, чтобы ты сам из школы уволился. Скажи, на чём залетел? Десятиклассницу, наверное, трахнул?". Народ, как я увидел по взглядам и ухмылкам, был абсолютно уверен в версии Жака. Спорить было бессмысленно, и поэтому я, свернув как-то с темы в сторону, сел курить со всеми, но не на корточки, а на влажные от росы ступени помоста, подложив под зад полученные на складе рукавицы. Вскоре кадровый гегемон наверху (который пил до потери сознания, при случае, не хуже наших внизу) встал на трудовую вахту. Причинная в этом микрокосме пилорама завыла и затрясла всё хлипкое здание лесопилки, а следствия – тяжеленные сырые доски,- начали валиться на помост и двигаться медленно по конвейеру, постоянно грозя скопиться в конце его в завал, который, как мне объяснили, "за…шься" разбирать потом.
Как ни странно, после нескольких дней расспросов о личном и приглядок, меня приняли в круг. Я не увиливал от тяжёлой работы: по неписанному кодексу молодые и здоровые таскали самые тяжёлые доски, а старики и спившиеся доходяги растаскивали в специальные штабеля обрезки , не годившиеся в работу. Я не падал им на хвост (то есть не просил налить мне), когда они загоняли обрезки досок на дрова за самогонку, и, самое главное, не воротил от них носа.
Отношение к выпивке среди товарищей моих было ритуальным. Так, наверное, тщательны и точны в действиях были жрецы храма Амона в древнем Египте. Сдерживаемое этим ритуалом нетерпение выдавалось повышенной нервозностью присутствующих, в уме виртуозно деливших количество выпивки на число жаждущих ртов и в лёгком дрожании рук, нарезавших хлеб и открывавших стеклянные банки с немыслимыми салатами, которые все были на один вкус, благодаря убойному количеству масла и уксуса. Было важно, кто, как рассаживается и кому, как наливают. Во время первого же распития среди прочих внимание моё обратил на себя маленький пожилой человек по имени Анатолий. Так полностью и уважительно его называли. Он сидел на самом почётном месте, но не пил. Землистое его лицо было глубоко разрезано чёрными морщинами. Взгляд, всегда и без того мрачный, у стола становился совсем плохим. Он был в минуты эти похож на Мефистофеля, тяготящегося своим бессмертием. Такой изощрённый вид мазохизма вызывал уважение. Анатолию не наливали, так как он был "подшит" в ЛТП и должен был умереть от первой же капли водки. Так, во всяком случае, гласила легенда. За всё время моей работы там я так и не услышал от него ни одного слова. Но личностью он был в своём роде замечательной. Мне рассказали потом, что Анатолий всю жизнь любил свою жену какой-то неестественной романтичной любовью. И она его любила столь же болезненно и сильно. Поклявшись раз друг другу в молодости, сидели в тюрьме они одновременно. Если один сел, второй не мог себе позволить жировать на воле. Он совершал мелкое преступление и отсиживал примерно тот же срок. Последний раз, когда жена проворовалась в магазине, он ограбил ларёк, получил год, а потом, по отбытии срока, его отправили в ЛТП, чтобы подлечить от алкоголизма. В сумме это равнялось её сроку. И вот, недавно они вновь соединили любящие сердца. Стоило для чего беречься от выпивки.
Работа наша была действительно нелёгкой, поэтому перекуры были не роскошью, а необходимостью. На таких вот перекурах и во время обеденного перерыва, а иногда и в минуты простоя (как ни верти, а пилорама иногда ломалась), я часто сидел на солнышке и вырезал из коры поверженных деревьев рожицы и смешные фигурки (скульптор я, по совместительству). Отполированные и покрытые лаком, эти произведения шли нарасхват. Даже Жак, который был личностью совершенно отдельной от других, поддался на образовавшийся психоз собирания раритетов скульпторского искусства и попросил сделать кулон для дочки.
