Конспект судьбы

Утекает личное времечко, кончается. Спешим оставить важный след.
Однокашники, с которыми в 1972 году я получала диплом факультета журналистики  Ленинградского университета, решили выпустить второй сборник воспоминаний.
Первый увидел свет пять лет назад, когда мы впервые встретились после сорокалетней разлуки. «Может, кто потом вглядится в наши судьбы, в наши лица…» – так он назывался.
Может, и вглядятся, и поразятся нашей искренности и наивности, нашей честности, нашей вписанности в эпоху.
На сей раз приказано поразмышлять о времени и о себе.
Да запросто, если о себе, думаю я. И время, потрудившись, запечатлею.
Но как избежать взгляда изнутри, очень субъективного, ограниченного? Как суметь 
увидеть моё с ним, со временем, сочетание взором удалённым, отстранённым? Как будто перед нами бескрайняя карта звёздного неба, а где-то в неразличимой её глубине мелким, едва заметным штрихом – краткой кометой мелькнувшая – моя скромная жизнь.
Что она была для вселенной? Для времени?
Пустой вопрос. Но так хочется верить, что всё было не зря!

…Не зря в промозглом Ленинграде в 1950 году ветреным днём 16 апреля на Обуховской заставе акушерка приняла на руки кричащую меня.
Чем я была так взволнована? И хотела ли являться в мир в очередной раз?
Кабы знать, кем я была в предыдущий!
А в этот я помогала мамочке пилить с отцом дрова возле сарайки. Отопление в каменных домах было печным, и готовили пищу на плитах. Хоть маме моей и мешал живот, она покорно тянула на себя пилу-двуручку и прислушивалась к моей возне внутри. Ножки у меня уже тогда были увесистые, и я могла так садануть пяточкой, что….
Держась за папочку, мать моя кое-как добрела до родильного дома.
Я была первенцем, и она не знала ещё, сколько тревожных ночей приносят дети. Больные животики, горлышки, сопельки, ушибы, обиды и срывы.
А в воздухе уже бродила весна, щипало в носу от запаха растворившихся тополиных почек. Грачи орали напропалую.
Дребезжали по рельсам трамвайчики. Гудели заводские гудки. Валил вонючий дым из трубы Невского мыловаренного завода.
Люди выстраивались в очереди к газетным киоскам. Им хотелось узнать, что нового произошло в мире.

На планете непрестанно что-то случается, но крошечным крохам уже всё равно: они дали согласие быть. И могло ли меня остановить, что в январе СССР вновь ввёл смертную казнь за измену, шпионаж и саботаж? Я хотела жить честно. Бог там с Иерусалимом, который провозгласили столицей Израиля. Здорово, что в феврале основали Европейский союз радиовещания. Там и советско-китайский «Договор о дружбе, союзе и взаимопомощи» подписали. Вышел фильм Диснея «Золушка». СССР объявил о наличии атомной бомбы. А будущий патриарх Алексий II, тогда Алексей Ридигер, был рукоположён в сан диакона. Жизнь текла своим чередом. Элизабет Тейлор собиралась в первый раз выйти замуж. Бриджид Бордо готовила фото для обложки модного журнала. Им было не до костариканского грузового теплохода, который совсем недавно таинственно исчез в Бермудском треугольнике…

…Я почему-то всю жизнь смертельно боюсь воды. Ни сама плавать не люблю, ни на пароходике в далёкий рейс не отправлюсь. С чего так? Тоже оттуда, из предыдущего прошлого?
Но вот яркий эпизод из детства. Мы семьёй в гостях у родных. Трёхэтажные дома на Белевском поле – квадратной конфигурации, пролёт лестниц тоже квадратный, широченный, а по периметру – галереи с ячейками комнат. То ли коммуналка такая, то ли общежитие. Кухня на этаже общая, безразмерная, дымная. Из неё притащили всякую еду, взрослые пьют-закусывают, а детишки, которых набралось на целую детсадовскую группу, под огромным столом с резными ножками устроили себе жилище: одеялами занавесили, кукол туда затащили…
Мне не интересно в тёмном убежище. Я отыскала на этажерке журнал «Огонёк» и медленно листаю. Значит, уже школьница, читать умела. Потому и высмотрела очерк про какого-то героя-водолаза. Его пытались поднять со дна океана живым, а поскольку давление на глубине и на поверхности разнилось чудовищно, делать это нужно было очень медленно, иначе навалилась бы кессонная болезнь, а за ней – смерть. И вот я много-много часов вместе с этим страдальцем в скафандре боролась с подступавшим сном и проматывала в голове всё, что было в судьбе прежде, что было дорого на земле.
Не тогда ли я впервые задумалась о цене каждого дня?
И как влияли на меня события жизни? Была ли уже вложена программа при рождении, которой я не могла не следовать? Но тогда получается, что никакой нашей заслуги – почти никакой – в наших достижениях нет! И нечем гордиться и хвастаться. Наоборот, нужно ещё жёстче спросить с себя за упущения и ошибки. Пока не спросили  т а м …

Держу в руках только что выпорхнувшую в свет мою «Ласточку» – роман в стихах, который написался вдруг, нечаянно и мгновенно. Никаких представлений не имела я об этом жанре и никогда не планировала испробовать. Что-то там внутри у меня случилось, что вдруг полилось, полилось…
И теперь мне хочется разобраться, как подобное происходило у других, каково моё детище в сравнении с редкими единородцами, а главное, был ли предрешён его приход в этот мир. Просто ли я исполнила предначертанное или надиктованный текст – полная неожиданность, то есть моя заслуга?
В молодые мои годы, когда звёздные науки были в подполье, на одном из семинаров судьба свела меня с астрологом.  Всю жизнь потом я периодически заглядывала в свои блеклые карандашные записи, сделанные под его комментарии к моей натальной карте. Удивляли меткие характеристики моих особенностей и некоторые предостережения на будущее. Но я благополучно забывала о них в круговороте юношеских интересов. Хотелось жить, как песню петь, беззаботно и рискованно.
А теперь вот, на пороге старости, есть время и желание обдумывать прошедшее.
Каждый свой шаг разглядывать под лупой предопределённости. И я лезу в интернет, где уже не карандашиком на газетной бумаге, а скрижалями в виртуале высечены мои личные права и обязанности по жизни.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. НАБОР ВЫСОТЫ

Я, конечно, была не подарочек. Вообразите: огненный Овен и по Солнцу, и по Луне, да ещё в придачу Тигр по году. Тройная энергетическая мощь, спасайся, кто может!
От меня и шарахались те, кто не понимал мою природу и выискивал всяческие подвохи. А я-Тигрица была по натуре правдивой и того же ждала от других. Но нестандартный ход мыслей и странные поступки заставляли других относиться ко мне со смесью уважения, восхищения и опаски.
Понятно, что Кошку в Тигре видят в последнюю очередь…
И родителям, думаю, было со мной не сладко. То на горке во дворе нос разобью, то в казаки-разбойники дотемна заиграюсь, то младшего брата обижу.
Наказанием было стояние в углу. А поскольку в нашей тесной комнатке в коммуналке открытого пространства не было, меня отправляли под вешалку, на которой хранилась вся верхняя одежда. Частенько я там, на сундучке, под прикрытием стареньких пальто и засыпала, всеми забытая.
Худшим вариантом было остаться одной в темноте в родительской постели и, пытаясь заснуть, слушать радио. Что я могла понимать во взрослых передачах? Нравились песни. Даже на арии из опер я была согласная. Только не футбол! Едва начинались его убогие позывные: тра-татата-тататата..., душу мою скручивало в трубочку, и хотелось выть. А жить не хотелось.
Но утром вдруг объявляли о снижении цен, и я с воплями бежала в кухню:
– Мамочка, хлеб на две копейки снизили! А рыбу на три!

Детские были годы, счастливые. И только взрослые понимали, как сложен и взрывоопасен мир, едва оправившийся от Второй мировой.
При номерном заводе, на котором трудились мои родители, был детский сад, а у него дача на берегу Невы. Целое лето мы проводили там под присмотром воспитателей. И однажды набрели в лесу на безымянный холмик, возле которого старшие заплакали. Потом нам объяснили, что то была могила лётчика, защищавшего ленинградское небо.
Родилась бы я, не погибни он? Ведь в покорившийся фашистам Ленинград никогда не поехали бы из своих деревень мои родители, а значит, и не встретились бы.
Выходит, я зачем-то была нужна миру?
Питерских ребятишек берегли особо. На столах, кроме ненавистного рыбьего жира, всегда стояла банка красной икры. Не желавшие знать об её полезности, мы на даче старательно зарывали ногами икринки в песок под столом.
Помню и помещение группы, в которой мы проводили зиму. Куклы, машинки, пирамидки, домики…горшки…деревянные раскладушки… и приказ сложить ладони под правой щекой. Запах детсадовский помню – приторную смесь манной каши с уколами и хлоркой. Плохо мне там было. И скорей хотелось в школу.

Где-то за окнами текла манящая взрослая жизнь. В памяти оседали неосознанные её отголоски.
В Великобритании был продемонстрирован первый компьютер, созданный для игры. В Лондоне открыли первый в мире супермаркет. В Канаде заявили, что на конверте необходимо указывать не только фамилию и город, но и название улицы с номером дома. А в Швеции запретили поцелуи в общественных местах. Меж тем в Сирии военные осуществили государственный переворот.
В Нью-Йорке появился первый светофор для пешеходов. На престол взошла Елизавета II, правящая королева и глава государства Соединённого Королевства Великобритании и Северной Ирландии. Батиста совершил государственный переворот на Кубе. В Хельсинки состоялась церемония закрытия XV Олимпийских игр, в которых впервые приняли участие спортсмены СССР.

Вышло первое издание повести Эрнеста Хемингуэя «Старик и море»…
… мне ещё долго расти до того, как я его прочту.
За пропуски занятий из Уральского политехнического института отчислен студент Борис Ельцин…
…тут я лукавлю: никто не знал тогда, кем станет этот человек, а потому и не было такого известия; это задним числом интернет-трудяги выкопали пикантный факт и вставили в перечень важных дат.
В стране, меж тем, открыли Волго-Донской канал.
А в Лондоне начался великий смог, унёсший жизни тысяч англичан.
В США Чарли Чаплину предъявили обвинение в сочувствии коммунистам. В том же году в Нью-Йорке прошла премьера его фильма «Огни рампы».

Ах, милый Чарли, я повзрослею и в 1985 году, учась на Высших курсах сценаристов и режиссёров, буду заливаться слезами над этой картиной, чуя во всём родную душу. А потом обнаружу с тайной гордостью, что оба мы появились на свет 16 апреля. И потому мы оба такие хорошие: умные и романтичные, сентиментальные и чувствительные, дипломатичные и великодушные, просто душа общества.
Но мне до «души» было ещё дозревать и дозревать. И откопай поди, какие камешки и кем были заложены в фундамент личности в те годы. Слушайся воспитателя? Не реви? Не отнимай игрушки? Отвечай внятно? Лежи тихо?
Мала я была, и мимо прошла дата смерти Сталина – 5 марта 1953 года. Тоже, наверное, приказали нам, детям, «лежать тихо» и не лезть во взрослое горе. А как о нём догадаешься, если на улицу, где все плакали, нас не взяли, а телевизора ещё и в помине не было. По радио наверняка передавали траурную музыку, но кто ж её нарочно будет слушать? Прежде её и так хватало, поскольку покойников выносили из подъездов домов под похоронные оркестры.
Вскоре вынесли и мою бабушку по маминой линии. Она так и не дождалась посмертной реабилитации своего мужа, вывезенного ночью из дома ещё в 1938-м. Трудился он на Арсенальном заводе и не был ни в чём виноват  – соседушка по квартире в МВД работал, вот и расстарался.

В стране раскручивалась новая история: Берия, Маленков, другие. Хрущёва избрали Первым секретарём ЦК КПСС. Вскоре отпраздновали 300-летие воссоединения Украины с Россией и передачу Крымской области из РСФСР в состав УССР. В 1954-м выходит постановление об освоении целинных и залежных земель, затем о развитии производства сборных железобетонных конструкций и деталей для строительства. Страна готовилась всерьёз вставать на ноги…

А мне вспоминаются облигации государственного займа. Тогда я не понимала, почему разговор о каких-то бумажках вызывал волнение у взрослых.  Они доставали их из шкафа, завёрнутые в бабушкин платок, и долго изучали. Спорили. Свежие газеты рассматривали, посадив на нос очки. Папочка бывал особо сердит. Он потрясал этими облигациями и много позднее, когда я уже школу закончила. Только что я тогда понимала?
Теперь интернет поясняет. Государство брало у населения взаймы деньги на 20 лет и расплачивалось за это или деньгами в размере 4% годовых, или выигрышами, где облигация выступала лотерейным билетом. Потому все и рвали друг у друга газеты с таблицами. А потом погашение ранее выпущенных займов было отсрочено ещё на двадцать лет, выигрышные тиражи проводиться перестали. И только в 1974 году вернулись к этому вопросу. Понятно, что тех, кто когда-то покупал облигации, в живых почти не осталось. Об этом, видимо, и пытался поведать отец подросшей мне.
У бабушки явно были куплены облигации тридцатых годов, но их без погашения принудительно обменяли на облигации двухпроцентного займа 1948 года. Доверие к государству пошатнулось. А тут объявили о новом займе на развитие народного хозяйства. Вот мои предки и бились над вопросом: брать или не брать, верить или не верить. Дверца шкафа периодически поскрипывала…

Для меня же всё было праздником. Я впервые увидела фильм в кинотеатре, и не какой-нибудь, а иностранный. Это был «Тарзан», одна из трёх его серий, допущенных на наши экраны. Ажиотаж был невероятный, билеты раскупались за неделю до показа, и даже мамина мама отважилась пойти в кино. Потому мы с братом и оказались в зале, что не с кем было нас оставить. Но надо ж было случиться, что в самом интересном месте мне приспичило в туалет, да так, что мочи терпеть не было. И бабушка обречена была в темноте пробираться со мной по ногам возмущённых зрителей на выход и так и не доглядеть картину: обратного путешествия нам не простили бы.
Не с того ли возник во мне интерес к кино?
Впрочем, вся наша жизнь – кинолента, которая разрастается с годами и которую нам покажут заново после надписи «конец». Мы самозабвенно вписываем в неё эпизод за эпизодом, не особо заботясь о том, как смотримся на экране. Оно и понятно: быть одновременно актёром и режиссёром своей судьбы дано немногим.
Теперь кажется фантастичным, что детство мы провели среди бомбоубежищ. Если такого строения не было в твоём дворе, оно обязательно было в соседнем. Невысокое плоское сооружение квадратной формы без окон и видимых дверей, летом поросшее травой, зимой укрытое снегом. По теплу мы собирали на нём травинки и тощие цветочки, в холода катались с него, как с горы. Страха не было вовсе, только взрослые ругались: убежище – не игрушка! Будто мы могли его разрушить.
А кто-то жизнями людскими играл запросто. Мы ещё не понимали этого.

