Эта картина всегда привлекает меня. Бывает, хожу по Третьяковке или по какой-то выставке, где она представлена, и обязательно возникает момент, когда чувствую, будто меня зовет, тянет за руку удивительная вещь, «Февральская лазурь». Подойду. Остановлюсь. И замрет сердце, предаваясь необыкновенным ощущениям.
Полдень прекрасен. В лазури
Малого облачка нет,
Даже и тени прозрачны, -
Так удивителен свет.
Ветер тихонько шевелит
Листьев подвижную сеть,
Топчется, будто на месте,
Мыслит: куда полететь?
Он, направленья меняя,
Думает думу свою:
Шквалом ли мне разразиться
Или предаться нытью?
(К.Случевский)
Небо здесь совершенно необыкновенное: нежно-голубое на дальнем плане картины, очерченном лесом, и густо-синее непосредственно над головой. Такое глубокое, что в нем вязнешь и тонешь. Оно затягивает тебя. Вбирает душу, хочешь ты того или нет. И отдаешься этому зову, пробиваясь, как космический корабль в высоты атмосферы и заатмосферья, уходя от обыденности к вершинам непонятного, очень концентрированного, нездешнего ощущения - даже не просто счастья, а того, чего не бывает в реальной жизни, наверное, никогда: нирваны из-за сбывшихся мечтаний...
А какие здесь роскошные березы! Вдали, может быть, есть и ели, и сосны, и богатыри-дубы, и вязы. Но на первом плане, занимая в общем-то огромную часть картины, - только березы. Они проснулись после зимней спячки и потянулись к небесной голубой вязи. Словно расправили плечи, руки, торсы, стряхивая тяжесть долгой зимней спячки. Мало ли что было в декабре, в январе! Какие трудные мысли, чувства и обстоятельства! Но вот прыснуло февральское солнце и пробудило спящих красавиц ото сна, призвало к себе. У него большая программа! Зиме, даже если она еще и ликует, а порой лютует кругом, если завалила сугробами всё окрест, если жаждет еще пожить, - все равно конец. Ну хотя бы потому, что природа извечно совершает свой круговорот: после зимы обязательно приходит весна, и то, что мы видим на картине, - ее первый провозвестник. Такое бывает только в феврале, когда нежданно-негаданно среди общей белой пасмурности, холодной тяжести вдруг плеснет яркий луч, просквозит хмарь и туготу, пронзит огненной стрелой белое безмолвие и неподвижность и заиграет, запоет, зазвенит радостью недалекой весны. А небо, еще недавно серое, белое, низкое, тяжелое, хмурое, вдруг поддастся напору могучей космической голубизны и расступится. И вот уже на троне царевна Февралина, одетая в синеоблачное лазоревое платье невиданной красоты - даже лучший модельер мира господин Версаче не мог бы придумать и сшить наряд красивее.
Весна, весна! как воздух чист!
Как ясен небосклон!
Своей лазурию живой
Слепит мне очи он.
Весна, весна! как высоко
На крыльях ветерка,
Ласкаясь к солнечным лучам,
Летают облака!
...Что с нею, что с моей душой?
С ручьем она ручей
И с птичкой птичка! с ним журчит,
Летает в небе с ней!
Зачем так радует ее
И солнце и весна?
Ликует ли, как дочь стихий,
На пире ли она?
Что нужды! счастлив, кто на нем
Забвенье мысли пьет,
Кого далеко от нее
Он, дивный, унесет!
(Е.Баратынский)
Картина рождает неожиданное ощущение. Еще фактически не весна, только ее первые призывы и проблески; и, конечно, никаких птиц вокруг. Зимние попрятались от напористого, непривычного солнца, а весенние пока очень далеко: где-то в теплых краях проводят свои «тренировочные полеты», готовясь к далекому пути. Он, хотя радостный и желанный - тут и ностальгические воспоминания о прошлом лете, и мечты о том, что новое станет не менее удачным, и надежды на счастье, - все-таки еще даже не начался. А в картине возникает ощущение, что птицы кругом, они просто сели-притаились за каждой расправившейся веточкой березы, вот-вот вылетят, запоют, зарезвятся все разом, и будет это такое сказочное зрелище, что сама жизнь вокруг замрет на несколько мгновений, любуясь и наслаждаясь обновляемой красотой.
