1
В тот год зимы толком и не было. Только однажды в декабре да немного под Рождество выпавший снежок порадовал людей, но скоро стаял, оставив за собой туманы, сырость и слякоть. И считай весь ушедший январь и начало февраля бесснежную землю изо дня в день скудно освещало мутное солнышко, а из ночи в ночь подмораживали слабые морозцы. Схваченная ночью земля к обеду раскисала и, не успев просохнуть, к вечеру опять подмерзала. И так, день за днём, таяло да мёрзло, мёрзло да таяло.
А в середине февраля и вовсе потеплело. Несколько дней по-весеннему сияло солнце, из-за гор ласково шелестел тёплый влажный воздух. На деревьях и кустарниках не ко времени стали бухнуть почки, земля порастала травами.
В один из таких небывало тёплых дней, после обеда, вдруг загремел гром, порывами подул ветер и с востока поползли светлые клубящиеся тучи. К вечеру всё стихло, небо над городом заволокло ровно, серо, и в сумерках полил дождь.
Холодный ливень хлестал всю ночь, следующий день и всю ночь следующую. Только наутро третьего дня, несколько ослабев, ливень перешёл в затяжную монотонную мжичку.
Почти беспрерывно эта морось падала с низких небес все оставшиеся дни февраля и в марте. Не успев толком распустить почки, напитавшиеся влагой ветви деревьев склонялись всё ниже к земле, невиданно размокли тропинки, приусадебные участки, осклизла земля палисадников. Размывающийся асфальт на дорогах крошился мелким щебнем, а образовавшиеся выбоины заполняла грязная вода. И, осторожно въезжая в огромные лужи, водители боялись попасть колесом в невидимую выбоину, трещину или открытый канализационный люк.
Во многих домах уже подтекала ненадёжная кровля, краска стен лущилась, трескалась и осыпалась. От сырости в квартирах обвисали занавески, межкомнатные двери разбухали и туго вставлялись в притворы. Соль на кухонных столах стала влажная, будто кто водой залил, а хлеб, к завтраку срезая с его боков зеленоватые залысины, приходилось поджаривать в тостере или на сковороде. Но даже в поджаренном оставался неприятный горьковатый привкус; с таким хлебом не хотелось пить ни надоевший чай, ни приторный кофе.
Из-за постоянной дождевой мороси люди отвыкали поднимать глаза к небу, радоваться, улыбаться. Идя в магазин, на работу или обратно, сосредоточенно смотрели лишь под ноги, заботясь о том, чтобы обходить ширящиеся лужи да разраставшиеся ручьи. Впадая в депрессию, многие во сне видели диковинно-бессмысленные картины; поднимаясь с постели тяжко, днём нервничали, раздражались по пустякам и с домашними заботами управлялись нехотя, нежеланно. Подобно земле палисадников, в сознании людей что-то то ли раскисало, то ли набухало, и от этого выходил разлад как в делах бытовых, так и в основах здравого смысла.
У некоторых животных и вовсе отмечались сдвиги этих самых основ. Как-то утром, выгнав из гаража автомобиль и закрывая ворота, предприниматель Мирон Хмуров услышал поблизости лай собак. Оглянувшись, увидел разъярённый клубок шерсти, хвостов и оскаленных пастей. Прикрикнув на них, Мирон сел в автомобиль и в зеркало заднего вида посмотрел на животных: собаки продолжили грызть почти не сопротивлявшегося им кудлатого соплеменника. Остановившись, Мирон вышел из машины и отогнал озверевших тварей. А выезжая из ворот гаражного кооператива, оглянулся снова: собаки вернулись; они злобно лаяли на распластавшееся уже бездыханное тело и, глумясь, мочились на него.
Тронувшись, Мирон икнул прогорклым кофе и качнул головой:
– Твари...
2
Гладко оплывший от дождя труп собаки несколько дней лежал у ворот гаража напротив. Приезжая в сумерках, Мирон его не замечал, а утрами досадливо взглядывал и опять недоумевал: почему ж никто не убирает? О том, кому его убрать, Мирон особенно не задумывался и так же, не задумываясь, был подсознательно убеждён: дело это не его; тут кроме Миронова добрых три десятка гаражей, и за охрану заплачено.
А когда утром его неожиданно резко окликнул пожилой Васильич, владелец соседнего гаража, Мирон даже в испуге вздрогнул.
– Почему эта собака уже неделю валяется напротив твоих ворот?! Убрать западло?
Опешив от наглости соседа, Мирон не сразу понял, в чём дело, а сообразив, закричал в ответ:
– А тебе что?! Кто ты такой, чтоб указывать, что мне делать? Чего сам не убрал?!
– Да я сейчас тебе машину всю побью! – Старик резво кинулся в свой гараж и тут же выбежал, размахивая монтировкой.
От неожиданно явившегося нелепого скандала Мирона трясло, но, совладав с собой, он как можно спокойнее вышел из своего «джипа» и кое-как унял Васильича.
Едучи на работу, Мирон несколько раз с удивлением вспоминал внезапную наглость соседа, его необъяснимую злобу и, раздражаясь сам, крупно барабанил пальцами вдоль рулевого круга. Будто заразившись злобой старика, он сердился весь день, а вечером, сердито ужиная и почти не вслушиваясь в слова жены, бурчал что-то невпопад.
