Бутылка водки. Поллитровка. Внесистемная единица счисления спиртного. Половина летальной дозы этанола для обычного человека.
О ней столько сказано, столько спето!
Бутылка водки весьма популярна. Несмотря на то, что бутылка водки старается ни с кем не сближаться, люди, тем не менее, позволяют себе фамильярничать с нею. Ампула, шкалик, читок, пузырек, чекушка, чебурашка, казенка, белая, – вот далеко не полный перечень названий бутылки популярного напитка. Вероятно, множественность названий бытует потому, что каждый почитатель спиртного оперирует тем наименованием, которое наиболее точно описывает место бутылки водки в его персональной Вселенной.
Как бы ее ни называли, несомненно одно: бутылка водки обеспечит, пусть на время, комфортное и чудесное существование в суровом, неприветливом мире. Бутылка водки устранит шероховатости при общении, наладит контакт с собеседником, с легкостью поможет отыскать тему для разговора.
Далеко не у каждого в жизни, но все же бывает, что, подчас, бутылка водки – последняя надежда. Последняя надежда на примирение с треклятой жизнью, бьющей и швыряющей человека, словно щепку в бурлящем горном потоке, от которой одни шишки и синяки и нет никакого удовольствия. Стоит открыть бутылку и пригубить напиток, как… приходит понимание, что судьба ошиблась и лупит не того; завтра же непременно все выяснится: исчезнет клин, застопоривший механизм жизни, зубчатые колеса фортуны снова начнут вращаться, кулачки синхронно надавят на клапаны, перепускающие удачу, и тогда небесная канцелярия пересмотрит свою точку зрения и спустит вниз, на землю, разнарядку ангелу-хранителю, тот сделает оргвыводы, после чего жизнь обязательно наладится.
И это лишь малая толика возможностей упрятанной в фигурную стеклянную тару (предприятия, изготавливающие водку, изо всех сил пытаются убедить потребителя в том, что от формы бутылки якобы зависит степень и качество воздействия напитка; на самом деле, вычурность стеклянной тары не более чем маркетинговый ход), прозрачной, словно родниковая вода, преображающей и оживляющей – правда, лишь на время, – жидкости.
С помощью бутылки водки можно экстрагировать полезные вещества, содержащиеся в лекарственных растениях: алкалоиды, гликозиды, сапонины и прочие, и сделать настойку. После выдержки в темном месте, отстаивания и фильтрации регулярно, по утрам, отсчитывать или пятнадцать, или сорок капель экстракта, разводить их в трети стакана кипяченой воды и пить, надеясь, что болезнь, по которой наносится прицельный спиртовый удар, навсегда покинет приютившее ее тело. Да и в самом деле, как недуг может посметь не убраться восвояси, ведь лечение производится не абы чем, не какими-то жалкими таблетками или капсулами, а настойкой (огненной влагой, порожденной сконденсированным дыханием зеленого дракона, существа, как известно, весьма кровожадного), каждая часть которой на две пятых состоит из винного спирта – вещества, которое до дрожи в коленках ужасает возбудителей любой хвори.
Также возможно изготавливать и применять водочную тинктуру местно: быстро испаряющийся алкоголь усиливает впитывание полезных веществ задубевшей от солнца и соленого ветра кожей.
Бутылки водки хватает на пять компрессов от простуды. При этом нужно следить за тем, как грудная клетка обматывается пропитанной водкою марлей: согревающая душу тряпица не должна закрывать тело в районе сердца, иначе может произойти что угодно.
Следующий метод лечения не для ленивых. Из бутылки водки дистилляцией выделяют этиловый спирт. Спиртом пропитывают вату, обмотанную вокруг отвертки, надфиля или ложки, затем зажигают ее и ставят лечебные банки на спину ребенку, которого мучает кашель.
Истории знакомы времена, когда бутылка водки была конвертируемой валютой. На нее можно было купить даже то, что нельзя было приобрести за деньги, например должность, находящуюся в прямой видимости с горних вершин политического Олимпа. Впрочем, в данном случае бутылка водки частенько соперничала с бутылкой коньяка, и порой случалось, что проигрывала ей.
В те времена бутылка водки одним своим присутствием останавливала многотонные железнодорожные составы, груженные углем, полуприцепы с кирпичом, автокраны, цементовозы, речные и морские суда… и выше перечисленный подвижной состав был настолько очарован стеклянной и, следовательно, легко бьющейся красоткой, что менял свой маршрут для того, чтобы завладеть ею – скрутить непропорционально маленькую головенку, алчно опустошить, после чего потерять к ней интерес и выбросить на обочину, словно дорожную проститутку после оказания интимных услуг.
Бутылка водки часто бывает козлом отпущения: на нее сваливают вину за собственную глупость, безволие, гнев, эгоизм и прочие негативные черты человеческой природы. Бутылка водки молча сносит людские оскорбления, думая про себя: «Время нас рассудит». Иногда в припадке злости бутылку водки хватают грубой мозолистой рукой за тонкое беззащитное горло и свершают отвратительный самосуд – разбивают ее обо что-нибудь твердое, как, например, стена здания, металлоконструкция, газовая плита, стол или голова собутыльника.
Случается так, что бутылка водки выступает в совершенно не свойственной ей роли жупела: поллитровкой пугают детей, абстинентов или принципиальных противников спиртного. Матери говорят своим детям: «Смотри, не проказничай, а то придет бутылка водки и заберет тебя, как забрала нашего папу». Малыши цепенеют от страха перед изящным сосудом, в котором, оказывается, содержится Абсолютное Зло.
Бутылка водки также выступает в качестве стимулятора для плодотворной работы дома, либо на дачном участке. Худые морщинистые холостяки и раздобревшие отцы семейств с радостью подчиняются той власти, которую дает законное обладание и возможность распределения благ в виде крепкого алкоголя. Вряд ли стоит упоминать, что власть эта сосредоточена в руках у жен или подруг.
Бутылка водки начинает военные конфликты, и она же их заканчивает. При помощи бутылки водки заключается перемирие между воюющими сторонами, которое после третьей стопки переходит в крепкий, нерушимый мир. Это так и называется: выпить мировую.
Бутылка водки – особа демократичная, поэтому ей совершенно неважно, кто ей служит: банковский клерк или крупный ученый. Более того, бутылка водки уравнивает, нивелирует своих почитателей до одинаковой невменяемости. Иногда для достижения ее служителями высшего, сакрального состояния бутылке водки приходится звать подружек: пластиковую пивную полуторалитровку, изумрудного цвета бутылку крымского портвейна или чванливых квадратных красоток, наполненных воняющим сивухой виски.
Однако крепкая многолетняя дружба бутылки водки с человеком почему-то нередко приводит к остракизму последнего. Да и вообще может привести один бог знает к чему.
