Из воспоминаний о Литинституте "Тупик Пименова"
...и вот пришло, наконец, время сказать о самом главном для меня, для моих товарищей по поэтическому семинару, о Льве Ивановиче Ошанине. Вообще два Больших Льва были в Литинституте наших времён: Лев Иванович Ошанин и Лев Адольфович Озеров. Два прекрасных старика, два поэта, что уж теперь скрывать, недолюбливавших друг друга. Но, два корифея, они вынуждены были время от времени возглавлять поэтические мероприятия с участием студентов Литинститута. И вот однажды (чуть ли не на 50-летие Литинститута, могу ошибиться), в Большом зале ЦДЛ был вечер студентов, который на паритетных правах возглавляли два Больших Льва. Они сидели по разным концам большого стола на сцене, и время от времени выкликали студентов, удостоенных чести выступить перед довольно внушительной аудиторией. Я выступал от лица нашего семинара с несколькими моими товарищами, от лица семинара Озерова выступали его студенты. Прочитав стихи, я спустился в зал и нашёл одно свободное место (а зал, надо сказать, был переполнен!), между Кедровым и Джимбиновым. Только я сел, как Лев Озеров разразился эпиграммой:
«У пьедестала, как живые,
Сидят два льва сторожевые».
Зал расхохотался, а Джимбинов ехидно прокомментировал эпиграмму, обращаясь к своему коллеге, Кедрову: «Что самое замечательное в эпиграмме, так это определение «как живые».
Показалось остроумным.
Но почему я вспомнил об этом? А, наверное, вот почему: много лет после окончания института мы дружили со Львом Ивановичем Ошаниным, дружили на равных, уже не как студент и преподаватель, а просто по-человечески. Если он приезжал в Алма-Ату, где я тогда жил, обязательно звонил мне, и я водил его по горам, по друзьям, по всем достопримечательностям города. Если я приезжал в Москву, то обязательно звонил Льву, и мы пекли традиционную картошку на решётке в духовке: то в квартире на Кутузовском, то на даче в Мичурине, и ели её под знаменитую ошанинскую водку, добротно настоянную на кедровых орешках…
Да ведь и с Озеровым я поддерживал отношения, хотя и более сдержанные, можно сказать, «академические». Озерова я знал меньше, знал в основном как великого книголюба и хранителя драгоценных архивов Пастернака, Ахматовой, Боброва и многих других, и могу засвидетельствовать – был он вполне живым человеком, увлекавшимся, таинственным…
А вот со Львом Ошаниным сама собой завязалась простая человеческая дружба, где абсолютно не ощущалась громадная разница в возрасте. Вот что поразительно! Подтвердить это могут многие мои друзья, из числа ещё живых, конечно.
Я сознательно не делю здесь людей на живущих и усопших. Все они для меня живы, пока я сам жив, а тем более жив Литинститут. Просто, перед разговором о нашем знаменитом семинаре хочется назвать хотя бы некоторых моих сокурсников, уже сделавших для русской литературы немало, да они сделают ещё больше, я в этом уверен.
Курс наш был, по признанию многих преподавателей, одним из самых сильных. Судите сами: Юрий Доброскокин, Владимир Назаренко, Владислав Артёмов, Ирина Полянская, Юрий Коротков, Наталья Соломко, Юрий Андрианов, Сергей Ионин, Мулиат Емиж, Сергей Махотин, Валентин Акудович, Надежда Балакирева, Махти Джуртубаев, Анатолий Егоров, Ирина Сидорова, Амир Аминев, Елена Трубилова, Ольга Солоухина, Надежда Брюквина… и это лишь те имена, кто ярко проявился в прозе и поэзии, в литературной жизни вообще. А сколько полузабытых или вовсе незнаемых имён? Великолепные ребята-переводчики из Бурятии и Монголии учились на нашем курсе. Не грех напомнить, что одним из умнейших ребят был Энх Бояр, он быстрее всех освоил свободный русский язык, и плавал в нём, как рыба в море, соображая намного быстрее исконных русских, он лучше всех играл в настольный теннис, он, в конце концов, стал не только блестящим переводчиком, но и Президентом Монголии. А это что-то значит? Или ничего не значит для литературы? Не знаю, но сметлив и схватчив он был необыкновенно уже в свои двадцать с небольшим лет. А Его друг Мэрген? Умница. Природный человек, охотник и поэт… какова его судьба, как сложилась? Не ведаю, но хотелось бы ведать.
