Потекла жизнь в доме Кирсановых своим чередом. Не все было там гладко. Частенько были у Машеньки слёзы на глазах. Известное дело – лучше быть любимой дочерью в семье небогатой, чем слезами умываться в зажиточной. Оно конечно у Евдокии Кирсановой характер был не сахар, так ведь и колеса пока к телеге притрутся, тоже поскрипывают.
Весна 1917 года была ранняя. Отсеялись как всегда, вовремя. Снег за зиму выпал хороший и горячие апрельские лучи, растопив его, не успели высушить пашню. Отпахались и отсеялись Кирсановы к середине апреля.
Средний брат Иван ещё до пахоты, завершил строительство, как и намечал, да и отъехал с семейством в конце марта. Теперь уже Митяй был в семье за главного мужика. Он и за плугом стоял, а за погоныча, известно, жена должна идти.
Этим погонычем в наступившую весну года у Митяя была Манечка, хотя Митяй её, вслед за своей матерью, Евдокией, теперь всё чаще Марусей стал называть.
Хорошим была Маруся погонычем для пары лошадей. Митяй вёл борозду, как по нитке, держась за металлические ручки плуга и глядя на босые крепкие ноги своей молодой жены. Лемех, сверкавший зеркальным блеском, отваливал жирную землю на сторону. В десяти шагах за ними, ловко бросая тяжёлые пшеничные зерна, шла младшая Митина сестра Нюра. Свежепаханная земля слегка парила на солнце и издавала такой духмяный запах, что голова шла кругом. Вспахать пришлось наделы ушедших на войну братьев Григория и Ивана, который и в новом дому-то пожить не успел. На проводы зарезали кабанчика, самогону наварили, родню пригласили.
За столом не в правилах было, а уж на перекуре новости мужики обсуждали. Первая из них, что за власть теперь на дворе? От Петербурга до Нижней Добринки не ближний путь. С другой стороны и не тайга Сибирская. В шести верстах железная дорога проходит, а по ней газеты везут, а в них - то самые новости. В газетах всё прописано, что и как, где происходит. Многое начало исподволь меняться в этом мире. Ещё прямо оно вроде и не затрагивало их неспешный устоявшийся кондовый крестьянский быт, однако и не заметить уж совсем происходящих и грядущих перемен тоже было нельзя.
Обсуждались новости и деревенские и то, что творилось в миру.
По всей Европе в это время всё ещё шла война.
Война по раньшим временам неслыханная. Впервые на войну стали мужиков забирать по призыву, а не добровольно. В былое время, правда, иногда и не совсем, чтоб добровольно. Хочешь, не хочешь, а разнарядку царя Московского по рекрутам всё же выполнять было надо. Пропивали рекрутов всей деревней и героями они уже для всей деревни были, не успев начать воевать. Так что, не так уж и тягостны были их проводы в армию.
С конца шестнадцатого года о желании воевать уже вовсе не спрашивали. Вышел царёв «Указ о призыве на военную службу». Мужиков из деревень стали подгребать, с вооружёнными мобилизационными командами.
Однако брали все ещё только тех, кто был отменным здоровьем богат, старше двадцати пяти и православных. Поэтому многие с завистью, а некоторые и с ненавистью поглядывали на зажиточные немецкие посёлки, где вольно разгуливали поволжские немцы, которые не подлежали призыву. Там по-прежнему на крашеных скамеечках, возле своих домов, сидели они в шляпах, покуривая свои трубочки или попивая пиво в гаштетах, где кёльнер обязательно был в белом переднике, и обсуждали те же самые новости. Да и война, ведь, была затеяна тоже немцами. Тут и разберись.
У казаков было в плане идейном ещё хуже. Будучи опорой и защитой Царя казаки были рядом. Почти что родные. А некоторые с ними были в родственниках напрямую. Ведь ярмарки в Нижней Добринке не только были возможностью продать или купить, что-либо. Это были замечательные, десятилетиями сложившиеся ярмарки невест. Казаки, бывало, на ярмарках всегда косились на деревенского парня, который выказывал явные знаки предпочтенья к девушке-казачке. Тут уж непременно вставал вопрос, а что за приданое за ней дадут? В зажиточную ли семью она идёт? Девушки из Нижней Добринки за казаков шли, как правило, с охотой. Знали они, конечно, об особом укладе жизни у казаков, что ко многому придётся привыкать. А, всё- таки, это был надёжный и часто очень счастливый брак. Поэтому, для нижнедобринских казаки Войска Донского были своими, почти родные. Не только потому, что защищают «Веру, царя и Отечество», а уже по крови родные многим.
У казаков под призыв попали все мужики подчистую, с двадцатилетнего возраста, до сорока годов за исключением инвалидов. Уходили они из станиц конными эскадронами, с полным вооружением, горланя свои лихие песни. В газетах сводки с фронтов шли между тем совсем неутешительные. То там нашим ввалят, то там мы город немцам оставили, то там война перешла в затяжные бои. Время от времени с фронтов приезжали инвалиды. Теперь раненых, после излечения, вот новое дело, опять направляли на фронт, не успев поставить на ноги.