Под утро в тот памятный день Ивану Сергеевичу приснился красочный, живой сон о том, как он завяз в болоте и никак не может из него выбраться. Он хватается за чахлый кустарник, но подтянуться не может, а когда у него все-таки получается наполовину вылезти из трясины, то из покрытой ряской воды появляется с десяток волосатых рук, которые затягивают его обратно в бездонный водяной кошмар. От бессилия что-либо изменить он извивается, как червяк, дрыгает ногами и колотит руками по воде. Но все напрасно: несмотря на сопротивление, он погружается все глубже и глубже, и, наконец, вода льётся в раскрытый от ужаса рот. Легкие наполняются болотной жижей, и все кончено – приходит смерть. Только это не седая, одетая в черный балахон суровая старуха с косой, а златокудрая улыбчивая русалка с серпом в руках, легкомысленно вырядившаяся в синий джинсовый костюм, но, несмотря на неподобающую одежду, столь же неотвратимая. Она притягивает Ивана Сергеевича за отвороты пиджака к себе и наносит холодный, как лед, поцелуй, от которого члены Ивана Сергеевича сковывает паралич, и он, будто свинцовое грузило, падает в черную бездну.
Иван Сергеевич подскочил на кровати так резво, будто его пребольно ткнули шилом прямо в самую мякоть ягодиц. Сердце бешено колотилось в груди. Он судорожно хватал ртом воздух, но воздух не желал проходить через сузившееся от спазма горло.
Внезапно ужас трансформировался в бешеную злобу.
- Ах ты, дрянь! – закричал Иван Сергеевич на непослушное тело. – Ты еще долго надо мной издеваться будешь?
И он замысловато выругался.
Жена Ивана Сергеевича, Надежда, которую он, как собаку, за глаза называл Найдой, проснулась от крика мужа, но глаза открывать не спешила, поскольку была женщиной рассудительной и не видела причин из-за крика расставаться со сном. Она нащупала своей рукой руку Ивана Сергеевича и, не открывая глаз, сонно спросила:
- Кошмар приснился, Ваня?
Иван Сергеевич откашлялся и кивнул головой. Он искоса посмотрел на жену и, увидев, что та лежит с закрытыми глазами, сказал:
- Черт-те что снится! Опять сегодня в болоте утонул. Как давеча. С какой-то русалкой. Только это не русалка была, а смерть. В джинсовом костюме. Видать, современная.
И он зашипел, как кот, негодуя на легкомысленные одеяния смерти.
Жена пропустила мимо ушей упоминание о русалке, сосредоточив удар на главном:
- Вань, эти кошмары от водки! Когда ж ты, наконец, ею напьешься? Ведь тонешь-то ты не в болоте, а в ней, родимой! Она, проклятая, тебя к себе так и зовет, так и манит. А ты, глупый, не понимаешь.
Иван Сергеевич был донельзя раздосадован таким поворотом.
- Ну что ты опять начинаешь? Причем тут водка?!
Жена вздохнула и отвернулась от него, намереваясь продолжить сон до момента, как зазвонит будильник.
Иван Сергеевич спать больше не мог. Сон ушел прочь, словно его и не бывало.
Вчера к ним в гости пришли шурин с женою, и они с шурином до полуночи пили водку, которой предусмотрительный брат жены взял четыре бутылки, видимо, для того, чтобы по темноте не ходить в магазин.
Стресс, вызванный кошмаром, прошел, и на Ивана Сергеевича навалилось похмелье. Черный липкий страх в одно мгновение охватил его, и Иван Сергеевич весь сжался, старясь занимать как можно меньше места и надеясь на то, что расплата за грехи, которая с минуты на минуту должна произойти, увидит его жалкое положение, и смилостившись, отложит казнь.
Ему казалось, что вчера он натворил что-то непоправимое, что-то настолько ужасное, что ему ни в коем случае нельзя показываться на люди, иначе его тут же арестуют и посадят в тюрьму на двадцать лет, никак не меньше. Несмотря на похмельную омертвелость ума, Иван Сергеевич понимал, что, к сожалению, дома не скроешься от карающей десницы закона. Он лежал и даже, кажется, слегка постанывал, ожидая, как под окном пронзительно скрипнут тормоза, хлопнут двери, и в коридоре раздастся звонок. Надежда торопливо набросит халатик и, придерживая его на груди, чтобы не распахивался, откроет дверь. Заскрипят половицы под тяжелыми шагами, в комнату войдут два мужчины в синей форме, и старший по званию скажет:
- Гречишников Иван Сергеевич? Одевайтесь. Нам нужно с вами побеседовать. В участке.
Что произойдет позже, после ареста, Иван Сергеевич не мог представить, ибо разум его был не в состоянии генерировать столь жуткие картины. Но то, что произойдет что-то настолько страшное, что у него не выдержит и лопнет, как колесо грузовика – на выстрел – сердце, он не сомневался ничуть. В глубине души он даже был бы рад такому развитию событий, потому что его мучения наконец-то закончатся.
Время шло, а полицейский УАЗик не появлялся. В минуту просветления Иван Сергеевич решил (кто бы знал, каких мучений стоило ему это решение!) сходить на кухню и посмотреть, не осталось ли водки после вчерашнего, для того чтобы только освободиться от навязчивого страха. Он вслушался в мерное дыхание жены, убедился, что она спит, и, стараясь не разбудить ее, потихоньку встал с постели.
Согнув ноги в коленях, на цыпочках, крадучись, словно тать, Иван Сергеевич со всеми предосторожностями пробрался на кухню. Он открыл холодильник и окинул взглядом полки – водки нигде не было видно. Тогда он открыл дверцу шкафчика под раковиной, в котором стояло помойное ведро и в который составлялись пустые бутылки перед тем, как отправиться в мусорный контейнер. Он достал бутылки из-под водки и внимательно заглянул в каждую, но тщетно: все они были пусты.
Иван Сергеевич чуть не расплакался с досады. Затем он, сжав губы, со всей решимостью, на какую был способен, задумал прибегнуть к последнему средству: залезть к жене в кошелек. Сто рублей, думал он, больше и не нужно. Сто рублей – это пять раз по сто граммов спирта, разведенных до полного, по краешек, стакана. Сто рублей – это целых два дня, не отягощенные постоянным поиском денег. Сто рублей – это умиротворенный ум и спокойные ночи. Он сглотнул подступивший к горлу ком. Только бы кошелек был на месте!
Он выключил свет на кухне и сел на табурет, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте. Требовалась филигранная техника настоящего мастера, чтобы извлечь из тайника заветный кошелек и при этом не разбудить цербера. Иван Сергеевич ладонью стер пот со лба и вытер ладонь о трусы. Вытянул руки вперед и посмотрел, не трясутся ли они. Кисти заметно подрагивали, но Иван Сергеевич успокоил себя тем, что тремор вызван не похмельем, а мандражом от предстоящего дела.
Жена Ивана Сергеевича была прекрасно осведомлена о том, что от домашнего вора не ничего не спрячешь, поэтому кошелек всегда держала при себе. Возвращаясь домой, Надежда по многолетней привычке сразу перекладывала кошелек из сумки в карман халата, а когда ложилась спать, то клала кошелек под подушку. Спала она так чутко, что Ивану Сергеевичу казалось, будто Надежда не спит вовсе, а только дремлет одним глазком, второй же постоянно держит открытым. Впрочем, несколько раз он таки умудрялся забраться в женин кошелек, чем сильно гордился. Гордость была вызвана тем фактом, что Иван Сергеевич рассматривал кражу ста рублей (больше он никогда не брал) не как воровство, а как поединок между ним и женой, соревнование по ловкости, смекалке, терпению и хитрости.