Мало чего оставила бы память, кабы не папочкины фотографии. Как я на свет явилась, он сразу приобрёл аппарат «ФЭД» и всю жизнь фиксировал важные моменты. И мне такое ремесло передал.
В 1965-м я впервые фотографировала на Шлиссельбургском шоссе колонны военной техники, направлявшейся в центр города в честь 20-летия Великой Победы.
Больше всего снимков у нас с праздничных демонстраций. Нарядные мужчины и женщины с весёлыми лицами, с гармошками, дети с флажками и портретами вождей. Радостные возгласы, песни, пляски. Застолья. Все были воодушевлены и полны надежд на счастье. Или мне только казалось?
Благодаря карточкам воссоздаю атмосферу нашей семьи. На стенах вышитые мамой фантастические птицы, букеты цветов. Она, склонившаяся над пяльцами. Это пока я была ещё у неё внутри, в тепле и безопасности, и не отвлекала поминутно.
Вот я в пёстром платьице с оборками, которое всегда выбирала надеть после бани. Очередь в помывочное отделение была длинная, с первого до третьего этажа женщины поднимались мелкими шажками, то и дело устало прижимаясь к каменной стене и сердито одёргивая  хнычущих малышей.
А вот новенький патефон, я осторожно опускаю головку с иголкой на пластинку. Сейчас вырвется: «Валенки, эх, валенки, не подшиты, стареньки…» или «Эх, Самара-городок, неспокойная я…»  Это ещё пластинки со скоростью 78 оборотов. А потом появятся и вскружат нам голову 33 оборота в минуту. Прогресс наступал!
Больше всего запомнились новогодние радости: ёлка на тумбочке с живыми горящими свечами, стеклянные игрушки на прищепках, ватный Дед Мороз  с крошечным мешком, который мы с братом тайком ощупывали: как в нём скрываются большие человеческие подарки?
Вот я в маске – круглолицый  непослушный Колобок. Ещё у нас были маски Деда и Бабы. В старшей школе я особенно любила наряжаться под них: будучи неузнанной, так легко и весело было изображать из себя другого человека.

Может, во мне погиб артист?  Правда, единственная роль, которую удалось сыграть, это ядовитая муха Цеце, проживавшая в Африке. И откуда мы выкопали тогда страшный сюжет для сцены, не знаю, но прозвище за мной закрепилось надолго.
Насчёт изобразительного искусства я тоже никогда не обольщалась. Пятёрку имела потому, что хорошо рисовала столы и стулья: линии проводила не дрожащие и тени карандашом распределяла аккуратно. Велика заслуга! Просто я росла ответственной и послушной, а также уважительной к педагогам. Черчение с рисованием вела такая интеллигентная классическая дама с гладким пучком на затылке, что я, глядя на неё, выпадала в девятнадцатый век. Как я могла обидеть её своей небрежностью?
А немецкий преподавала сухонькая и маленькая морщинистая женщина, пережившая блокаду. Её только что ветром не качало, а в глазах жил затаившийся ужас. Ни семьи, ни детей, ни здоровья. Когда директор школы поведала нам эту историю, все перестали шуметь на её уроках.
Что же касается голоса… Папочка часто подкалывал, что я без слуха сунулась вслед за подругами в школьный ансамбль. А ларчик открывался просто: я была без ума от учителя пения и хотела видеть его чаще. Кстати, слух-то у меня был, а вот наружу выдать правильное звучание удавалось с трудом. Многие страдают таким легко исправимым дефектом, но у нас никогда не стремились украшать людям жизнь. Вот и приходилось из-за любви рисковать. Поняла: нужно не отвлекаться на других поющих, а сосредоточиться на голосе соседки, тогда всё получится, как надо.
И всё же свободней я чувствовала себя в большом школьном хоре, когда альтов было с десяток. О, как мы выводили самые сложные ноты, какие тексты проговаривали! И теперь они звучат во мне до последнего словечка:
Это раздаётся в Бухенвальде колокольный звон, колокольный звон.
Звон плывёт, плывёт над всей землёю, и гудит взволнованно эфир:
Люди мира, будьте зорче втрое, берегите мир, берегите мир!
Берегите, берегите, берегите мир!

Взрослые и берегли, как могли.
Наши войска штурмуют Будапешт. Через несколько лет над Уралом сбит американский самолёт-разведчик. США вводят эмбарго против Кубы. Хрущёв намекает на реальную угрозу войны в случае вооружённой агрессии на остров. В Европе   возводят Берлинскую стену. В Америке убивают Джона Кеннеди. США начинают первые бомбёжки  Вьетнама.

…Дело было к полночи. Заканчивался 1964-й, и снова верилось, что
первого января откроются двери в новую жизнь, где всё будет просто, понятно и справедливо, и никто не будет нашей беззлобной и самой сильной в мире стране строить козни и грозить войной.
С такими мыслями я вышла на лестничную площадку в новеньком чужом доме. Мне требовалось покинуть нетрезвое застолье, за которым были и мои родители, чтобы сбросить с себя материальную тяжесть, сдавившую грудь. Хотя бы краткий миг перехода из даты в дату хотелось ощутить крылато и вольно.
Не получилось: обнаружив моё исчезновение, отец сердито уволок меня в квартиру. Понятно – на этажах стоял возбуждённый шум, бродили нетрезвые люди…
Но как же больно мне стало, как одиноко! Будто вымерли все, кто был вхож в сердце, и мне совсем не четырнадцать, а целых семьдесят лет. И нет возможности  объяснить веселящимся вокруг, отчего во мне тоска и тревога.
А чего и хотелось? Ухватить за хвостик последние строчки стиха, который вдруг закружился в моей голове и всё прерывался от звона бокалов и пустой  болтовни:
Бдительнее быть должны люди на планете, / Чтобы были дети все ласкою согреты./
Чтобы не назвал никто этот год проклятым, / Много счастья быть должно в новом 65-м!

Оно было, конечно, счастье. Просто мы не знали, что его могло быть больше и – иного качества. Мы жили тем, что предоставляла нам действительность.
А в ней было немало и чудес, которые выпали на наше время. Запустили первый искусственный спутник Земли. Потом  – Гагарин! Титов! За ним следующие…
И вот уже интервидение входит в дома. Я не могу молчать:
Двадцатый век – могучий век! Как в сказке, всё сбывается. / Простой советский человек сквозь космос улыбается. / Сквозь спутник «Молния-1», сквозь километры дальние / Наш человек, как господин, устраивал свидания…
Дальше – больше: Леонов вышел в открытый космос! Мыслимо ли такое?
А потом погиб Комаров. Из меня опять полились стихи:
И пусть сонная мгла иронически скалила звёзды / И пыталась пугать, замороженным светом дыша, / Но советский корабль был холодной вселенной опознан, /
И земной гражданин проложил в вечный мир первый шаг…
Каждый школьный день был пронизан космическим светом. Стенды соревнования между классами стали оформлять на новый манер: по натянутым нитям двигались вверх  космические корабли в соответствии с количеством набранных за неделю баллов. Стыдно было оказаться в нижнем ряду! Классы усиленно тащили в школу макулатуру и металлолом, чтобы вырваться вперёд.
Мне доставалась миссия объявлять итоги соревнования на общешкольной линейке: я была председателем совета дружины. Лидер! Об этом и гороскоп вещал. Мне нравилось зычно и строго провозглашать на весь спортивный зал: «Дружина, рравняйсь! Сми-ирно! К борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы!»
Мы были готовы!.. Смогут ли нас когда-нибудь понять наши внуки и правнуки?
Мы надраивали паркетные полы на школьных этажах, намывали свои парты, убирались в живом уголке, где жили рыбки, черепахи и попугайчики, выращивали в школьной теплице овощи, которые потом сами и съедали в столовой за долгую зиму.
На переменах мы под музыку из «колокольчика» кружили парами по коридорам и стреляли глазками по одноклассникам.
Лучшие из нас стояли в почётном карауле возле бюста Ленина, стараясь не моргать. И фотографии наши красовались на Доске почёта на радость родителям.

С Лениным у меня сложились особые отношения. Ещё находясь у меня на груди в виде курчавой головы, он согревал мою душу своим послушанием взрослым и помогал строго спрашивать достойную учёбу со всех членов нашей октябрятской звёздочки.
Позднее нас повезли в центр города в музей Ильича, где торжественно повязали красные галстуки и потребовали всю жизнь быть верными заветам вождя. На экране тёмного зала он потом беззвучно ходил по весенней мостовой, держа руку в кармане, и улыбался нам с добрым прищуром: дескать, не робейте, в жизни можно вынести всё!
И мы узнали о его беспрерывной работе над документами в Разливе на пенёчке возле шалаша, когда ему пришлось спасать свою жизнь, без остатка отданную революции. Слёзы наворачивались от жалости и от желания разделить с ним суровую участь.
Эти слёзы прорвались у меня наружу после спектакля «Третья патетическая», на который нас привели всем классом. Ребята возбуждённо одевались и похохатывали, сбиваясь в группы, а я стояла, уткнувшись носом в угол гардероба, и навзрыд рыдала. Мне было четырнадцать. И я не понимала, как можно жить дальше, если Ленин умер! Не понимала…
В школе придумали, как мне помочь. Предложили сделать Ленинский уголок, в котором было бы много-много фотографий вождя, и рассказывать о его жизни ученикам младших классов, чтобы они тоже, как и я, выросли достойными ленинцами.
Так я и вела для малышей экскурсии, пока не закончила восьмилетку.
Уже в перестроечное время в свободной областной газете я напечатаю размышления над тем, кем же был для нас Владимир Ильич и нужен ли он в грядущей прекрасной эпохе.
Эпоха случилась сомнительная. Её ещё оценят по справедливости. Но я не вычёркиваю из прошлого описанных страниц: и теперь со мною шершавый белый бюст Ленина, подаренный мне мамой на пятнадцатилетие.

Мои заслуги были отмечены не только в учёбе, но и в спорте. Родители вовремя направили неуёмную энергию в мирное русло. Сначала я занималась гимнастикой, осваивая козла, бревно и разновысокие брусья, с которых спархивала вниз ласточкой под завистливые взгляды подружек.
Но потом сосредоточилась на лыжах и не изменяла им до старости. Нравилось, что летом мы тренировались с палками на роликовых коньках, которых дома ни у кого не было: гоняли по асфальту за нашим посёлком, как настоящие знаменитости. Зимой нас вывозили на занятия даже на международные трассы в Кавголово. О, с каких гор летела я с ветерком, забыв об опасности! Мыслимо ли теперь?!
Однажды летом мы ездили в спортивный лагерь в Молдавию. Длинный глинобитный барак, в котором ночевали, сладкий чай с хлебом и свежей брынзой на завтрак, потом пробежка с тренером по селу Олонешты и стремительный прыжок в воду: кто быстрее переплывёт Днестр. А дальше целый день работа: собирали абрикосы, груши, черешню, помидоры. Борщом украинским в перерыв объедались. Молочные кукурузные початки выламывали из стеблей на соседнем поле. Пачкались шелковицей…
Где вы теперь, наши братские республики? Не с вашими ли парнишками и девчатами обнимались мы вечерами на сельской танцплощадке? Не ваших ли бабушек слушали на брёвнышках? Не ваше ли душистое вино везли в плетёных бутылках в подарок родителям?

Уникальный значок сохранился у меня со спортивных времён: лыжник спускается с горы, держа палки наперевес, а сверху надпись «Пионерская правда». Это свидетельство того, что однажды наша команда в беге на один километр заняла первое место аж во Всесоюзных соревнованиях на приз этой газеты. Правда, состязания были заочные и победитель  определялся по временным показателям, но мы всё равно гордились.
Несомненно, это бесконечные тренировки развили во мне упорство в достижении цели. Кто живал в Питере, тот знает мощные колючие ветра, дующие над Невой. И вот под их завывание, не делая исключений на непогоду, тренер прокладывал нам лыжню на другой берег реки, чтобы там приучать к пересечённой местности: вверх – вниз, вверх – вниз с горушки. Среди ёлок и сосен было тепло и радостно, но как подумаешь об обратной дороге…во мраке, с заледеневшей спиной, с мокрыми ногами… Жизнь не мила! Однако другие катят попеременным шагом и не пищат. Неужели ты сдашься?
Только при родителях, согревшись, я понимала, что жизнь прекрасна. Прекрасна потому ещё, что я всё одолела и могу собой гордиться, и родители могут мной гордиться. Ради этого чувства и марафон вынесешь!
С тех пор я люблю длинные забеги в любой работе. Чем дольше и напряжённей ожидание, тем слаще победа.
Впрочем, не в генах ли это у нас прописано, у русских? Сама ж написала:
Терпение наше – для многих загадка, / Ведь жизнь большинства нелегка и не гладка. / Но все, даже те, кто использует туры, / Мы все – порожденье пасхальной культуры. / Подай-ка нам сразу святые дары – / И мы заартачимся, ведь до поры / Нельзя ни скоромного, ни баловства. / Зато уж потом берегись озорства, / Мы всё наверстаем, мы всё доберём / И яствами жизни столы уберём!

