Ночь разлилась над миром – бескрайняя, всесильная, ночь-союзница, ночь-подельница. И во всём мире шёл дождь – неспешный и такой же бескрайний и всесильный, как ночь. Холодный, въедливый, всепроникающий ночной дождь. Погодка что надо! Даже самые романтически настроенные и охваченные страстью бедные влюблённые, удел которых – с вечера шататься по тёмным улочкам в поисках укромного уголка, - и те отложили свидания, попрятались в тёплых сухих квартирках и видят десятый сон. Тёмная дождливая ночь – что может быть лучше? Почти во всех окнах погашен свет. Даже старики, мающиеся бессонницей, не торчат возле телеэкранов – до сих пор опасаются грозы, с которой начинался дождь. Гроза уползла дальше, за город, за поля, за дальний лес; дождь остался. Отличная погода, отличное время суток! Никто без крайней нужды нос на улицу не высунет. Риск нарваться на ненужных свидетелей практически приближается к нулю. А если кто и встретится на тёмной улице – какое им дело до прохожего в рыбацком дождевике, с низко надвинутым капюшоном? Дождь же! Прохожий в плаще спешит домой, ничего подозрительного. В такую погодку все стремятся по домам.
Стас шёл, не скрываясь, но выбирая переулки с освещением похуже, и направлялся он тоже домой, как все нормальные люди, только домой не к себе. Кому какое дело, куда? Знакомые не встретятся, чужим и дела нет – лишь бы их самих не тронул случайный прохожий.
Вот она, окраина: частные домики, газончики, клумбочки, плодовые деревья, заборы, ограды… За некоторыми заборчиками – собаки, которые в такое ненастье нос из своих убежищ не высовывают; кое-где установлена сигнализация. Впрочем, для Стаса они интереса не представляют. Конечный пункт его ночного вояжа – неказистый домишко на отшибе: покосившийся, запущенный, посеревший от времени.
Окна заколочены нестругаными досками, от забора осталось одно воспоминание из кое-где торчащих по периметру приусадебного участка останков деревянных столбов. Участок буйно зарос сорняками и кустами. Впрочем, знающие люди говорили, будто это всё разные лекарственные растения, нужные для приготовления всяких натираний и снадобий. Стас не интересовался подробностями. Трава – она и есть трава. Ладно – специи, это понятно. Остальное – сорняки.
Хозяин мрачного тихого тёмного дома так не считал: травником был, лютики-цветочки всякие выращивал. Типа знахарь. Нет, этот, как его, народный целитель! Мракобесный народ к нему тянулся: кто в официальной медицине разочаровался, кому травки казались дешевле пилюль и уколов. Целитель с народа три шкуры не драл, но и внакладе не оставался, наверно: не мог же он влачить жалкое существование на одну пенсию, а зелье целебное болезным, как при коммунизме, даром раздавать! Потому как знахарь был человек, конечно, замшелых устоев, но не маразматичный дурак. И что во всём этом главное? Правильно, слово «был». Был – и нет его. Ну ничего, дедуля прожил под стольник, грех жаловаться. Войну прошёл, люди к нему тянулись. Про семью ничего не известно, жил дедок один. Люди к нему шли, соседи захаживали, так что не совсем он был заброшенным и ненужным. И в последний путь его снарядили и достойно проводили соседи и благодарные клиенты. Или пациенты – кому как нравится. Правда, поговаривали, что имеются у дедули дальние родственники – то ли племянники троюродные, то ли братья четвероюродные – словом, настолько дальние, что о существовании старика и думать забыли. Но кто-то из соседей нашёл их координаты, известил о невосполнимой потере, и родственники со дня на день обещали быть – похоронить не успели, так хоть за наследством присмотрят, пропасть не дадут. Дед дедом, ему уже всё равно, а нажитое добро – это, знаете ли, память о ветеране! Поэтому-то и надо было поторапливаться.
Стас не являлся ни дальним родственником, ни соседом, ни пациентом и прежде со стариком нигде и ни при каких обстоятельствах не пересекался и даже представления не имел, что живёт где-то в их городишке такой себе старичок-боровичок, народный лекарь и травник. Он вообще о существовании многих сограждан узнавал уже тогда, когда сограждане переставали ими быть, бессмертную душу передавали куда-то там дальше, в любой из возможных иных миров (Стас в них не разбирался), а бренное своё тело – в распоряжение коллег Стаса по работе.