Обладающий живым, особенно с похмелья, воображением, Иван Сергеевич представлял, что Надежда – запершийся в замке неприятель, который интригами и предательством завладел принадлежащей ему драгоценностью, то есть кошельком, а сам Иван Сергеевич – благородный рыцарь, осадивший неприятельский замок для того, чтобы вернуть свое имущество и восстановить справедливость.
С тех пор, как зарплату стали переводить на счет, Надежда конфисковала его карточку и расходовала деньги по своему усмотрению. Поэтому некая (весьма небольшая) толика истины содержалась в рассуждениях Ивана Сергеевича о том, что Надежда владеет принадлежащей ему вещью.
Нечего говорить, что провалов у Ивана Сергеевича было в несколько раз больше, чем удачных покушений. Поймав его с поличным, Надежда, словно опытный игрок в регби, выхватывала из рук оцепеневшего от испуга мужа кошелек, а ему отвешивала молниеносную затрещину. Иван Сергеевич, которому было не только больно, но и обидно за свой конфуз, лишь тихо крякал и, слегка согнувшись, быстро убегал прочь, чтобы не получить добавки. Бывало, что он так торопился покинуть дом, что впопыхах забывал надеть обувь.
После инцидента Иван Сергеевич, чувствуя за собой вину, усугубленную похмельными переживаниями, которые в его глазах многократно увеличивали степень виновности, боялся возвращаться домой. Он отдал бы все на свете, чтобы повернуть время вспять и вернуться за пару минут до проступка, чтобы не совершать его.
Инциденты происходили, как правило, утром. Получив заслуженную пощечину, Иван Сергеевич, не завтракая, убегал на работу. Сослуживцы, увидев его потрепанный вид, понимали, что у них с Надеждой вышла размолвка. По непонятной причине Иван Сергеевич в такие моменты вызывал у коллег сочувствие, поэтому они скидывались и отправляли кого-нибудь за водкой, настолько больно им было смотреть на мучения своего коллеги.
После того как Надежда уличала мужа в попытке кражи и тут же на месте карала его, ее начинали терзать угрызения совести. Она прекрасно понимала, что Ивана Сергеевича не исправить и что бессмысленно и жестоко наказывать человека, который крадет не из корыстных побуждений, а лишь для того, чтобы снять алкогольные пост-эффекты. В конце концов, Надежда, как настоящий христианин, приходила к пониманию и прощению. Простив мужа, Надежде становилось стыдно за пощечину (Надежда была женщиной крепкой, в теле, и запросто могла сбить с ног сухощавого Ивана Сергеевича, что неоднократно и случалось), и она готова была по первому требованию отдать мужу эту злосчастную сторублевку.
Иван Сергеевич работал на одном предприятии со своей женой. Он ходил по смене, она – по графику дневного персонала. Когда они вместе работали в день, то после того, как посланец отправлялся за водкой, он шел к жене и, скорбно понурив голову и не поднимая глаз, едва слышно говорил ей:
- Надя, дай двадцаточку…
После чего вздыхал так жалобно, словно вот-вот был готов отдать богу душу.
Надежда без звука, а иногда для порядка поругав Ивана Сергеевича, лезла в кошелек и выдавала требуемое.
Тот прятал полученные от Надежды деньги, прикидывая, что потратит их вечером, а сейчас самое время опохмелиться водкою, которую принесли товарищи.
Впрочем, Надежда, как все женщины, была существом непредсказуемым, и порой случалось так, что когда Иван Сергеевич приходил просить деньги, то получал жениным ридикюлем, в который запросто входило полведра картошки, по голове.
Как все пьяницы, для которых существует только два состояния: до и уже, Иван Сергеевич был тертым калачом и знал, где и как можно раздобыть двадцать рублей на опохмелку.
Вот и сейчас, готовясь к операции «Сторублевка», он хоть и надеялся на ее благополучный исход, но все же прикидывал в уме, что делать, если извлечь сто рублей из кошелька не удастся.
Наконец Иван Сергеевич приоткрыл дверь в комнату и прислушался к сонному дыханию жены. Собравшись с духом и прочитав про себя что-то вроде краткой молитвы, он на четвереньках (несколько половиц скрипело, поэтому Иван Сергеевич старался ступать на половицы осторожно, ближе к краю, равномерно распределяя вес на четыре участка) пополз в спальню.
Подобравшись к постели, он увидел, что жена лежит к нему спиной. Иван Сергеевич встал на колени, как мусульманин, внимающий мулле во время намаза, и потихоньку, очень медленно, очень аккуратно засунул кончики пальцев под подушку. Сердце у него билось как сумасшедшее. Выждав с минуту, стараясь дышать как можно тише, он сунул руку чуть глубже. Снова подождал пару минут. Надежда дышала неглубоко, спокойно, ровно. Тогда он сунул руку еще дальше и нащупал теплую, чуть шершавую кожу бумажника. Сердце у него в груди затрепетало, как птица, ритм его от волнения сбился, но быстро вернулся в норму, а Иван Сергеевич ощутил, как горячая кровь прилила к голове и вспыхнули уши. Он чуть подвинул руку вперед, чтобы удобнее взяться большим и указательным пальцами за кошелек, и сглотнул слюну, уже видя внутренним взором, как сторублевка перекочёвывает из кошелька в карман потертых джинсов.
Внезапно темнота пребольно взорвалась разноцветными искрами, и он понял, что лежит на полу. Надежда возвышалась над ним, как статуя Немезиды, глаза ее пылали ослепляющим безжалостным огнем. Она занесла, словно карающий меч, руку над неудачливым похитителем и обрушила не знающую пощады длань на его голову, после чего неудавшийся воришка потерял сознание.
Иван Сергеевич пробыл в отключке недолго: Надежда принесла воды и вылила ее на мужа. Иван Сергеевич сразу же пришел в себя.
- Думал, я сплю? – ласково спросила его Надежда. – Думал, я не учую, что ты задумал? Решил, что один ты такой хитрый, а я дура?
Или внезапное крушение планов, или удар по голове привели к тому, что Иван Сергеевич полностью лишился сил. Это была единственная причина, по которой он, придя в сознание, не покинул квартиру. Он с радостью испарился бы, исчез, растворился, улетучился или просто удрал бы из квартиры со всех ног, потому что знал, что сейчас произойдет: всего один раз за их совместную жизнь Надежда вышла из себя, но Иван Сергеевич запомнил этот кошмар навсегда и ни в коем случае не хотел присутствовать при его повторе.
Если преисподняя существует, вспоминал он впоследствии, то это курорт по сравнению с тем, что устроила Надежда в то утро. И дело не в разбитом в кровь лице или сломанных ребрах, не в треснувшей лучевой кости или заплывшей мошонке, нет, синяки заживут, ему и раньше от нее доставалось, а в том, что Надежда психологически раздавила Ивана Сергеевича, надругалась над ним, доказала, как дважды два, что такой гад не достоин жить. Иван Сергеевич до этого никогда не сталкивался с такой жестокостью. Он был настолько шокирован, что отходил месяц, причем не прибегая к спиртному, ибо с того утра в его душе поселился страх, и он боялся гневить Надежду. Через полгода страх притупился, Иван Сергеевич снова стал попивать. Позже ему стало казаться, что страх исчез навсегда, вплоть до сегодняшнего происшествия, во время которого страх проявился с новой силой. Именно страх был виноват в том, что Иван Сергеевич не смог сбежать от неминуемой расправы.