Ах, как нам верилось, что праздничное застолье совсем рядом! Ведь обещал же Никита Сергеевич, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Этим поколением и были мы. Но в назначенный срок – 1980 год – ничего сказочного не произошло.
Однако мы не заныли. Мы поверили в чудо ещё раз. А потом ещё. Эх, раз, ещё раз, ещё много-много раз…
Это только я такая наивная? Или большинство соплеменников? Но, даже оказавшись в позорном меньшинстве, я не откажусь от врождённой потребности смотреть на мир с оптимизмом. Много ли нужно человеку для счастья, если он не избалован бездельем и большими деньгами? Да самые крохи. И приучает к этому свой дом и свой клочок земли.
Сбежавшие из голодных послевоенных деревень родители мои не смогли привыкнуть к густо населённой городской квартире. Очень быстро они взяли на окраине участок земли, и отец начал строить дом, а мама разводить сад-огород.
Немало дней провела я, лёжа под цветущими яблонями на раскладушке с очередным учебником. Стыдно было, что старшие рядом трудятся, а я не помогаю. Но и рисковать экзаменами я не могла. Мамочка понимала меня и всячески защищала, а отец был непреклонен: в нём говорила привычка к строгому крестьянскому укладу жизни. Мать же оказалась в деревне только из-за войны, а родилась в Ленинграде и ценила его красоты и возможности. Вместе с ней я объездила все достопримечательности, а в главных музеях города побывала не один раз.
Как было примирить мне внутри эти два родительских потока? Меня тянуло к земле, но ещё было не время, я чувствовала. Шло строительство фундамента, и нельзя было расслабляться, иначе не достигнешь в жизни никакой цели, нас так настраивали. Я уже знала, что поступать буду на журналистику, и много занималась дополнительно. Учитель литературы требовала с меня больше, чем с других, и всегда занижала оценку на балл. Чтобы отстоять своё достоинство, я стала по выходным ездить в центр города в Публичную библиотеку имени Салтыкова-Щедрина и изучать дополнительную литературу. Пятёрки я добилась, а отношения с отцом дали смертельную трещину.

«Никогда тебя дома нет! Батька с маткой убиваются, а тебе хоть трава не расти!» –  так начинался каждый новый скандал, на фоне нетрезвости родителя иногда переходивший  в рукоприкладство. Душа моя задыхалась от непонимания и несправедливости, но не сразу я догадалась, что нужно просто молчать, а не пытаться донести свою точку зрения. «Конечно, ты комсомолка, ты всё понимаешь! – надрывался отец, противясь моей жизнерадостной позиции. – Рот  разинула и веришь! А жизнь не такая, как пишут. Ты ещё помянешь моё слово!»
Господи, как я любила своего папочку в его последние годы! Хоть и жили мы далеко друг от друга, но при встречах я обнимала и жалела его, как дитя. Он трудился на своём питерском клочке земли до последнего дня, не умея жить иначе и не принимая того, что творилось вокруг. Он разглядывал выброшенные людьми вполне пригодные вещи и горевал над ними, как ребёнок. Собирал и выправлял гвозди,  дверные петли, ручки, шпингалеты. Он знал, что это пригодится в моём деревенском обустройстве. Времена начинались трудные, и только я по молодости верила, что всё как-нибудь обойдётся.
Мы не сразу научаемся любить близких и проявлять к ним нежность. Нам никто не подсказывает, как это важно. И строятся неумные баррикады, и наживаются болячки.
Я всё детство страдала ангинами и полагала, что это мой крест. Однако стоило мне уехать от отца и зажить самостоятельной жизнью, как творческая моя чакра задышала, скопила силы и распустилась нежным цветком.
Ах, не ломайте же личность детей, дайте дышать им счастливо и вольно!

Нам давленья хватало в школе. Нет ненавистней воспоминания, чем утренние политинформации. Ладно, если ты слушатель, а если докладчик… Сонное тело бежит к восьми утра по заснеженной тропке, а душа ещё не вернулась с небес, и ты чувствуешь, как подташнивает от несварения.  Но в классе все уже на стрёме, ждут твоих речей.
Что мы понимали в политике в детские годы, если и теперь-то не все соображают, откуда ноги растут и чьи уши торчат. Однако выступали и получали поощрения. Пионеры и комсомольцы должны быть в курсе всех событий в мире!
В то время вынесли из мавзолея тело Сталина. В «Новом мире» был напечатан солженицинский «Один день Ивана Денисовича». Отстранили от управления страной Хрущёва. Обязанности Первого секретаря ЦК КПСС взял на себя Брежнев.
Сколько интриг скрыто за любыми кадровыми перемещениями, теперь мы догадываемся. А тогда и мысли плохой не допускали, строили радужные планы, входя в новую эпоху. Нам-то жилось внешне спокойно.
А в разных уголках планеты шли привычные военные столкновения, совершались революции, гибли мирные люди. Вместе со страной мы присоединяли свои голоса к акциям протеста, переживали за своих ровесников.

Летом 1962-го, в период созревания страшного Карибского кризиса, меня отправили на Крымское побережье в пионерский лагерь «Артек». Смена выпала неповторимая: в ней были дети из 83 стран! Они привезли с разных концов планеты кусочки разноцветных горных пород и в лагере «Морском» заложили Монумент Дружбы детей мира. Я наблюдала это мероприятие из последних рядов и ничего толком не поняла.
Двенадцать лет – не возраст для адекватной оценки того, что предлагают взрослые. Мы половины слов не знаем, на которых с нами разговаривают. Так, выбирая себе секцию для работы в смене, я остановилась на формулировке «Инициатива и самодеятельность», чтобы целый месяц петь и плясать. Конечно! Клевала носом на нудных докладах и краем уха с завистью ловила доносившиеся издалека музыкальные аккорды.
Важные события случались каждый день: поездка в Севастополь, встреча со вторым космонавтом Германом Титовым, костёр дружбы с искрами в небеса, соревнования по бегу в мешках.
А запомнилось ярче другое: как первую неделю провела в изоляторе, дожидаясь акклиматизации организма, как слушала на берегу моря шелест волн и ощущала своё безграничное одиночество, как испытала первое любовное волнение при долгом взгляде на меня средиземноморского мальчишки, как завидовала нарядным девчонкам из Индии, увешанным браслетами.
Заиметь в подарок последние мечтала каждая русская, и многим везло обменять свои безделушки на иностранные. Скопился и у меня к концу смены заветный мешочек со значками и украшениями. В тихий час все в палате самозабвенно рассматривали свои богатства, предвкушая, как покажут их дома подружкам.
Когда я обнаружила свой тайник пустым, солнце скатилось с небес. Как я вернусь  безо всего?! Ладно браслеты, но у меня были значки других стран, а главное, наборы открыток про Артек. Я купила их на те сбережения, которые родители выдали мне с собой. Прислать хотя бы рублик в конверте они уже не успеют. Выходит, что не останется никакой памяти о поездке!
Целый день меня не могли успокоить ни взрослые, ни дети.
А вечером, когда уже горели над лагерем светильники и особенно пряно пахло в темноте магнолией, меня вызвали из корпуса ребята из нашего отряда. Это были швейцарцы и немцы из Западного Берлина, которых я и по именам-то не знала. Они усадили меня на лавочку и, сложив мои ладони лодочкой, высыпали в них тяжёлую горсть советских денег. А сверху кто-то опустил ещё индийский браслет в виде болтающихся жёлтых  монеток.

До сих пор я храню блокнот, в котором записаны адреса этих парней и девчонок. Теперь уже пенсионеров. Один из них прислал мне тогда в Ленинград пару писем из Женевы, и я долго искала, кто бы перевёл текст с французского. В лагере-то мы объяснялись жестами да парой немецких слов.
Я раза три писала ответно, но отзвука не получила. Где ж мне было знать, что в те времена не благословляли наши контакты с заграницей? Я сильно переживала, не случилось ли чего плохого  со швейцарским Жаком, ведь на фотографии, которую я берегу, он в группе друзей шагает на какой-то демонстрации с высоко поднятым флагом.
А уже в 2000-х запросила душа, и я написала в передачу «Жди меня», изложив эту историю. Но тоже не получила ответа. Не потому ли, что Артек вместе с Крымом давно был не наш и речи о нём не вели?
Одним бы глазком взглянуть  на те кипарисы, коснуться ногой прибрежной гальки, вдохнуть солёных брызг…
Я привезла домой пионерский галстук Кипра: треугольный платок, на котором зелёный остров, тронутый языками пламени. Он долго висел в моей восьмилетней школе на стенде об Артеке. И очень долго я ловила отголоски новостей из тех стран, о которых знала по ребятам со Второго международного детского лета.
Потому таким родным показался чуть позже и итальянец Робертино Лоретти, проникший своим голосом в каждый советский дом. Я долго скрывала на своей груди под передником его портрет вместе с первым неожиданным серьёзным чувством.
Он теперь совсем старичок, тучный и безголосый Робертино. И я уже не скажу в стихах по-девчоночьи, что «без тебя мне на свете не жить». Прекрасно прожила! Но те далёкие годы были бесценны нашим стремлением всех любить и, взявшись за руки, противостоять любому агрессору.
Не потому ли, что опасность была далеко и мы сами ещё не нюхали пороху?

Однажды зимой, возвращаясь из школы, я обнаружила, что потеряла рукавичку. Мама вязала её вечером после работы, чтобы согреть дочку, а дочечка… Нет мне прощенья! И ноги не шли домой, и слёзы замерзали на щеках.
Этот момент я помню как первый, когда мне захотелось поделиться своими переживаниями с бумагой. Я завела тогда дневник и заполняла его до окончания школы. Позднее перешла на записные книжки.
В то же время, в двенадцать лет, я сочинила и первое стихотворение. Про сосульку, которая страдает от близящегося конца:
Со светом уж белым простилась, совсем исхудала она.
Но вдруг покрепчали морозы. О, радость, она спасена!
Вот так легко удалось мне разрешить главную проблему существования…
Стихи лились из меня рекой, как и положено в юном возрасте. Применение им нашлось в школьных стенгазетах, где я публиковала не только обличительные, но и хвалебные эпиграммы. В старших классах мы стали выпускать  альманах с фотографиями авторов. Но мне важнее было ходить на литературный кружок, где учительница нам немногим, как избранным, рассказывала трогательные истории из жизни писателей и поэтов, открывала нам нежную душу Маяковского, тоскующее о деревне сердце Есенина.
Дошло до того, что я даже сочинение по «Василию Тёркину» написала в стихах, и его отправили на районный конкурс. Никто, правда, не восхитился этим, раз не потребовали меня лицезреть. А зря. Наверняка в тексте были простейшие огрехи, от которых при подсказке легко избавиться. Пришлось мне дальше вариться в собственном соку, пока, наконец, я не осмелилась послать стихи в газету «Ленинские искры». Оттуда ответили, что в моих сочинениях есть и хорошие, и плохие строчки, и что консультации очень мне помогли бы. Однако ездить в центр города вечерами было слишком далеко, и родители не благословили моей затеи.
Но бацилла сочинительства уже поселилась, и благодаря ей вы теперь читаете этот длинный отчёт о не слишком выдающейся моей жизни.  Любая мелочь кажется важной, хочется ничего не упустить, ведь картина бытия вся состоит из мелких штрихов, каждый из которых сам по себе незначителен, но вместе они создают грандиозное полотно, и в нём  не должно быть прорех.

Вот заплаточка из начальной школы. Мы принесли из дома любимые книги, чтобы создать классную библиотеку. Меня в ней назначили заведующей, и на переменах я открывала стеклянную дверцу шкафа, доставала формуляры и записывала в них, кто что взял и вернул. При этом тесёмка с ключом на моей шее болталась и очень смешила ребят: им думалось, что так покачивается крест на шее попа. Давал себя знать потаённый страх от религиозных запретов. Тем сильнее тянулись мы к книгам.
А как-то устроили нам встречу с ленинградским писателем Вильямом Козловым. Мне было лет пятнадцать, а ему тридцать пять. Он успел поработать и колхозником, и чертёжником, и монтажником, и актёром, а потом выучился на журналиста и уже писал первые детские книжки. О чём он нам рассказывал?  Про беспризорника Юрку Гуся, оказавшегося на улице в годы войны? Или о Гане Куклине, который на глазах у одноклассников стал превращаться в жадину?
Конечно, ничего я не помню, и помогает мне восстановить картину былого интернет. Но он же и режет по сердцу, не жалея. Оказывается, писатель родился в то же время и в тех же бологовских местах, где скрыты корни маминых предков. Оказывается, он и умер совсем недавно, и я вполне могла прийти и поклониться  ему за ту далёкую встречу, на которой я впервые увидела живого писателя и поверила, что ничего невозможного нет.
Организуйте мне встречу со школьниками! Пусть кто-нибудь коснётся меня рукой и ощутит свои силы. Я так хочу, чтобы после смерти далёкий незнакомый человек рассказывал обо мне со слезами благодарности.