Коллеги-то уж знали, что и как делать дальше! Потому что работал Стас в ритуальном бюро (дружбан по знакомству пристроил), и в его обязанности вменялось ходить, стоять, присутствовать со скорбным выражением лица, подставлять плечо как под последнее вместилище бренных останков «работодателей», так и безутешным родственникам, знать соответствующие приметы, традиции и народные обычаи – и так, по мелочам. Основными моментами руководил распорядитель, он же – основатель фирмы. Фирма же обеспечивала персонал «униформой» - солидными чёрными строгими костюмами и снежно-белыми рубашками, а граждане города – стабильно обеспечивали «работой». Стас был не особо брезглив, вовсе не суеверен, работка не пыльная, хорошо оплачиваемая – просто есть чем гордиться! Ещё и историй всяких жизненных от родных и близких наслушаешься – жить интересно становится! А то, что кто-то умер – так это же с кем-то другим случается! И разве это люди? Это уже никто и ничто. Работа, которую надо выполнить качественно: чтоб заказчики – те самые родные и близкие – остались довольны и не жалели о заплаченных деньгах. Разве это цинизм? Это жизнь. Как говорится, все там будем! Так нужно говорить, Стас усвоил – на работе научили.
Вот этот дед, например, уже «там». Во всех смыслах. Стас присутствовал, ему ли не знать! И, кстати, именно тогда от дедовых соседушек узнал, кем был новопреставившийся, чем в жизни занимался, а также – что успел накопить. На собственные достойные похороны заначку отложил, кое-что наиболее близким соседям завещал и ещё при жизни успел отдать, а всё остальное распорядился родственникам нерадивым передать. Хоть и навещать его не приезжали, а всё ж – родная кровь! Все сбережения, все свои боевые награды, движимое и недвижимое имущество – всё им! А пока родня не приехала, домик под замком постоит, соседи за ним присмотрят. Да кто на такую рухлядь польстится? Самое ценное – оно всё у деда в тайнике хранится, и не догадаешься, что оно тут есть.
Иногда Стас очень любил людей – за болтовню. Особенно – болтливых старух. Опустив неизменные сплетни, у них можно разжиться очень ценной информацией.
Стас – вор-домушник? Нет, как можно! Стас поморщился от такой мысли. Он не вор, и никогда им не был. Он сам своими ушами слышал: старик завещал все свои материальные блага близким людям. Близкие – это те-то, которые даже не соизволили старика в последний путь проводить? Пусть домом довольствуются! А он, Стас, деда собственноручно в костюм (купленный на дедовы деньги соседями в их фирме) обряжал, гроб с его телом нёс заботливо, между прочим, и аккуратно! Так разве он не стал лекарю самым близким в последние его минуты пребывания на грешной земле? И разве не будет справедливо, если он возьмёт себе что-то из дедовых накоплений? Чисто на память?..
Через окна не влезть – заколочены ещё во времена хозяина дома, даже гвозди заржавели. Зато дверь открыть ничего не стоит: замок хоть сейчас и заперт, но на соплях держится, Стас ещё при выносе тела заметил. Для этого и отвёртку принёс (больше ничего подходящего не нашёл). Свет редких фонарей до крыльца не достаёт, так что можно не таиться, стоять в полный рост и спокойно заниматься своим делом. А даже если кто Стаса возле дома и увидит в такой час – со спины в объёмистом тёмном дождевике его и не узнать никак.
Он поддел скобу отвёрткой, и она легко вылезла из дряхлого полотнища двери. Стас проскользнул внутрь в сухую темноту жилища знахаря. Нет, он хотел проскользнуть, но зацепился дождевиком за повисший на одной скобе замок, замешкался. Высвободился наконец-то. Вошёл и плотно закрыл за собой дверь. Даже засов задвинул (ещё в прошлый раз на него внимание обратил). Теперь-то его никто не побеспокоит! Время есть, надо только всё быстренько и аккуратненько прочесать – все места для предполагаемого тайника. И – не нервничать! Крепкая нервная система – залог успешной и счастливой жизни. А кто нервничает? Никто и не нервничает совсем. Всё в ажуре!