Дождь продолжал моросить. Просыпаясь, Мирон первым делом взглядывал в окно и, видя мутную серость неба и подтёки на запотевшем стекле, сонно отмечал себе: «Льёт!» С этим досадливым словечком нехотя поднимался, ногами отыскивал под кроватью комнатные тапочки и шлёпал в ванную комнату. Это слово было рядом с Мироном весь день, с ним он ездил вдоль подтопляемых улиц и проспектов, управлялся в швейном цеху – он там был начальником производства – и вечером возвращался домой.
Скандал с соседом постепенно забывался. А как-то в понедельник, приехав на работу, Мирон вошёл к себе в кабинет, сквозь широкие окна привычно окинул взглядом площади производственного зала, ряды швейных машин и в дальнем углу заметил ссорящихся работниц. Ещё не сняв плащ, Катя Воробьёва что-то кричала Свете Востриковой и, откинув в сторону зонт и сумочку, истерично трясла над её головой тощими кулачками. Пока Мирон и несколько мужчин бежали к ним по загромождённым продукцией проходам, Катя завизжала: «Дрянь! Я же просила тебя не включать эту музыку на телефоне... просила?!» – и, бросившись на Свету, вцепилась ей в волосы. Разнимая с мужиками царапающихся и визжащих женщин, Мирон чувствовал в себе воспаляющуюся злобу и желание одной рукой крепко схватить эту Катьку за шиворот, другой за всклоченные волосы... к чёртовой матери оторвать эту измазанную тушью и помадой визжащую голову и зашвырнуть её куда подальше. Например, через форточку к стоящим во дворе мусорным контейнерам.
Вечером Мирон долго размышлял об утреннем инциденте, непонятной злобе женщин, по сути, пустяковой причине ссоры и своём желании собственноручно оторвать Катьке голову. Оказывалось, этот случай, так же как тот, с Васильичем, весь день был где-то рядом, в близком подсознании, тревожил и мешал заниматься делами. И, сопоставляя их оба, пытаясь выявить причины поднимавшегося откуда-то изнутри непомерного раздражения, Мирон недоумённо вскидывал брови, кивал сам себе большой головой и, по привычке барабаня пальцами по корпусу компьютерной «мыши», впредь обещал себе подавлять подобные приступы.
Спалось плохо. С опозданием, тяжко поднявшись утром, увидев те же потёки на стекле и чувствуя простудное воспаление, Мирон отправился в ванную. Кое-как приведя себя в порядок, облачился в плохо отглаженный женою костюм, не завтракая, в прихожей надел непросохшие плащ, ботинки и вышел на улицу.
Чтобы сократить путь к гаражам, Мирон пошёл через палисадник. Спускаясь по короткой, но довольно крутой глинистой тропинке, оскользнулся и съехал вниз на заднице. В немом раздражении посидев на земле минуту или две, он наконец обрёл речь, чертыхаясь, поднялся и двинулся обратно домой. Бормоча ругательства, вошёл в квартиру и, раздевшись до трусов, долго выбирал в шифоньере смену. Жена ушла на работу, дочь – в школу, и, отглаживая брюки, Мирон ругался впустую – сырым коврам, шкафам и обоям.
С этого утра он стал подмечать странные перемены не только в себе, но и у жены, дочери и вообще в городе. Замечал, что жена стала менее опрятна и ухоженна; чаще молчит, а если что говорит, обязательно резкое и осуждающее. На голове у дочери появилась нелепая чёрная косынка, на запястьях такие же повязки, какие-то железные кольца, обручи, в ушах неизменно наушники; оказалось вдруг, что она давно и как будто серьёзно увлекается то ли рок-музыкой, то ли ещё чем.
Город жил вроде привычной дождливой жизнью, но неуловимо кругом творилось что-то неладное. Допустим, водители на дорогах и раньше не отличались особым уважением к правилам, но всё это как-то укладывалось в пределах инстинкта самосохранения. Теперь же Мирон чаще и чаще отмечал прямо-таки очевидные признаки безумства: красное свечение светофора игнорировалось, выезд на встречную полосу с включёнными фарами и на высокой скорости становился угрожающе дерзким. О знаках рекомендательных, запрещающих вспоминать теперь и не приходилось. Будто по причине дождей они были попросту упразднены.
У недорогих кафетериев, забегаловок или просто на перекрёстках ширилось скопление пьяниц. И среди них всё чаще мелькали лица, знакомые Мирону в кругу делового общения. Заметив как-то у входа в рюмочную крепко пьяного директора близлежащего торгового центра Назара Шульца, Мирон невольно приостановился и вначале хотел подвезти его домой. Но, поразмыслив, подвозить не стал, а нелепость присутствия в таком месте столь респектабельного гражданина опять же тревожно смутила Мирона.
Останавливаясь на светофорах или застревая в пробках, теперь он болезненно наблюдал, как к спозаранку открывающимся пунктам приёма металлолома по утрам брели припухшие понурые люди. У кого в руках мятый алюминиевый таз, у кого линялая сумка, вещмешок, и там – стальные чашки, чайники да сломанные утюги. Некоторые на тележках тяжко везли вырванные прямо с опорами части чьих-то чугунных заборов, гнутые элементы металлоконструкций, ржавую проволоку и какие-то ёмкости. А когда сдавали всё это и получали деньги – живо шли к ближайшей забегаловке, и там скоро начинался шабаш пьяного веселья. И ближе к обеду наблюдались группы расхристанных сограждан, неверной поступью размашисто движущихся от одной рюмочной к другой.
Глядя на пьяниц, Мирон хмурился и, крепко сжимая в потеющих ладонях руль, вспоминал младшего брата – Антона Хмурого.
