зависть
если с тобою Бог
(что делает Бог)
Кто ненавидит мир? Те, кто растерзал истину.
Аврелий Августин
В не столь уж далёком прошлом два человека, молодые мужчина и женщина, собирались выйти из некоего заведения санкт-ленинградского общепита, располагавшегося тогда на углу Невского и Владимирского проспектов. Причём ничего особенного в этих сборах не было; разве что любому постороннему наблюдателю представилось бы совершенно ясным, что мужчина собирается выйти из заведения совершенно один.
Никого и ничего, кроме разве что ограниченного ареала света, проникшего сквозь мутноватое стекло заведения, около молодого мужчины не было видно. Но даже я (хотя совершенным никогда не бывал) мог бы осмелиться и предположить, что речь идёт о мире невидимом и мало кем ощущаемом. А раз так, то и выйти мужчина мог бы даже из себя самого. То есть: И с кем угодно. И куда угодно. И когда угодно. Или даже перебраться (аки бусины чёток) из плохо в хорошо и наоборот.
Но мне осмеливаться было проще, чем всем вам: Этот молодой мужчина был я лет двадцать или даже тридцать назад. Что на самом деле не совсем далеко, согласитесь. Так что речь в этой истории пойдёт о вещах и расстояниях не совсем далёких. Не больших, нежели между хорошо и плохо. Но расстояния не имеют значения, положим. Значение имеют времена жизни, хорошие или плохие.
- Имеет ли значение, как тебе живётся, если ты полагаешь, что плохо? - молча и чужими словами сказал я сам себе (и сам тебе). Ведь (напоминаю) больше говорить было словно бы и некому. Ибо (продолжая афоризмами всё того же человека): Избегай толпы, избегай немногих, избегай одного... Я (как и Эпикур у Сенеки: Это и есть мой нынешний автор моих слов) тоже понимаю, что мудрецу никто, кроме него, не нужен!
Ты (которая невидимо была со мной) не ответила. Ибо зачем?
- Имеет ли значение само значение? - сказал я.
Теперь ты сочла, что есть смысл ответить.
- Для меня имеет, - сказала ты. - Мне важно увидеть, как оно (моё значение) отразится в твоих глазах.
Ты заговорила, потому что была. А со мной ли, или ещё с кем (прошлым или будущим) сейчас говорить тебе, не всё ли равно? Хотя бы я иногда и отрицал это равенство. Или (что поболее отрицания) считал тебя в себе незначительной. Или даже надеялся, что ты - это не только я. Поэтому я не удивился твоей реакции на мою немую сентенцию: Толпа и немногие, и даже один - это никогда не о тебе.
Ты нечто иное. Ты моя персональная, личная зависть. Разве что сейчас ты позволила себе говорить обо мне со стороны, а не изнутри.
И мне стало печально. Чем ты тотчас воспользовалась:
- Никогда не было, нет и не будет беспечального места на земле. Беспечальное место может быть только в сердце, когда Господь в нем (Преподобный Никон Оптинский), - процитировала ты. Сделав это оченно (ежели к очень добавить но! То есть добавляя и добавляя необходимое к достаточному: Душу к телу, например) свое-временно и хорошо.
И мне стало завидно. Ты процитировала оченно к своему месту.
Но ты не Господь. Потому и пришла не из сердца. Ты от места и времени. Хотя именно сейчас данные нам с тобой место и время были вполне сердечными.
Место и время собрались в одной точке, в одном из моих так называемых «Прекрасных Вчера». Что современному рационалистическому читателю потребует некоторых мистических разъяснений. Напоминаний о Потерянном Рае, например: Помните это сакраментальное «Душу к телу, необходимое к достаточному»?
Это о полноте бытия. Ибо Рай (дыхание жизни над миром) внешне и есть тот сумрачный лес, обступивший нас, иначе - наш личный ад, наш алигериев мир. Ибо человеческая культура давно перестала с человеком считаться. Ибо нет и никогда не было никаких низи'н вокруг нас, но мы постоянно их себе измышляем. Ибо что создать мог Господь, кроме Рая? (Борхес, Роза Парацельса)
Итак, сплошные ибо!
Ибо. Нет. Нам. Всем. Никакого. Всеобщего. Мира. Но. Есть. Его. Личные истолкования. Итак, о месте и времени, и их полноте (впрочем, из моей претенциозной, но достаточно шаблонной и заумной лексики любой догадается): Были ясный летний день и его почти совершенный советский полдень города Санкт-Ленинграда, наблюдаемый нами в тогдашней сакральной ауре тогдашнего сакрального места.
Так и хочется сказать: Сок-рального. Сок, выжимка адамова яблока.
Теперь о времени и его полноте: Свет, ареалом коего ты себя овеществляла, проходил сквозь мутноватое окно знаменитого на весь СССР заведения на пересечении Невского и Владимирского проспекта и образовывал некую тень от меня… Двуединством всего этого освещения и являлась ты, моя зависть! По сути ты была словно бы советский (помните, крайне натуральный, из детства?) молочный коктейль с добавлениями света (от тебя) и тени (от меня), преподнесённый мне в «Сайгоне».
Ты не была свет. Но ты собиралась освещать мне необычайные события, кои ещё только собирались со мной произойти. Ибо мы собирались.
Теперь о Свете (не об искусственном освещения или женском имени): Отличие Рая от всего, что якобы окружает нас, есть неестественная составность нашего окружения, его насильственная собранность из нежизнеспособных, неполноценных частей. Такого неестественного миропорядка в целомудренном мире нет и быть не может: Настоящий наш мир и есть Рай. И другого мира, помимо нашего Рая, у меня в нашем Аду для вас нет.
Итак, настоящий мир. Он и цельный, и премудрый. Мы не частность, но конечная цель этого мира. Единственная причина, почему мы не на Свету, отсутствие в нас целомудрия. Мы видим и (что одно и то же) живём по частям. Потому мы не видим всего. Это о зрении.
Теперь о слухе, о вок-зальности наших кармических переживаний: Всё наши реинкарнации прижизненны, ибо мёртвых среди нас с тобою, мой читатель, вообще нет. И в доказательствах сие не нуждается. Выйдете из своей тьмы на свет, посмотрите и убедитесь. Но (тогда) откуда в нас тьма? А выше уже сказано: Наш кармический мир есть вок-зал! Но мы добро-вольно глухи и немы, и словно бы в зале ожидания.
Но оставим человеческую философию Боэция. Оставим по-нотное составление музы'ки небесных сфер. Оставим все те песчаные ноты, что просыпаны под ноги населянтов вок-зала (сиречь, будущих пассажиров); пусть их подметёт в свой совочек какой-нибудь привокзальный оркестрик, склеивая из них (предположим) какие-нибудь «Сопки Манчжурии»... Так и происходит перетекание невидимого в видимое! Потому я оставляю объяснять вещи оче-видные и перехожу сразу к их одушевлению.