Ага, не нервничать! Сердце чуть из груди не выпрыгивает. Надо было хоть валерьянки выпить, что ли? Так, вдох-выдох, вдох-выдох… Спокойнее… Всё путём! Никто ничего не узнает, никто ничего не заметит, да и вряд ли хватится, пока родня не приедет. А даже если и завтра бдительные соседи избушку навестят и что-то обнаружат – ему-то что? До завтра - целая ночь, и работать он будет в латексных перчатках, с фонариком, так что прекрасно всё успеет, и никто ничего не заметит.
Стас ещё раз вдохнул, задержал дыхание, сделал медленный выдох. Вроде бы успокоился. Дождевик громоздкий, мешает, надо снять. Стас завозился, запутавшись в мокрой прорезиненной ткани, но наконец-то справился. Хотел было повесить на вешалку у входа, сделанную из прибитых на доску металлических крючков, но приостановился. На вешалке тёмной грудой висели вещи старика. Стас включил фонарик. Пальто, изъеденное молью, старая куртка неопределённого цвета, синяя линялая жилетка, сквозь прорехи в которой торчала серыми клочьями слежавшаяся вата, шинель – наверно, ещё из военного прошлого покойного хозяина дома, - ещё куча каких-то старых вещей… Под вешалкой – древние кирзовые сапоги с отставшей подошвой, прохудившиеся калоши, стоптанные мужские сандалии из коричневой кожи – наверно, ровесники Стаса. В углу – сломанный чёрный зонт, ощетинившийся торчащими спицами. Зачем дряхлому деду столько барахла? Место на вешалке ещё есть, но…
Только сейчас Стас обратил внимание на запах. В прежнее его посещение в домишке царили другие ароматы. Специфический букет - еловой хвои и цветов, чего-то нового и страшного - вплетался в запахи готовящейся пищи: соседи постарались проводить целителя, чтоб друг перед другом не стыдно было. И похороны организовали, и нехитрый поминальный обед тут же состряпали. Деду-то, конечно, уж и дела до всего земного нет. Живые всё делают для себя: это Стас почти сразу при поступлении на работу усвоил. Так что, дед, поделись-ка ты с живыми тем, что тебе уже точно не пригодится! С живым Стасом, например.
Деда нет, а запах остался – крепкий пронзительный запах одинокого старого человека, который, может быть, не всегда имел силы на мытьё, а уж о стирке и говорить нечего. Даже верхняя одежда пропиталась запахом одинокой глубокой старости. Стас брезгливо (на что уж вынослив в этом плане!)отшатнулся от вешалки. Нет уж, дождевик он сюда вешать не станет! Нет ничего подходящего под рукой. Ну и ладно! На полу полежит. Стас «поставил» жёсткий дождевик прямо на деревянные половицы у входа, и тот застыл тёмной грудой. Не забыть бы, что он тут, и не споткнуться бы на обратном пути! Ах да, перчатки! Стас порылся в карманах дождевика, морщась, вытер руки о штаны и натянул припасённые перчатки.
Итак, приступим! Стас плотно задёрнул шторы на окнах. Доски досками, но и между ними в щёлочку свет фонарика всё-таки может пробиться. Лишний раз подстраховаться никогда не помешает. Так, что тут у нас? Сушёные веники из всяких травок-муравок, стеклянные банки и бутылки с какими-то настойками из тех же самых травок. Ого, даже банка с заспиртованной змеёй! Ага, пылью покрыта, на видном месте на полочке красуется. Наверно, дедуля для антуража выставил.
Стас порылся в шкафу со скрипучей дверцей, поворошил бельё, сложенное стопками. Ничего, как и следовало полагать. На «плечиках» – аккуратно развешанный военный китель с широкой орденской планкой. Судя по ней, улов должен быть весьма неплохой! Если, конечно, ветеран свои ордена и медали не сбыл в связи с небогатым материальным положением. Будем надеяться, что приберёг, сохранил как память о давно минувших днях, походах и боях! От перспектив прямо в поэзию потянуло! А если с небес на землю спуститься - ежели тут что и было спрятано, так соседи нашли. Где ж ещё старику «похоронные» сбережения хранить, чтоб и не на видном месте, но и чтоб легко найти было? Правильно, в постельном белье. На полках в шкафу больше ничего, никакого двойного дна, никакой фальшивой стенки.