3
Как в непогоду напоминают о себе фронтовикам давние раны, всё нарастающим беспокойством и даже болью Мирона тревожили три заботы.
Третья, самая молодая и относительно лёгкая, – затянувшееся судебное разбирательство с бывшим партнёром. Дело о совместном владении недвижимостью – производственной базой на окраине, – перемещаясь по судебным инстанциям всё выше, продолжалось уже третий год и оставалось спорным. С каждым последующим процессом Мирон больше и больше ненавидел партнёра и сердился на самого себя: как можно было с этаким прохиндеем вступить в приятельские и тем более деловые отношения?
Другое беспокойство – зубы. Ещё в молодые годы не залечивая, а по необходимости попросту удаляя нездоровые, Мирон не вставлял на их место протезы. Теперь же, по законам физиологии, на незанятое место дёсен двинулись зубы оставшиеся. И, расступаясь, обнаруживали между собой неприличные щели, возникали болезненные воспаления от застревающих там остатков пищи.
Первое же и теперь самое главное не то что беспокойство, а подлинная тревога – алкоголизм брата. Впервые лет десять назад заметив, что брат уже не может обыкновенно пить и веселиться, что алкоголь будит в нём агрессию, уйму негативных эмоций и патологическую зависть к более успешным в делах, чем он сам, Мирон не на шутку встревожился. Тогда он нередко говорил об этом с родственниками и многими советами поучал Антона. Наблюдая его безволие и очевидное тяготение к спиртному, увещевал заняться самолечением. Но всё напрасно. В последующие годы тяга к пьянству у брата только крепла, а воля сохла и сморщивалась.
Лет же около пяти назад глубоко верующий отец Мирона и Антона, по примеру евангельского отца решив «разделить имение», продал свой большой дом, на полученные деньги купил сыновьям две соседние квартиры в только что отстроенном высотном доме, а себе и матери – маленький домик с садом на окраине. Тогда удачной покупке двух рядом расположенных квартир родители были рады: отец – что здесь дети будут чувствовать братскую поддержку друг друга, мать – что в гости ехать нужно к одному дому. Мирон же рад был не особо, но противиться отцу не стал.
К тому времени уже много лет работая инженером-технологом, потом управляющим делами швейного комбината, Мирон прилично зарабатывал. Купил старенький «джип», в злосчастно-долевой собственности приобрёл деловую недвижимость, а уже в первый год после покупки квартиры затеял капитальный евроремонт.
Антон посмеивался и над его неудачным партнёрством, и над покупкой видавшего виды «джипа». Когда тот ломался, не забывал напомнить: «Я ж говорил: старая рухлядь, она и есть старая рухлядь...» А во времена ремонта заглядывая в гости, придирчиво осматривал крашеные стены, потолки и, недовольно гымкая, опять же корил Мирона за безвкусные, по его мнению, обои, люстры, мебель и вообще – всё.
Но скоро и сам затеяв ремонт, Антон вынужден был занимать деньги у Мирона, потому что зарабатывал немного, пьянствовал и часто зарплату пропивал.
Года через три после покупки квартир от Антона ушла жена, и к тому времени уже безработный Антон погрузился в продолжительный запой.
Всё чаще вечерами слыша пьяные выкрики брата и его друзей, глухое хлопанье двери и толчки падающей мебели, Мирон внутренне содрогался в бессилии что-либо предпринять. По утрам, желая общения, брат шёл к Мирону; выговаривая уйму похмельной чуши и много раз повторяясь, утверждал, что у него «всё в порядке», предлагал новые, явно никчёмные деловые затеи. Чувствуя, что брат тяжко болен, толком не зная, что делать, Мирон злился и гнал Антона прочь. Тот со скандалом отправлялся в город, а к ночи возвращался опять пьяным.
Полосы трезвой жизни брата с каждым месяцем сокращались, а полосы запоев обрастали отвратительными приключениями. Как-то отец уговорил Антона полечиться и, веря обещанному там как минимум на год снятию алкогольной зависимости, оплатил в клинике лечение. Антон ездил на процедуры, многословно говорил о наступавшем наконец для него освобождении, о трезвой и прекрасной жизни, а месяца через полтора вдрызг напился снова.
С надеждой думая о существующих где-то усовершенствованных клиниках, новых видах кодирования, современных препаратах, Мирон с раздражением полагал, что у Антона и его собутыльников заработанных денег теперь нет и по логике вещей быть не может. Теперь, по той же логике, его могут запросто и ограбить. И он заказал в магазине стройматериалов новую входную дверь.
Спустя неделю роскошную бронированную дверь с многочисленными замками устанавливали специалисты фирмы. На стук перфоратора брат приотворил хлипкую дверь своей квартиры и, высунувши всклоченную голову, пробурчал:
– Что, меня боишься?!
Мирон промолчал и поморщился как от боли. Ему почему-то вспомнились недавнее посещение стоматолога и его слова:
– А знаете, ведь в вашем случае уже ничего сделать нельзя. Вам, когда зубы удаляли, разве не говорили, что нужно обязательно на их место другие вставлять? Иначе соседние будут надвигаться на свободное место.
– Не помню, это в армии было, – ответил Мирон, сплюнув набежавшую слюну.
– Наши специалисты вряд ли помогут. Может быть, в Москве вам смогут вообще все зубы удалить и установить керамические протезы, но это очень уж дорого, поверьте мне.