Это курс, наш курс из пятидесяти человек. А наш знаменитый ошанинский семинар? Назову лишь некоторых (а и всего-то нас было 12 человек):
Надежда Балакирева, Мулиат Емиж, Ирина Сидорова, Владимир Назаренко, Владислав Артёмов… Сергей Ионин и Юрий Коротков тоже из нашего семинара. Это ныне известные русские прозаики.
Ошанинские семинары вообще отличались тем, что из них выходили частенько не только поэты, но и прозаики, начинавшие как поэты. Назову лишь два имени – Василий Белов, Анатолий Приставкин. Они ведь начинали как поэты. Но Ошанин имел, видимо, некий тайный взгляд на талантливых людей. Он брал их к себе в семинар, но потом, по прошествии некоторого времени, умел подсказать человеку, что стихи – не совсем та область, где можно проявиться в полной мере. И люди переходили на прозу, и порою достигали там высот немалых. Можно приводить примеры ещё и ещё, но зачем? И приведённых, на мой взгляд, вполне достаточно…
Боже мой, как стращали меня доброжелатели-интеллигенты 70-х, узнав, что я поступил в семинар Ошанина! «Слава, ты понимаешь, куда тебя занесло? Ты понимаешь, что Ошанин – это большая красная акула? Ты уж не болтай там лишнего!..»
Я не то чтобы струхнул, но вначале с настороженностью относился к нашим семинарам. И что получилось? А получилось то, что мои друзья-интеллигенты, дававшие мне чуть ли не под залог «запрещённые» книжки поэтов начала 20-го века, оказались в глубокой провинциальной луже. Впервые свободно и во весь голос именно от Ошанина я услышал стихи Пастернака – он читал их наизусть, взахлёб, безоглядно – не то чтобы запрещённые стихи, но не очень-то поощрявшиеся тогдашней властью.
Уже позднее, после института, он рассказал мне историю о том, как его, дворянина, вечно находившегося под угрозой репрессий, во время войны, в одну из командировок в тыл, в Москву, ожидал неслыханный сюрприз. Любимый им с юности поэт Пастернак безо всякой просьбы написал рекомендацию поэту Ошанину для вступления в Союз Писателей СССР…
«…и внезапно искра пробежала
В пальцах наших встретившихся рук…»
Ну с чего бы это Пастернаку писать рекомендацию Ошанину? А вот не с того ли, не с этих ли огненных строк, которые и доныне поются, и поются всё чаще и чаще?..
А уж вовсе запрещённого Гумилёва я впервые услыхал тоже от Ошанина. И он не скрывал, что это не только один из любимейших им поэтов, но и прямой учитель по творчеству, по балладной линии русской поэзии. Уж Гумилёва Ошанин мог читать наизусть бесконечно. Он и первую в СССР огромную подборку Гумилёва, не без моей подачи, снабдил своим предисловием в 1986 году, в журнале «Простор», где я тогда работал. Не уверен, что без его предисловия подборка (практически книжка, целый печатный лист) проскочила бы в журнале…
Но я о семинаре, о знаменитом ошанинском семинаре, об атмосфере его.
Ошанин не давил, не требовал «нужных» стихотворений (а меня стращали провинциальные друзья, стращали тем, что я скоро могу превратиться в песнопевца чёрт знает чего!), более того, он с ходу отмёл стихи тех наивных провинциалов, которые, желая «угодить» шефу и власти, подобные вирши уже сочинили. От «рабочего» поэта Ионина он оставил лишь две замечательные строчки: «Песней работаю, работу пою». А всё остальное послал куда подальше. И огорчённый Сергей Ионин, не знавший как ему быть, жить, вдруг записал прозу. Да такую прозу, что за первый свой сборник рассказов получил престижную премию, не помню уже какую. Возник язык выпуклый, ядрёный, и, вместе с тем, совершенно естественный, русский.
То же и с Юркой Коротковым. Стишки были ничего, но у него хватило ума и таланта перейти на прозу, и он выдал такое!…
Похоже, что ничего пронзительней и лиричнее той, первой повести, он так и не написал, хотя стал знаменитым сценаристом, писателем. Впрочем, более позднюю повесть «Абрек», которую я опубликовал в журнале «Простор», я до сих пор высоко ценю, и жалею, что по ней так и не поставлен фильм.