А Надежда всё больше и больше заводила себя. Иван Сергеевич отстраненно наблюдал за этим, и ему казалось, что некие силы раскручивают огромный маховик, который, набрав обороты, непременно соскочит со своего места и разнесет все вокруг в пух и прах.
- Ты что, недотёпа малохольный, себе вообразил? Что я до бесконечности буду сносить твои выходки?! Что буду готовить, мыть, обстирывать твою перегарную рожу? А ты, мерзавец, будешь у меня деньги воровать и надо мной же смеяться: смотрите, люди добрые, с какой дурой я живу?! Не угадал, подлюка!
И после этих слов Надежда закатила Ивану Сергеевичу такую оплеуху, что голова его едва не оторвалась от туловища.
Вместо того чтобы окончательно добить Ивана Сергеевича, удар Надежды привел в действие механизм спасения, и он, с легкостью опрокинув жену, выскочил из квартиры вон. По пути, сделав выпад, словно фехтовальщик,он молниеносным движением схватил с вешалки брюки и куртку и был таков.
Выбежав на улицу, Иван Сергеевич, как подкошенный, рухнул на лавку, вкопанную возле подъезда. У него совершенно не осталось сил: прыжок из пасти смерти съел все запасы энергии, хранящиеся в тщедушном теле. Его тошнило, грудь ходила ходуном, сердце никак не могло успокоиться, но вскоре прохладный утренний воздух прекратил спазмы и убрал черноту из глаз. Когда к Ивану Сергеевичу вернулась способность воспринимать, он почувствовал, что у него болит все тело, за исключением волос на голове и ногтей. Потом оказалось, что он полулежит на лавке, причем в одних трусах, майке-алкашке и тапках на босу ногу. Скривившись от боли, он натянул брюки и накинул куртку. Посмотрел на часы: полседьмого. Тогда он решил, что как раз успеет за час доползти на работу, и заковылял, покряхтывая и стеная, на остановку.
Вспоминая тот день, Иван Сергеевич впоследствии рассказывал всем, что чувствовал сердцем – что-то должно случиться. И для этого были все основания, потому что в этот день ему фатально не везло.
Впрочем, то, что произошло с ним тогда, вряд ли можно назвать невезением.
На работу он пришел вовремя. Прямо на проходной он столкнулся с Николаем Сергеевичем, своим злейшим врагом. Николай Сергеевич, будучи заместителем начальника подразделения, был ответственным за соблюдение правил внутреннего трудового распорядка. Он неоднократно ловил Ивана Сергеевича в пьяном виде на рабочем месте и лишал за это премии. Премия составляла более тридцати процентов от общей суммы зарплаты, поэтому лишение премии было серьезным ударом по семейному бюджету, что влияло на его отношения с Надеждой и влияло не в лучшую сторону. Николай Сергеевич несколько раз пытался уволить Ивана Сергеевича, но у него ничего не вышло, потому что должность, которую занимал Иван Сергеевич, была непрестижной, и желающих занять его место не находилось.
Отношения между Иваном Сергеевичем и Николаем Сергеевичем сильно напоминали отношения кошки с собакой. Увидев бредущего нетрезвой матросской походкой Ивана Сергеевича, Николай Сергеевич сначала лаял на него издали, словно предупреждая о начале охоты, а потом пускался в погоню, и в глазах его горел неугасимый охотничий инстинкт гончей, увидевшей добычу. Иван Сергеевич удирал от недруга со всей возможной скоростью, петляя по цеху, как заяц. Такая тактика позволяла спрятаться от преследователя либо за громоздким электродвигателем, либо нырнуть в кабельный канал и закрыть проем пайолой, либо скрыться в релейной, куда Николай Сергеевич, опасающийся высокого напряжения, боялся заходить.
В конце концов Иван Сергеевич настолько хорошо изучил повадки Николая Сергеевича, что, когда Николай Сергеевич входил в одни двери, Иван Сергеевич выходил в другие.
Через двадцать лет совместной работы Николай Сергеевич перестал преследовать Ивана Сергеевича, но однажды, поймав с поличным, заставил его закодироваться.
После кодировки Иван Сергеевич стал скучно платежеспособным. Теперь он курил сигареты с фильтром, хотя раньше, кроме «Примы», ничего в рот не брал. В ночную смену он разгадывал толстую пачку сканвордов. Днем он сидел за своим столом и немигающим тусклым взглядом смотрел в стену напротив. Упирал локти в стол, а кисти складывал в замок. Подбородок его опирался на руки, а губы кривились в сардонической усмешке.
Всем было ясно, что Иван Сергеевич тяготится трезвостью, поскольку в мире трезвости не было ничего такого, что могло бы заинтересовать его. Он чем-то стал напоминать старого моряка, которого списали на берег и который сильно скучает по морю, и ничто не может унять его тоску. Он стал было ходить в пьющие компании, но быстро понял, что трезвым смотреть на пьяные лица ему почему-то совсем не хочется, и перестал приходить на гулянки.
Без водки Иван Сергеевич утратил цель в жизни. Как электрик, Иван Сергеевич знал, что жизнь напоминает синусоиду, которой описывается движение электронов переменного тока. Прежняя жизнь его стопроцентно была синусоидой: самая верхняя точка была пиком опьянения, а самая нижняя – пиком похмелья. Он настолько свыкся с этими, переходящими одно в другое состояниями, что существование вне этой последовательности доставляло одни мучения. Теперь он ожидал только одно событие – свою смерть.
Однако смерть пришла не к Ивану Сергеевичу, а к его дяде. На плечи Ивана Сергеевича легла организация похорон и прочие хлопоты, поскольку он был единственным родственником покойного.
На похоронах Иван Сергеевич выпил стакан за упокой.
И все завертелось по новой.
Отделавшись от Николая Сергеевича, он поспешил в цех, где обычно в это время пришедшие на работу люди доставали из сумок и рюкзаков припрятанные для опохмелки бутылки и по-братски делились друг с другом лекарством, аптека по продаже которого есть на каждом углу. Чтобы не опоздать к разливу, путь к цеху он проделал бегом (один бог знает, чего ему это стоило), но перед дверями сбросил скорость и неторопливо открыл дверь помещения, в котором ютились электрики.
Верно, Луна находилась не в той фазе, поскольку коллеги Ивана Сергеевича, чисто выбритые люди с веселыми глазами, смотрели утренние «Новости» и не спеша курили, а в их кружках был налит чай, а не водка.
У Ивана Сергеевича подкосились ноги, и он сел на деревянную скамейку возле входа. Он сильно рассчитывал на щедрость и понимание коллег, и погибшая надежда лишила его на мгновение сил, какие у него еще оставались.
Иван Сергеевич по отношению к жизни своей был стоиком. Удары и насмешки судьбы он принимал с невозмутимостью буддиста. Единственное, что выводило его из равновесия, было наступающее время от времени отрезвление. Трезвое состояние вообще было для него неприятным и пугающим своей определенностью и предсказуемостью. Он мог приспособиться к чему угодно, перетерпеть нужду, пережить любой катаклизм, пройти любые испытания, возможно, даже выжить на необитаемом острове, но только если с ним была заветная бутылка. Без нее Иван Сергеевич не мог ничего.