К добавлению необходимого (души). К достаточному (телу). А потом к следующему достаточному. И к следующему. Ведь нас так и тянет (аки локомотив) перейти в следующий вагон, потом в следующий... Но за-чем?! Ведь состав всё равно стремится в нирвану и стоит на месте.
А за-тем, что нам с тобою, читатель, не по пути с этим локомотивом.
Кстати, никаких молочных коктейлей в "Сайгоне" отродясь не виделось. Но именно там я когда-то краем глаза посмотрел на мою тень и легко (аки лёгкую ткань) представил её совершенно от моего плотного тела отдельной. Хотя бы именно сейчас её (на свету сквозь мутноватые окна) вообще нельзя было чётко определить.
Итак, для меня ты была. Доказательством - то, что ты отвечала на вы-зов. Я на-звал тебя возлюбленной, а это и есть надстройка: И настройка инструмента, и добавление жизни к не-жизни, бытие над трубным зовом локомотива; вот чем вызвано воспоминание о философии Боэци! Моим утешением оной философией, переделыванием sоs-ста'вного себя в цело-мудренный (не токмо музыкальный) инструмент Бога.
Ты, мой читатель, и есть слушатель музы'ки моих сфер. А вот ты, моя зависть, ты не была моей настоящей возлюбленной. Но была мечтой об оной, той самой локомотивной тягой к не бывшему. Иногда ты оказывалась совершенно трансцендентальной и (потому: От своего недосягаемого совершенства) очень жесткой к проявлениям мягкотелой человечности... Всё было не просто оченно просто (то есть - по детски, с сюсюканьем). Нет, всё было примитивно и прямо-таки самоубийственно инфантильно. Потому и било в лоб. Никакой человечек во мне не мог бы устоять. Мне оченно был бы нужен во мне какой-нибудь Фридрих Ницше.
Но и Ницше тогда во мне не было. Была только ты. И я. Мы (всё мои я) ещё только собирались собраться и что-нибудь в жизни своей совершить. Не хочу этому мешать, потому на некое кратко время заменю великого Фридриха Заратустру неким весьма хара'ктерным персонажем из музыкального полусвета... Кто бы это мог быть?
А тот, кто под руку подвернётся (или уже подворачивался) и сразу же окажется к месту.
Я (мы с тобой) собирался выйти на Невский из «Сайгона». Любое «Прекрасное вчера» (иногда выступающее под личиной зависти, а иногда представлявшее из себя ностальгию по со-вести) рационалистически с-ложно определяется словесно (и всегда - со-лживо). Да и представлялось определение сие бессмысленным, поскольку мы (я и моя зависть) и так были неразлучны, и я в ней нужды не испытывал.
Но сейчас (тогда) определенность (ареал бытия) присутствовала.
Более того, сейчас она оказалась от меня отдельна. Для того, быть может, чтобы я ещё раз осмыслил бессмысленность нераздельного бытия, бытия нирваны... И тогда я ещё раз опроверг еЯ (вестимо: От не-Я!): Персонифицировав нематериальное, дав очертания не очерченному, мы не токмо противостоим ежеминутному распаду собственного жёстко определяемого "я" во имя сладкого слияния с чем-то пусть и аморфным, но очень всеохватным… Ты, слушая мои немые сентенции, даже не поморщилась! За что я оказывался тебе почти благодарен.
- Нагородил, - сказала ты. - Как СССэРа твоя, за жестяным занавесом. Городили-городили, а потом сами себя схомячили.
Потом повторила, смакуя, аки камушки за щеками перекатывая:
- Нагородил, - очень летнее словцо, селянское. Оченно грубое словцо. Видятся жерди плетня. Видится тень (ты) на плетень (на меня). Оченно грубо. Что ты тотчас подтвердила:
- Ведомо ли тебе, как ранее называли нетронутых (иначе, целомудренных) девушек на селе? Их называли не-рвана.
Теперь нагородила она (ты). Я даже не поморщился. Ведь твоя (ея) нынешняя (предъявленная мне) оболочка лишь казалась нежна и изящна, и цело-мудрена. Но это тонкое чувство: Видеть невидимое. Оною тонкостью я иногда владел и (поэтому) преодолевал муть здешнего освещения со-быти-Я (иногда это значило: Не быти-Я)...
Но сейчас мне казалось необходимым, чтобы при взгляде на тебя у меня проявилась моя любовь к тебе. Чтобы я полюбил мою зависть.
Ведь что есть любовь людей? Помимо желания переплести тела (или, в лучшем случае, достойно продолжить род)? Это поиски меры, измерение всего на лекале частного (идеального) абсолюта. Который тоже (как и любой абсолют) недосягаем, и это за-ранее (за раной, за речкой Летой) известно, но ему (этому идеалу) возможно завидовать.
Это зависть будущего не-бытия (не-здешнего бытия) к настоящему (весьма призрачному, но всё же) бытию. Потому я и не вижу (не разглядел) сути моей зависти: Пока ты для меня неизбежна, я тебя не-на-ви-жу (не словесно, но почти что по-нот-но). Не разглаживаю твоей сути. Как и всего, что отрицает любую непоправимую пошлость. Нагромождённое нами (мной и моей завистью) было грубым, но (я надеялся) отрицало непоправимость.
- Так чего же ты хочешь? - непоправимо пошло спросил я, обратившись к своей любви к себе. К зависти к себе наизвозможному.
- Тебя, - был мне ответ.
Она тоже имела в виду наивозможность: Настоящего меня, а не сейчашного или вчерашнего, или даже завтрашнего. Так она перечеркнула мои рассуждения о видимом и невидимом будущем: Захотела настоящего. Хорошо поговорили. Хорошо приблизились к полдню. Когда, как известно, очертания тени минимальны.
- Ты слаба, чтобы владеть настоящим.
- Пустословишь, - сказала ты. - Скажи прямо, зачем мы встретилась? Если я не владею тобой, зачем?
Теперь уже я поморщился. Встретились мы, вестимо, на Невском, но... В том самом заведении, которого сейчас на Невском нет! Когда-то именно там мы с моей завистью (тягой быти-Я к всему, никогда не бывшему) однажды выпили-таки свои' кофеи', заедая свои' «маленькие двойные» тогдашней роскошью: Порционными половинками вареного куриного яйца, где на место удалённого желтка помещалась капелюшечка чОрной-пречОрной чуть-чуть подохшей икорки.
Икры - совсем немного, но всё-таки; наступал полдень Союза Советских Социалистических республик. Встретились мы из-за моей ностальгической слабости к тебе: Ты, моя тогдашняя зависть, слишком чиста для времён нОнешних!