Холодильник – старый, приземистый, с закруглёнными углами, отключенный, причём давно. В крошечной, как шкатулка, внутренней морозилочке – ничего, на полках холодильника – пакеты с крупами, чтоб мыши не добрались. Стены оклеены выгоревшими обоями – по старинке, на основу из газет. Местами ободрались, местами проедены жучком, ближе к потолку засижены мухами. Всё достаточно однородно; не может быть, чтоб старик хранил свои ценности где-то в стене под обоями. Кое-как застеленная нечистая постель, слежавшаяся в блин перина, окаменевшая комковатая подушка с лезущими истёртыми перьями, тяжёлое влажноватое ватное одеяло…
Стас с омерзением двумя пальцами переворошил постель. Тоже ничего. У кровати – забытая палка, вырезанная из крепкой ветки, отполированная стариковыми ладонями до блеска. Нет, не просто палка, а тросточка. Хотя тоже нет – даже не трость, а настоящая клюка. Стас повертел её в руках и отставил в сторону. Видно, согнула старость дедулю к земле. Значит, что? Значит, на чердак старик тоже давно не карабкался, и искать там совершенно нечего. Вон даже лаз в потолке паутина затянула, да и лестницы туда никакой нет. Значит, и чердак исключается.
Тумбочка? В ней лекарства какие-то, пузырёчки-скляночки, таблетки-пилюльки… (Ха-ха, и это у знахаря-травника!) Стас на всякий случай их все осмотрел. Ничего полезного. Стол, застеленный вытертой клеёнкой с закудрявившимися углами. Под клеёнкой ничего, в ящике стола – несколько старинных перьевых ручек с засохшими блестящими пятнами чернил на заржавевших перьях. Стас таких лет сто не видел, разве что в доме своей прабабушки, которая категорически отказывалась такие раритеты выбрасывать. Как и этот дед, собственно. Интересно, Стасу тоже предстоит таким стать? Хранить какой-то мусор, дорогой его сердцу в младые годы?
Стоптанный половичок на полу, под ним – контуры крышки погреба. Стас сбил ногой половичок в кучу на сторону. Щель так грязью заросла, что туда тоже бессмысленно ломиться. Всё должно быть здесь, под рукой… Только где? На этажерке в стопке пожелтевших газет и ветхих книжек с неразличимыми названиями нет. Большое старинное мутное зеркало висит под углом, сверху на бечёвке, привязанной к надёжно вбитому в стену гвоздю, снизу опирается ещё на два гвоздя. Соседи, уходя, забыли снять с зеркала отрезок тюля. Главное, все такие суеверные сразу становятся! Стас не уставал поражаться силе человеческого мракобесия. Хотя… Луч фонарика прошёлся по зеркалу. Нет, всё-таки что-то в этом есть! То ли оттого, что зеркало под наклоном, как-то непривычно комнату отражает, то ли отбившийся от зеркальной поверхности свет фонарика, неожиданно ударивший по глазам через прореху в тюле, то ли сама обстановка… Кажется, гроза возвращается. Очень кстати! За зеркалом тоже ничего. А это что? Второе зеркало? Тоже дряхлым тюлем закрыто. Зачем старику два зеркала?
Стас снял тряпку и обнаружил, что под ней не зеркало, а большая рама со стеклом, предназначенная для картины или репродукции, но использованная с другой целью. Под стеклом – коллаж из фотографий. Наверно, старик таким словечком свою коллекцию не называл. Это была память. Всё свободное пространство заполнено очень старыми фотографиями. Последние из них были сделаны, наверно, когда Стаса ещё в проекте не было. Фото побольше и поменьше, художественные портреты, групповые постановочные фото и маленькие фотографии для документов, с белым уголком, который оставляли для печати. Мужчины, женщины, младенцы… Мужчина в военной форме – ещё царского войска, наверно, – сидит, дама в длинном платье стоит, положив руку в перчатке ему на плечо. Голенький малыш лежит на животе и таращит в объектив бессмысленные глазки. Смеющиеся девушки в гимнастёрках. Деревенское застолье на улице с весёлым гармонистом. Чьи-то плоские испуганные лица с фото на паспорт. Кто из них старик – уже не угадать. Многие фотографии выцвели настолько, что на светлых пятнах лиц с трудом можно различить лишь точки глаз. А это, наверно, сам хозяин домишки – молодой, улыбающийся, с буйным кудрявым чубом, выбившимся из-под лихо заломленной пилотки, с каким-то орденом на груди – разглядеть невозможно. А может, родственник какой-то или однополчанин. Возможно, на обороте есть сопровождающие надписи.