Второе за сегодняшнее утро поражение он принял спокойно. «День только начался», - успокаивал себя Иван Сергеевич.
И он отправился к Надежде за похмельными.
Что на самом деле произошло в закутке возле столовой, доподлинно не известно никому, даже друзьям Ивана Сергеевича. Когда его спрашивали о разговоре, произошедшем в тот памятный день, он бледнел и старался как можно быстрее распрощаться, чтобы не вспоминать былое. Однажды в припадке откровенности он обмолвился, что Надежда чуть не сгрызла его сердце, но потом поправился и добавил, что он выразился фигурально.
Видимо, потому, что его частенько расспрашивали о том разговоре, после которого в жизни у Ивана Сергеевича произошли кардинальные перемены, он придумал версию, в которой сочетались и правда, и ложь, но пропорции этой смеси были неизвестны, вероятно, даже самому Ивану Сергеевичу, поэтому пересказывать разговор не имеет смысла. Единственно, о чем следует упомянуть, так это то, что Иван Сергеевич вышел от Надежды несолоно хлебавши.
Третье фиаско Иван Сергеевич едва перенес. Он не ожидал, что Надежда откажет ему. Он привык черпать воду из этого никогда не пересыхающего источника. А в этот раз, когда он, чтобы напиться, решил зачерпнуть воды и опустил сложенные лодочкой ладони в источник, его одновременно с двух сторон ужалили скорпион и фаланга, отчего он чуть было не погиб.
У Ивана Сергеевича маковой росинки с утра не было, но голода он не испытывал. Стопка водка, стограммовая стопка водки была нужна ему, а не еда. После полудня похмелье достигло зенита: на Ивана Сергеевича навалились и чернота, терзающая душу мучительными переживаниями, и дурнота, от которой хотелось вывернуться наизнанку (настолько разуму Ивана Сергеевича было противно находиться внутри тела) и тут же умереть, да только смерть, словно нарочно, медлила, наслаждаясь мучениями будущей жертвы.
Когда ему немного стало легче, Иван Сергеевич, совершенно позабыв о гордости, побрел в поселок, на краю которого находилось предприятие, к местному бутлегеру, торгующему отвратительным китайским спиртом. Он задолжал Кожуху (так звали бутлегера) сто рублей, ему было стыдно и неловко, но торговец спиртом был его последней надеждой.
Эти сто рублей Иван Сергеевич задолжал бутлегеру не за один раз. На сто рублей у Кожуха можно было купить целые пол-литра спирта. Иван Сергеевич никогда не мог позволить себе такой роскоши. Его долг рос постепенно. Он приходил к Кожуху с просьбой налить на двадцать рублей, тот разводил сто граммов до стакана и подносил страждущему кружку с краюхой черного хлеба, лежащей поверх кружки. Иван Сергеевич выпивал, крякал, закусывал, кивком благодарил Кожуха и возвращался на работу.
Память частенько подводила Ивана Сергеевича, и он забывал вовремя отдать долг. Впрочем, забывчивость его работала почему-то в одном направлении, ибо он помнил всех, кого опохмелял, и кто обещал опохмелить его. Один из его коллег, болтун и насмешник, узнав об этой черте Ивана Сергеевича, пообещал написать диссертацию на тему «Анизотропные свойства памяти Ивана Сергеевича Гречишникова».
Путь туда-назад вместе с выпивкой занимал у него не более двенадцати минут, за что коллеги окрестили Ивана Сергеевича, словно индейского воина, «Быстроногим оленем». Впрочем, Иван Сергеевич быстрее всех бегал и за водкою в ближайший магазин, за те же двенадцать минут, поэтому персонал других цехов называл Ивана Сергеевича «Сапогами-скороходами».
Спиртное начинало действовать, как только Иван Сергеевич возвращался на рабочее место. Он закуривал сигарету и с чрезвычайно довольной миной начинал расхаживать взад-вперед по Главному щиту управления, искоса, с насмешкой, поглядывая на оперативников, как бы говоря: «Я-то уже накатил, а вы тут, как дураки, трезвые сидите!»
Иван Сергеевич уповал на удачу, поскольку иногда Кожух, сам большой любитель выпить, усаживал Ивана Сергеевича с собой за стол и поил до тех пор, пока Иван Сергеевич не напивался вдрыск.
Калитка Кожуха была всегда открыта: клиенты могли прийти в любую минуту. Иван Сергеевич вошел во двор и постучал в окно. Против обыкновения, занавески не отдернулись. Иван Сергеевич постучал еще раз. Бывало, что Кожух засыпал на своем посту, и требовалась немалая настойчивость, чтобы разбудить его.
Наконец дверь сеней распахнулась, и старшая дочь Кожуха, худая долговязая женщина со злым выражением лица, вышла на порог и с ненавистью в голосе сообщила Ивану Сергеевичу, что отца нет дома.
- Как это – нет дома? – похолодел Иван Сергеевич. – А где же он?
Женщина молча смотрела на Ивана Сергеевича, прикидывая, чем бы в него запустить. Она частенько поколачивала отца, когда он напивался, а его клиентов и приятелей не переносила на дух и запросто могла чем-нибудь кинуть в них или огреть любым твердым предметом, некстати оказавшимся под рукой. Иван Сергеевич, зная скверный нрав старшей дочери Кожуха, весь сжался, напрягся, приготовившись к тумакам.
Увидев, что Иван Сергеевич напуган, женщина решила, что с него довольно, и, плюнув с презрением ему под ноги, ушла в хату, хлопнув дверью.
- Батя уехал на похороны, - услышал Иван Сергеевич.
Он обернулся и увидел, что над натянутыми во дворе веревками с развешенным на них бельем показалась голова младшей дочери Кожуха.
Младшая дочь была полной противоположностью своей сестре, поскольку была женщиной веселой и общительной. Несколько лет назад она вышла замуж и, несмотря на то, что жили они на одной улице, редко навещала отца.
Нечастые визиты в отчий дом были связаны с тем, что сестры не любили друг друга. У младшей дочери, красавицы и умницы, было много поклонников, и, выбрав достойного, она вышла замуж. С мужем они жили душа в душу, дом у них был, как говорится, полной чашей, и старшая сестра завидовала ей: единственный ухажер старшей сестры, местный баянист и выпивоха, как-то поспорил, что переплывет речку, протекавшую рядом с поселком, и утонул, поскольку был в изрядном подпитии. После его смерти в поселке прошел слух, что баянист утонул не сам, что в этом ему помогла старшая дочь Кожуха, женщина с «черным глазом».
Разумеется, жители поселка стали ее избегать, отчего старшая дочь возненавидела весь мир.
- Когда уехал? – спросил Иван Сергеевич.
- Вчера.
И младшая дочь, словно предчувствуя вопрос, который вертелся на языке Ивана Сергеевича, добавила:
- Сказал, что вернется завтра утром.
Иван Сергеевич ухватился за последнюю возможность.
- Зоя, дочка, налей мне сто граммов. Ей-богу, помираю! А завтра зайду к отцу и отдам деньги. Только сто граммов, больше не надо. Выручи меня, пожалуйста!
Младшая дочь с жалостью посмотрела на Ивана Сергеевича.
- Дядя Ваня, да я бы с удовольствием и бесплатно налила тебе. Но ты же знаешь, что в отсутствие отца всем заправляет Клавдия. А мы с ней не ладим. Она мне не то, что ста граммов, воды напиться не даст.