Я повторил вопрос:
- Так чего же ты хочешь?
Ты предсказуемо повторила ответ:
- Тебя. Но только не сейчашного, а уже признавшего, что считать меня слабой - пошло. Непоправимо. Пока что ты сам непоправимо слаб. Если ты мнишься себе сильным, оставь меня здесь, в тени воспоминаний, а сам переберись на другую, на светлую сторону про-зрений. Или хотя бы на другую сторону Невского проспекта.
Причём без моей помощи.
Признаю, наши вопрос и ответ друг друга стоили. Как и мы с моей совестью. Цена нам была грош ломаный.
- Так сразу и перейти от правды к истине? - сказал я.
Не удивляйтесь! Я всего лишь назвал по имени недосягаемую вещь, которую она от меня потребовала. Осталось добавить к настоящей вещи настоящую душу. То есть вещее имя вещи. Одного имени было бы достаточно в Раю. Но ведь и придуманный Ад никуда не делся.
- Да.
- Хорошо.
Но для того, чтобы перейти на другую сторону нынешнего Невского, мне (для начала) нужно выйти из этого (давно уже не существующего в моём настоящем) «Сайгона».
- Пойдём.
- Пойдём, - согласилась ты. - Но знай, когда выйдешь, там тебе будет плохо.
- Имеет ли значение, как тебе живётся, если ты полагаешь, что плохо? - ответил я (точнее: Мы вместе с Луцием Аннеем); кстати, ещё раз напомню себе: В те годы я понятия не имел о существовании неронова учителя, о его вынужденных самоубийстве и бессмертии.
Я тогда был омерзительно молод и омерзительно глуп. Омерзение от молодости заключалось в молодом непонимании, насколько она прекрасна. Омерзение от глупости было вызвано тем, что я мог соотнести себя тогдашнего с собой нынешним. Более того, это только теперь я мог прибегать к помощи двух высокочтимых собеседников, Луция Аннея Сенеки и Петрония Арбитра (насколько помню, вполне друг другу современником и знакомцев; к тому же, оба они одинаково , хотя и порознь, жизнь свою завершили; это даёт мне возможность поразмышлять о человеческой запертости в очертания).
Кстати, кофе был мерзким. Не смотря на мою тогдашнюю молодость, я это почти чувствовал. Итак, я уже допил скверный кофе и уже (ещё у'же, почти игольное ушко') доел дорогущее (аж рубль с какой-то - не помню - серебряной мелочью) яичко с икрой. Зависть свою я добавил к себе в собеседники, взяв её из своего будущего, поскольку тогдашний я никому (исключительно по невежеству) не завидовал. Разве что хотел, чтобы рядом со мной была красивая девушка.
Но девушки у меня тогда не было. Вот я и прибавил к себе красивую зависть. Стал завидовать тому себе, с которым ты оказалась близка.
- Хорошо, - сказала ты. - Ты приблизил меня к себе. Разрешаю так считать.
Тем самым ты перечеркнула всё, что я сейчас почерпнул у неронова наставника.
Но ты была права: Было хорошо. Ничего мне было от тебя не надобно. Вообще, тогда и в тогдашнем «Сайгоне» у меня не было никакого конкретного дела, кроме как куда-либо зайти и почувствовать причастность. К чему? А ко всему. В этом и было всё. И, пока не поздно, не забывайте о том, что дело всей жизни - это не дело, а жизнь. (Харуки Мураками)
Было хорошо.
- Пошли? - сказал я, доев свои яства.
- Куда?
- Туда, от правды к истине. Проверять, перейду ли.
Но всё было не просто - просто! Всё было гораздо! То есть ещё проще простого. Потому ещё раз рассмотрим то, как мы с моей совестью собираемся выйти на свет Божий.
Я (нынешний я) помнил, что на выходе из «Сайгона» меня встретил (или ещё только встретит) тогдашний Борис Гребенщиков, которого я (тогдашний я) в упор не узнаю. Тот Борис Гребенщиков, ещё стройный и в черном кожаном пальто, со значком на лацкане (рыбка в аквариуме), подмигнет мне. А я (тот я) от него едва ли не шарахнусь… Удержит меня лишь то, что ты будешь со мною рядом, и я поберегусь тебя задеть локтем.
Вот тот самый музыкант полу-света, что мне подвернётся. Именно что. Подвернётся. Как страница детской книги.
Впрочем, я (нынешний я) ничуть бы не стремился поговорить с великим Б. Г.:
Что вообще могут сказать друг другу два человека, чьи проекции весьма физиологично (аки оттертый со лба пот) проступают на лоскутах времени? Что могут друг от друга услышать? Да и нужно ли слушать? Как дети, право слово: Мы не слушаем родителей, но всегда на них смотрим.
Итак, мы собрались, и я распахнул дверь на Невский (точнее, на угол Невского и Владимирского), и мы с тобой вышли на пленэр (на воздух, сиречь), и Б. Г. уже стоял лицом к нам, и видел меня одного. То есть мне не завидовал. Он словно бы молча говорил мне:
- На все эти глупости у меня нет досуга: На руках у меня огромная работа. Что мне делать? Смерть гонится за мной, убегает от меня жизнь! Научи меня, как тут помочь! Сделай так, чтобы я не бежал от смерти, чтобы не убегали дни моей жизни. Поощри меня на борьбу с трудностями, научи равнодушию перед лицом неизбежного, расширь тесные пределы моего времени, растолкуй, что благо не в том, чтобы жизнь была долгой, а в том, как ею распорядиться: может случиться, да и случается нередко, что живущий долго проживает очень мало.
Разумеется, эти слова сказал не он, а написал Луций Анней Сенека. Но мне-то какая разница? Ни самого Б. Г., ни Луция Аннея я тогда не почитал (во множестве смыслов этого словца); к тому же Б. Г. и в моём мире вполне ещё жив, хотя и весьма закабанел внешне (о внутреннем судить не мне); итак, я распахнул дверь на Невский, стройный и молодой Б. Г. подмигнул мне, я же от него шарахнулся… И к чему это привело?
А к тому, что ты, моя зависть, тотчас изобразила, что меня покидаешь!
Тебе, моей прекрасной зависти (как и каждой женщине, разумно подбирающей себе мужа и отца-кормильца своим детям) ни к чему показался человек столь невежественный! Человек, у которого нет таких знаний, чтобы разумно завидовать чужому достатку и возжелать себе чего-то подобного (и даже большего); так я (пусть на краткий миг) остался без моей зависти, и у меня не стало будущего...
Надо заполнить и затвердить этот мир: Без зависти.
Потом она как бы вернулась, вместе с моим нынешним будущим: Они явились вместе! Иначе им никак. Зачем настоящий я моему будущему, ежели я не бегу за его видом (понимай: Никакой локомотив не тянет меня от миража к миражу)? Будущее (как и древние боги) завистливо к настоящему.