Впрочем, плачусь понапрасну. Мои давние газетные очерки до сих пор вспоминают в вологодских деревнях. Ведь писала я о хороших людях, которые были кому-то дороги и о которых осталась такая вот – бумажная – добрая память. В наше время публикация в газете была сродни ордену на грудь.
Перед поступлением в университет мне принесли автобиографию Линкольна Стеффенса «Разгребатель грязи» и спросили: «Ты уверена, что хочешь заниматься именно этим?» Я впилась в текст, пытаясь представить своё будущее.
Конечно, мои мечты не вязались с разоблачительной журналистикой, о которой рассказывалось в книге. Мне и теперь претит борьба в СМИ против коррупции, морального разложения государственной бюрократии и деловых кругов, против экономических злоупотреблений и всяческих обманов. Я считаю, что это прерогатива надзорных органов и специальных структур, а никак не людей, умеющих повелевать словом. Но тогда, в юности, я ощущала это смутно. Просто верилось, что и среди жизненных отходов мне удастся найти светлую чистую площадку, с которой возьмёт начало новое общество.
Излишне красиво формулирую, но я до донышка была такая. За всю жизнь не написала и десятка обличительных текстов, а которые в пору становления пришлось-таки выдать на гора, до сих пор вызывают во мне чувство стыда и брезгливости. Не на плохих – на хороших примерах растёт настоящий человек!
Но другие думают иначе. Почему же я такой уродилась, что не желала копаться в грязи?

Оказывается, у меня Раху в Овне. Луна что-то там когда-то пересекает. Это свидетельство хорошей кармы – в прошлых воплощениях я свои  силы обращала на достижение всеобщего блага, долго играла в компромиссы, была миротворцем, уравновешивала все противоречия. У меня отработана программа Весов, и теперь я должна отказаться от комфортного существования, должна развивать в себе черты Овна, быть активной, идти впереди, биться с открытым забралом.
Недурно, но – благодарю, пробовала!
В школе не терпела безобразников и могла портфелем отходить нарушителей дисциплины. На алгебре выступила против пожилой учительницы, которая публично пристыдила мою зевнувшую подружку. В результате была отлучена от уроков до конца учебного года с риском не получить аттестат за восьмилетку.
Позднее, работая в газете, настолько прониклась семейными страданиями коллеги, что решила оградить её от злодея-мужа и занесла над его головой бутылку. Ангел-хранитель вовремя схватил меня за руку.
И совсем уже взрослой едва не попала в милицию за дебош в районной налоговой инспекции. Мужу хотели инкриминировать незаконные доходы за то, что он сдал на продажу в магазинчик свой первый резной набор кухонных досок, – узнать, будет ли спрос и стоит ли пробовать зарабатывать на хлеб этим делом. Видя глухую стену непонимания, я схватилась в кабинете за стул и…
Мой милый ласково вывел меня в коридор и сам полюбовно договорился с разъярёнными дамами.
Понятно, зачем не доверило небо мне право / На уровне высшем российские судьбы решать: / Я стала бы палицей грозно налево и вправо – / Чтоб всех отмести, кто посмеет нас права лишать / Идти по дороге,  назначенной вывести к свету, / И стать соработником  в сонме добрейших богов. / Почти двадцать лет я искала по книгам ответы, / Как мне, опознав, обезвредить духовных врагов. / А вышло так просто: любовью душить их, любовью! / И в каждом заблудшем невинное видеть дитя. / Тогда одним взглядом, единым движением бровью / Их можно вести за собою, как хочешь, вертя…

Я быстро отказалась от борьбы.
Быть может, всю жизнь я была конформистом?
Но разве душить в любовных объятиях хуже, чем в ненавистных?
До сих пор меня мучает этот вопрос.

Я вела литературу и русский в пятом классе. Я и сама-то училась в восьмом, но учительница заболела, а заменить её в нашей маленькой школе было некем. И она предложила директору меня. Дрожа, я отработала два дня, а на третий уже чувствовала себя педагогом. Ребята меня  слушались. Облом случился негаданно.
Писали проверочную работу. Я выставила вечером оценки и наутро раздала всем тетради. После урока ко мне тихонько подошла девочка-отличница и со слезами на глазах  призналась, что ей никак нельзя получать четвёрку,  потому что у неё тогда в полугодии получится четвёрка и отец будет сильно ругаться, а больная мама, она может этого не выдержать…и неужели нельзя как-то исправить…
Действительно, какая ерунда, подумала я. Из-за какой-то закорючки может разыграться целая трагедия. Разве я изверг?
И я позволила девочке аккуратно замарать маленькую ошибку, ставшую причиной страданий.
Конечно, ребята об этом узнали. И на другое утро устроили забастовку: шумели, перебегали с места на место, не слушали моих призывов. Утихомирить их смог только директор. А моя педагогическая практика на этом закончилась навсегда.

Посерьёзней история случилась в университете. В ней моё поведение больше всего походит на конформизм, если трактовать его плоско.
Нам разные давали знания, и ты волен был к предмету относиться по-всякому, но сдавать – обязан. Понятно, что повсюду был заметен идеологический налёт, однако я его проглатывала, как горькое, но неизбежное лекарство. Тебе диплом нужен – вот и иди к цели, а отношения выяснять будешь, когда получишь независимость.
Как-то рано мне стало понятно, что на оживлённой трассе правила движения лучше всё-таки соблюдать. Не папочка ли умудрился тайно впихнуть в мою романтичную головку зачатки здорового прагматизма?
Теперь везде я оставляю большие допуски на швы. А прежде судила обо всём безапелляционно, как и свойственно молодым. Если кто-то почему-то не нравился, я  никакого дела с ним не имела, однако и не высказывала нарочито своего отношения. Зачем осложнения? Когда же кто-то вызывал человеческую симпатию, я готова была понять и принять наши расхождения во взглядах, ибо понимала: мы все со временем меняемся, и позиции наши не остаются окаменелыми. Мне неприличным казалось выпячивать своё мнение в дискуссии, потому что оно могло базироваться на ложных установках; как, впрочем, и мнение противника. Тех, кто готов был глотку перегрызть за свои утверждения, я побаивалась. Не потому, что в студенческие годы «не должно сметь своё суждение иметь», а потому, что ни в ком нет всей полноты знания, и суть любого общения должна сводиться к взаимному обогащению, а не к чьей-то победе в споре.
Теперь, когда источники сведений стали неисчислимы, это становится ещё понятнее. Что ты себе в основание положишь, в ту сторону тебя и скривит. О вершине ли нужно судачить, когда важно обратиться к подножию?
Несомненно, нас пичкали и задубелыми взглядами на жизнь. Молодые же любую позицию склонны подвергать сомнению, а уж слова пожилого преподавателя и подавно.
Но ты задержи его в коридоре и напросить на беседу, которая никого из вас не уязвит, в которой главным будет не желание разоблачить несведущего, а стремление поделиться своими открытиями.

Наш товарищ поднялся и публично бросил педагогу перчатку – прям как папочка мой: врёт всё ваша история! и шагаем мы не туда! Что-то ещё говорил, в чём я совсем не разбиралась, ибо ни о каких подводных течениях в политике не догадывалась, с диссидентами не общалась. Да и не впустила бы моя душенька никакого смутьянства.
Разве так уж плохо всё было? Вот подписали договор о нераспространении ядерного оружия. Правда, ввели войска в Чехословакию, но не без оснований же. Затушили конфликт на острове Даманский. Позднее обнародовали письмо Сахарова с требованием демократизации общества. Ничто не предвещало большой беды, напротив, все пеклись о благе человека.
Понимаю теперь: мои мозги вместе со всеми подготавливали для принятия предстоящих перемен. Но мы не осознавали этого, и моя душа не допускала открытых разоблачений.
Когда встал вопрос об отчислении нашего товарища с факультета за его демарш, я отказалась подписать письмо в его защиту.
И кто меня упрекнёт в отсутствии собственной позиции?
Во мне изначально жили вбитые отцовским ремнём принципы совестливой жизни, определяемые никак не умом, а только сердцем. И я шкурой, по-крестьянски, чувствовала, что пассивное принятие существующего порядка вещей всё-таки безопасней, чем бессмысленное, порой смертельное, противостояние. Всё там, в верхах, как обычно, утрясётся-перемелется, а землю кому-то пахать надо, и вовремя.
Меня пронзили чьи-то воспоминания о том, как в забытых деревнях относились к далёким октябрьским революционным событиям. Принимали просто как факт, без особых тревог и вопросов – ведь никакие перемены  не способны отменить каждодневных деревенских забот….
Там, там, в глуши, моя родная кровушка!
Уж не лукавит ли гороскоп про мою революционную натуру? Похоже, что вся она в лыжных эстафетах иссякла. Так что прости меня, Раху, что не исполнила я твоего предписания, так и не дала себя вывести из равновесия Весов и не развила в себе энергии барана-Овна. 
Неужели придётся опять по кругу – в наказание?

Однако копнём и увидим, что битва разных существ во мне далеко не закончена.
Как Тигр, лидер и бунтарь, я никаким правилам не подчиняюсь и живу по велению сердца. Я отвергаю проторённые дороги и всегда ищу новые пути. В деревню жить я уехала в те времена, когда это ещё не стало модой.
То, что Тигр не терпит, когда с другими поступают несправедливо, я выше уже демонстрировала. Практика отвергнута, опыт усвоен.
Потому я и не желаю лично убеждаться в продажности властей любого рода, что моя реакция может быть слишком прямолинейна, читай: чревата. Главари восстаний плохо кончают.
Но что же сдерживало в жизни мою «звериность»?
Оказывается, мудрость Змея, к которому я имею отношение по раскладкам индейцев майя. Я могу производить впечатление человека уравновешенного, даже ленивого. Но некая сонливость исполняет роль своеобразной страховки – ведь в сердце пылает огонь, и бывают моменты, когда он с дикой силой вырывается наружу. Так граната безопасна, пока из неё не выдернут предохранительную чеку.
В 2011-м её выдернули. И я за месяц написала огромный роман в стихах.
А порою сезонами живу бессловесная.
Но иного Змею не дано – от монотонной рутинной работы сломается либо он сам, либо конвейер. Значит, только творческие профессии! И в них, а не в реальных сражениях  обречена я сжигать свой огонь, думая о пользе для человечества.

Похоже, что все разногласия людские продиктованы незнанием самих себя. Мы ждём от других поступков, которые были бы логичными с нашей точки зрения, а получаем порой прямо противоположное. И это раздражает и пугает, хотя должно бы просто вызывать философский восторг перед жизненным многообразием. Но мы заносим непонятное во вражеский стан и точим мечи.
Под старость, как я теперь, начинаем выяснять, кем же были изначально мы сами. И оказывается, что все наши достоинства не есть наши заслуги, а недостатки не есть наша вредоносность – мы внесли их сюда из прошлой жизни и обязаны над ними поработать.
И опять я о своём: не в битве, не в злом состязании, а лишь под воздействием любви могут случиться в человеке благодатные перемены.
Ну куда бы я делась, если натальная карта моя свидетельствует хором разных аспектов одно и то же! Отсутствие амбиций, терпимость – говорит Прозерпина в 4 доме.
К людям терпима, душевна – Юпитер в 9 доме. Особый дар понимать ощущения других – Венера в Рыбах. Дипломатичность, приятность в обмене мыслями – Меркурий и Венера в Секстиле.
Неважно, что значат все эти мудрёные названия, но суть-то они выдают точно. Оказывается, во мне предопределён был интерес к философии и астрологии – что я вам и демонстрирую здесь.
Так вот. Луна и Плутон в Тригоне обеспечивают мне дар проницательности и умение понимать глубинные мотивы поведения людей. Угадываю я интуитивно и скрытые причины событий, могу даже предвидеть будущее. А Меркурий в 11 доме утверждает, что я хорошо понимаю не только групповые интересы, но политику и массовые движения. И всё это на интуитивном уровне.
Да мне же просто цены нет!