Иван Сергеевич горестно вздохнул. Исчезла его последняя надежда, и теперь он не представлял, что будет делать, и где найти деньги на опохмелку. Он попрощался и побрел обратно на работу.
Он шагал по жирной грязи поселковской дороги, автоматически обходя лужи или перепрыгивая через них, а в голове его вертелась навязчивая мысль: зачем я пью? Она звучала где-то на периферии сознания, словно назойливый припев популярной песенки. Наконец смысл вопроса дошел, словно смог, наконец, преодолеть невидимый рубеж, до Ивана Сергеевича, и он страшно удивился, что этот вопрос возник, потому что ни разу не задавался им. «Пью, потому что пью, и все», - подумал он. «Разве может быть другой ответ?» - дополнил он себя.
Однако сегодняшний Иван Сергеевич отличался от вчерашнего. Рухнувшая надежда на опохмелку освободила его от непонятной неестественной зависимости, и теперь он не только без страха мог взглянуть на свою жизнь, но и проанализировать ее.
Внезапно он вспомнил, как первый раз напился. Это случилось летом после шестого класса. Они на мопедах поехали с ребятами на рыбалку. Один из мальчишек прихватил с собой найденную в кустах бутылку азербайджанского портвейна, вероятно, припрятанную старшими ребятами. Вино было вкусным: сладким, душистым, чуть терпким. Виноградный сок, только с непонятным привкусом. Иван Сергеевич с удовольствием выпил свою порцию. Он сел на песок и стал ждать, как изменится все вокруг, когда он от воздействия вина станет взрослым, ибо вино, как и папиросы, превращало пацанов в мужчин, поскольку основными занятиями деревенских мужиков, по мнению ребят, было курение и пьянство. Вскоре голова у Ивана Сергеевича приятно закружилась, и когда один из товарищей позвал его, он встал на ноги и тут же растянулся на песке – не держали ноги. Это происшествие показалось Ивану Сергеевичу настолько забавным, настолько смешным, что он радостно засмеялся, и ребята присоединились к нему. Они покатывались со смеху, вспоминая, как Иван Сергеевич рухнул, словно подкошенный, на землю, взметнув ногами фонтаны песка. Неожиданно тело Ивана Сергеевича наполнилось счастьем, и ему хотелось поделиться этим счастьем со своими товарищами. Он начал высовывать язык изо рта и корчить рожицы. Товарищи, глядя на него, совсем зашлись от смеха.
Вдруг Иван Сергеевич отчетливо понял (ему даже показалось, что он раздвоился и теперь смотрит на своего двойника как зритель, который не участвует в происходящем), что ему тогда настолько понравилось это состояние радости и счастья, и что он будет прилагать все усилия для того, чтобы быть счастливым. При помощи вина, разумеется.
Воспоминание было ясным, четким, словно это случилось не сорок лет назад, а вчера. Яркость воспоминания что-то сдвинула в его восприятии, и он осознал, что как раз в тот день его жизнь и начала катиться по наклонной, поскольку именно тогда он поставил перед собой ложную цель. Он ужаснулся, сколько лет было прожито впустую, сколько сил было потрачено напрасно. Он вспомнил, как после армии хотел окончить институт, даже поступил в него, но выпивать было интереснее и проще, чем учиться, и он бросил учёбу. Вспомнил, как дружил со славной девушкой, Светой, жившей в доме через дорогу, как они хотели пожениться, но выпивать было увлекательнее, чем принять на себя ответственность за отношения и создать семью, и он бросил Свету. Точнее, она бросила его. Вспомнил, как заработав на севере большие деньги, хотел построить дом, но выпивать было занятнее, и он до копейки пропил свои кровно заработанные. Вспомнил, как мать, уже стоящая одной ногой в могиле, заклинала его не пить, но после ее смерти первое, что он сделал, это напился. Вспомнил, что за какое бы дело он ни брался, так ни одного до конца и не довел, потому что выпивать было и приятнее, и занимательнее.
Злость на себя, на свое безволие, на свою глупость и безрассудное потакание себе, копившаяся много лет, наконец выплеснулась наружу. Отчаяние и гнев захлестнули и ослепили его, словно нахлынувшая морская волна, и тогда Иван Сергеевич закричал в голос, словно раненый зверь. Слезы брызнули из глаз его, и это были слезы бессилия, безнадежности, обреченности. Он кричал и кричал, пока глотку не перехватило так, что вместо крика из кривящегося рта раздался лишь жалкий стон. Он сжал голову руками и упал на колени, прямо в грязь. Медленно опустил тощий зад на пятки и стал раскачиваться взад-вперед, словно в припадке нестерпимой боли. И вдруг в голове его что-то вспыхнуло, громыхнуло, и Иван Сергеевич без чувств повалился набок.
Забытье длилось недолго. Вскоре Иван Сергеевич открыл глаза и увидел, как сияющее в голубом, словно выстиранном небе, летнее солнце улыбается ему сквозь расступившиеся облака. Он заворожено смотрел на солнце и никак не мог вспомнить, как называется этот яркий, слепящий глаза круг, находящийся посреди загадочного, клубящегося великолепия. Он лежал, раскинув руки, и улыбался: на душе его было хорошо и спокойно.
Неизвестно, что на Ивана Сергеевича сильнее подействовало: то ли яркое солнце, то ли плывущие в небе облака, то ли безветренный летний зной, – но они смешались в одно, не имеющее названия чувство, которое влилось в его жилы и наполнило уверенностью в том, что еще не все потеряно, что у него еще есть шанс кардинально изменить свою жизнь, раз и навсегда избавиться от поработившей его привычки, убрать из жизни все лишнее, ненужное. Он испытывал странное, незнакомое доселе чувство, будто только что сдал самый сложный экзамен в жизни – экзамен на право стать Человеком.
* * *
Домой Иван Сергеевич вернулся сразу после окончания рабочего дня. Ему повезло: один из сотрудников, живший по соседству, подвез его на машине до самого дома. Иван Сергеевич присел на лавку возле подъезда и достал сигареты, повертел пачку в руках и засунул обратно в карман: курить не хотелось. Затем под влиянием внезапного порыва выбросил сигареты в урну.
Неприятный осадок, образовавшийся в душе у Ивана Сергеевича после сегодняшнего разговора с Надеждой, исчез, словно его и не бывало. Еще день назад Ивану Сергеевичу пришлось бы долго уговаривать себя вернуться домой, а не ночевать на работе в прокуренной мастерской, якобы демонстрируя силу характера: я, мол, и без тебя обойдусь, но сегодня у него словно расправились застывшие в вечной судороге извилины, всю жизнь направляющие по неверному пути, и заставили вернуться к жене. Теперь он мог без страха посмотреть Надежде в глаза и сказать: я был пьяницей, частенько вел себя, как скотина, но все это в прошлом, Надя, пойми и прости меня. Самое главное, что Ивану Сергеевичу было безразлично, как отнесется жена к его заявлению: он перестал чувствовать себя самой важной персоной на земле, переживания которой имеют ключевое значение для существования Вселенной, и если жена выгонит его вон, он просто уйдет и не будет скандалить.