Я понял, что без зависти мне никуда! Так что я (настоящий) мог положиться только на настоящее. И действительно:
Свой грозный век на золотой сменять?
Моей душе противна эта сделка!
Вихляться вдохновенно и линять -
как это нерасчётливо, как мелко! (авторство всем известно)
- Ну вот, ты и обрёк себя, - сказал мне Б. Г. (который всё это видел).
Он явно хотел сказать: Обрёк на одиночество. Но это была бы изречённая ложь. О главном он (музыкант из своего полусвета) промолчал. Пожалуй, Б. Г. действительно был гениален. Мне здесь не было места, ежели я хотел перейти от правды к истине. Ведь я находился на Невском возле моего «Сайгона», и у меня не было зависти к тогдашнему миропорядку, в котором я был почти цело-мудрен.
Конечно, он был прав: Я почти что обрёк себя. Но сия обречённость - от невежества (и это «почти что» было смертельно опасно не только моему миропорядку, но и мне). Будущее мнило себя просвящённым, но настоящий я не принадлежал временам. Да зачем мне в этом обречённом недо-цело-мудрии мои будущие возможности: Социальные сети и пространственная многомерность иллюзорного восприятия?
Далее: Зачем мне неверие в человеческую (корпоративных или профессиональную) порядочность, ежели нет в этом отдельном и обязательно конкретном человеке со-вести? Ибо единственное, в чём я теперь нуждаюсь, это вера. Так что неверие в бес-совестных пришло ко мне не из моего будущего. И оно ещё не было мне нужно в моём прошлом. Просто потому, что я тогда ничего не понимал.
Поэтому я простился с моим прошлым и исчез из него, отправившись на годы вперёд и на поиски покинувшей меня зависти; глупость, известно, дар Божий, но мудрец, покидающий нас, есть большее благо, нежели оставшийся с нами дурак. (китайская пословица) Кстати, хорошее второе наименование этой истории: Глупость, дар Божий.
Так что глупостью ли моею, или всё-таки даром Божьим (разумеется, даром) я оказался там же: На пересечении Невского и Владимирского, у дверей некоего заведения (на бывшем месте «Сайгона»), ныне торгующего (когда-то и какое-то время, когда было оченно выгодно) роскошной зарубежной сантехникой, и рядом со мной невидимо была (кто бы сомневался?) самая прекрасная и самая эгоцентричная женщина, которую я только мог бы себе в спутницы пожелать.
- Врешь, - просто сказала она.
- Вру.
Я не желал ей быть со мной. Я вообще не приемлю, чтобы меня использовали, а с женщинами это так или иначе неизбежно. Но ежели я устремился в будущее за завистью к комфортной красоте и теплому удобству (не имеется в виду магазин сантехники) этого будущего, такая женщина была мне необходима. Поделав немного виды, что мы расстаёмся, ты осталась на месте.
Итак, женщина была со мной, но тот Б. Г. остался в прошлом. Сейчас перед бывшим «Сайгоном» никакого Б. Г. не было. Да и не было у меня в нём нужды, раз уж есть такой магазин сантехники. Женщина сказала мне:
- Посмотри на меня.
Она была права в своём праве: Придать хоть какие-то плотские очертания общему ощущению чего-то невыразимо прекрасного и недостижимого можно лишь беглым взглядом. Я взглянул на неё и тотчас влюбился. И мой взгляд принялся бегать… Ну, вы понимаете меня? Нет, вижу, вы поняли превратно.
Есть такое выражение: Бегающий взгляд. Явление связано с нечистой со-вестью.
Я был недостоин такой красоты. Той, что стояла сейчас передо мной.
Она была высока, но не выше меня. Смотрела прямо в глаза. Внешность её была в полном соответствии с максимой Эриха Ремарка: Женщину надо либо обожествлять, либо с ней расставаться. Я её обожествил сразу и решил, что мне необходимо обойтись без неё, но я уже никогда не смогу…
- Ты меня не достоин, - сказала она.
Лицо её было узким, но в меру. Ничего от моны Лизы или мадонны канцлера Роллена (ещё более ранний канон красоты); скорее, в ней была античность, что-то от Охотницы.
- Ты можешь меня достичь, - сказала она. - Для этого тебе довольно перейти улицу.
- Перейти Невский, и всё? - хриплым голосом удивился я.
- Да.
И здесь я понял, почему она настолько прекрасна! Почему я даже не могу её описать! Я называл её моя зависть, и это правда. Она моя душа. Не наивысшая прелесть греха. А наибольшая тяга к чистоте. Но мне, аки тупому и грубому телу, всего лишь предложили перейти Невский.
- Да, всего лишь, - сказала она. Но помни: Повсюду Бог и повсюду благость Божия; повсюду демон и повсюду проклятие демона; повсюду призывание суда Божия; повсюду смерть и повсюду сочинение смерти и повсюду свидетельство. Всякая душа по своему праву объявляет то, о чем нам не дозволяется и пикнуть. Итак по справедливости всякая душа и преступница и свидетельница, и настолько она преступница заблуждения, насколько свидетельница истины, и в тот день судный она будет стоять пред троном Божиим и ничего не будет иметь сказать. Ты проповедовала Бога и не искала Его; гнушалась демонов и поклонялась им; призывала суд Божий и не верила в него; представляла адские муки и не боялась их; разумела имя христианское и преследовала имя христианское.
Она умолкла. Зависть во мне стала тиха.
- Тертуллиан, - сказал я (я нынешний, отличный от того сайгоновского). - Нечто махрово средневековое, даже более того: Византийское, стёртое с лика планеты.
Разумеется, я юродствовал. Она поняла:
- Ты сам рядом из той страны эС-эС-эС-Эрии, что не менее (ежели не более) пограблена потомками тех турок и тех воинственных католиков, что ещё тогда (в крестовом походе и завоевании) отличились.
Мне нечего было ответить.
- Зачем тебе, красивой женщине, чтобы я перешёл через Невский?
Она (красивая женщина) ответила вопросом на вопрос:
- Ты умеешь видеть?
Я вспомнил, как давеча (тридцать лет как давеча!) не разглядел Б. Г.
- Зато ты хорошо видишь продажу элитарной сантехники, - безо всякой язвительности сказала она.
- Нет, - послушно сказал я, притворяясь, и получил приотворение истины: Будь! Либо как открывание двери к чему-то первичному, либо как становление тварью, вторичным делом, продуктом рук человеческих.