По дороге домой Мирон языком нащупывал щели между зубов и внутренне мусолил: «Сделать... ничего... нельзя... Ничего. Нельзя. Сделать».
Это припомнилось и теперь: «Ведь и правда же, если сделать ничего нельзя, при чём тут дверь?»
От двери толку действительно было мало. Приходя нетрезво пообщаться или занять денег, брат так же подолгу молотил кулаком в новую дверь и кричал ругательства. Сидя в кресле у телевизора, Мирон морщился и опять почему-то вспоминал о неприлично раздвигавшихся передних зубах.
И если в других областях жизни ему иногда мечталось, что многое ещё ждёт впереди – карьерный рост, богатство, путешествия по невиданным землям, – то в случаях с братом и зубами, очевидно, будущего нет. Будто навалившееся на плечи мешком с мукою убеждение о брате, что ему излечиться невозможно, тяжестью переваливалось на спину: с такими безобразными зубами и путешествовать-то некуда и незачем.
Мысли о продаже недвижимости и переезде в другой город, к новым делам, уже, конечно, были. Но нежелание оставлять эту квартиру с дорогостоящим ремонтом, оставлять работу, школу дочери, связи в городе, наконец, сковывало подобные мысли Мирона. Сковываясь, мечты и предположения скучнели, упразднялись, а место их заполнял вяжущий страх слабости, старческой беспомощности.
С наступлением сезона дождей Антон стал пить и вовсе будто без выходных. Его пьяная агрессивность множилась пропорционально каждому дождливому дню. В квартире брата Мирон не показывался давно, а с лестничной площадки взглядывая на дверь, отмечал всё новые признаки разрушений: выломанный и кое-как вставленный обратно замок, свежие выбоины, царапины, вмятины и следы чьей-то спёкшейся почерневшей крови.
Иногда Мирон звонил отцу или матери, докладывая о делах брата. Звонки оборачивались лишь и так понятными просьбами с их стороны. Мать настойчиво просила не оставлять брата, наведываться к нему, давать денег, отнести поесть. «Куда там поесть, – возмущался Мирон, – ты приезжай да погляди, как живёт твой сын; там не то что поесть – туда уже заходить опасно...» Но мать упорно твердила: «Он же брат твой. Вот у тебя есть деньги, а ему, бедному, и хлеб не на что купить...» Отец говорил другими словами, но суть была та же: «Молитесь Господу, не переставайте заботиться о падшей душе; вы и сами немало пьянствуете, так помогайте ему, чем можете». – «Падшей?! – протестовал Мирон. – Души-то этой у него уже давно нет, и помочь ему мне уж точно нечем». И после подобных звонков, осознавая их бессмысленность, чувствуя нежелание родителей забрать Антона к себе, Мирон считал это предательством с их стороны, сердился на родителей и всю родню.
Дождь моросил. Желая подсушить обволакивающий душу сырой сплин, как-то в пятницу вечером Мирон пригласил жену в солидное кафе «Старый Тифлис». Заказав шашлык, водку, грузинских закусок и в ожидании сложив на ладони подбородок, он долго смотрел в глаза Наталье.
– Что-то сказать хочешь? – не выдержала она.
– Особенно говорить вроде бы нечего... – Мирон скупо улыбнулся и отвёл взгляд.
Официант принёс зелень, соленья, хлеб и из запотевшей бутылки изящно разлил по рюмкам тягучую водку. Не дожидаясь горячего, Мирон поднял наполненную рюмку, со словом «будем...» коротко взмахнул ею, залпом выпил и закусил хлебом с горьким перцем.
Громко заиграла музыка. Морщась, Мирон налил себе снова и, чокнувшись с Наташей, теперь пил медленнее. Она же отпивала маленькими глотками и, мелко отщипывая хлеб, аккуратно жевала. Обрывая бледные листики кинзы, комкала их и, отправляя в рот, веселее поглядывала по сторонам и чему-то загадочно усмехалась.
Веселел и Мирон. Официант элегантно подал на сковороде сочно дымящееся мясо; оба ещё выпили и, закусывая, слушали звонкие переливы лезгинки, заискрившимися глазами смотрели на поднятые руки и смешно вздрагивающие крупные животы танцующих мужчин, плавные движения полных женщин.
За недалёким столиком Мирон увидал отдыхающего с женой начальника местного отдела ДПС, полковника Солнечного. Встретившись с ним глазами, Мирон приветственно поднял рюмку: «Ваше здоровье...» Отвечая на приветствие, важный милиционер крякнул и приглашающе махнул рукой к своему столу.
– Может быть, пойдём поздороваемся? – спросил Мирон жену.
– Иди сам, – Наташа повернулась к музыкантам.
– Что, трудно тебе? Пошли! – вставая, повторил Мирон.
Наташа поднялась и нехотя последовала за ним.
– Как дела у начальников швейных? – стараясь перекричать музыкантов, громко поинтересовался полковник и, повернувшись, спросил у официанта ещё две рюмки и нарзан.
– Дождь вот... – улыбнувшись, негромко отвечал Мирон.
Разливая коньяк, полковник понял Мирона по губам и поддержал:
– Да... То зимы не было, а теперь вот дождь, чёрт, уже достал всех. Третий месяц льёт!
Выпили за сухой мир на земле. Женщины пошли танцевать, а Мирон, чувствуя вдруг прилив откровенности, придвинулся ближе к полковнику и заговорил:
– Знаете, мне иногда кажется, что от дождя этого все с ума посходили. На дорогах чёрт знает что творится, пьяницы кругом!