Но главное, что сумел сказать нам Ошанин, это совершенно «отвязные» слова о том, что поэтов он не делает (будто бы мы и впрямь думали, что в Литинституте делают поэтов), и ему наплевать о чём мы напишем, и даже как напишем. Время разберёт, сказал он, не всё сразу видно. Но, ребята, говорите своим голосом. Понимаете? Только своим. А если его нет – ищите. Я, чем смогу, помогу. Но вы сами пробивайтесь к себе, а уж то, что через вас пройдёт к людям, какой смысл и содержание вы донесёте людям – тут я вам не судья. Моё дело помочь вам найти себя, свой голос, свой тон, свою интонацию. И ещё – не щадите друг друга, говорите правду, ребята!…
И мы говорили её, жестокую, неприглядную, режущую без ножа, правду. Говорили друг другу в лицо, любя друг друга, и не желая оскорбить неправдой или снисхождением друг друга.
Вот такую атмосферу сумел создать Лев Иванович Ошанин на своём семинаре… на нашем семинаре! Не знаю, как обстояло дело после нас, на других семинарах, но мы порою просто изничтожали друг друга. И, что всего интереснее, никто и никогда не поссорился и не обиделся на другого.
Вообще-то, страшноватые с виду слова из Писания: «Возлюби врага своего» на наших семинарах стали не страшными. Вот чего сумел добиться Лев Иванович Ошанин. А и впрямь – «друг» порою не в состоянии сделать того, что сделает «враг». «Враг» роет туннель с обратной стороны, даёт, так сказать, «встречный план», обнажает невидимые тебе самому и «другу» твоему стороны твоего бытия…
А что о «Тупике Пименова», то…. кажется, уже всё ясно: какой это был тупик, как подстригали тех, кто поддался стрижке, как встали и плюнули в рожу «парикмахеров» те, кто стрижке так и не поддался…
Скажу только, что к завершению учёбы я, уже худо-бедно одолевший Томаса Манна, называл Литинститут не ликбезом, а – Волшебной Горой...............
Отрывок из воспоминаний
...после особенно бурного, прямо-таки раскалённого семинара в Литинституте, Лев Иванович Ошанин как-то вдруг пригласил меня и моего друга, товарища по творческому семинару к себе на дачу в Мичурино – пожарить шашлыки, обсудить творческие дела, как свои, так и общесеминарские, просто поболтать, почитать стихи, отдохнуть на природе.
Это было в его характере, вот так, спонтанно сорваться куда-нибудь на природу, или пригласить к себе в гости интересных собеседников, даже его студентов, которые младше его вдвое, если не втрое. Что самое замечательное – разница в возрасте стиралась почти мгновенно, Лев Иванович становился просто Львом, весёлым, остроумным, но могущим по-львиному и рыкнуть на какого-нибудь оборзевшего (после немного выпитой, знаменитой «Ошанинской» кедровки) молодца.
Так, помню, один подвыпивший товарищ попытавшись на прощание захватить в дорогу с общего стола (ошанинского, конечно) полбутылки, получил звонкий подзатыльник, и никакие оправдания, что ехать, мол, в полуночной осенней электричке целых полчаса в Москву очень скучно и холодно, не сработали. Бутылка была возвращена на общий стол…
Так вот, после семинара, а это было в летнем дворике Литинститута, когда уже подъехал шофёр Льва Ивановича на белой «Волге», и мы с товарищем усаживались на заднем сиденье, а Лев, как всегда, восседал на переднем и машина уже готова была тронуться, вдруг подошёл Евгений Аронович Долматовский, ведущий свой семинар в Литинституте, соратник и соперник Ошанина по песенному цеху, наклонился к переднему окну машины и спросил:
– Лёва, ты не в сторону Переделкино?
– Туда, туда…
– Подбросишь?
– О чём речь? Садись рядом с моими ребятами…
И мы поехали. Дорога не дальняя, но и не очень короткая, учитывая уже даже тогда, в 70-е годы, нарождавшиеся пробки в центре Москвы. Чтобы оживить дорогу, я решил разговорить «стариков» и для начала спросил у Долматовского:
– Евгений Аронович, а может быть Вы подскажете, чьи это стихи, а точнее, чья это баллада? Вот, могу прочесть наизусть. Я спрашивал многих, никто не знает. Вот мы и гадаем, чья это баллада – Гумилёва, Тихонова, Багрицкого…
– Ну-ка, ну-ка – оживился Долматовский, прочтите, попробуем разгадать...