Снова птицы летят издалека
К берегам, расторгающим лед,
Солнце теплое ходит высоко
И душистого ландыша ждет.
Снова в сердце ничем не умеришь
До ланит восходящую кровь,
И душою подкупленной веришь,
Что, как мир, бесконечна любовь.
(А.Фет)
То, что изображено на волшебной картине И.Грабаря, действительно бывает только в феврале. Даже в марте, когда весна бьется в жизнь уже с полной силой, и в апреле, который пробуждает к жизни растения и всё вокруг украшает мелкой, только народившейся листвой, даже в мае, когда весна достигает своего апогея, ликует, роскошествует, поет на тысячу прекрасных голосов, не бывает такого ликования обновления, которое приносит именно февральское солнце. Есть в нем совершенно особая магия. Это магия пробуждения новой жизни, зарождения ее. Колдовство обещания. Всем известно, что обещание и надежда иногда куда красивее, значительнее, ярче, чем то, что потом выдает реальная жизнь. Так и изумительная февральская лазурь, хорошо знакомая каждому человеку наших широт, обладает именно необыкновенной энергетикой обещания, надежды на исполнение заветных мечтаний. На то, что всё плохое, грустное, печальное, трудное, кажущееся неразрешимым или на самом деле такое непременно уйдет, только доверься февральскому волшебству и поверь: оно не обманет.
Легкий, легкий ветерок,
Что так сладко, тихо веешь?
Что играешь, что светлеешь,
Очарованный поток?
Чем опять душа полна?
Что опять в ней пробудилось?
Что с тобой к ней возвратилось,
Перелетная весна?
Я смотрю на небеса...
Облака, летя, сияют
И, сияя, улетают
За далекие леса.
(В.Жуковский)
...Каждую картину когда-то видишь впервые. Реально впервые: не знал ее - и вдруг она попала в поле твоего зрения. Или иначе впервые: ты, возможно, отлично знаешь ее, видел многократно; даже рассказывал о ней своим детям, ученикам, друзьям, соседям, сослуживцам; но приходит момент, когда она сокровенно раскрывается перед тобой. Когда вдруг увидишь ее своим внутренним зрением, и она пронзит душу. Такое неожиданное видение тоже можно назвать первым. И возникает оно по разным причинам. Иногда - просто потому, что так настроилась твоя душа, она интуитивно искала именно эту картину и увидела ее, ибо ищущий да обрящет. Иногда какие-то реальные события, услышанная мелодия, случай из собственной жизни могут подтолкнуть тебя к этому художнику и к данному полотну.
Именно так получилось у меня с картиной И.Грабаря «Февральская лазурь». Я всегда любила февраль с его первым пробуждением весны, с необыкновенным синим небом, с настойчивым толканием новых ощущений в старое бытие. И картину я знала прекрасно - она же висит в Третьяковской галерее, для каждого москвича месте особом, своем, почти кровно своем. Картина настолько яркая и манящая, что она просто не может не привлечь внимания: она зовет, тянет к себе.
Но вот в моей жизни произошло событие экстраординарное. Плохое самочувствие заставило пойти к врачу, хотя обычно этого не люблю, обращаюсь к медикам редко и наверняка неумно перебарщиваю с такой волей, подсознательно веря в то, что если еще не пришел мой час, ничего и не случится, а если пришел, то никуда от этого не денешься. Новый визит к врачу оказался катастрофическим: диагноз доктор поставил очень грозный, настаивал на немедленной операции, предрекая, что если не послушаю его, мое дело плохо...