– Да неужели? - усмехнулся Солнечный.
– Я говорю, дождь льёт, кругом аварии, алкаши, женщины дерутся.
– Дерутся? – переспросил полковник. – Не видел вроде. Да и насчёт ДТП, по сводкам, в марте их случилось меньше, чем в январе.
– Куда ни глянь, – запальчиво продолжил Мирон, – мужики всё сдают в металлолом: чайники, чашки... скоро, наверное, свои ложки, которыми суп ели, сдадут в приёмные пункты, хлебать деревянными будут.
– Это точно, – крепко засмеявшись, подтвердил Солнечный. – Мы иногда проводим досмотр трейлеров, которые в порт везут собранное железо. Чего там только нет!
– Какое-то безумие кругом. Недавно у пивнушки видел ужасно пьяного Шульца. Вы не знаете, сейчас можно принудительно отправить на лечение от алкоголизма?
– Нет. Уже пять лет как закон вышел: только с собственного согласия. А Шульц, он уже давно алкаш, поверь мне.
– Так если безобразничает, как быть?
– Вызови по ноль-два патрульных; если ничего серьёзного, задержат на три дня за мелкое хулиганство, немножко воспитают да отпустят, – бодро определил полковник. – А за кого это ты волнуешься?
– Да сосед... брат...
– Эх, надо же... Ну, ты не переживай, отдыхай сегодня. Синоптики говорят, в конце недели солнце будет, – убеждённо закончил полковник и спросил: – Твою жену можно на танец пригласить?
– Если она пожелает.
От слов Солнечного Мирон взбодрился. Глядя, как тот танцует с Наташей, что-то вкрадчиво шепчет ей на ухо, он сам себе подливал коньяк и с удовольствием пил.
В такси Наташа с нехорошим смешком рассказала, что полковник приглашал её на чашку кофе как-нибудь среди недели, восхищалась вкусным шашлыком, и хмельно вдруг заявила, что ей вообще все пофигу, лишь бы войны не было.
– То есть как?
– Ну, ты вот грузишься всё, мрачный ходишь. А чего грустить, весна вон скоро. – И без перехода: – У тебя что, уже совсем ревности ко мне нет?
– Что-то, конечно, шевельнулось в душе, но вскользь. Не до этого мне.
– Смотри на жизнь веселее! – воскликнула Наташа. – Разве своей жизни нет у нас? Если брат пьёт, мир перевернулся?
– Да не знаю как, но смущает меня всё... не только брат. – Всё смущает.
– Весенняя хандра это. Вот дожди пройдут – новая жизнь начнётся. Правда? – спросила Наташа водителя такси.
Пошевелив головой, тот что-то пробурчал.
Несколько успокоившись в кафе, Мирон опять впадал в депрессию. «Врёт мент всё, не в порядке дела в городе. Ему бы только с женой чужой движения наводить».
А Наташа с жаром бубнила в ухо:
– У тебя давно ревности ко мне нет. Тебе что я, что наш стол кухонный. А всё потому, что любовница есть у тебя. Я знаю это и, видишь, с ума не схожу. Потому что мне пофигу всё. А брат твой, ещё когда мы молодыми познакомились, подличал, ещё тогда он мне гадости про тебя рассказывал. С тех пор я никогда всерьёз его не воспринимала. Завистлив он. От зависти и спился.
– Много ты всего знаешь, а болтаешь ещё больше. – Мирон нервно отстранился и придвинулся к двери. – Разве только в зависти дело? После того как Антон снова запил, я был у его лечащего врача-нарколога. И, хотя тот много чего говорил, предлагал повторить курс лечения, по глазам его и по тону голоса я понял, что, пока брат сам не захочет, с ним ничего – нельзя – сделать.
– Было бы желание...
– В том-то и дело, что желания нет и не может быть. Ведь именно разум и желания, и потребности, и всё наше прочее образует. С едва ли не одинаковой ловкостью в нём могут образоваться замыслы как созидательные, так и разрушительные. Вероятно, там же, где рождаются желания строить дом или бороздить космос, при определённых обстоятельствах является жгучая потребность перевернуть всё вокруг вверх дном. И губительные желания бывают столь велики, что способны подавить оберегающую область сознания, вплоть до полного её упразднения, и тогда хоть лечи, хоть не лечи. Разве ты не замечала, как в опьянённом разуме Антона порой слышатся будто бы здравые мысли, будто бы естественная логика, как он словесно изворотлив, выдумывает диковинные небылицы, отчаянно врёт... И всё для того, чтобы заполучить деньги на водку, а когда напьётся, ему обязательно требуются скандалы, драки и прочие безобразия.
Обращаясь будто к Наталье, Мирон продолжал уже сам себе:
– Что, мы первый раз говорим об этом? Знаем, что зависимость, зависть и ещё много чего. Но что делать со знанием этим? Подличает, гадости делает... А вот мы никуда деться от него не можем и ничего поделать с ним тоже не можем. Потому что – брат.
После долгой паузы Мирон негромко добавил:
– Ещё зубы эти...
– Зубы – вообще фигня, – усмехнулась Наташа. – Не болят – и ладно. А когда рот закрыт – и вовсе ничего не заметно.
– Ага! – усмехнулся Мирон.
Наташа тоже смеялась, что-то рассказывала, требовала, но, отвлёкшись мыслями о брате, Мирон её почти не слушал.