Вот с этих позиций теперь и смотрю назад. Быть может, моя упёртость в чём-то  была не упрямством Овна, а желанием соответствовать заложенным во мне ощущениям? И там, где случались какие-то срывы, были не ошибки мои, а реакция врождённого чувства правды на упакованную ложь?
Смешной случай в одном из ранних классов. Мы проходили по истории Древний Египет. И я, отличница, вдруг не выучила урок. Возможно, дома было неспокойно. Стою у доски и ни слова не могу молвить, только еги…еги…еги…Заикаюсь! Ребята впокатуху. А в дневнике моём едва ли не первая в жизни двойка.
Конечно, на троечку я могла наговорить, но какая-то дикая сила сдавила мне скулы и не давала мыслить. Я всегда ощущала её и потом, словно она пронизала стены в кабинете истории. Это был единственный предмет, который я не переносила.
Едва смогла я сдать его и при поступлении в университет. Хотя не я ли была труженица и зубрила? А вот вставала стена сопротивления, и всё тебе.
Или чуяла душа обманы и подтасовки, о которых сегодня появилось так много информации?  Всё больше склоняюсь к этому.
Так чему же мы верили? За что боролись? Из-за чего рубахи рвали на груди?
Люди, милые люди, – хочется сказать шукшинскими словами. – Что же мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко умирают. Любите друг друга!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПОЛЁТ

Конечно, сама я вершила судьбу. Из боязни быть отосланной по распределению в дальние края имела в запасе вызов из районной газеты, из тех папиных костромских краёв, что станут моими родными. Но сердце чуяло – как тогда под цветущей яблоней,  что это неверно, рано. Я должна была стольким ещё напитаться!
И я оказалась в Вологде. Там жил Василий Белов со своим «Привычным делом» и «Плотницкими рассказами». Там была притягательная атмосфера литературного творчества, предписанного мне судьбой. Мне нужен был вызов на работу в этот город!
Корреспонденты требовались только в молодёжной газете. Но юношеские проблемы волновали меня меньше всего, я хотела рассказывать о людях зрелых, пожилых. «Пожалуйста»! – сказали мне. «И о бабушках можно?» – одурела я от счастья. «Нужно!»
Так решилось моё будущее. В начале августа я приехала с чемоданом.
Первым заданием было написать репортаж о девчонках-строителях к их профессиональному празднику. Я покрутилась возле штукатурки и краски столько, сколько прилично, и вернулась в редакцию очень не довольная собой. Мне было стыдно отрывать людей от дела ради нескольких строчек, я сознавала, что ничего стоящего рассказать не смогу.
Какой-никакой, а опыт для осознания этого у меня накопился. Я была на практике в Перми и почти не сидела в городе. Я ездила к сельской учительнице, к председателю колхоза, к ребятам  в строительный отряд. При общении с ними я не спешила задать дежурные вопросы, я всматривалась в их жизнь и быт и мотала на ус всё, что мне пригодится для создания образов. Потому и писалось легко и радостно.
Я была на практике в Новосибирске и тоже ездила по области. Столетний старик на завалинке, заваленный продукцией земляков сельский заготовитель,  доярки на летнем выездном стане – вот круг моих симпатий и вдохновения, вот те, кто мне понятен и дорог.
Было ясно, что это сказывалась тоска по родной папиной деревне, по деду с бабушкой, к которым в студенческие годы я приезжала уже не как внучка, а как исследователь: с блокнотом и ручкой, чтобы взять на заметку всё, что научили меня ценить умные люди в Ленинграде. Каким иным – таинственно-прекрасным  и волнующим – предстал передо мной давно знакомый мир!
И как он расширился, обогатился, когда я стала ездить по чужим деревням! Представить, что я стала бы певцом заводов или других городских прелестей, я не могла. Сходила на ткацкую фабрику, на выставку в картинной галерее, написала рецензию на фильм, на спектакль, рассказала о библиотекаре. Всё, с меня хватит!

С должности простого корреспондента меня перевели в заведующие отделом комсомольской жизни. Вот где скулы мне выворотила скука! Вроде и люди попадались неплохие, мыслящие, мечтающие, но среди мертвечины заседаний и постановлений сразу вяли все цветы. Сама не любившая собраний, но в своё время покорно их отсидевшая, я вдруг со стороны увидела всю абсурдность попытки запихать живую жизнь в прокрустово ложе догмы. Если наша всеобщая цель вырастить человека вдохновенного и творческого, умеющего не только подчиняться и исполнять, но созидать новую светлую жизнь, то устройство комсомольского общежития не лучшая идея для этого. Патриотизм и прочие словесные ценности, которыми прошиты бесконечные резолюции, вызывают в людях реакцию, обратную тому, на которую рассчитывали сочинители. Всё лучшее живёт в человеческом сердце, а никак не в уме, к которому просчитанно взывали  активисты. И лишнее доказательство тому – наличие удивительных профессионалов и хороших семьянинов среди тех, кто никогда не носил комсомольского значка.
Газетные полосы «Комсомольского прожектора» давались мне с неимоверным трудом, и не потому, что приходилось что-то выдумывать. Я писала правду, добытую в беседе, но душа оголялась оттого, что приходилось моим собственным огнём наполнять пустое содержимое. Особенно жалко было сбитых с пути девчонок, за общественными делами забывавших о семье. Но я не признавалась им в этом.

Во всей полноте я осознала эфемерность такого идеологического устройства после нескольких поездок в районы. Привыкшая полагаться на свои ощущения, там я вынуждена была заходить в райком комсомола, чтобы посоветоваться по кандидатуре для материала. Понятно, что мне выдавали список передовиков-комсомольцев. Но они не  обязательно были интересны для газеты. Приехав на место, я частенько по соседству обнаруживала персонажи более привлекательные, чем мне навязали. И опять душа была на разрыв.
А я, наивная,  поначалу соловьём разливалась в райкоме о своём отношении к людям, к деревне, вместе с секретарём по идеологии выстраивала планы дальнейших публикаций, словом, мы сливались в экстазе…
Но в следующий приезд я вдруг обнаруживала на знакомом месте совсем другого человека! Предыдущий пошёл на повышение. Сказать, что меня это печалило, мало. Меня это вразумляло. И быстро вразумило. Я поняла, что нет смысла отворять душу каждому функционеру. Не потому, что он сможет как-то навредить мне. Просто у него не привьётся то, что я страстно излагаю в надежде на созвучие. Он сегодня здесь, и ему это важно, а завтра он там, и всё былое вычеркнуто. А во мне-то оно осталось! Мне-то с этим дальше жить, и радоваться, и мучиться, потому что моя связь с деревней – она навсегда, и никаким чиновникам она не подвластна. Зачем же метать бисер?
И я стала хитрить – не особо докладываться на местах. У нас ведь как в жизни? Если попросишь о чём – сразу реакция: нельзя! не тронь! А если сделаешь без догляду, никто и не заметит этого, в итоге ещё и похвалят.

Моя простецкая натура – «восьмёрка» по числу судьбы: я всегда говорю то, что думаю, – не замедлила себя проявить в ненужном месте в неподходящий час. Какое-то было важное совещание при обкоме комсомола, на каком-то автобусе куда-то мы ехали с участниками, и я легкомысленно болтала с кем-то из московских высоких представителей. Приятный был товарищ, внимательно меня слушал, улыбался и соглашался: да, если человек хороший, то комсомол тут совсем не при чём, конечно, всё это рутина и скукотища, конечно, нужно подходить к делу более творчески…
Через неделю меня вызвал на ковёр редактор и сурово спросил: ты думаешь, с кем и о чём говорить?
Низ у меня похолодел.
– Приказано убрать тебя с отдела комсомольской жизни. Что делать будем?
– Убирай.
– Куда пойдёшь?
– Куда пошлёшь.
И я стала возглавлять отдел писем. Я стала сама себе хозяйка!
Недаром гороскоп говорит, что стиль Овна – не искать сложных путей, а добиваться желаемого самыми простыми способами.  Тогда сама судьба идёт навстречу.
Знали бы в ЦК комсомола, как они мне «навредили»!

Мне было легко на народе. Меня всюду понимали и принимали – спасибо Луне в 10 доме! И я вливалась в чужую семью, в чужую жизнь.
Так навсегда стали мне родными две умницы-сестрёнки из приозёрной деревушки Взвоз, оставшиеся после школы работать доярками. Теперь уже все мы состарились и охаем при переменах погоды, а тогда, едва рассветало, девчата легко вышагивали по песчаной дороге к ферме, где ждали их бурёнки с нежными именами. Восходы были, закаты, мечты и удачи.
Сломалось всё, и не знать бы, да не спрячешь кладбищенской тоски, поселившейся на развалинах российских деревень. Вместо молодых лиц у покосившихся домов одни старушечьи. Последние часовые стоят в последнем карауле.
А начиналось так задорно: всем классом на село! И игрались свадьбы, и возводились новые дома, и покупалась в колхоз хорошая техника, и звучала вечерами музыка в клубах, и классы в школах были переполнены… Про нас ли это?
 Я слушала со своими героинями песни соловьёв, копалась в огороде, сушила сено, ходила за клюквой, нянчилась с ребятишками, полоскала бельё, сумерничала за чашкой чая. Я вникала в то, что в обозримом будущем – знала – предстояло и мне.
Но за каждой личной судьбой я старалась угадать судьбу страны: каково сегодня ей? Трудновато?
Однако молодость не впускала в сердце сомнений. Да и закулисные дела никем не афишировались. Лишь тонкие намёки на то, чего толком не знает никто…

– А ведь плохи дела на Руси, плохи, – сказал тогда Шукшин, и всё во мне разом промёрзло от ужаса. – Ты-то как чувствуешь?
А что я чувствовала? Только то, за что меня перевели с одного отдела в другой. Никто нам московских тайн не открывал, всё будто замерло везде. Где-то в мире вершились перевороты, сцеплялись в схватке добро и зло, а у нас на поверхности цвела застойная пена, усыплявшая сознание. Потом она перерастёт в «эпоху пышных похорон», и расчистится дорога долгожданным роковым переменам.
Но до этого было ещё далеко, и в атмосфере омертвелости ничего иного не оставалось, как обратиться к литературе. Она была тогда для Вологды смыслом жизни, она отвечала на все не заданные вслух вопросы. На встречах с местными и столичными писателями не было свободных мест.
Рубцова не стало за полгода до моего приезда. Но казалось, что он неотступно рядом: в «Вологодском  комсомольце» всегда работало много поэтов, и ежедневно то тут, то там собирался народ и звучали болезненные воспоминания и бессмертные строки.
А потом не стало Шукшина. Всего год прошёл, как я брала у него интервью на вологодской земле на съёмках «Калины красной» – и вот…
Нам в редакцию привезли из Белозерска магнитофонную плёнку с записью его выступления перед показом «Печек-лавочек», и я, давясь рыданиями, расшифровывала ставшие крылатыми его слова «Нам бы про душу не забыть…» Мы были первыми в стране, кто тогда опубликовал этот текст.
Мы ежегодно потом давали публикации ко дню рождения и ко дню смерти Василия Макаровича. Мы хотели, чтобы наш подписчик знал его фильмы и читал его книги. Без них не стать истинным гражданином и истинным русским.

Мы печатали интервью с каждой заезжей знаменитостью. Задавали им вопросы о формировании личности, о зигзагах судьбы, о понимании смысла жизни. Нам приносили и присылали свои новые сочинения многие из тех, кто позднее вошёл в когорту лучших современных писателей России. Мы были свидетелями того, как рождались будущие классические произведения.
Вокруг Василия Белова и Виктора Астафьева взрастала молодая поросль. Постоянно проводились семинары для молодых. На одном из них впервые обсудили и похвалили мою рукопись. Вдохновлённая, я схватилась сразу за роман, не догадываясь, каким безотрывным трудом даётся большая проза. Астафьев вовремя поставил меня на место, украсив машинописные листы жирными минусами.
Из моего первого опыта потом получилась неплохая повесть о деревне, которая, вместе с двумя рассказами, с предисловием Анатолия Кима, вышла в свет в издательстве «Молодая гвардия» в 1982 году. Вышла в количестве аж 100 000 экземпляров! Тогда меньше и не печатали, полагая, что достойная книга должна быть в каждом доме.
Вот бы теперь нам такие тиражи – теперь, когда не отыщешь в газетах доброго художественного слова, когда киоски завалены детективами, словно вся наша жизнь – сплошной криминал.

Я всю жизнь вращалась среди нормальных людей. Среди тех, кто никогда не жировал и не хитрил, кто надеялся только на себя и не способен был на предательство.
Мы бились с героями за то, чтобы сельских детишек не распихивали по интернатам, чтобы не забывали они запах родного дома и родительскую опеку.
Мы отстаивали народные промыслы и их мастеров, защищая от произвола чёрствых недальновидных властей. Опять я умудрилась подвести редактора, уговорив напечатать заметку про «Бабушку с ковриками». Он вернулся «с ковра» обкома комсомола побитый и попросил меня пока воздержаться от подобных тем.
Но удержи меня попробуй! Я была неугомонна и всегда выискивала что-нибудь эдакое.
               
Натолкнулась в письмах на тоску старших школьниц по природе, по деревне, в которой они бывали наездами. Они, вологжанки, не представляли себя городскими специалистами и мечтали круто изменить судьбу. Но как? И кто же им дома позволит?
Конечно, тут вмешалась я со своей неуёмной натурой и предложила бросить клич: в деревню!! На волне энтузиазма и не такое способен народ сотворить. Письма пошли, странички мы выпускали, писали о тех, кто добровольно приехал работать на село уже после вуза. Удивительная молодёжь обнаруживалась на каждом шагу.
А я уже начинала побаиваться джина, выпущенного из бутылки. Ведь по идее я сама должна была бы возглавить движение и довести всё до логического конца. Найти, где поселиться, почву на месте подготовить, работу девчонкам обеспечить, жильё.
Но до того ли мне? У самой дочка учится, как бросить всё? Да и свои планы на жизнь есть, несколько иные.
Заметим, что до моего переезда в деревню оставалось лет десять. А до нынешнего переселенческого бума в стране не меньше четверти века. Всегда я бежала впереди паровоза. И нечего потому удивляться незавершённости процесса.
Впрочем, есть и звёздное объяснение моего отступления. Как у ярко выраженного Тигра, мои идеи и слова столь искренни и горячи, что я легко заражаю окружающих энтузиазмом и могу втянуть в любую авантюру. При этом я абсолютно забываю о своей способности вдруг резко охладеть к делу и уйти в тень.
Мне верится, что у тех девчат всё сложилось хорошо, что они нашли суженых и вместе с ними осуществили свою мечту. Никто ведь за нас при всём желании всё равно не может этого сделать.

Не особо вникая в мои природные данные, дочка интуитивно всегда держала меня  за рукав. Тебе люди поверят, пойдут за тобой и окажутся на краю пропасти.
Конечно, женская шея без хомута должна настораживать. Нерастраченный жар моей крови был востребован лишь к сорока, и я, несмотря на разруху в стране, счастливо  растворилась в семье и деревенском хозяйстве. И никакие шальные идеи с тех пор меня не посещали – я их губила на лету.
А в застойные годы смогла поднять наивных на ещё одно дело. Тоже письма подсказали. Стадион в городе стоял бесхозный, кучи привезённого песка мокли под снегом и дождём. Неверно такое! И я прокричала: все на субботник!
Народ отозвался. Четыре выходных дня молодёжь города собиралась с лопатами, чтобы разравнивать территорию в предвкушении будущих пробежек по ней. Потом помешал дождь – раз, два. Энтузиазм ослаб. И пока я думала, как быть дальше, ответственные товарищи послали на стадион бульдозер, который за один день сделал всё необходимое.
А кто-то после этого поверит, что я не пустышка? Да меня близко нельзя подпускать к серьёзным делам. И вся стать сидеть мне в деревне да дёргать коз за соски. Что, кстати, я потом успешно и делала на протяжении пятнадцати лет, пока был жив муж.