Помню, как я вышла из поликлиники на улицу. На одну из самых замечательных московских улиц, по которой любит гулять каждый, а для меня она - как бы символ родной старой Москвы и всегда рождает много теплых, очень приятных воспоминаний и ассоциаций. Но сейчас я шла по любимой улице, не чувствуя ее, и горечи моей, страху не было предела. Я почти ничего не видела перед собой, а людская сутолока раздражала невыносимо. В памяти с космической скоростью летели прожитые дни, месяцы, годы, десятилетия. Вся жизнь, будто мелкий, но четко смакетированный домик, «вышла» на мои ладони и смотрела на меня со слезами, отчаянием и... упреком: мол, ну что же ты так себя запустила, надо заботиться о здоровье! Люди почти толкались кругом, потому что был теплый, солнечный, яркий день и весеннее возбуждение уже правило свой бал в человеческих сердцах. А я будто уже ушла из жизни, в которой мне сразу всё перестало быть мне нужным. О, это мучительнейшее ощущение, что жизнь кругом больше не твоя, в ней ничто тебе не принадлежит, ты свое прошагала, отжила; посторонись и как можно скорее уступи место другим... В относительном равновесии (как бы «для людей», чтобы не выдавать всем и каждому, что на самом деле творится со мной) держали только воспоминания «на ладонях». Я невольно говорила со своей прежней жизнью, с теми дорогими людьми, кого уже нет в живых, с милыми, только моими ощущениями, которые навсегда остаются в душе.
Как и с чего пошел мой процесс преображения? Как отчаяние и неверие перековались в понимание, что нужно действовать, спасаться, а потом и в самое действие?
Это очень трудно рассказать. Процесс был небыстрым, с бесконечными откатами назад. Вспышки веры чередовались с затяжными периодами безверия и депрессии, когда однозначно казалось, что ничего предпринимать не надо, все идет так, как записано в скрижалях моей судьбы, а действовать ей вопреки чуть ли не грешно. Потом приходили иные минуты, и думалось: происходящее сегодня - сигнал, и надо торопиться; может быть, еще не поздно.
Поздно или не поздно - время покажет. Но очень важным мне представляется именно переход от тоски и безверия к вере в лучшее и действию. Всего и тут не расскажешь, но одно событие помнится остро и с тех пор не забывается.
В Третьяковке развернули выставку Айвазовского. Может быть, с отчаяния я и отправилась туда: в молодости очень любила этого романтичного художника. Пошла из какого-то чувства долга перед собой. Ходила от картины к картине. Выставка отвлекала меня от горьких мыслей, но оставляла душу почти холодной. Обойдя ее всю, я направилась к выходу. Хотелось скорее добраться до дому, растянуться на диване и просто полежать.
На выходе я увидела стенд-рекламу и приглашение на другую выставку, Игоря Грабаря. Вспомнились, но нечетко какие-то его работы. Пойти, что ли? Спросила у дежурной, где этот зал. Оказалось, нужно идти высоко и далеко. Может, не стоит? Но... уже как-то завелась. Стала подниматься по лестнице. Потом шла из одного зала советской живописи в другой. Было тоскливо. Полотна на стенах рассказывали о еще недавней жизни периода застоя, о десятках лет существования моего поколения, с настолько мощным засильем советской идеологии, что она исказила всё. Может, повернуть назад? Ну чего ради тратить время и силы?!
Однако я добралась до зала Грабаря. Выставка оказалась небольшой, и я пошла от картины к картине.
Бросилось в глаза полотно «Сентябрьский снег». Постояла около него. Полюбовалась. Очень живо представила себе, как вдруг в разгар сентября, когда еще золотая осень даже не взяла полный разбег, сыпанул снег и остался на открытой веранде дачного дома. И будто сложные чувства смешались в его «душе»: и торжества - вот, мол, каков я! - и вины - ведь насыпал-навалил преждевременно, нахально, озорно, опережая стадии осеннего сезона, которые еще даже не успели наступить. Подумалось: хорошая картина. Она будила в душе воспоминания. А главное - чувства: желание поехать за город, погулять, подумать о своей судьбе. Необыкновенное сочетание осеннего золотого цвета с белым пробуждало горьковатое желание счастья...