- Учись, - сказала она. Имея в виду совсем другое, нежели общеизвестное «Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но всякий человек тебе учитель. (Сократ)
Я посмотрел на нее и увидел свою со-весть, решительным образом переставшую красоваться; да и с чего бы? Ежели прежде она была несказанная богиня, и я не мог ея описать, то теперича она выглядела она как некая моя давнишняя знакомица Маргарита Фролова, ленинградская геологиня из восьмидесятых. Из серьёзных геологинь, на Камчатке партиями начальствующих, где Ключевская вулканическая сопка сродни Олимпу.
Впрочем, и для раннего Санкт-Ленинграда геология и богиня - сестры. Что хорошо срифмовал ещё ранний Бродский: Воспоминания.
Белое небо
крутится надо мною.
Земля серая
тарахтит у меня под ногами.
Слева деревья. Справа
озеро очередное
с каменными берегами,
с деревянными берегами.
Я вытаскиваю, выдергиваю
ноги из болота,
и солнышко освещает меня
маленькими лучами.
Полевой сезон
пятьдесят восьмого года!
Узнаешь:
это - твое начало.
Еще живой Добровольский,
улыбаясь, идет по городу.
В дактилической рифме
еще я не разбираюсь.
Полевой сезон
пятьдесят восьмого года.
Я к Белому морю
медленно пробираюсь.
Реки текут на север.
Ребята бредут -- по пояс -- по рекам.
Белая ночь над нами
легонько брезжит.
Я ищу. Я делаю из себя
человека.
И вот мы находим,
выходим на побережье.
Голубоватый ветер
до нас уже долетает.
Земля переходит в воду
с коротким плеском.
Я поднимаю руки
и голову поднимаю,
и море ко мне приходит
цветом своим белесым.
Кого мы помним,
кого мы сейчас забываем,
чего мы сто'им,
чего мы еще не сто'им;
вот мы стоим у моря,
и облака проплывают,
и наши следы
затягиваются водою.
Но сёстры сёстрами, а вот моя со-весть и Маргарита Фролова - близнецы-сестры (как Ленин и партия). Внешность только у близняшек-сестёр различна (как у Крупской и Инессы Арманд), но не токмо различием в миловидности: Божественность действительно красивой женщины не сродни ранимой упёртости натуры, одарённой лишь искренними чувствами и ни к чему местному не прилагаемыми знаниями тонкого мира.
Крупская - товарищ (из Ремарка почти), прочее для услад ума и органов зрения и осязания… Впрочем, это всё очевидности, дела вкуса или отсутствия оного. И задачи. Согласитесь, с Инессой Арманд вы не будете пробиваться к Белому морю.
Конечно. Маргарита Фролова. Лишь могла бы. Являться моей со-вестью. Но (на самом деле) сейчас под ея личиной находилась (или скрываясь) зависть. Впрочем, ни скрываться, ни находиться ей не было нужды. Пусть даже я не обладаю более чистой совести, нежели у меня есть, я могу ей завидовать.
- Хорошо, - сказала мне моя «со-весть». - Я буду меняться, представать, выбирая из этих двух обликов мне на этот момент удобный и приглядный. Ты же при этом научишься (быть может, хотя есть сомнения) смотреть и видеть. А пока взгляни на нынешний Петербург (ты его ещё называешь Санкт-Ленинградом) и попробуй его описать. Раз уж меня описать не можешь.
- Ну, описать Маргариту Фролову я могу.
- Так ведь я не она. Она хотела быть твоим учителем. Я же собираюсь тебя погубить, - солгала она: Погубить меня? Заставив пройти от правды к истине? Это невозможно!
Был самый обычный ранний вечер белых ночей. Я даже подумал: Вот хорошее выражение! Вечер белых ночей. Пересечение Невского и Владимирского, движение автомобилей (по блоковски: Моторов) спокойное и почти неслышное... Я вспомнил Маргариту Фролову, женщину старше меня лет на девять или даже пятнадцать, невысокую и некрасивую, гордящуюся тем, что является тезкой булгаковской хозяйки бала мертвецов, данного в Первонепристойной столице в тридцатых годах профессором магии Воландом.
Я поставил на место богини женщину, которая собиралась быть моим учителем. И сразу же вернул ея на еня место. Был самый обычный ранний вечер белых ночей! Моя «совесть», собравшаяся меня погубить моей же истиной, не могла не отреагировать на слово «учитель». А моя зависть во мне скривилась, заявив:
- «Но пока эти надутые речи, эти кричащие выражения ведут лишь к тому, что пришедшему на форум кажется, будто он попал в другую часть света. Именно потому, я думаю, и выходят дети из школ дураки дураками, что ничего жизненного, обычного они там не видят и не слышат, а только и узнают что россказни про пиратов, торчащих с цепями на морском берегу, про тиранов, подписывающих указы с повелением детям обезглавить собственных отцов, да про дев, приносимых в жертву целыми тройками, а то и больше, по слову оракула, во избавление от чумы, да еще всяческие округленные, медоточивые словоизвержения, в которых и слова, и дела как будто посыпаны маком и кунжутом.
Питаясь подобными вещами, так же трудно развить тонкий вкус, как хорошо пахнуть, живя на кухне. О, риторы и схоласты, не во гнев вам будет сказано, именно вы-то и погубили красноречие! Пустословием, игрою в двусмысленность и бессодержательную звонкость вы сделали его предметом насмешек, вы обессилили, омертвили и привели в полный упадок его прекрасное тело. Юноши не упражнялись в "декламациях" в те времена, когда Софокл и Эврипид находили нужные слова. Кабинетный буквоед еще не губил дарований во дни, когда даже Пиндар и девять лириков не дерзали писать Гомеровым стихом. Да, наконец, оставляя в стороне поэтов, уж, конечно, ни Платон, ни Демосфен не предавались такого рода упражнениям. Истинно возвышенное и, так сказать, девственное красноречие заключается в естественности, а не в вычурностях и напыщенности.»
- Да, - ответил я, но не ей, а автору цитаты, античному Арбитру. - Хорошо характеризует нынешнее. Времена всегда одни.
- Ну вот, опять соврал! - обрадовалась она. - Поздравляю вас, гражданин, соврамши. Если бы времена всегда были одни (а не были с тобой и со мной, и со всеми нами), ты не прятался бы за избитые цитаты, а сам подставлял вместо них не вторую, а первую щёку.
Она была права. Хотя и сама пряталась за цитаты. Но мои времена действительно были со мной. Всё время питаясь временами, так же трудно развить тонкий вкус, как хорошо пахнуть, живя на кухне.
- Ты хотел тонких материй, - напомнила она. - Хотел души над душой. Прости, не получишь. Поскольку этот мир тебя постоянно раздражает. Ты нежный, такой же, какой меня иногда видишь: Невообразимо прекрасной, недосягаемой для пошлости, единственно достойной твоей любви.