Есть ещё эпизод, обнаживший наив мой. Но уже политический.
Надо такому случиться, что одна вологжанка вышла замуж за итальянца. И вместе с мужем нередко навещала родину. Что бы мне с того?
А муж её был режиссёром, с самим Феллини на карточках стоял. Понятно, что и в Вологде его привечали, встречи устраивали.
Мы про кино в газетке часто писали, я на каждый новый фильм рецензию сочиняла. Оттачивала свой и читательский вкус. А тогда фильмы выходили не те, что теперь, – классика!
Была у меня коллега, которая сценарный закончила, диплом документалиста имела. И меня сманивала учиться, хотя о таком жанре я тогда не имела представления. Однако поговорить с итальянцем хотелось. И как-то вдвоём мы пригласили его в редакцию.
Слово за слово – по-русски, понятно, – и от кино мы перешли к обычной жизни: как у вас там то и это? – Да как и у всех нормальных людей. – Допустим. А как в деревне?
Вот тут-то мы и вознеслись! Анджело рассказывал о сельской Италии с такой любовью, так образно и прочувствованно, что мы едва слезу не пускали. Мы будто сами бродили по сельским дворикам, обрывали губами виноградинки, прихлёбывали домашнее вино.
И всё бы ладно, когда бы не зашла речь о наших деревнях, большинство из которых назвали тогда неперспективными и призывали народ переселяться на центральные усадьбы. Никто не слушал народного плача, главным был экономический расчёт, сделанный городскими чистюлями. Вот ведь что творится у нас, милый Анджело!
А он сам заутирался вдруг рукавом и молвил:
– И у нас ведь то же самое!!
Никогда больше я так остро не ощущала, что все мы на планете – родня и что находимся во власти неведомых безжалостных сил, решающих нашу судьбу.
Наутро мы обе положили свои материалы на стол редакторам: коллега – в партийную газету, я – в молодёжную. И стали ждать публикации, чтобы послать итальянскому другу.
Ждём-пождём, ждём-пождём… А наши откровения и публиковать никто не собирался, вот ведь как! – Так отдайте нам наши тексты! – А мы их выкинули!
Ещё не легче. Мы сунулись в ящики столов: я всегда до последнего хранила черновики. Но и там пусто! Три раза все папки перерыла – нет ничего!
Мне потом умные люди всё объяснили. Это, мол, не переписка с мальчиком из пионерского лагеря, это посерьёзнее. Угомонись.
И я угомонилась.

Но кино во мне отозвалось.
Пришлось писать отчёт с конкурса любительских фильмов, который проводило – на сей раз в Вологде – Общество охраны памятников истории и культуры. В те годы это была едва ли не единственная организация, выступавшая в защиту национального духовного и материального наследия. И я, насмотревшись чужих работ, поняла, что хочу и сама говорить киноязыком.
Потом было пять любительских работ, в которых я пробовала себя в роли сценариста  и режиссёра, фестивали, в кулуарах которых моё представление о мире пугающе расширялось, а подчас и переворачивалось с ног на голову. Это теперь можно, сидя дома, всё найти и всё узнать, а прежде мы собирали знания по крупицам и боготворили тех, кто доносил их до нас. Мы учились зреть в корень, улавливать глубинные связи событий, которые лишь фрагментами обнаруживаются на поверхности.
Я боялась собственной смелости и опять положилась на сердце: оно подскажет и  выберет. А что оно могло выбрать, кроме деревни?
В ту пору редактором стал человек, умевший вдохновлять и веривший в моё чутьё. Деревенский родом, и поэт к тому же, он предложил рубрику «Русские женщины». Езжай и пиши всё, что хочешь!
И мы напечатали серию очерков о тех, кем гордилась родная земля, кто в тылу вынес на своих плечах тяготы Отечественной, кто поднимал деревню с колен в послевоенное время, кто заполнил амбары хлебом, сев на трактора, и дал образование детям-сиротам. Милые мои! И теперь душа плачет, как вспомнишь эта мудрые достойные лица, эти искорёженные трудами пальцы, эти звонкие, душу рвущие голоса.

Да, какую ни тронь, они все пели, мои избранницы. Они гнули спины на огородах, на сенокосах, сами латали свои избы, по-мужицки судили о политике, вышивали на передниках старинные узоры, пекли по воскресеньям хлеба… Но ещё обязательно пели.
Я впервые их услышала на областном смотре самодеятельности. Потом приникла сердцем на фольклорном фестивале. А потом просто приехала в их село и назвалась роднёй.
После газетных очерков с фотографиями я поняла, что мне не хватает звука: немой текст не заменит живое пение. Стала брать в командировки радийный репортёр, на который военные вдовы наговаривали мне рассказы о прошлом. А попутно вспоминали и бабушкины песни. И такой собрался репертуар, что стали они ездить по району с концертами, радуя души людей военного поколения.
Но время сжирало деньки, и в хоре оставалось всё меньше народу. Мы стали снимать вдов на любительскую плёнку, но понимали, что это не выход. Должно быть продолжение!
И тут опять во мне взыграло ретивое! Я решила вмешаться в горестный процесс и публично обвинила начальство в равнодушии к родительской культуре.
Холодом повеяло за сотни километров. Я стала в районе персоной нон грата.
А через годики вдруг узнаю: ухватили ведь за кончик ускользающую нить! Созвали матерей с девчонками и заставили перенимать-заучивать всё, что благодарно показывали пожилые. Создали Центр народной культуры, который из одной комнатки вырос до двухэтажного дома.  Ремесленники подключились. Коллеги с других северных краёв потянулись. Словом, сегодня это детище – лучшее на Северо-Западе, известное не только в России.
И мне начальство при случае отвесило благодарный поклон. Не зря, знать, жила я. Мало того, что личное счастье нашла благодаря тем краям, но и прикоснулась к таким духовным глубинам русского народа, о каких никогда не подозревала.
Теперь о тысячелетних корнях северного народного искусства опубликовано множество материалов. А тогда мне сердце сказало: истина! не прогляди!
Звали меня туда и работать: пополнять диалектологические архивы, пока живы носители коренного языка.
Но тут согласья душа не дала. Со связанными крыльями не стала бы я родной и счастливой. Я привыкла летать над простором всей страны и думать обо всей планете.

А наши войска уже вошли в Афганистан. Потом умерли Суслов и Брежнев, затем Андропов. Пошла волна сомнительных самоубийств.
Господи, как хорошо было среди народа! Отголоски «большой» жизни долетали в глубинку приглушёнными и утратившими страстность.  О чём «они» там?!
В одном глухом уголке такие мне девчата на ферме повстречались, что я не могла писать о них простым слогом, – из меня песня полилась. Я тогда испугалась даже, я не знала, что это зовётся ритмической прозой. Разве можно такое давать для газеты? И довериться некому.
Ноги привели в областной Союз журналистов: где как не там отыщу я ответ?
Получила я больше. На столе лежала никому не нужная бумага о наборе на Высшие курсы сценаристов и режиссёров, на документальное отделение. Есть ли большие чудеса в этом мире? Я не встречала.
Даже то, что все сроки для подачи документов уже прошли, меня не напугало. Поеду и всё объясню!
Когда-то вот так же я шла напролом со своей литературной рукописью. Как ни хвалили меня вологодские сочинители-мужчины, а на VII Всесоюзное совещание молодых писателей в Москву делегировали парней. Ах, так? А я вот так! Послала свои творения на отбор сама и была официально приглашена участвовать в семинаре. Следствием этого и стала вышедшая в «Молодой гвардии» книжечка.
Нас, отмеченных на Совещании, потом держали под прицелом, растили: созывали на семинары, печатали в сборниках. Трижды ЦК комсомола выписывал мне командировку на Алтай, на родину Шукшина. И никто не потребовал срочно выдать письменный отчёт – уважали функционеры творческий процесс.
Грешно сказать, но за эти поездки я отписалась книгой «Калина горькая» аж через сорок лет! Брошу ли я камень в это ведомство, даже если встречались там нечистоплотные люди? А так ли чисты мы сами?
Словом, я знала в христовых годах, что нужно самой за себя стоять. Никто не знает твоего пути, а ты иди и не стыдись упорства.
Меня взяли на Курсы без раздумий. Оно и понятно: за моей спиной стоял весь хор военных вдов! Это о них – вслух мечтала я на собеседовании – я сняла бы свой первый настоящий фильм. Противников замысла не нашлось.

Но сама обстановка в стране оказалась не в нашу пользу. Уже начал править Горбачёв, все верили в обновление. Я радостно писала на шестнадцатом этаже киношного общежития:
Я надела ради съезда новые чулочки. / И пятёрки появились в дневнике у дочки. /  А у Мустонен Раисы даже вышла книжка. / Вот что сделал со страною только за год Мишка! / Дует ветер перемен вдоль тюремных наших стен…
Ветра оказались ураганными, смело потом всех, кто имел глупость высунуться.
Но поначалу мы по-детски раскрывали клювы перед теми, кто приходил кормить нас новыми взглядами. Много было таких, кто называли себя демократами, у кого хорошо работал в голове арифмометр, выдававший цифры возможной выручки. Я не вникала в такие речи.
Было много фильмов, с утра до вечера. Казалось, что голова не сможет столько вместить. Но время показало, что где-то в глубине всё преобразовывалось в умение иначе, гораздо шире и глубже воспринимать и художественные формы, и саму жизнь.
Этому учили и такие великие лекторы, как Паола Волкова, Лев Гумилёв, Мераб Мамардашвили. С ними я летала не только над планетой людей, но вырывалась на просторы космоса, чтобы по возвращении с новой остротой ценить человеческие жизни.
Со всей страстью я восставала против киноработ, в которых авторы пытались правой рукой чесать левое ухо, в которых знание было упрятано столь глубоко, что видимо было только создателям.

 «А вот моя бабушка…», – вступалась я за народ, который умел говорить в простоте, но очень мудро. Мне казалось, что произведение искусства должно быть многослойным, а потому доступным, пусть не сразу во всей полноте, зрителю разного уровня.
Конечно, я сама была мало сведуща во многих вопросах, но неотступно верила, что наше сердце – тот орган, который умеет считывать самые сложные вещи. Теперь это признано и отнесено к иному уровню восприятия, к интуитивным знаниям. Но раньше где ж было взять такую поддержку!
Кстати, обо всех, кто родился по годам рядышком со мной, вот что сказал П.Глоба.
Мы похожи на айс6ерг, который прячет свою сущность в глубине, и прекрасно совмещаем в себе осторожность и бурный авантюризм. У нас философский склад ума, и нам легко даётся закон единства противоположностей. Мы тонко чувствуем идеи века, как бы носящиеся в воздухе, и делаем открытия, которые уже назрели. Мы приспособлены даже к считыванию со всеобщего информационного поля.
Не хило последнее! И кто нам тогда указ? Иди и гордо голову неси, ведёт сердечко.
В те годы, когда в кино ещё знали только плёнку, великолепный Сергей Муратов говорил нам о какой-то цифре, доступной за границей. Ваша техника будет сама записывать нужные вам передачи и выдавать в удобное для вас время, не будет никаких монтажных, всё будет делаться в компьютере, а пользоваться камерой сможет каждый.
Чудак, думали мы. Ребятам больше всего хотелось снимать циклы разоблачительных картин. Сколько лакомых тем вдруг свалилось на головы документалистов! Все строчили заявки и сжимали кулаки в надежде пробиться к финансированию.
Тошненько мне было всё это. Не моё. Да и «не ихнее». В киноморе плавали такие акулы, что салагам там делать было нечего. И если позднее кто-то выныривал иногда рядом с хозяевами, я не завидовала.
За моё никто не дрался и никто не отнимал.

Был ещё судьбоносный момент, и вот тут я не знаю, была ли права.
С Курсов послали на практику в Ленинград на Студию документальных фильмов. Неделю я кропотливо изучала у редактора папку со сценариями, по которым уже были сняты картины. Потом смотрела, как это перенесено на экран.
Всерьёз меня не принимали, дела не предлагали. Стала заглядывать в монтажные. В одной из них обнаружила молодого печального Сокурова. Он попросил начальство показать мне лежавшие тогда на полке его первые документальные работы. Понравились, очень.
Стала требовать практиковаться, и меня отправили, наконец, с группой снимать  сюжеты для журнала «Новости дня».
Один мы сделали с Ижорского завода, там были какие-то железки и плавящийся металл, от которого я убегала подальше. Режиссёр обошёлся без меня.
Второй репортаж вели из деревни,  про передового тракториста. Я со всей простотой завязала беседу, призванную расслабить героя перед съёмкой. Однако режиссёр не подключал оператора, как я ни сигналила. Лишь когда я отработала своё, он попросил мужичка отогнать трактор подальше, поскольку возле дома держать его не полагалось, послал переодеться в чистое и тогда уж торжественно отснял железобетонные фразы про счастливую сельскую жизнь.
На третий сюжет я предварительно поехала одна. Героиней была знатная ткачиха, обслуживавшая едва ли не вдвое больше станков, чем коллеги. Она долго мялась, отвечать ли на мою дотошность по поводу отношений в коллективе, а потом открылась. Оказалось, её на фабрике не любят за то, что она показывает слишком высокую скорость в работе, ведь из-за этого начальство всем поднимает план выработки, а кому это нужно? Не торопятся в цехе и менять старые станки на новые импортные, которые давно ждут своего часа, – тоже крутиться придётся, а никто не хочет.
Словом, невесёлая вышла у нас беседа. И хозяйка сидела в своей коммунальной комнатушке сжавшись, будто от холода, хотя в доме было тепло. Мне стало неловко, что я разбередила ей душу. И почему-то вспоминаю об этом до сих пор.
А наутро бодренький режиссёр всё расставил в комнате, как надо, поправил на героине брошку, подмигнул оператору – и правильная зарисовка была готова.
Я потом написала по канонам текстовки к сюжетам и даже сама их озвучила. Работа моя понравилась всем. Кроме меня.