Когда поднялись по лестнице на свою площадку, он несколько раз оглядывался на обшарпаную соседнюю дверь и долго пытался попасть длинным ключом в отверстие замка. Вставив наконец ключ и провернув его, победно посмотрел в лицо жены, улыбнулся и проговорил:
– Ага, попали! – И кивнул головой на дверь брата: – Что-то тихо у него там. Чай отдыхает.
На кухне жена продолжала:
– За Антона ты всегда беспокоишься, мучаешься, а что я говорю, почти не слышишь. И так всегда было. Тебе никогда не были интересны мои мысли. Раньше я беспокоилась, а теперь мне всё равно. Пустяки всё это: жизнь, смерть... Нет начала, нет конца, вечный круговорот превращений. Мы даже сами не знаем истинных потребностей организма нашего, души...
– Погоди, – перебил её Мирон. – Ты что за чушь несёшь: какие пустяки, чего это нет – смерти?
– Конечно. Просто череда химических процессов превращения.
– Ну, ты, мать, загнула. Кто же надоумил тебя этой чуши восточной? Вот пустяков точно на свете нет. А смерть так же точно есть, и мы боимся её. Поставь лучше чайник на плиту.
«И у неё с головой теперь не в порядке, – засыпая, думал Мирон о Наталье. – Все с ума сходят от дождя этого...»
В понедельник, по очередному судебному иску партнёра, Мирон ехал в областной центр. Сосредоточенно всматриваясь вдаль и почти не съезжая со второй полосы, он то и дело обгонял волочившиеся длинномерные трейлеры, фуры, автобусы. Смывая с лобового стекла обильную водяную пыль, глухо скрипя, часто мелькали «дворники». Иногда оглядываясь по сторонам, Мирон видел широко подтопленные равнинные поля, жидкую, бледную зелень озимых и темнеющие глинистой почвой нехорошо зияющие зевы оползней, ломаных трещин вдоль невысоких холмов и неглубоких оврагов. «Эх... Пресытилась уже давно земля дождями, давно пресытилась...» – сонно думалось ему.
В месте примыкания к скоростной трассе просёлочной автодороги из селения Уварово – жуткое ДТП. Ещё издали Мирон увидал неуклюжее скопление транспорта и тревожно мигающие проблески спецсигналов машин автоинспекции. С внутренним содроганием медленно проезжая последним мимо деловито указывающих жезлами объездной путь работников ДПС и разбросанных метров на сто вдоль обочины рваных частей несчастного «жигулёнка», он видел паривший радиатором осевший чёрный «мерседес». Уверенным видом слегка раненного победителя, свисающими из приоткрытых дверей спасительными клочьями подушек безопасности «мерседес» почему-то напомнил Мирону полковника Солнечного: как «Жигулям» вряд ли опрокинуть грозно летящий «мерседес», так же вряд ли обыкновенной непогодой можно надломить прочного полковника.
Вечером Мирон на кухне говорил жене о виденном днём транспортном происшествии. И Наталья, моя посуду, тоже вспомнила Солнечного:
– А помнишь, в кафе начальник милиции говорил, что по сводкам аварий сейчас даже меньше, чем в январе. У тебя же что ни поездка – обязательно что-нибудь ужасное. Наверное, это полоса неудач. Тебе нужно осторожным быть.
«Всё ерунду говоришь, – не желая продолжать скучную полемику, думал Мирон. – Удачи, неудачи... Не так всё. Вот водителю «жигулёнка» сегодня не то что неудача – п...ц! Вот как это называется! И никто не застрахован от подобного! А у Солнечного как раз работа такая: успокаивая – врать!»
– Как суд? – спросила Наталья.
– Пока никак. Это только слушания.
– А утром, только ты уехал, Антон заходил, – вспомнила жена.
– Пьяный?
– Нет. Трезвый, выбритый и выглаженный. Говорил, что работу нашёл, мастером в ЖЭК.
– Врёт всё. Деньги просил?
– Да, говорил, что квитанция на штраф пришла за неуплату коммунальных услуг; если не оплатит, квартиру заберут.
– Ты дала?
– Да, ты же сам говорил, что надо давать ему денег.
– Больше не давай: он теперь всегда врёт. Знает, что я не дам, – к тебе идёт.
4
Ровной моросью продолжали осыпаться дни. Бесконечной мжичкой шелестели понедельники, вторники, четверги... Чередой бездарных и почти ничем не отличающихся друг от друга дней закончилась последняя неделя марта, и моросил апрель. Синоптики Солнечного явно ошиблись с прогнозом. Следующие выходные выдались опять пасмурными; ни идти, ни ехать никуда не хотелось, – и субботний, и воскресный дни Мирон скучно коротал в квартире. Чего раньше не бывало, за завтраком пил коньяк и обильно закусывал. После обеда читал газеты и дремал на диванчике. Играя в пасьянс, с безотчётным увлечением просиживал за компьютером. Получалось, что всё разнообразие идей и желаний подсознательно вполне совместимо, и, сливаясь воедино, они обозначались лишь одним, уже похотливым хотением – обыкновенного солнечного дня.
А дождь шёл, шёл и шёл. Казалось, что само небо оплакивало непутёвого Антона и уставшего от борьбы с ним и за него брата Мирона. Плакали ветви деревьев, стёкла домов, а глаза Мирона по-прежнему оставались сухими.
Утро страстной пятницы было пасмурным, но без дождя. Поглядывая в окно кухни, Мирон никак не мог вставить кожаный ремешок наручных часов в фирменную защёлку с крючком. Глухо ругнувшись, неловко потянул... и золочёные часы, скользнув по кисти, хрустнули на керамической плитке пола.