А память на стихи, особенно в молодости, у меня была великолепная, запоминал всё, что понравится, почти сходу. И я прочитал:
КРАБ
Он позабыл уже шорох вод
И дно, на котором рос.
И только панцирь его живёт
Для пепла моих папирос.
Но он презирает меня за то,
Что мне океан не дом,
Что в штатской кепке и в штатском пальто
Не жить мне на дне морском.
Чудак! Он плохо понял меня,
Гася папирос огоньки, –
Как будто в море его клешня
Сильнее моей руки.
Леса не молчат, города полны,
А нам выбирать дано.
В час, когда хочется тишины,
Пойдём на морское дно.
Но вот беда – тишины немой
И там не найдёт душа.
Там ходит холодный приятель мой,
Клешнями по дну шурша.
Долматовский задумался. Ошанин сидел, почему-то сутулясь, на переднем сиденье и не говорил ни слова. Долматовский начал гадать, прикидывать:
– Так… на Багрицкого, кажется, не очень похоже… хотя, он ведь вырос у моря, в Одессе… но нет, пожалуй, не Багрицкий. На Тихонова больше похоже… но он ведь служил в кавалерии?.. Скорее всего эта баллада принадлежит Гумилёву!..
И вот тут уже Лев Иванович не выдержал. Он повернулся к нам, и я понял почему его спина так странно сутулилась – он просто сдерживал смех.
– Женька, да не мучайся…и прости ты меня, хулиганья набрал я в семинар. Ребята интересные, талантливые, но чтобы не не похулиганить при случае!..
Долматовский удивлённо посмотрел на нас, на Ошанина, и всё же спросил – обескуражено, уже чуя какой-то подвох:
– Так чья же это баллада, Лёва?
– Да моя, Женька, моя!.. ещё в начале сороковых написал, перепечатывал не часто, за что меня вот эти злыдни – он ткнул пальцем в нас, смиренно и почти покаянно сидевших на «задней парте» – теперь гнобят. Уверяют, что это надо в каждом новом сборнике перепечатывать…
Долматовский, понявший, что его «развели» какие-то безвестные пацаны во главе со знаменитым соратником, который вместо того, чтобы прервать издевательство над заслуженным человеком, просто молчал, согнувшись, и молча же при этом хохотал, буркнул обиженно:
– Поздравляю, Лев. Не знал, что у тебя такая замечательная баллада есть… поздравляю…
И, отвернувшись от нас, стал глядеть в окно, на мимолетящие пейзажи.
В общем, дорога, как говорится, удалась. Доехали хорошо. Я, в свою очередь, извинился перед Евгением Ароновичем, он сошёл в Переделкино, а мы поехали чуть дальше – в Мичурино, на дачу Ошанина. И превесело, надо сказать, провели там время…
Ещё раньше, бывая у него в гостях на Кутузовском проспекте, я был удивлён обилием раковин – он ведь не курил, а тогда модным было из раковин делать пепельницы. И я напрямую спросил Льва Ивановича, для чего ему, некурящему, эта роскошная коллекция? Он сказал такое, что мистически изумило меня:
– Ты этого не знаешь, а ведь до пятидесяти лет я был страстным курильщиком. Но ровно в пятьдесят, проснувшись после дня рождения, понял, что не хочу курить… вот не тянет и всё!.. даже противно. Вас, курильщиков, с трудом терплю…
Изумило меня не только это, мистика удвоена была тем, что точно такой же случай рассказал мне в своё время, в Алма-Ате, известный поэт, Народный писатель Казахстана, гвардеец-понфиловец Дмитрий Иванович Снегин. Ровно в пятьдесят у него, также страстного курильщика, безо всяких на то видимых причин отбило охоту к табаку. Навсегда и без напряга. Что самое поразительное, оба они, Ошанин и Снегин, лично не знакомые друг с другом люди, поэты, были рождения 1912 года…
А историю раковин Лев Иванович мне рассказал. Это была целая экскурсия. Тут были раковины со всего мира – уж его-то Ошанин исколесил вдоль и поперёк. И в конце показал мне мощно раскрытую, словно бы вывороченную наизнанку розовато-перламутровую раковину, и сказал, любовно покачивая её на ладони:
– А вот это моя любимая... личный подарок Фиделя...