Я промолчал. Она ошибалась. Она выглядела не как богиня, а как геологиня. От ея божественного преимущества я избавился. А Маргарита Фролова, когда-то хотевшая быть мне учителем, не вызывала во мне зависти. Она звала мою со-весть. Но эта «со-весть» - совсем другое.
Я промолчал и просчитался. Моя зависть не нуждалась в словах, чтобы слышать зарождение моих помыслов.
Она повторила:
- Ты хотел тонких материй? Так познай, насколько они бывают грубы!
Теперь солгала она. Тем, что произнесла одну из правд. Но теперь, в обличье геологини, она стала доступна описанию, и я (прежде чем моя история сорвётся в бездну преисподней; а вы думали, о чём ещё я буду говорить? Только о том, чего нет: О той самой напридуманной людьми геенне, которую они друг другу устраивают) вполне могу описать некрасивую ранимую женщину.
Я вообще могу описать тех, кто напротив меня, подумалось мне. Напрасно.
- Если Бог с тобой, не всё ли равно, кто против тебя? - спросил меня Б. Г., о котором я успешно забыл, полагая его оставленным в моём прошлом. Но я сам дал ему возможность опять высказать азбучную истину, признав, что времена одни.
Там, в моём прошлом, он сказал мне.
- Бог с тобой.
- Ты не Бог, - сказал я.
Он согласился и не исчез. Тем самым (как и зависть) перечеркнув мои утверждения.
- Ты не Бог.
- Я как Бог: Меня всегда нет (сейчас), но Я всегда буду (потом).
Мы с моей завистью (ставшей «со-вестью») стояли рядом с магазином элитарной сантехники, в самом средоточении человеческих самомнений. Вокруг был летний Санкт-Ленинград, и всё. Моя совесть (со-весть) в отличии Маргариты Фроловой, геологини, выглядела как... Я спросил у отсутствующего Б. Г.:
- Каково это, с такой вот Благой Вестью?
И он ответил весьма достойно:
- Господь отвечал Иову из бури и сказал: Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла? Препояшь ныне чресла твои, как муж: Я буду спрашивать тебя, и ты объясняй Мне: Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь.
Я не знал.
Но у меня было моё время (здесь, в моём времени), и это я знал. Понимая, впрочем, величину своей сиюмонутности.
- Ты можешь описать мне мою со-весть? - спросил я.
- Геологиню из твоего глупого прошлого?
- Да.
- Могу. Но это будет трата времени.
- Пусть.
Он даже не улыбнулся. А я сам сказал ему:
- Сенека приветствует Луцилия!
Так и поступай, мой Луцилий! Отвоюй себя для себя самого, береги и копи время, которое прежде у тебя отнимали или крали, которое зря проходило. Сам убедись в том, что я пишу правду: часть времени у нас отбирают силой, часть похищают, часть утекает впустую. Но позорнее всех потеря по нашей собственной небрежности. Вглядись-ка пристальней: ведь наибольшую часть жизни тратим мы на дурные дела, немалую - на безделье, и всю жизнь - не на те дела, что нужно.
Укажешь ли ты мне такого, кто ценил бы время, кто знал бы, чего стоит день, кто понимал бы, что умирает с каждым часом? В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди; а большая часть ее у нас за плечами, - ведь сколько лет жизни минуло, все принадлежат смерти. Поступай же так, мой Луцилий, как ты мне пишешь: не упускай ни часу. Удержишь в руках сегодняшний день - меньше будешь зависеть от завтрашнего. Не то, пока будешь откладывать, вся жизнь и промчится. Все у нас, Луцилий, чужое, одно лишь время наше. Только время, ускользающее и текучее, дала нам во владенье природа, но и его кто хочет, тот и отнимает. Смертные же глупы: получив что-нибудь ничтожное, дешевое и наверняка легко возместимое, они позволяют предъявлять себе счет; а вот те, кому уделили время, не считают себя должниками, хотя единственно времени и не возвратит даже знающий благодарность.
Быть может, ты спросишь, как поступаю я, если смею тебя поучать? Признаюсь чистосердечно: как расточитель, тщательный в подсчетах, я знаю, сколько растратил. Не могу сказать, что не теряю ничего, но сколько теряю, и почему, и как, скажу и назову причины моей бедности. Дело со мною обстоит так же, как с большинством тех, кто не через собственный порок дошел до нищеты; все меня прощают, никто не помогает. Ну так что ж? По-моему, не беден тот, кому довольно и самого малого остатка. Но ты уж лучше береги свое достояние сейчас: ведь начать самое время! Как считали наши предки поздно быть бережливым, когда осталось на донышке. Да к тому же остается там не только мало, но и самое скверное. Будь здоров.
- Ну вот, опять хитришь, - сказала Маргарита Фролова.
Я не ответил, зачем?
- Ты прав, - опять сказала Маргарита Фролова. - У тебя нет ничего, кроме твоего времени. Потому ты не беден.
Я взглянул. Увидел лицо моей «со-вести». Оно было напуганное (что тщательно скрывалось) и некрасивое (что скрывать было бессмысленно). Чёрная челка, волосы жидковаты и (кажется) смазаны жиром у чукчей или эскимосов. Глаза карие (такие, наверное, будут у моей смерти: Никогда им не быть голубыми!), черты лица мелковаты и правильны…
Не о чем говорить. Трата невосполнимого времени.
А фигура у этой сорокалетней геологини была словно бы в геологоразведанных пластах пережитого. Лучше не говорить, трата цвейговского «нетерпения сердца». И вот эта «со-весть» заявляет мне:
- Ты хотел тонких материй? Так познай, насколько они бывают грубы!
Б. Г., услышав сие, откровенно обрадовался:
- Всё, я сделал, что мог. Теперь я тебя оставляю с твоей совестью.
- Погоди!
- Нет, - честно сказал Б. Г. и исчез якобы окончательно, перестав перекидываться в местные боги и оставив меня на Невском рядом с магазином сантехники. Да, должен признать, сделал он это очень во-время. Оставшись для меня тем другим (не нынешним), что казался юным полубогом из эпизода перестроечного фильма с песнею «Я инженер на сто двадцать рублей, и больше мне не по-о-о-лучить»…
Итак, Бог оставил меня с моей совестью. Маргарита обернулась ко мне и спросила:
- Ты помнишь, почему тебе при виде меня стыдно?
- Потому что ты (Маргарита Фролова) хотела стать моим учителем, а сделала любовником.
- Одноразовым, - тотчас сказала она.- Ты тотчас сбежал.
- Да, - сказал я.
Больше здесь говорить было не о чем.
- Не пора ли приниматься за дело, - сказала она. - За извечное дело своё.
Она опять цитировала. Но не верьте ни женщине (даже если она «со-весть»), ни Невскому проспекту (даже если он летний… Ох, особенно ежели он Летний!); кстати, о платьях (отшумевших в твоих словах, как блоковская жизнь): Ты была в советских (гЭдЭЭришных) джинсах. Я (нынешний) давно забыл, насколько они не джинсы.