Занятно было бы поразглядывать фрагменты чужой пролетевшей жизни, даже не зная, кем были все эти люди, кто кому кем приходился и когда и где они жили. Но – некогда, совершенно некогда! Можно было бы, конечно, даже несколько старинных фотографий с собой прихватить – тех, на жёстком картоне, с царским гербом и обязательным указанием фамилии фотографа, с твёрдым знаком в конце слов и с буквой ять. Они тоже свою ценность имеют, Стас знал. Но возиться некогда – раму снимать, стекло не разбить… Обойдёмся как-нибудь.
Что это? Какой-то непонятный звук. Как будто кто-то на цыпочках пробежался в прихожей и замер. Прихожая здесь называется сенями – некстати вспомнил Стас, напряжённо прислушиваясь. Звук не повторился. Стас выглянул в прихожую (ах да, сени!). Одежда старика, его собственный дождевик, ведро с водой на грубо сколоченной некрашеной табуретке… И никого! Должно быть, крыса прошмыгнула, простучав коготками по дощатому полу. Или крысы не стучат когтями? Стас не знал. Вернёмся к поискам! Луч фонарика скользнул по фотографиям. За массивной рамой тоже ничего, только две обгоревших восковых свечечки, завёрнутых в мятый мужской носовой платок. Вдали громыхнуло. Вспышки молнии не было видно: окна надёжно занавешены шторками.
Где ещё искать? Стас подтащил к шкафу одинокий стул, стоявший у стола, взобрался на него и заглянул на шкаф. Залежи пыли и коробка из-под обуви. Сердце радостно забилось: неужели – оно? Сокровище старого целителя? Дрожащими руками Стас подтянул к себе коробку. Ух ты, достаточно увесистая! Стас нетерпеливо рванул завязанную на узел бельевую резинку, от старости превратившуюся в обычную верёвку. Развязать, естественно, не получилось. Стас спустился на пол и скатал резинку с коробки.
В коробке из-пол обуви старик и вправду хранил то, что имело для него особую ценность: целую стопку старых писем в разных конвертах, некоторые из них окантовывала рамочка из красных и синих полосочек. Стас различил штамп: «Авиа». Чернила порыжели от времени. И это всё, ради чего Стас решился вломиться в чужой дом?! Стас с досадой швырнул коробку на пол. Письма рассыпались веером. Стас постоял, тупо глядя на пожелтевшие конверты.
Чужие фото, чужие письма. Чужая жизнь в чужом доме… Принимать участие в похоронах и оставаться по долгу службы наедине с покойником оказалось совсем не одним и тем же, что остаться наедине с вещами умершего человека. Вещи жили своей жизнью. Они молча наблюдали со своих мест за незваным гостем. Неуловимо, на доли миллиметра перемещались с места на место, незаметно шевелились за спиной и тут же замирали, стоило к ним обернуться.
И кто-то на лёгких ножках опять прошёлся в сенях…
Стас поёжился и встряхнулся, сбрасывая наваждение. Потом нагнулся, собрал письма в коробку и сунул коробку обратно на шкаф. Ну их, пусть пылятся на прежнем месте – что, ему трудно, что ли?
Да где же эти пенсионерские побрякушки, в конце-то концов?! Ночь уходит, время летит так, что Стасу казалось, будто он физически это чувствует. Там уже искал, и здесь проверил! И кто-то негромкими размеренными шагами прошёлся в сенях – там, где висели дедовы жалкие обноски… Кто-то – или что-то… Бред, нет там никого, он же проверял! И ничего не стоит выйти из комнаты и посмотреть ещё раз!
Фонарик, мигнув, погас, и Стас обругал себя за собственную жадность, когда соблазнился дешевизной китайского ширпотреба, решив сэкономить на покупке более дорогого и качественного товара. Фонарик и проработал всего-то ничего – как раз на заплаченные за него деньги. И как же это оказалось некстати! Стас очутился в полной темноте.
В сенях опять прошёлся кто-то беспокойный. Шаги, шаги...