Жак был фигура. Если бы бог создал человека не из мягкой глины, а из отгоревшей впустую лавы, получился бы Жак, а не Адам. Весь вид его: шрамы на руках и на лице, худая жилистая фигура, безжалостное выражение татарских глаз в узких немного припухших веках и, главное, скрытое в них автономное бытие,- указывали на абсолютное презрение к миру, в который он пришёл не по своей воле и в котором так и не ужился. Жак был чернокудрый красавец с коротким правильным носом. (О коротконосых властителях мира писал ещё Лермонтов). Он и был из таких, в кого с ранних лет поголовно влюблены все "мал'ые"- первые красавицы школьных классов и дворов, кого совращают молодые невоздержанные учительницы и кому так завидуют до поры маменькины сынки. По извечному сценарию "Девушка и хулиган" он имел в виду весь женский пол, срывая цветы поцелуев и принимая ревнивые драмы вокруг себя, как само собой разумеющуюся дань. Ту, которую до конца не собрали его предки из Золотой Орды. Тюрьма и водка ещё не совсем сожгли его. Только подсушили впалые щёки под выдающимися верхними скулами и прорезали в них вертикальные морщины. Только вот, зубов уже не хватало, да и кожа была (в его 30 с небольшим лет) испещрена сплошь алкогольными прожилками. Выдавали в нём более глубокую болезнь тела и синюшные узкие губы, а также набухшие подушками ногти на крупных натруженных пальцах. История Жака была проста и довольно ожидаема. Уже в 15 лет он подрезал кого-то в подворотне в схватке за очередную "малую". Сел "на малолетку", как меня заботливо научили называть тюрьму для малолетних преступников. Потом покатилось: дружки, воровство, отсидки. Но в одном из промежутков он успел жениться на той самой, за которую погорел по молодости. Эта любовь жгла его подозрениями в жениной неверности во время отсидок. Но двоих детей она ему родила и была, по-видимому, женщиной несчастной во всех отношениях.
Однажды, когда я в перерыве шлифовал очередной шедевр скульптуры малых форм, подошёл ко мне кадровый пролетарий, грубый толстый человек по фамилии Бэрэза, водитель кара, перевозившего на рогах штабеля из досок, посмотрел на мои произведения, и спросил прямо, как пролетариат у буржуазии: "А жопу красивую можешь вырезать?" ("А Мурку сыграть можешь?"). Я вырезал ему такую жопу, что весь гегемон с завода сбежался смотреть. Он торжественно повесил её на цепочку на стекле заднего осмотра в своём каре, и с этого дня я вошёл в элиту. Мне разрешили стоять на стрёме, когда основные кадры п…ли дрова на продажу.
Пришли и деньки, когда я стал кататься, как сыр в масле. Мне наливали без просьбы. Мне читали свои трудные спиртные стихи. "По подвалам - по подъездам я добряче ночував"- подвывал мне алкаш Мыкола и сетовал, что его жена заживо сдала в ЛТП. Мыкола был тщедушным пивным алкоголиком лет сорока. Выражалась эта специализация в том, что, беспардонно подсовывая кружку ближе к банке с самогонкой (её амбре!!), он каждый раз добавлял: "Та мени трошечкы, я ж бильш по пыву". Мыкола был поэт. А я был его аудиторией. Сюжет стихов был всегда одинаков. Страждущее сердце Мыколы, бывшего главным героем каждого опуса, ждало любви и понимания – в смысле секса и пива. Но неведомая жестокая женщина, к которой и была обращена вся прямая речь каждого произведения, не давала ни того, ни другого, а лишь поколачивала возлюбленного. За это он грозил ей всякими неприятностями на этом и том свете. Шевченковское "схамэниться, будьтэ люды, бо лыхо вам будэ…" грозно вдохновляло Мыколу на роль оракула всяческих бед на её голову. Неожиданным диссонансом с мощным пафосом стиха, была всегдашняя гримаса испуга на его морщинистом лице. Его не любили за это выражение лица и за "хытруватость": от работы он отлынивал, а пил наравне со всеми. Во мне он нашёл терпеливого слушателя, поскольку первые дни мне было интересно, а потом уже было неудобно послать его, как это сделали все остальные.