- О чём ты?
- Перейди через Невский. Пусть магазин сантехники останется на другом его берегу.
- И всего-то.
- Всего-то. Ты хорошо подумал про Летний проспект. Вот только видеть не умеешь. Увидь в этом проспекте ледяную мертвящую Лету.
И я увидел. Как в давней повестушке у Стругацких, право слово. На самом деле увидел. Слово не стало Делом, но стало Светом. Точнее, полу-Светом. Я даже пробормотал что-то из своего давнего полуграмотного текста:
- Я не хочу, чтоб время было мной,
Но я был временем! Такой ценой:
Движения губ моих великий отсчёты лет!
У времени есть лёгкие, скелет.
Пусть времени душа, сказавшися больной,
Способна низвести нас в перегной...
Но чтобы мною было? Не хочу
Быть бременем его! Родильному врачу
Не по плечу принять моё рождение
Сечением кесаря! Из золота сечения
Я человек! Мои века как веки! - всё ещё бормотал я... Но на Слове о золоте я спохватился. Моё дело видеть Свет, а не рассекать сечением звук. Но со встречи с Б. Г., музыкантом полусвета, меня (аки Остапа) неудержимо несло в прочие искусы полусвета. Несло даже к египетским сфинксам и к Иосифу Прекрасному. Тому самому, так-таки и не приехашему умирать на В. О., сиречь совравшему.
Да, я именовал Бродского Иосифом Прекрасным.
Сие не имело никакого отношения к Ветхому Завету. Впрочем, если немного подправить книгу Иова, тогда , мною на месте Невского проспекта увиденное (а я пока ни Слова об этом не обронил!) станет давным-давно известным Делом:
И сказал Господь поэту: откуда ты пришёл? И отвечал поэт Господу и сказал: Я ходил по земле и отошёл её.
И сказал Господь поэту: Обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? Ибо нет такого, как он, на земле: Человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла.
И отвечал поэт Господу и сказал: Разве даром богобоязнен Иов?
Не Ты ли кругом оградил его и дом его и все, что у него? Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле; но простри руку Твою и коснись всего, что у него,- благословит ли он Тебя?
И сказал Господь поэту: Вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей. И отошел поэт от лица Господня.
Да, я увидел, как отошёл сатана от лица Господня. А как именовать сего сатану: Борисом ли, Иосифом ли, не всё ли равно? Но к чему я произнёс эти словеса полусвета? А к тому, чтобы не произносить других, простых слов о Слове. Слов о том, что посреди лёгкого и ажурного питерского полувечера (подступа к белой ночи) и вдоль всего тёплого и живого летнего Невского проспекта пролегла медленная и студёная Лета, ужасная река скрежещущей льдинами преисподней.
- Да, я увидел.
- Ну, наконец-то, - одобрила меня геологиня. - Но не токмо увидел, но и по имени назвать соизволил, чистый Адам в Эдеме.
Помянув Эдем, Маргарита Фролова явила некую претензию. Должно быть, именно там геологиня надеялась увидеть себя иной, стать статной и привлекающей взоры, выглядеть как Лилит или Ева... Но не всё ли равно, как звать сатану? Хоть Маргарита.
- Ты прав, - сказала геологиня. - Всё мы люди, других бесов у меня для нас нет. Хоть груздем назови, токмо в аду не оставь безымянной.
И ещё сказала она:
- Имя делает или богом, или бесом: Геологиня - это от язычества. Да и ты не хочешь ли, аки Божественный Юлий, стать богом официально, через Римский Сенат? Я могла бы похлопотать. Ты только перейди Невский. Даже нынешний, летейский, по льдинам. Обязательно перейди его на правильную сторону.
Я усмехнулся. Обращение Римского Сената: Городу и Миру.
- Умный? - ответно усмехнулась геологиня.- Знаешь, что всё ваши стороны правильные. Недаром помянул Григория Паламу: Возможно ли в этом мире, который целиком гнилостен, достичь мира?
Она (аки «со-весть») бессовестно врала. Поминался Тертуллиан. Роднила этих людей лишь великая византийская традиция богомыслия. Но я промолчал. Я знал ответ, как достичь мира. Очень просто: Понять, что нам можно всё. Но не хватает сил за это всё ответить перед Богом.
- Ну вот ты и сослался на третейского судию, - усмехнулась совесть. - Нет уж, перейди на другую сторону сам. Не жди, что тебе её да'руют.
- Меня и обратно не возьмут, - признался я. - После того, как мы с тобою дружно признали хороших людей, кумиров поколений бесами.
- Так они и не беса, - сказала Маргарита Фролова, геологиня. - Дело их бесовское, а сами они просто были прекрасны. И хотели блага если не для всех, так для себя точно, что уже много. Речь не о видимом, а о невидимом благе их личного мира.
Я знал о личном благе. «...Но ведь, если необходимо строить нашу жизнь по образу херувимов, то нужно видеть, как они живут и что делают. Но так как нам, плотским и имеющим вкус с мирскими вещами, невозможно этого достичь, то обратимся к древним отцам, которые могут дать нам многочисленные верные свидетельства о подобных делах, так как они им близки и родственны. Посоветуемся с апостолом Павлом, ибо когда он был вознесен на третье небо, то увидел, что делало войско херувимов. Он ответил нам, что они очищаются, затем наполняются светом и, наконец, достигают совершенства, как передает Дионисий. Так и мы, подражая на земле жизни херувимов, подавляя наукой о морали порыв страстей и рассеивая спорами тьму разума, очищаем душу, смывая грязь невежества и пороков, чтобы страсти не бушевали необдуманно и не безумствовал иногда бесстыдный разум. Тогда мы наполним очищенную и хорошо приведенную в порядок душу светом естественной философии, чтобы затем совершенствовать ее познанием божественных вещей.»
- Джованни Пико делла Мирандола, «РЕЧЬ О ДОСТОИНСТВЕ ЧЕЛОВЕКА». Возрожденческая чушь, - сказала геологиня.
- Да, - сказал я и взял ея за руку, и пошёл через Невский; кстати, о Невском: Забыл подобно описать, на сколько теперь никакой привычной питерской улицы уже передо мной не было, и на сколько передо мной была река Лета: На сплошной поток людей, которые молча несли свои прошлые и будущие жизни… Жизни, которую предстояло перейти вброд. Описать это невозможно. Ни на сколько.
- Ты отвечаешь во благо, - сказала геологиня.
Да, я знал о личном благе: Ты благ только для себя. Отвечаешь только за себя. Никто ни в чём не поможет. Никто никого не спасёт…
- Да это Будда сказал, - сказала геологиня.