А теперь о том, к чему была эта речь. Через годик меня зовут к телефону где-то за пределами Курсов, в другом городе. Это было непросто, поскольку мобильных не было. Значит, очень нужна.
Оказалось: приглашают на работу редактором на студию! Главная уходит на пенсию, и вот вспомнили обо мне. Меня в жар бросило.
Не вовремя был звонок! У меня был игривый настрой, и я не смогла сразу переключиться на серьёзное. Не уверена была и в том, что окружение одобрит моё согласие. И я вдруг твёрдо отказалась.
Но хоть бы сказали: мы перезвоним, подумайте!
Нет!
А мне представилось, что опять вернусь в большой город, из которого с такой радостью перебралась в зелёную тихую тогда Вологду. Подумалось, что опять придётся жить с отцом, а это не принесло бы никому радости. Толкнулось в сердце, что ещё не случилось чего-то главного, и оно не случится, если я дам согласие.
Конечно! Не встретила бы я в вологодской глуши своего суженого, потому что крутилась бы в городе в мире кино, и всё у меня было бы другим и с другими. Быть может, коснулись бы успех и слава…
Но как я жила б без деревни?!
У края разлома страны, прощально сойдясь с однокашниками Курсов, попала я в Питере на митинг Демократического союза. Где-то в глубине двора-колодца со слепыми окнами, за которыми чудились чужие жёсткие глаза, под жалким клочком окаменевшего неба мы стояли, зажатые в плотной толпе, и пытались понять, к чему нас призывают и как мы должны действовать, чтобы обеспечить всем долгую сытую жизнь без промывания мозгов.
Но мои мозги туманились всё больше. Подумалось, что мы похожи на зверьков в западне. С леденеющими ногами я до окончания выступлений просочилась под аркой на широкий проспект.
Я не хотела перемен.
И теперь думаю: вот дала бы я согласие работать…а потом везде всё посыпалось, и на студии тоже…все выживали, как могли…помещения сдавали торгашам…снимали заказные пустышки… Где гарантия, что не скурвилась бы я? Ведь была бы семья и просила бы есть. Продалась бы, изменила бы я себе?

Зато отказавшись – устояла.
Но перспектив после Курсов не было никаких. Доходов тоже. Всё реже я обнаруживала в почтовом ящике квитки денежных переводов из центральных изданий: всё постепенно «желтело», газеты и журналы закрывались или меняли хозяев.
Пришло, наконец, письмо от издательства «Современник», где  планировалась к выпуску моя книга. Увы, бумага закончилась, а новой приобрести негде и не на что, так что вся работа с рукописями приостанавливается до лучших времён.
…Мы всё ждём, господа!..
А другое – свершилось.
Героиня моя любимая, из поющих военных вдов, собралась умирать. И я из Вологды приехала её проведать. И приехал за ней ухаживать её сын издалёка
…Теперь нашему с ним сыну двадцать пять.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЗАХОД НА ПОСАДКУ

Мы зарождали дитя в деревенском покое, где начинали новую жизненную главу. Обоим было за сорок, и всё ценилось иначе, чем в молодости. Хотелось успеть испробовать судьбу наших предков – лишённую суеты, но полную счастливой усталости от честных физических трудов.
Мы заводили кур, кроликов, овец, поросёнка, но остановились на козах, которые безропотно жили на траве и воде. Был момент, когда в безденежье мы брали для выпечки хлеба серую мусорную мучку из их припасов.
Мы переехали на село в апреле 1991-го, когда впервые в два раза увеличились цены. Это не напугало, даже интересно было брать в магазине целыми коробками залежавшееся печенье по прежней стоимости.
При новом повышении все уже заволновались. Однако деревня ещё жила, большинство были при подсобном хозяйстве и могли подолгу существовать без денег.
Нам опереться было не на что, и у мужа никакой работы, да ещё болячки.
И тут я затеваю новую авантюру: восстановим церковь!
Народ собирает деньги, приходит на субботники, едва дышащие предприятия района даром выделяют доски, краску. Тогда казалось, что, если мы утвердим жизнь в этом конкретном здании, она удержится и в стране.
Не получилось: по швам разъехалась Россия, отвернулся от соседа сосед. Как не пропасть поодиночке?
Я пробовала торговать – безделушками всякими и семечками, ибо всерьёз раскручиваться было не с чего. Но душа заболела и застонала.
Очерк об этом горьком опыте напечатали в журнале «Дружба народов». Потом там же вышел второй, в котором я рассказала о своих новых земляках: всё как есть, что знала, слышала, о чём думала.
Откровение моё вышло мне боком: герои приходили «выяснять отношения» и просить опровержения за то, что я обнародовала их прозвища или обрисовала ситуацию не с той стороны, какая нравилась им. Пришлось посидеть взаперти, пока волнения не улеглись.

Жизнь рядом всегда провоцирует какие-то недовольства, но прежде все сельчане казались мне милыми и безобидными. Произошло искривление восприятия оттого, что я бывала в деревнях наездами и с корочками корреспондента. А тут, где корни семейные, во мне не видели почётного гостя и спрашивали, как со всех. Пришлось наводить ревизию в своём поведении и в мыслях. Жизнь оказалась устроена сложнее, чем я представляла.
Долго болела в нас рана после закрытия церкви, которую мы почти в одиночестве привели в порядок. Люди не рвались молиться, батюшка переживал, доходов не было, зато было много пустых сплетен и домыслов.
Теперь уже на том свете старушки, которые по-своему боролись за чистоту нравов, и не знают они, что всё перемололось и всех я простила.
Живущим становится понятно, что же я высиживала все эти годы в своём домике на краю: втихаря передают друг другу мои книги.
Когда кто-то оканчивает свой путь, вдруг вспоминают, что я везде ходила с камерой, – нет ли съёмок нашего деда, папы, бабушки?
Да всё у меня есть – полные сундуки архивов. Хоть музей создавай!
Когда мы приехали в Починок, во всех домах жили люди, больше двадцати человек было. Они и теперь ходят, разговаривают у меня на экране. Я очень люблю их!
Но в деревне нас всего пятеро зимой, и все пенсионеры.
По всей России так.
Господи! Зачем не вмешаешься в злые козни, не дашь надежду?!
 
Куда бы деваться от этой печали, когда б не открывшиеся вдруг эзотерические знания. Моя душа ждала их, и они появились: книги, журналы, газеты с разъяснениями, как устроены наши тонкие тела и как, работая с ними, не допустить болезней и одновременно расширить горизонты своего духовного видения. Как только я сникала от бесконечных проблем, так сразу открывала любую страницу – и тотчас понимала: мир прекрасен и бесконечен, если не увязать в материальном, а взлетать над суетой.
Я и сынишку своего ощущала совсем иначе, чем в беспечной молодости дочку, – я руками касалась его упругой ауры и ласкала её, чувствуя ответный импульс. Мне открывалось совсем иное пространство.
Сколь долго происходят в наших душах волшебные изменения? И могут ли они случиться без смены физической нашей сущности?
Твёрдо верю, что переломная эпоха ускорила во мне все процессы. Проживая свои материальные катаклизмы, я не впадала в отчаяние, а искала в них иные значения. И сознание выдавало на поверхность свои маленькие итоги, оформленные стихами:
…Ведь без постылого гроша / В его оголодавшем теле / Не вызрела б его душа!
Мои дни, проводимые за плитой или на грядках, на сенокосе или в лесу, обретали второй, возвышенный смысл:
…Поднимаюсь прямо к звёздам и с безумной высоты / Озираю мир, что создан Богом не для суеты…
В неторопливой нашей деревенской жизни сами собой приоткрывались простейшие истины, до которых в городе можно не дойти до старости. Каждая былинка, каждый паучок в своём взаимодействии наводили на сложные ассоциации и рождали параллели с человеческой жизнью. Мудрость жила на каждой поляне, в каждом росчерке зари.
Как славно, что у меня в руках было слово, которое оправдывало каждое мгновение!

Как славно, что временами мне попадала в руки видеокамера, которая ловила ускользающий миг.
Я внезапно обнаружила, что люблю мир гораздо больше, когда смотрю на него  глазами писателя или режиссёра. И гораздо больше прекрасного замечаю, даже в годину разрухи.
Это было вполне объяснимым, ведь мои профессии всегда требовали отделять главное от второстепенного, характерное от случайного, вечное от мимолётного. При таком раскладе каждый человек оказывался красивым и притягательным.
Неужели такое не нужно хоть где-то? Зачем телевизор, несущий пустое? Вот я перед вами, никогда не претендовавшая на кусок столичного пирога, но теперь живущая в глубинке, как чип, способный многое рассказать о жизни народа. Используйте меня по назначению!
Не я лично о том взывала – солидного продюсера заинтересовала, и он подал заявку на самый культурный канал. Имея к тому и свой интерес. Он даже полгода семью нашу подкармливал, лишь бы дать мне возможность спокойно снимать уходящую натуру.
Верхи интереса не проявили. Потерял его и продюсер.
Но материал-то у меня остался! Я могу вставить кассету – и развернётся, оживёт  вчерашний день моих земляков, в котором нет ни одной фальшивой фразы, ни одного постановочного кадра. С каждым годом эта хроника становится всё бесценней.
Но будет ли востребована? Я брала верхи и приступом. Но денег в министерстве культуры не прибавляется, приоритеты не меняются.
Быть может, я бездарь, и нечего мне в кино делать? Проворонила тогда, давно, свой звёздный час, а теперь локти кусаю?
Но ведь были у меня приличные фильмы, и даже несколько фестивальных наград. Однако нет настоящей хватки, нет остроты, чутья на жареное.
Ты хороший человек, Нинка, сказал прощально продюсер. Но не режиссёр! А чтобы на жизнь заработать, есть много других способов. Попробуйте вон свиней выращивать. А что?!

Не дал мне Бог в этой жизни достатка. Карма такая, сказали бы книги. Но как отработать её, я не знаю. Я просто благодарю судьбу и за это.
О, в какие бы авантюры втянулась я сама и увлекла бы других! Даже перечислять страшно, чего миновала. И потому не вникаю в истории про обманутых дольщиков, вкладчиков, покупателей и прочих лохов. Это не про меня, меня не раскрутишь на деньги!
Зато если нужда смертельная или дело стоящее, они сами с неба сваливаются: в виде случайного гонорара, победы в конкурсе, дружеской подачки или материальной помощи от Союза писателей. О чём горевать?
Бывало и чудо. Убитая вдовством и места себе не находившая в одиночестве, я записалась на консультацию к известному московскому психологу. Из всех книг, мною изученных за десяток лет, его раздумья над жизнью показались самыми близкими моей душе. Я готова была сказать: возьмите меня в какие-нибудь помощники! Я не могу больше жить в безответной глуши – без связи с большим миром. Я должна участвовать в санации планеты! Меня сжигает мой огонь!
Авантюристка? Ещё какая! Куда ехала? На что надеялась? Фильмы  свои прихватила, журнал с новым очерком – не дура я, дескать, вот она, моя судьба, вся здесь!
Супруги ломали голову сутки. На вторые я поехала домой с дарёными деньгами на покупку компьютера.

Началась новая жизнь. От дома в глубинке во все концы планеты потянулись виртуальные нити дружбы и взаимопонимания. Я стала выкладывать для прочтения не только свежие, но и старые свои строки – рассказы, очерки, газетные публикации. И оказалось, что слово, так долго молчавшее, живо и полно энергии, люди, встающие за текстом, наполнены силой и верой во всё лучшее, чем мы жили прежде.
Господи! – воскликну опять. Сколько раз я была на грани отчаянья оттого, что нас макнули мордой в грязь и выставили посмешищем перед заезжими торговцами, воротилами криминала, перед тупорылыми малиновыми пиджаками. Если ты такой умный, то почему такой бедный? И пальцы веером. Да кому ты нужен со своими рассказами о душе? Даже термин презрительный бытовал на телевидении: душизм…
Нет ничего страшнее, чем существовать среди чужаков. Понятно, что все мы разные и каждый имеет право на жизнь. Никому не позволено вытеснять и губить другого. Ведь пребывают же в природе в мирном режиме бесчисленные божьи создания, умеющие уважать границы и особенности соседей.
Теперь и до меня дошло, что же с нами творили: убеждали, что мы сами виноваты в своих бедах и неудачах – из-за недостатка интеллекта, способностей, усилий. Теорий насочиняли, книжек навыпускали, чтобы развить в нас беспомощность и самоедство. В  депрессию умышленно вгоняли – унылый овощ уже не борец!
И даже меня – при моих-то врождённых данных! – забили в угол. Чем выше взлетали качели надежды, там круче и жёстче бывало падение.