За два месяца я выслушал много разных историй о жизни, сломанной водкой, о резне и любви. Запомнился как-то особенно парень почти моего возраста по имени Саня. Он был абсолютно нормален видом и поведением. Спецовка сидела на нём, как мундир на кадровом офицере. Его светлые волосы всегда были причёсаны, лицо выбрито, и лишь только глаза были тяжёлыми. Словно весь он из светлой плоти, а глаза - из чугуна или свинца. Неладно было с глазами. Саня ловко двигался, не спеша и эффективно работал, не уставая; говорил немного и пользовался, я бы сказал, нейтралитетным уважением. То есть, мог бы стать лидером, если бы самому ему это было нужно. Он был единственным из моих сотрудников, кто не пил, не воровал дрова и фанеру и всячески давал понять, что из этого круга выберется любой ценой. Мы задружили. Пришло время и Саниной истории. Оказалось, что, получив после армии специальность слесаря-жестянщика (это те, кто гнули и клепали из оцинкованного железа воздуховоды), он уехал в Магадан на заработки. Пробыв там три года, он действительно заработал большие деньги и хотел, было, продолжать, но смерть матери здесь в Киеве вернула его домой. В Магадане, по-видимому, Саня начал пить. Оставшись один в хорошей квартире в престижном районе на Русановке и обладая деньгами, он быстро оброс друзьями, охочими выпить за чужой счёт, и постоянно сменяющимся женским обществом. За год он прогулял все деньги. Бесконечные жалобы соседей на дебоши и драки привели его в зал суда под конвоем милиционеров. В зале шёл ремонт. Саня и конвой стояли у входа, а судью заслоняли малярные козлы. "Эй, - крикнул судья ментам,- наклоните ему башку, чтобы он меня видел". Склонённый долу подсудимый увидел два растопыренных пальца судьи. Но не "victory" изображал этот всемирный знак, а два года ЛТП. Как-то так, походя, отобрали у него родственники-опекуны и квартиру. Жил он у старой бабушки где-то недалеко. Как уже писалось, я тогда был весь из доживём до понедельника. Я решил помочь Сане. Выражалось это в том, что иногда мы строили вместе планы, куда ему пойти учиться. Всё лопнуло в один ненастный день, когда мы рядышком курили под навесом, и он рассказал мне о куме, получившем в наследство дом. Известие это как-то непонятно взбудоражило его. "Представляешь, - мечтательно смакуя картинки внутреннего кино, говорил мне Саня,- дом, речка, тихая такая. Жена красивая в доме, с ребёнком. Сад, полон фруктов. Можно тонну слив перегнать на самогонку, очистить её и спрятать в погребе в канистре. Спустишься в погреб прохладный с жары, выпьешь рюмаху, и никто никогда не узнает…" Он перевёл на меня глаза. Они светились тихим торжественным сумасшествием. Глубоко запрятанная болезнь выплеснулась наружу. Очевидно, понимание всего этого он прочел у меня на лице и потому с тех пор стал откровенно сторониться любого общения. А когда кагебистская крыса вспомнила о моём существовании и послала гонцов, чтобы усилить моими стараниями заводскую спортивную команду по гражданской обороне, Саня, услышав, что меня вызывают в отдел кадров, посмотрел в мою сторону враждебно и подозрительно. Словно боялся, что я настучу о его тайных мыслях.
Участие в соревнованиях добавило к признанию моих заслуг, но не само по себе, а потому, что, спустя два дня, я вернулся обратно на лесопилку. Друзья, удовлетворённые моим возвращением, сообщили, что прошёл слух, будто бы меня "забирают в управление завода". Но апогеем популярности стала история с досками. Ко мне как-то подошёл Жак и сказал: "Так, эта.. у тебя ж дитё малое. Ребята там перекинули тебе через забор пачку "вагоночки" - (это такие доски для пола с пропиленными пазами, чтобы щелей между ними не было), - Мало ли там - на балконе пол постелить - пригодится. Иди. Мы тебя отмажем". Я вышел через проходную, обогнул снаружи территорию завода и возле стены за лесопилкой обнаружил огромную пачку досок высотой в 2.5 метра. До дому было недалеко - полчаса пешком, если идти прямо через станцию Дарница и нескончаемый нотный стан железнодорожных путей. Я взвалил этот неподъёмный штабель на спину, согнулся, как падающей слепой с картины Питера Брейгеля Старшего, и попёр. Меня могла остановить милиция на каждом метре пути, поскольку по тщательности отбора продукта и аккуратности упаковки было ясно, что он краденный. Но идиотов, пьяных и влюблённых бог охраняет с особым тщанием. Тогда я объединял в себе все три названных качества и поэтому (с этими жуткими ненужными мне досками, радикулитом и улыбкой на устах) добрался домой благополучно.
Так прошли сентябрь и октябрь. А потом, перед праздниками меня всё-таки вызвали в институт и сообщили, что есть временная ставка на место уехавшего на работу в Алжир доцента Анилова. Подписав обходной лист и уволившись, я пришёл на лесопилку прощаться. Это прощание не было слишком сентиментальным. Пожимая мне руку, люди словно захлопывали ставни в своих домах, закрывая окна, через которые разрешено было мне заглянуть внутрь во время нашего случайного товарищества. Ощущение глухого полустанка, с которого отваливает случайно застрявший скорый поезд, витало в воздухе. Так это и запомнилось.
В институте после празднования очередной годовщины Октября уже на третий день я прочёл свою первую в жизни лекцию.
А весной я таки сколотил из тех самых досок пол на балконе квартиры, которую Женя получила от завода. Но «дитё» всё равно туда босиком не пускали.
Автор: Феликс Лебедь
Реховот, Израиль
2006