Иван Сергеевич поднялся на второй этаж и нажал кнопку звонка. Раздался писк умирающей птички, которую заставляют чирикать, тыкая иголкой в зад. Иван Сергеевич терпеть не мог мелодию звонка, но не сменил его, потому что пьяному было все равно, а с похмелья не хотелось.
Раздались шаги, и дверь открылась. На пороге стоял шурин. Судя по широкой глуповатой улыбке, он был навеселе. Он обнял Ивана Сергеевича, будто много лет не видел.
- Давай раздевайся, Ваня! – шурин радостно дышал в лицо свежей водкою и пельменями. – Давно тебя жду. Пойдем накатим по маленькой. В одно лицо пить скучно. Неинтересно! С бабами-то каши не сваришь!
Иван Сергеевич всегда был рад, когда шурин приходил в гости: для полноценного общения тот приносил с собой водку, но сейчас ему было неприятно присутствие подвыпившего шурина. Иван Сергеевич коротко поздоровался с ним, снял куртку, на ходу обул стоптанные тапочки и прошел на кухню.
На столе стояла закуска: только что снятые с плиты, дымящиеся пельмени, обильно политые кетчупом и майонезом, соленые грузди с луком в сметане, нарезанная тонкими ломтиками копченая колбаса, пупырчатые маринованные огурцы в глубокой тарелке, томатный сок для «Кровавой Мэри», которую любил шурин, и, конечно же, едва початая, запотевшая бутылка. Его жена с Надеждой сидели на маленьком угловом диванчике и смотрели телевизор, приютившийся на холодильнике. Надежда мельком взглянула на него и тут же отвела взгляд.
Шурин ткнул его пальцем в бок и хмыкнул, что было признаком хорошего расположения духа, и слегка подтолкнул к столу. Иван Сергеевич сел за стол, посмотрел в глаза жене и прочитал в них: боже мой, опять пьянка, ну когда же это кончится… Он положил руки на столешницу и стал смотреть на бутылку, а шурин говорил ему о какой-то премии, о том, что его переводят с повышением в другой отдел, о каких-то неизвестных людях, которые были против, но, в конце концов, поддержали его кандидатуру, и о том, что это событие нужно отметить.
Иван Сергеевич смотрел на бутылку и не чувствовал ничего: ни радостного предвкушения, ни желания поговорить, вообще ничего, что неизменно привлекало его в застолье. Он разглядывал стекающие по бутылке капельки и внезапно увидел в них горькие слезы жены, плачущей ночами, когда он приходил домой невменяемым. С этим покончено навсегда, подумал Иван Сергеевич.
Владеющее им состояние отрешенности, возникшее после того, как он твердо решил покончить с пьянством, и длящееся до сих пор, было для него новым и необычно приятным. «Пропади ты пропадом!» – тихонько прошептал он, обращаясь к бутылке.
Шурин, протянувший было руку к водке, отдернул ее, потому что неожиданно бутылка, словно ожив, подскочила, затем опрокинулась и лопнула с тихим треском. Осколки образовали аккуратную кучку на столе, а водка мгновенно впиталась в скатерть. Шурин, глядя на происходящее, беззвучно, словно рыба, которую вытащили из воды, открывал и закрывал рот. Глаза его едва не вылезли из орбит, словно он увидел привидение.
В холодильнике что-то негромко щелкнуло, и шурин, которого звук вывел из ступора, бросился к холодильнику и рванул дверь. Вторую бутылку, которая была припасена запасливым шурином, постигла та же участь. Шурин вдруг успокоился, лицо его разгладилось и стало похожим на лицо индейского воина, невозмутимо взирающего на природный катаклизм.
- В этом доме завелся барабашка, - многозначительно произнес он и строго посмотрел на Ивана Сергеевича.
Иван Сергеевич только пожал плечами.
Внезапно лицо шурина перекосилось от ненависти.
- Ты! – он сжал кулаки и шагнул к Ивану Сергеевичу. – Это ты, хомяк, все подстроил! Гаденыш!
Он вдруг сник и стал смотреть на Ивана Сергеевича исподлобья, будто нарочно хотел запомнить его лицо для того, чтобы подкараулить в темном переулке и побить.
- Две бутылки враз… - начал, будто в бреду, бормотать шурин, а в голосе его слышалось страдание. – И, самое главное, кто?.. Алкаш, пьянь, рвань… Сам же пьешь… Не жалко денег, жалко, что вот так, запросто, – рраз, и на пол… Зачем глумиться?.. Не хочешь пить, не пей… Кто тебя заставляет… Другие-то здесь причем… Ренегат… Всего-то хотел отметить повышение… Что в этом плохого?.. Вот и отметил… Славно отметил… Послал же бог зятька… Видеть тебя больше не хочу…
Он умолк, возведя очи горе.
- Маша, собирайся! – шурин бросил прощальный, полный жалости взгляд на разбитую бутылку и вышел из кухни.
- Ну, мы пойдем, Надя, - жена шурина виновато посмотрела на Надежду, потом на Ивана Сергеевича, и вышла вслед за мужем.
Надежда пошла провожать их.
Вернувшись на кухню, она увидела, как Иван Сергеевич, сидя за столом, легонько постукивает вилкой по стакану, будто председатель на собрании, призывающий присутствующих к порядку. Застывшим, расфокусированным взглядом он смотрел на цветущие липы за окном, желто-синие в свете уличных фонарей.
Надежда присела на краешек стула напротив него. Иван Сергеевич медленно перевел взгляд на жену.
- Вань, скажи, - молвила Надежда, и в голосе ее чувствовалось волнение, - это ты? Ты разбил водку?
Иван Сергеевич усмехнулся.
- Нет, я ничего такого не делал.
- А кто? Кто это сделал? Чтобы зараз две бутылки раскололись, причем одна в холодильнике? Да быть такого не может!
- Барабашка, - отшутился Иван Сергеевич.
- И как этого барабашку зовут? – не отставала Надежда. – Часом, не Иваном?
Иван Сергеевич улыбнулся, но ничего не ответил.
Надежда пересела на стул, стоящий рядом с Иваном Сергеевичем и стала пристально смотреть в его глаза. Потом положила ладонь на его руку и отвела взгляд.
- Вань, - сказала она тихо, - ты что, бросил пить?
«Откуда женщины все знают? Чувствуют, что ли?» - про себя удивился Иван Сергеевич, а вслух твердо ответил:
- Да, бросил. Навсегда.
Надежда глянула в глаза Ивану Сергеевичу сначала с недоверием, потом, далеко не сразу, увидев какой-то непостижимый знак, убедивший ее в истинности произнесенных Иваном Сергеевичем слов, трясущимися руками обняла его и заплакала навзрыд, уткнувшись лицом в его плечо. Иван Сергеевич до этого момента ни разу не видел плачущей свою «Железную леди» и считал, что проявления чувств ей недоступны. Теперь выяснилось, что он ошибался и что Надежда – такой же человек, как и все, и вовсе не обделена человеческими эмоциями. Почему-то все ласковые слова утешения, которые припасены у любого мужчины для таких случаев, вылетели у него из головы, и он, поглаживая Надежду, словно герой романа девятнадцатого века, приговаривал:
- Полно, Наденька, полно…
Наконец Надежда успокоилась, вытерла платком слезы и вышла из кухни, чтобы привести себя в порядок. Вскоре Надежда вернулась. Ее было не узнать: из глаз исчезла тревога, лицо стало мягче, женственнее, горькие складки у губ разгладились, словно она помолодела на двадцать лет. Она улыбалась, а лицо ее светилось счастьем. Иван Сергеевич аж залюбовался ею.