За окном плыла в тумане Останкинская телебашня. Я сидела в вузовском общежитии в шкуре пролетарского вождя. Передо мной был дочкин  ноутбук с единственной строчкой на экране: Апрельские тезисы. Давались они нелегко.
Я ринулась в бой за деревню. Задачей было помочь аграрной партии набрать больше голосов. Кто меня втянул в эту предвыборную кампанию?  Зачем?  В команду не зачисляли, на довольствие не сажали, золотых гор не обещали. Я высказала где-то свои предложения, и меня попросили изложить их письменно. Вот я и трудилась.
Если скажут, что за компьютером нельзя надорваться, не верьте! Меня в ту ночь с последней точкой оставили последние силы. Я была холодна, но огнём полыхали страницы. В них была жгучая уверенность в том, что село должно жить и что фестиваль документальных фильмов о деревне взорвёт спящее общество, ибо не могут сердца не отозваться на чужую боль. Победа будет за нами!
Наивняк. Разве не видно было, что сытые московские мальчики  уже подсчитали барыш и никого в свою игру брать не намеревались? При чём тут деревня!
А я дрожащей походкой ступала по мягким коврам Государственной Думы и  трепетала от мысли, что помощь моя пригодится селу: кого же и спрашивать, как не меня?
Там кормили прекрасно. Но так странно было, что на лицах думцев я не заметила никакой озабоченности. Из деревни казалось, что над нашими бедами в Москве бьются беспрестанно, не смыкая глаз, и что новая жизнь наступит совсем скоро.
Но там всё бьются и бьются…

Один мудрый человечек, / Уходя, увековечил / Нашей подлости оскал. /
Ни кидать других со скал, / Ни травить крысиным ядом, / Ничего теперь не надо: /
Равнодушье хуже ада! / Тот, кто алчностью влеком, / Не вздыхает ни о ком… /

Ах, как небо было звёздно! / Но туманности слезин / Мне мешали. Из низин /
Полз в окно туман обняться, / И хотелось мне смеяться / От истерики внутри. /
И сказал мне муж: / Смотри, уже небо розовеет, / Ветерок туман развеет, /
И уляжется роса, / Устремятся голоса / Птиц в разбуженное небо, /
А твой плач – и был, как не был! – / Улетучится, пройдёт. /
Всяк судьбу свою найдёт / И получит по заслугам! /А теперь, прошу, будь другом, / Отправляйся отдохнуть – / Из Москвы нелёгкий путь. / И забудь партийный трёп. /
Тот, по-моему, холоп, / Кто в служении мамоне. / Мы же – в простеньком вагоне, / В тесноте, но не в обиде / И вполне приличном виде. / Едут все в один конец… /
Улеглася? Молодец! 

Я долго сражалась, держа в руке слово. Не козни чинила кому нерадивому, не слала советы налево-направо. Я просто писала о том, как мы жили, – в семье, в деревне, в колхозе, в районе. Характеры, быт, отношения, планы, надежды и думы о завтрашнем дне. Это был своеобразный дневник наших костромских будней, которые как две капли воды походили на будни сельчан в любой точке северной России. Потому вологодская наша пресса с радостью публиковала мои очерки.
Так я кормила семью. До тех пор, пока все газеты страны не подцепили вирус и не заболели желтухой. Мои коллеги, с таким пониманием отправлявшие в печать мои послания из деревни, вдруг стали прятать глаза и объяснять что-то про нехватку места, про финансовые трудности, про загруженный портфель.
Я догадалась: давил кризис. И не стала давить на друзей.

В фойе редакции увидела однажды сваленные в углу электрические машинки. Даже знакомую каретку разглядела… И хрипло вырвалось:
– Куда же их?!
Таким богатством была когда-то для нас эта груда железа!
– Как куда? В переплавку! Теперь компьютеры.
«Так и нас заменят скоро всюду» – ухнула в сердце ледяная мысль.

Думаете, и вправду кто-то потом «вглядится в наши судьбы, в наши лица»?
Думаете, и вправду всё было не зря?

В тяжёлые годы зашла в Вологде на новую радиостанцию. Помнилось, какие мы делали для областного радио очерки из глубинки, какие благодарные отзывы на них получали. Вот бы теперь!..
По богатому мраморному полу ко мне процокали каблучки длинноногой секретарши…и взгляд её, мигом оценившей мои войлочные сапоги, молча сказал всё, что вслух не произносят умные люди.

А я вспомнила старенькую лекторшу из общества «Знание», которая каждую осень приносила в нашу редакцию заметку под названием «Покормите птиц!» Она была полностью права в своей заботе о пернатых и в своей вере в силу слова. Но нам, молодым, она казалась такой странной!

А я теперь? Долгие годы старательно ставлю буковку к буковке, надеясь этим помочь умирающей деревне.
Но общество развивается и гибнет по своим законам!
Старики особенно смешны, если с возрастом не успокаиваются и всё за что-то сражаются. Или нет?

Я знавала одну «могучую кучку». Всем шёл седьмой десяток, у всех шишек на лбу и шрамов на теле не считано. Зачем было соваться в какие-то общественные структуры, сочинять какие-то бумаги, биться за какие-то перемены?
Но было стыдно перед детьми и внуками,
…Что веник наш на прутья разобрали, / Пока мы с вами слушали, как врали /
По всей планете вражьи голоса. / И, кажется, ещё бы полчаса, /
И всё бы кончилось… / Мы замерли у края. / И очень далеко опять до рая. /
Но кто-то уже начал выходить, / Чтобы вязать оборванную нить…
Я смотрела через объектив видеокамеры на седых мужиков, и сердце моё сжималось от нежности и счастья, что не одна я на земле такая: неисправимо наивная и доверчивая к начальственным обещаниям, которые нас с завидной периодичностью обезоруживают и останавливают от прозрения.
Но вдруг и вправду можно оплодотворить пустынные умы чиновников?!
Я первой отступилась: из года в год толкать вверх воз бумажных решений – не моё! Читайте гороскоп: я – граната. Мне нужно копить свои силы, чтобы когда-то рвануть.
Вот сейчас я делаю своё дело: пишу который день – а чека стынет в сторонке. Хватайте мой огонь, зовущий за собой! Пустите на волю! Но не губите бездарно.
Или слово теперь – не оружие?!

На какой-то форум летели. Я ещё активной была, рвалась в бой.
В салоне было много знаменитостей. А мотор вдруг забарахлил, и всем стало страшно. Человеку не хочется умирать, пока он не готов.
Я сидела позади Сергея Филатова и Александра Яковлева. Стараясь заглушить  тревогу, они повернулись ко мне и завели беседу. Конечно, о судьбах страны. Я пытала их, как же всё будет, и они усердно отвечали. Но сердце никак не соглашалось, внутри звучало  извечное: а вот моя бабушка…
И когда потом я вышла на трибуну, то само сорвалось с уст про национальную идею – деревня наша, вот это что!
О, как мне долго противился зал!
…Я рванулась к микрофону, / Раскусивши сказку фиф / О народном микрофоне, /
И – убила этот миф! / Задыхаясь, я вещала, / Что за бабку я – горой! /
Помню лишь гудящий рой: / Это фифы верещали, / Мне нападок не прощали. /
А попутно и вещами / Похвалялись, не таясь. / О духовности был форум. /
Много было в зале ору, / И швыряли мордой в грязь. /
Но из грязи снова в князи / Поднимусь! / Если кто-то напроказит, / Помолюсь /
За него и всех заблудших / На Руси, / Потому что это лучше – / Не просить, /
Не считать себя слабее, / Чем другой, / Видеть небо голубее / И ногой /
По земле ступать без страха / Впереди / И с распахнутой рубахой / На груди.
А змея – она и есть / Подколодная! / Скоро будет, / Будет месть / Всенародная!

Второй срок живу сельским депутатом. Надкусываем  шагреневую кожу финансов, выделенных на поселение. И смех, и грех, сколько спускают на места. Не смех, сколько забирают наверх. А что изменишь? Никто не слышит: порвалась связь, не прозвониться к царям!
Но значит ли это, что можно не жить? Нет такого права у русских людей! И не вытравить из нашей души то, что вцепилось в неё корнями.
В детстве зарытый, и мой саженец выстоял на всех ветрах и возмужал. Даже одна в деревне оставшись, буду хранить её до последнего. И слово – вместо меча.

Только не спешите вписать мне такое в заслугу! Всё это врождённое, и в 4 доме у меня полное столпотворение. Мало того, что в нём притаилась Кету, наделившая меня традиционными народными ценностями. Там же прописалась Прозерпина, которая всю жизнь поставляла мне сильных  духовных учителей. А Селена и вовсе раздобрилась: одарила меня хорошей кармой предков и прекрасной наследственностью. Так что во всех делах мне помогают невидимые покровители-предшественники.
А самое важное вот что: на малой родине мне обеспечено счастье и светлый путь. Я могла бы даже стать национальным героем.
Ха-ха.
Понятно, откуда во мне постоянное стремление вмешиваться в вопросы государственной важности.

Конечно, профессия развратила. Мы, пишущие, во всё совали нос. И главным было  – напечататься. Работа в газете делала этот процесс автоматическим. Слово наше мигом разлеталось по стране и отзывалось долгим эхом.
А потом как отрезало. И не стало ничего страшней немоты!!

…Вот и промелькнуло лето… / Где ты, бывший первоцвет? / Жизнь промчавшаяся, где ты?
Спрашиваю себя теперь: зачем от семьи, от близких отрывала я время, чтобы куда-то мчаться, кого-то постороннего впускать в своё сердце, а потом стучать, стучать на машинке… Дочка по малости даже время измеряла этим процессом: сколько страничек осталось?
А нисколько, милая: никто от меня ничего больше не ждёт! Только нужно ли тебе теперь моё внимание?

Последней авантюрой было обращение в Санкт-Петербургский Музей политической истории. Лет тридцать перекладывала с места на место заметку про некую Людмилу Модестовну Быстрову, которая в начале прошлого века была сельской учительницей на Вологодчине, членом местной организации РСДРП, вела пропаганду среди крестьян, а позднее жила в Петрограде, была участницей Февральской революции, работала в секретариате газеты «Правда»… Репрессирована.
Но не эти же факты меня волновали, нет. Вычитала, что Быстрова пробовала писать и что в музее среди прочих неизученных её бумаг хранятся не прочитанные пока никем рукописи. Вот в них-то мне и мечталось долгие годы заглянуть.
Зачем?
А вдруг там клад, талант?
Но это ответ для прессы, красивый, однако неполный.
Честнее другой: чтобы утолить свои неразрешённые сомнения: вправе ли женщина служить обществу в ущерб своей природной миссии? стоит ли её творческий дар тех потерь, которые приносит политическая активность?
Смешно, конечно, – прожить жизнь и такими окольными путями подбираться к собственной душе!
Понятно, что ничего и не получилось, – даже приближение столетнего юбилея Революции не подвигнуло утонувших в вековых документах сотрудников включить нужные архивы в план обработки, даже моё бескорыстное предложение профессионально оценить их литературную часть.
А ведь я и не расстроилась! Почти. Довлела надо мной привычка всё намеченное доводить до конца. Вот я и дошла до него – пусть и неутешительного.

Вообще это удивительное чувство: освобождение от обязательств. Всё время ты был чем-то озабочен, напряжён, кому-то что-то должен, боялся ошибиться, не успеть…
И вдруг – как заболел. Сиди-лежи и размышляй теперь неспешно.
Видеокамера появилась своя, а с нею – вечное стремление бежать и фиксировать  всё, что доступно, чтобы запечатлеть для истории; словно кто-то меня об этом просил.
А теперь каждый второй снимает уже на телефон – расслабься, милая!
Надрывала душу, о деревне свои тезисы правила и правила, вынашивая чудесную возможность объединить разрозненные силы.
А они вдруг сами обрели друг друга в сетевых сообществах и зажили собственной жизнью. Чего я стою на обочине, глядя им вслед? Проехали!
Вот и радоваться бы, что груз за грузом спадает с души.
Но иллюзия нужности так привычна, что не сразу от неё освободишься. Всеобщая пенсионерская беда. Тут главное – не превратиться в ворчливую старуху, по всякому поводу критически вздыхающую: а вот в наше время..!  Пусть молодые распоряжаются всем, как знают, пусть  набрасываются на жизненные препятствия, пытаясь расчистить себе дорогу и выстроить новый мир. Не стоит оберегать их от бесплодного занятия. Всякому осознанию своё время.
В молодости всегда кажется, что мы способны влиять на время, эпоху, менять их в лучшую сторону.
Ничего подобного! Жизнь остаётся прежней. Это мы меняемся. Время меняет нас. И всё, что казалось когда-то таким важным, не разрешимым без нашего участия, вдруг утрачивает своё значение и выпадает из поля зрения. Так по окончании школы с недоумением перекладываешь учебники, столь манившие когда-то, и чувствуешь в прошедшем пустоту. Хочется смотреть только вперёд, что бы там ни ждало.
А в этом мире ты – старый что малый – впадаешь в позабытое состояние безмятежности и защищённости: всё случится без меня. Пусть случается без меня!
И нет запоздалых претензий к несовершенству общества. Кто сказал, что возможен рай в нижних слоях атмосферы? Карабкайся вверх, и всё обретёшь.
А земная наша жизнь беспутая для того и создана, чтобы выстрадать в ней свою правду о времени и оставить скрижалью. Пусть попробует кто опровергнуть!
Высекаю на камне:
Стояние друг против друга – самое бесплодное занятие. Найди себя и своё, и всё вокруг преобразится, будучи очарованным твоим покоем и светом.
Счастье – это свобода от материального. Это пестование слова, выплавленного в телесных муках.
Касание небес – пребывание в откровении по поводу странствий своей души.
 
Помните? Мамочка пилила с папочкой дрова во дворе, когда я сильно пнула в стенку живота пяточкой. Я просилась жить.
И я жила…

Смотрите, какой росчерк в небе! Комета?
Что? Где?.. Ой!

…Пообещал астролог мне рассвет перед закатом. / Дрожит в волнении душа во мне и каждый атом. / Смотрю, смотрю на небосвод: когда ж зайдёт светило? / За гранью отшумевших вод опять всё будет мило…