– Ох, надо же... – Быстро подняв их с пола, Мирон потряс механизм автозавода. Посмотрев на циферблат, вздохнул: часы остановились.
В гараже Мирон долго и безрезультатно жал ключ зажигания своего автомобиля. Не желая заводиться, «джип» глухо урчал, хрипел, и площадку перед гаражом постепенно заволакивало едким сизым дымом. С подавляемым желанием крепко выругаться Мирон открыл капот; поочерёдно прижимая, дёргал и шевелил разноцветные провода и клеммы.
Машина не завелась. Окончательно разрядив аккумулятор, он злобно захлопнул капот, потом ворота и пешком отправился на работу.
Возвращаясь домой, Мирон с приятным удивлением наблюдал, как за один только день без мороси подсох асфальт и, бодрясь, оживала зелень трав и кустарников. У попадавшихся по пути закусочных – всё те же скопления дурно возбуждённых, нетрезвых людей. Подавляя в себе желание выпить где-нибудь стакан вина, он убыстрял шаг и твёрдо отворачивался от призывно выставленных на площадки пластиковых столиков и стульев. «Пост же, – не переставал он себе повторять, – и так грехов полон воз... Хоть в страстную неделю надо бы воздержаться».
Домой идти было рано; Мирон присел-таки за ближайший к тротуару столик и заказал себе кофе. Отпивая из стакана тёмную, будто землистую обжигающую жидкость, рассеянно отдыхал. Скоро, невольно вслушавшись в рьяное многоголосье у столика за спиной, он отметил до боли знакомую интонацию голоса. Обернулся – точно брат.
Напрягшись, Мирон пытался сколько-нибудь понять и осмыслить, о чём говорил собутыльникам Антон. Но, кроме вывернутых наизнанку, пьяным безумием несогласованных меж собой незатейливых слов, отменных ругательств, брат ничего выговорить не мог. Оставив кофе, Мирон подавленно отправился домой. Скользнувшее было желание подойти и по старшинству хорошенько встряхнуть за шиворот бушующего негодяя, вылить ему на голову ведро воды угнетённо скатывалось вниз, к потеющим ладоням и отсыревшим носкам. «Ты пьяного его никогда не тронь, пожалуйста, – вспомнились молельные просьбы матери, – он же пьяный ничего не соображает...» И тут же припомнился недавний выкуп Антона из милиции. Тогда, чтобы избавить его от наказания за избиение собутыльника, мать выплатила пострадавшему двадцать тысяч. К чему вызволять было? Заслужил – пусть сидит...
За ужином Мирон туго, будто слова насильственно вытеснялись из живота, говорил Наталье:
– Видел Антона в кафетерии. Бушует, ругается, несёт сам не знает что. А дочь где?
– У бабушки осталась ночевать.
Позже, отправившись выносить мусор, на лестничной площадке он услыхал эхом разносящийся гул дёргаемых железных перил и злобные выкрики поднимавшегося по ступеням брата. «Эх. Видно, день такой».
Дождавшись, когда тот поднимется, Мирон поставил ведро подле себя и с укором поглядел возбуждённому Антону прямо в глаза. Крепко держась за перила, брат тоже приостановился и стал неловко отыскивать в карманах ключи.
– Что вылупился? – нагло спросил Антон. – Хватай ведро – и пошёл!
– Что же ты творишь, дрянь ты этакая? – воскликнул Мирон. – Сколько крови нашей пить будешь?!
– Ты... – Антон будто этого и ждал. От переполнявшей его злости он даже на секунду поперхнулся и, клокоча горлом, заорал: – Сам дрянь этакая! Это ты всю жизнь мне испоганил!
– Как?! – от подступившего негодования свирепел и Мирон. – Как ты смеешь, ведь живёшь же за наш счёт! Алкаш чёртов!
– Тварь! Гад! – подскочил брат и замахал перед Мироном кулаками. – Да я тебя в порошок сотру. Я драться умею... Скотина!
– Тварь! – завопил Мирон и первым кинулся на Антона.
Схватив за куртку, Мирон резко швырнул его в сторону. Падая, Антон увлёк за собой Мирона, и, сцепившись, братья покатились в угол. Пролетая вниз, Мирон мельком слышал, как с отвратительным липким шмяканьем рассыпающихся объедков загромыхало мусорное ведро, и мельком видел, как из-за дверей испуганно выглядывала Наталья. Не зная, что предпринять, расширив глаза, она косо держалась за дверную ручку.
– Тварь.– сдавленно проговорил Мирон и, поднимаясь, получил удар кулаком в затылок.
Обернувшись, он сильным толчком пнул в шею вскакивающего брата. Тот отлетел к приоткрытой двери Мирона и, падая, ухом задел непонятно почему торчавший в замке длинный ключ.
Спустя, наверное, минуту Антон неестественно медленно встал и, продолжая искать в карманах ключи, поплёлся к своим дверям.
– Давай помогу открыть, – успокаиваясь, предложил Мирон.
– Пошёл вон, гад, – Антон снова, но уже несильно толкнул в грудь Мирона.
Ещё более сникнув, Мирон увидел неожиданную вялость брата и снова хотел предложить помощь. Но тот уже открыл сам и скрылся за дверью.
Убирая рассыпанный мусор, Мирон чувствовал знобящую возбуждённость во всем теле и будто живьём видел скачущие по ступеням яростные слова: «гад», «скотина»...