Те, кто приезжал домой в короткий отпуск, крыли матом своё начальство, армейских тыловиков и, господи прости, Царя–батюшку со всем его семейством, вместе с Распутиным. А потом в этих же выражениях и Временное Правительство, которое вроде свободу объявило, а лучше не стало. На хрена эта свобода, коли воевать всё одно надо, а ни патронов, ни жратвы солдатам и казакам не добавилось?
А в крестьянском миру, между тем, знаковые события оставались не без внимания, но и без смуты. Вот, скажем, тот слух, что прошёл на Масленицу, будто Царь-Батюшка, Самодержец всея Руси - Николай Второй, от престола отказался, и власть стала какая-то временная, полностью подтвердился. Хоть и с опозданием, но привезли в деревню несколько газет, а там всё было прописано.
Уже на Пасху кто-то по деревне развесил в людных местах красные флаги и листовки у кабака разбросали, где призыв был не подчиняться Временному правительству и уклоняться от призыва. Частный пристав, как флаги увидел, послал урядника с помощником сорвать их к едрёной матери и смутьянов Флаги сняли, а смутьянов не нашли. Уже дело пошло к морозам, дошли вести, что в Петербурге опять переворот был и власть взяли большевики. Никто про большевиков толком ничего не знал, но их декрет «О земле» обсуждали со вниманием.
Великих перемен в Нижней Добринке не ожидали. В округе большей частью земля была общинная. Помещичьей земли было не много. Решили на сходе, что давать из неё будут фронтовикам, которые надумают семьёй обзаводиться. Голытьбе земля не нужна. Вот как, скажем Егорке Анучину. Её обрабатывать надо, а у него, отродясь, ни сил, ни тягла не было, так что, он пальцем её, матушку-землицу, пахать стал бы? Да и, слава Богу, что ушёл из деревни, спился бы на чужих свадьбах, да именинах.
После отказа от престола царя Российского Николая Второго, приходили непонятные рескрипты Временного Правительства. От старшего брата Григория перестали письма приходить, а то ведь были каждую неделю.
От Ивана одно письмо пришло. Воевал где-то в Польше.
На Нижней Добринке заметней стали перемены с отсутствием полицейского урядника и ещё двух полицейских стражнико. Последний раз их видели на Пасху. Исправник, отстоял молебен в полном парадном мундире при орденах. Похристосовался с батюшкой, троекратно его, поцеловавши, и признался ему со слезами на глазах.
– Последняя наша с вами Пасха, отец Амвросий.
– Что вы, Господь с вами, – замахал тот на него руками, – не умирать ли вы собрались?
– Нет, умирать я сам не буду, но чувствую, как царство антихриста грядёт. Я уже стар с ним бороться. А вот они меня в покое вряд ли оставят. Да нам уж и жалование платить перестали. Третий месяц без довольствия службу несём. Пусть уже порядок охраняют те, кому он понадобится.
– Что ж вы такое говорите? – пытался понять священник.
Урядник горько усмехнулся, махнул рукой и вышел из храма.
С тех пор в Нижней Добринке никто чинов полиции в форме не видел. Потом из газет узнали, что полиция упраздняется и амнистия вышла всем, кто в тюрьмах сидел. Выпустили всех без разбора: и политических, и уголовников. Поскольку Указ был подписан Главой вновь созданного Временного Правительства, то и отпущенных сидельцев назвали по его фамилии – «птенцы Керенского». Нельзя сказать, что при этом в Нижней Добринке разгул преступности начался. Это ведь не как в ближних городах – с Царицыне или, к примеру, Ростове. Там «птенцы Керенского» собираться начали в воровские шайки и кое-где начали представлять из себя достаточно грозную тёмную силу. Её уже приходилось опасаться и уже с ней считаться новым властям. Порой, и в Нижнюю Добринку доходили слухи, что начали на дорогах шалить разбойнички, да и поворовывать стали почаще. То по дороге на станцию ограбили семью, которая с ярмарки ехала, то со двора на краю деревни телушку свели, а собаку зарезали. Там у барина поместье спалили, а добро растащили. Ответные меры со стороны крестьян тоже были, отличаясь скорее жестокостью, нежели законностью. Так, пойманному конокраду в задницу забили заострённый кол, бросив его умирать на околице деревни.
А бывало и по-другому. Там, где сгорел барский дом, через неделю заполыхали в одночасье ночью крестьянские стога сена. Благо хоть до новой травы уже было не далеко, а то, поди, всю скотину под нож пускать пришлось бы.
Урожай, впрочем, по осени собрали хороший. Хотя Дмитрию пришлось работать за троих, закрома засыпали и свои, и братьям.
Возвращаться потихоньку стали фронтовики. Кто сам ушёл с позиций, винтовку прихватив, кого по ранению отослали, кто по Указу о роспуске старой армии. К концу ноября пришли газеты с новыми декретами советской власти. Декрет - декретом, а как землю делить по-новому никто не знал. Слышно было, что к Ростову и Новочеркасску потянулись бывшие офицеры, которым при Советах в городах стало не сладко, а в армии делать уже нечего.
Так незаметно и тревожно, уже без Рождественских гуляний и свадебных поездов наступил 1918 год.