Похолодев, Стас на ощупь добрался до окна. Под ноги попалось что-то мягкое, как живое. Сердце ушло в пятки: откуда здесь взяться живому? Еле-еле успокоился, сообразив, что на полу – всего-навсего сбитый в ком половичок. Отдёрнул занавески. Теперь нечего опасаться, что кто-то с улицы увидит свет в пустом доме. Фонари не горят: здесь такое часто случается во время грозы. А жаль, он ведь так надеялся хоть на слабый источник света! А, да ведь за картиной-коллажем имеются свечки! Хоть и маленькие, тоненькие, а на первое время сгодятся!
В темноте вся обстановка словно сдвинулась и переместилась. Стас стоял на одном месте и абсолютно не понимал, где находится и что где расположено. Кажется, здесь должен быть стол… Но руки встретили пустоту. Там – этажерка?.. Стас шагнул в сторону и больно ударился бедром об угол стола. В сенях, в темноте, кто-то бродил – сначала сбиваясь, а потом выровняв ритм и мерно вышагивая. Стас остановился, вслушиваясь. Почему оно, невидимое, беспокойное, бродит где-то там, во мраке, не приближаясь и не удаляясь, не преодолевая низкий порог комнаты? Дверь же стоит нараспашку – что ему стоит войти?
Даже часов нет у деда. Хоть бы ходики какие-нибудь тикали! Нет, тишина в доме. Гробовая тишина. И дом живёт в темноте и тишине сам по себе, брошенный хозяином. Спит его хозяин на погосте под холмиком мокрой земли, приваленный венками из свежо пахнущих лесом еловых веток. Живые цветы уже, наверно, завяли и стали совсем неживыми – как тот, для кого были куплены или сорваны. Спокойно ли тебе там, старик? Или ты, срывая ногти на жёлтых, как припрятанные свечки, пальцах, продрался наверх сквозь мокнущую под холодными струями глину и стоишь теперь у своего дома, недоумевая, кто вторгся в твою собственность и бесцеремонно копается в милых твоему сердцу вещах? Стоишь и беззвучно зовёшь свой дом, свои вещи, и они отзываются тебе, и дом тебе рад, как старый пёс, дождавшийся любимого хозяина? И что-то ходит в коридоре, готовясь к встрече вернувшегося владельца… Я не обижал тебя, старик! Я с почтением отнёсся к тебе, неужели ты не заметил? Я ничего не возьму, только позволь мне уйти!..
Но старик тянет с улицы тощие руки, и стены дома пропускают его в абсолютной темноте… Раскат грома шарахнул так, что затрясся весь дом. Показалось, что над самой крышей, – и молния осветила окрестности на миг так ярко, что можно было читать письма, которые хранил старик. И в промежутке между досками на окне Стас увидел неподвижную фигуру: старик вернулся домой и смотрел на него сквозь стены! Стас отскочил, но костлявая рука покойника уже хватала его за ноги. Стас упал. От ужаса он даже кричать не мог. Вон из проклятого дома! Забыв встать, Стас на четвереньках пополз из погрузившейся после молнии в кромешную тьму комнаты.
Совсем рядом кто-то прошёл, обдав потоком прохладного ночного воздуха. Стас в панике вскочил, но что-то холодное, мокрое обвилось вокруг ног и повлекло вниз, повалило его и впилось в глаза и в горло… И последнее, что он услышал в своей жизни, был звук легких неторопливых шагов…
А над миром всё ещё была ночь и всё ещё шёл дождь. Он лил на еловые венки и увядшие цветы, на раскисшие комья рыжей глины, под которыми, как ему и положено, спал вечным сном народный целитель. Дождь лил на куст бузины, растущий перед окнами дома целителя и в темноте похожий на человеческий силуэт.
В комнате на полу валялась клюка старого лекаря, за которую зацепился Стас. Сам Стас, запутавшийся в собственном дождевике, оставленном на полу, лежал у порога, упав ничком на торчащие жёсткие спицы старого поломанного зонта, пробившие сонную артерию. Из щели в двери тянуло сквозняком. В драном кирзовом сапоге, заботливо завёрнутые в лоскуток красного бархата, покоились ордена и медали старика.
А дождь всё лил и лил, и дождевая вода, просачивающаяся сквозь прохудившуюся крышу ветхого домишки, собиралась на потолке в сенях и срывалась вниз тяжёлыми каплями, падающими на смятый дождевик, и звук их падения, действительно, чем-то напоминал шаги.