Позже, выкурив штук пять сигарет и стряхивая пепельницу в мусорное ведро, Мирон сдавленно проговорил жене:
– Что-то тихо там. Надо хоть сходить, взглянуть.
– Не ходи. Драться опять будете. Пойди лучше утром, когда протрезвеет.
– Нет, уж лучше сейчас посмотрю. – Мирон пошлёпал на лестничную площадку.
Дверь была приоткрыта, но внутри темно. Нащупав выключатель, Мирон включил свет и похолодел: свернувшись калачиком, брат лежал прямо на полу в прихожей. На рваном линолеуме, под головой, густо чернело небольшое пятно. Кровь. Холодея, Мирон опустился на колено и прислушался: Антон спал, тихо посапывая. Слегка подвинув его неловко поджатую руку, Мирон приподнял ему голову и посмотрел за ухом: раны при слабом свете не рассмотреть, однако сквозь слипшиеся волосы кровь продолжала сочиться.
– Эх... – Выдохнув из груди скопившийся воздух, Мирон сходил в комнату, на ощупь нашёл там подушку и, подложив её Антону под голову, вернулся к себе.
– Что? – в прихожей спросила Наташа.
– Не знаю, спит вроде. Кровь из раны хлещет.
– Где?
– За ухом. Он же головой задел наш ключ в замке. Кто, ты оставила ключ в двери?! Сколько раз говорил тебе про этот ключ; мы что, в деревне живём?! – нервно крикнул Мирон.
– Не знаю, что-то вытаскивается неудобно.
– Нужен йод, зелёнка, бинт, – тут же стих Мирон. – Идём перевязку хоть ему сделаем.
– Я боюсь. Давай лучше «скорую» вызовем...
– Нет. Ты в «скорую» звони, но сами идём сейчас.
Отыскивая в аптечном отделении шкафа всё необходимое для перевязки, Мирон неожиданно вспомнил отца: наверное, кроме «скорой помощи» следует позвонить ему и рассказать о случившемся. А подумав об отце, вдруг как никогда отчётливо вспомнил его непоколебимую веру, и с небывалым озарением вдруг захотелось самому идти в храм и молитвой просить помощи у Бога.
Кое-как смазав рану йодом, не вслушиваясь в злобное ворчание полубессознательного брата и до приезда врача не решаясь бинтовать ему голову, Мирон громким шёпотом заговорил, обращаясь к жене:
– Я решился. Пойдём в храм. Прямо сейчас. Приедет врач – перевязку сделает, а мы идём!
– Неожиданно как-то, – спустя минуту отвечала Наташа. – Ведь ночь на дворе, куда идти-то! Пусть уж всё успокоится, послезавтра и пойдём! Пасха в воскресенье.
К вечеру следующего дня, отправляясь в храм ко всенощной, Мирон и Наташа вышли на лестничную площадку. Пока, замыкая дверь, Наташа возилась с ключом, Мирон пристально оглядывал пролёты перил и лестничные стены. И ему на секунду померещилось, что на гладко крашенных стенах вдруг жутким граффити проступили яростные отображения вчерашнего: сам он, брат Антон, испуганно подглядывающая Наталья и торчащий в замке приоткрытой двери огромный ключ.
* * *
...Звонким золотом в высоких небесах сияют кресты на всех пяти куполах Свято-Никольского собора. «Христос воскресе!» – бодрым овалом мерцают светящиеся буквы на главной арке. В свежих утренних лучах шелковисто нежатся тюльпаны, нарциссы и чудная зелень трав. Кажется, что здесь зеленеют свежестью не только травы, сосенки и берёзы, но и мощённая искусственным камнем небольшая площадь, главная арка храма и серый базальт высоких ступеней.
Во дворе, на лавочке отдыхает Мирон. Подняв лицо к небу и вдыхая плавающие волнами чарующие запахи клейкой молодой листвы, ладана и пасхальных куличей, он невольно улыбается и сладко жмурит глаза навстречу солнечному свету. В памяти волнительные голоса минувшей ночи: «Христос воскресе! Христос воскресе!..» Колыхающиеся хоругви, ажурный фонарь, дрожащие на ветру огни многих сотен свечей и... слабая надежда, что уж теперь всё будет хорошо.
И всё действительно хорошо. И весенняя синь неба, и сияющие кресты, и ангелы небесные того и гляди захлопают по луковицам куполов светлыми крыльями. Но тут же тенью набегают воспоминания о недавней драке с братом и утреннее посещение его в больнице. Брат отчаянно гнал Мирона прочь из палаты и обещал отомстить.
Мирон хочет курить, глотает подступающую слюну и мысленно жалуется, разговаривая сам с собой:
– Как долго шли дожди, как долго! Ведь от такого дождя и вовсе с ума можно сойти! Я вот брата чуть не убил. Каин...
И хотя ему верится, что теперь, с появлением солнца, всё должно бы наладиться и успокоиться, откуда-то сбоку поглядывает и другая, неприятная мысль о том, что при таких сдвигах основ, как алкоголизм брата, прилетевшим ангелам не помочь. Как не помочь ему в бесконечном судебном разбирательстве с партнёром, в надтреснутых отношениях с женой и дочерью. Всё это здесь, местное, – на месте и решается.
А уж раздвигавшимся зубам небесной рати не помочь и подавно. Не ангельское это дело. Нужно копить деньги и в Москву ехать... к ортопедам-стоматологам.