Без родины гл. 2

               
                ГЛАВА ВТОРАЯ.

    Сон! Сон-прострация, сон-смерть, сон-падение в ад. Он опять  терзает меня, демон зла. Зачем  ты вспомнил обо мне? Тебе мало, что ты отнял у меня родину? Мою Родину! Что я без нее? Что она без меня?

     Учеба  в Политехническом институте традиционно заканчивается тремя месяцами армейского счастья.  У нас летние сборы,  мы  в военном лагере  посреди  безжизненной пустыни на границе с Ираном. Наш командир –  разжиревший на службе подполковник родом   из Риги.  На него страшно смотреть:  по его огромной туше обильно течет пот. Он измучен, страдает от жары днем и ночью, и сейчас, сидя на канистре  с водой в тени боевой машины,  вымещает свое страдание на нас. А мы – я и Эльдар, стоим  под  солнцем в кирзовых сапогах на обжигающем песке, и в нашей фляжке на двоих остался последний глоток.  Это наш глоток, это наш песок. Подполковник злится, ему не понять, почему мы  смеемся. Все просто: в родной пустыне и  жара не тяготит!

  А вечером, после отбоя, лежа на нарах в казарме, триста просоленных молодых мужчин  дружно поют об этой прекрасной земле на всех языках, что ее населяют, и две гитары – моя и Эльдара  звучат, как один инструмент.

  Тот  глоток мы разделили, даже не подозревая, что он, по воле случая, был тем последним, что нам суждено было разделить по-братски. Все остальное делили так: небо и земля – Эльдара. Море и дома из известняка - тоже его. Мои: кровь, страх, пуля в спину, похороны тайком. И, конечно же, «проклятые русские».

  Лишь черная полоса с нового трехцветного флага над городом, наша. Нет, не общая, а и его, и моя. Тонкость, которая  вряд ли понятна со стороны.

  Этот сон обычно продолжается так: Эльдар подлетает ко мне, сидя на двух пустых гробах, свежих, из необструганных досок. Слезает с них, открывает крышки и  произносит:

– Выбирай, какой хочешь! На моей земле ты можешь быть  лишь тут.  И учти,  выбирать  я  предлагаю  только тебе,  исключительно  по старой дружбе. Другие о таком даже  мечтать не смеют! Так что?

    Вместо ответа  я с укоризной смотрю ему в глаза. Эльдар усмехается, нарочито пожимает плечами. Говорит, что я прав – выбирать должен он, он на своей земле. С издевкой смеется, ловко запрыгивает  в один из гробов, и резко, будто люк боевой машины, захлопывает  его крышку.  Сразу же из пустот между досками  появляются окровавленные руки. Они ищут меня, чтобы  запихнуть  во второй,  пока еще пустой гроб.  От ужаса  я хочу закричать, и кричу изо всех сил…

  Всегда так кричу, в разбитое моей рукой окно, прежде чем побежать вниз по лестнице с четвертого этажа. Успеть, успеть туда, где в ущелье улицы, на сорванной с петель жилого дома  двери, бородатые националисты насилуют белое детское тельце. Ступени даются так медленно, что кажется, будто я не спускаюсь, а поднимаюсь. Добежав до проходной нашего учреждения, я обнаруживаю, что она закрыта, а вахтер, испугавшись беспорядков, спрятался – не найдешь. Вырваться из здания удается только через запасной выход, и оказывается, что уже поздно: на улице пусто, а насильники удаляются по  проспекту на машине. Из  закрытого багажника легковушки торчит, развеваясь на ветру, косичка с развязавшимся сиреневым бантом. Я оседаю на корточки и тупо смотрю перед собой,  на оставленную насильниками дверь, с пятнами крови и семенем порока. Эх, Эльдар, Эльдар, какие ты  оставляешь следы!

  Далее  во сне я неожиданно переношусь на кладбище с православными крестами, где   в ночном небе рядом с полумесяцем горит яркая восточная звезда. Я иду, держа в руках венок: «Любимому папе...». Вот я к отцу пришел, и я хочу покой!

– Гриша! Гриша! Очнись! – вдруг слышу я,  и открываю глаза.  В номере гостиницы встревоженный Сашка  и доктор в белом халате с   мрачным лицом. Похоже, они собираются помешать моей встрече с отцом. Миленькие, хорошенькие  мои, не надо меня спасать, я хочу вернуться в мой город!.