- Да. Сказал. Никто никого ничему не научит. Человек себя учит сам. Если на месте ангела (или Иосифа Прекрасного) он видит беса, так пусть глаза протрёт или сам виноват. Мир гнилостен и болотен, и только чудом личной веры можно приподнять его над преисподней. Совсем ненамного, но… Потом, и Б. Г., и Иосиф (вне зависимости от своей предполагаемой личной святости) могут быть бесами любому конкретному человеку: Каждый умирает по себе.
Здесь она меня перебила:
- Мы идём на другой берег? Или ты раздумал умирать в жизнь?
Я ответил, солгав истиной:
- Все вещи (вообще) лишены неизменной индивидуальности. Когда каждый видит это со способностью проникновения в суть (panna), каждый становится утомленным от страдания. Это - Способ Чистоты.
Отпусти прошлое. Отпусти будущее. Отпусти настоящее (то, что впереди, позади, и посередине). Перешедшие на более дальний берег бытия, с освобождённым от всего разумом, не подвергаются вновь рождению и смерти.
Она обрадовалась моей правдивой лжи. Она убедилась в моей слабости.
- Идём, - сказал я.
И мы пошли туда, где живые завидуют мёртвым: Знающим, а не мнящим, чему верить.
Это было просто, представить себе самое простое место: Невский проспект Санкт-Ленинграда, пересечение с Владимирским проспектом; на той стороне от Владимирского к Неве (которая оченно далека, надо признать) устремляется проспект Литейный (не преисподний с потёками вулкановой лавы, а всего лишь сопряжённый с памятью о мастеровых и пушечном деле); это было просто: Лето и белые ночи, Санкт-Ленинград и ранний вечер, тонкое предчувствие ещё более тонкого мира.
Обычно в это время движение машин очень интенсивно. Людей на тротуарах тоже очень много. Заведения и магазины по оба берега Невского проспекта наполнены жаждущими настоящей (в своём разумении) жизни. На этот раз этих жаждущих не было, но была бездна других, жаждущих настоящей (в своём разумении) смерти. Целая Лета их живых, но словно бы бездушных тел лилась вдоль всего Невского... Куда? Туда, где к живым телам приложат живые души, и их плоское посмертие обретёт объём.
- Ну и слава Богу! - воскликнула геологиня. - Тебе же проще. Помнишь, у Рильке: "Я за тебя умру!" Они готовы по настоящему умирать за тебя, а тебе всего лишь надобно (проходя мимо каждого те'льца), увидеть в нём человека. Конечно же, полностью это человекам невозможно, но невозможное человекам возможно Богу. И тогда смерть каждого из них не будет напрасна, но станет прекрасна.
Я с ней был не согласен. Бог здесь был ни при чём. Это я (или одно из моих я) видел тела и должен был давать им имена. Как Адам в Раю.
- Ты поминала Рильке, - назвал я первое имя.
- Да. "Он отступил. И вышла вдруг она,
казалось, меньше ростом и печальна,
легка и в светлом платье новобрачной.
Все прочие - лишь улица, по коей
она идет, идет - (и скоро будет
в его объятиях, раскрытых с болью).
И говорит она; но не ему,
а богу, и сейчас ей внемлет бог,
и как бы через бога слышат все:
"Нет у него замены. Но есть я,
замена - я. Никто себя не сможет
отдать, как я. Что от меня, от здешней,
останется? Лишь то, что я умру.
И разве не сказала смерть тебе,
что ложе, ожидающее нас,
принадлежит подземью? Я прощаюсь.
Прощанье сверх прощанья.
Никто из умирающих не может
взять больше. Все, что погребут под ним,
моим супругом, все пройдет, растает.
Веди меня: я за него умру".
- Ты поминала Григория Паламу, а (через него) Сергия Радонежского.
- Да, - сказала геологиня. - А ты не стал меня Тертуллианом пропрекать. Да, ты всё правильно понял. Сергий, Пересвет-инок и Челубей-поединщик; ты спрашивал, как сделать добро из зла?
Я промолчал, хотя не спрашивал.
- У Челубея-поединщика копьё было значительно дляннее, нежели у Пересвета-инока. Но Пересвет выехал без панциря, в рясе. Все нынешние думают, что суеверный и невежественный русский монах уповал на чудо веры. Но копьё татарского богатыря пронзило монаха насквозь, после чего копьё Пересвета ударило в панцирь противника и насмерть вышибло того из седла. Так начиналась Куликовская победа, - она взглянула на меня, после чего повторила:
- Побе-да.
Что бы ей было не поддакивать мне? Времена поминались ушедшие. А что решался вопрос: Возможны ли в мире изначально победившей лжи какие-либо победы истины, её не волновало. Она была завистью, завидовать можно всему и везде, даже истине. Для этого достаточно быть всего лишь личной маленькой правдой.
Моя «со-весть» сказала мне в ответ:
- Да-же не правдой, а самооправ-да-нием. Вот, например: Вместо того, чтобы пойти-таки долиною смертныя тени, ты умные слова мне говоришь.
- Да, - сказал я. - А ты, вместо того чтобы меня вести за руку (ведь ты зависть), внимательно меня слушаешь. Ждёшь, что это я тебя поведу,
- Да, - сказала она. - Но это не отменяет паламитского синтеза: Возможно ли падшему человеку давать живые имена мёртвым сущностям, производить добро из зла, потому что его больше не из чего сделать. И никакой королевской конницы и никакой королевской рати тебе в подмогу.
Она солгала. Всё было: Была такая подмога, которой невозможно хотеть. В такую подмогу возможно лишь верить, не опошляя её своими хотениями. И она (моя зависть) знала, что я знаю о её лжи. Что она подменила внутреннее делание на делание внешнего добра. Таков он, невидимый мир.
- Веди меня, я за него умру, - сказала она. - Дай им всем их имена.
Она знала, что имена у них уже есть. Но и я знал.
- Дай!
Сказано - сделано. Я взял её за руку. Никогда не любил идти с кем-то за руку или под руку, но что делать? Она зависть. Все, так или иначе, ведутся.
- Пошли.
Это действительно непоправимо пошло: Завидовать мёртвым! Я ступил с тротуара, ведя за собой зависть. И тогда кончились предчувствия тонкого мира, начался сам тонкий мир. Разумеется, оказавшийся очень грубым. Просто потому, что весь мой подкожный жир, все мои сокрущённые кости и вся понаросшая на них дрябленькая плоть оказались этому миру омерзительны.
Мне сразу дали это понять.
Вы спросите, кто дал? Я отвечу: Мёртвые. Те самые, которых я называл по именам.
Что они дали мне? Боль. Ничего, кроме боли. Что есть любовь? Не более чем боль, доколе больно ею.
Как это было? Сходите, узнаете.