Тем не менее, женщина всегда остается женщиной, и присущее ей любопытство никогда не дремлет.
- Вань, ну теперь-то скажи, что ты сделал с водкой? – ласково проворковала она. – Теперь же можно, да?
Иван Сергеевич приобнял Надежду и, пожевав губами, сказал:
- Надь, я вообще не уверен, что что-то с ней делал. Я просто подумал: пропади ты пропадом!
- И все? – в голосе Надежды послышались нотки сомнения.
- Все, - ответил Иван Сергеевич.
Вдруг его осенило, и он предложил Надежде:
- У тебя есть водка? Давай проведем эксперимент. Поставим бутылку на стол, а я подумаю то, что подумал только что. Если бутылка лопнет, значит, это я сделал. Если нет, значит, таки завелся барабашка.
- Давай! – согласилась Надежда и ушла в комнату.
Вернувшись, она поставила бутылку на стол и присела рядом с Иваном Сергеевичем.
- Готова? – спросил ее Иван Сергеевич и шутливо добавил. – Зрителей прошу поберечься: начинаю думать!
Он уставился на бутылку и подумал про себя: пропади ты пропадом!
Бутылка, словно наводящаяся на цель ракета, начала рисовать горлышком окружность, потом подпрыгнула и раскололась в воздухе на мелкие осколки, дождем осыпавшиеся на скатерть.
- Ваня! – крикнула Надежда и что есть силы обняла его.
Несмотря на то, что Ивану Сергеевичу сильно хотелось есть, он не притронулся к еде, пока Надежда не освободила его из своих объятий.
* * *
Через две недели после описываемых событий Маша, жена шурина, зашла в гости. Надежда варила борщ, Иван Сергеевич обдирал старую краску с оконных рам на кухне, готовя к покраске.
Маша села на угловой диванчик и молча смотрела на то, как Надежда достает из хлебницы печенье и заваривает чай. Когда чай был налит по чашкам, а Надежда присела на стул рядом с ней, Маша заговорила. Видно, до этого момента она ни с кем не делилась своими мыслями, потому что говорила она быстро, взахлеб, стараясь выговориться, поэтому даже ни о чем не поинтересовалась у Надежды, как делают все женщины, приходя в гости.
- Надя, а мой-то, похоже, с катушек съехал. После того дня, как его повысили в должности. Мы еще к вам заходили, помнишь? В тот вечер водка сама по себе разбилась. Тогда-то все и началось.
- Мы пошли домой, и Толя решил по пути еще бутылку взять, - тараторила она, не останавливаясь. – Пришли домой, он первым делом полстакана налил, поднес ко рту, а выпить не может. Он как взбесится! Орал, что Ваня на него порчу навел. Что только не делал! Он и через соломинку пробовал, и мне давал, чтобы я ему в рот заливала, даже клизму пытался с водкой поставить – ничего не получается. Он давай на себе волосы рвать. Кричит: что же это получается, я теперь больше выпить не смогу! Потом, вроде, успокоился. Сел перед телевизором, водку рядом поставил. Смотрит телевизор, смотрит, а потом хвать бутылку, и с горлА. Видать, измором взять решил. Кого там! Не льется к нему водка в рот, хоть тресни. Он аж позеленел весь. Психовал так, что соседей разбудил. Вижу: дело серьезное, ну, я и вызвала бригаду. Приехал врач и двое мордоворотов. Те его скрутили, врач укол поставил. Одним словом, привели в порядок. Хотели в стационар забрать, еле их отговорила.
На следующий день Толя ни свет ни заря на работу убежал. И бутылку с собой прихватил. Вернулся с работы трезвый, злой. Видать, ничего у него не получилось. На следующий день то же самое. Убежал спозаранку, да только опять у него ничего не вышло. В конце концов, успокоился, понял, что все: выпил свою цистерну. Погоревал, конечно, а вскоре и плюсы обнаружились: деньги на нее тратить не нужно, с похмелья не болеет, каждый день свежий, как огурчик. На работе допоздна стал задерживаться. Начальство перемены заметило, доплаты стал получать. Мне столько подарков надарил, сколько за всю жизнь от него не видела. Платья, косметика, парфюм. Цветы почти каждый день. Только головка-то у него стала больная: к звездам хочет улететь. Представляешь, к звездам! Сидит теперь каждый божий день перед компьютером, как с работы приходит, и что-то высчитывает. Говорит, что изобрел двигатель нового типа. Есть стал, как птичка: поклюет, поклюет, и из-за стола сразу за компьютер. Но спокойный стал, как удав, рассудительный. Даже не знаю, что хуже: когда он пил, или теперь, когда не пьет. Меня сейчас один-единственный вопрос мучает: что же с ним такое произошло?
Надежда с вопросом во взоре посмотрела на Ивана Сергеевича, тот кивнул головой.
- Маша, это сделал Ваня. У него дар открылся. Конечно, случайно, не специально.
- Да ну-у-у? – удивилась Маша.
- Вот-вот, я и сама едва поверила, когда узнала, - сказала Надежда.
Машины глаза загорелись любопытством и еще тем особым светом, каким светятся глаза женщин, когда они что-либо задумают. Она с плутовским видом подмигнула Надежде. Та правильно поняла ее, потому что сказала Ивану Сергеевичу:
- Ваня, у нас хлеб кончился, сходи в магазин. Заодно и лука купи, всего одна луковица осталась.
Иван Сергеевич отложил шпатель и отправился в магазин.
На другой день Надежду с Иваном Сергеевичем пригласила в гости Татьяна, подруга Маши, муж которой беспробудно пил.
Через месяц молва о чудесном даре Ивана Сергеевича облетела весь городок. Женщины почтительно здоровались с ним и провожали взглядом, большинство мужчин старалось не попадаться ему на пути.
Как-то вечером Иван Сергеевич с Надеждой пили чай на балконе.
- Ваня, а почему бы тебе не поехать в Москву, к Путину? – спросила Надежда. – Представляешь, скольким людям ты мог бы помочь? И экономику страны здорово бы поднял.
Иван Сергеевич задумался.
- Нет, Надя, нельзя мне в Москву. И так удивляюсь, что до сих пор живой, что мужики до сих пор ножичком в бок не ткнули. Представляешь, какие деньги крутятся в водочном бизнесе? Да производители как только узнают, сразу порешат. Так что давай не будем себя афишировать.
- Но людям-то, людям будешь помогать? – с надеждой спросила жена.
- Людям – буду, - ответил Иван Сергеевич.
Так и живут Иван Сергеевич с Надеждой в одном маленьком городке в Сибири. К Надежде приходят женщины, мужья которых попивают, а Иван Сергеевич по выходным ходит к ним в гости, помогает.
Поговаривают, что скоро из того городка стартует первый межзвездный корабль к звезде Барнарда. Иван Сергеевич с шурином уже набирают команду. Это будет весьма своевременно: говорят, что в Москве все-таки прознали о даре Ивана Сергеевича, так что ему самое время улететь куда-нибудь подальше от Земли, а то неровён час – достанут.