Около картины «Проходной двор в Замоскворечье. Серый день» я буквально распласталась. Сама выросла в этом районе. Картина вызывала в памяти странички собственного детства. Хотелось схватить санки (салазки!), усадить в них кого-то из младших братьев и сестер и побежать «конягой» по засыпанному снегом двору, покатать их, услышать радостный «малышовый» смех... И снова главным было чувство оживления, картина звала к себе. Вторгалась в мое сегодняшнее бытие, требовала перестать хандрить, что-то делать.
Очень понравилась мне и картина «Мартовский снег». Деревенская девушка с двумя ведрами на коромысле, «вписанная» в центральную часть пейзажа, идет с реки домой. Как напоминала она мне мою маму в молодости и бесконечно интересные ее рассказы о своем детстве в деревне, которые я столько раз слышала... Нам, ее сугубо городским детям, был интересен и дорог каждый штришок рассказов о деревне. Картина «Мартовский снег», написанная «о ней», вызывала живые чувства и желание вот прямо сейчас, бросив все дела, помчаться в деревню, ощутить собственными ногами рыхлость снега, который скоро стает, но пока еще держится и напоминает: зима не кончилась, будьте внимательны...
На выставке было несколько портретов работы Грабаря, но меня настолько привлекали пейзажи, что к остальному душа оставалась почти холодной. Очень понравилась творческая манера художника. Ну разве это не прекрасный импрессионист, только на российской почве? Так схватить момент, передать настроение... А краски... Однако было в картинах Грабаря и что-то еще, такое знакомое и родное. Казалось, что он знает жизнь и твоей души, иначе разве мог бы так точно передать твою любовь к родной природе, необыкновенную красоту российской земли?..
Картина «Февральская лазурь висела по центру зала, но почему-то я нарочно обходила ее. Неужели хотелось оставить «на сладкое»? Может быть... Но пришел момент «сладкого», и я не просто подошла к ней - чуть ли не подбежала. И... остановилась. Сказать «замерев» значило бы выразить слишком мало. Я стояла перед «Лазурью», действительно как пораженный божьим чудом созерцатель. Именно Божье чудо - вот как она мне увиделась. Яркая, исключительно приветливая, радостная, полная солнца картина. Необыкновенное небо, каким оно действительно бывает только в феврале. Это какая-то особенная тайна февраля в наших широтах. Физики, специалисты по атмосфере, объяснили бы такой цвет сугубо физическими явлениями, и сразу исчезло бы ощущение таинства. Чудо февральского неба в этой картине поразило меня не меньше, чем вживе. Красота перед глазами развернулась необычайная. Я стояла в теплом помещении замечательной галереи искусств, но мне казалось, что ступаю по рыхлому февральскому снегу где-то далеко за городом. И будто сейчас вдруг появится...
Голубенький, чистый
Подснежник-цветок!
И подле сквозистый,
Последний снежок...
Последние слезы
О горе былом,
И первые грезы
О счастье ином...
(А.Майков)
Ноги еще не очень проваливаются в снег - все-таки весна прибудет не завтра. Но они как-то особо ощущают силу возрождения, пробуждения природы. И снег почему-то кажется теплым, будто он - одеяло из белого пуха. Конечно, ощущение абсолютно духовное и душевное, та идея, которую несет в себе картина, ее «месседж», как теперь принято говорить.
Ах, как хорошо в этом лесу! Как свежо, солнечно и воздушно! Я иду сквозь оживающие по-весеннему березы и чувствую: силы возвращаются ко мне. Силы физические и еще больше духовные. Я именно оживаю. Душа моя трепещет. Радуюсь каждому солнечному блику и любому дуновению ветерка. Готова бродить по этому лесу часами. Знаю: не замерзну, меня согреет в этот февральский день дивное солнце уже стукнувшей в окошко жизни весны и сказочный цвет голубой лазури. А главное - я ощущаю в себе необыкновенное обновление. Фантастический прилив сил, неизвестно откуда взявшихся. И не только сил - веры. В жизнь. В самое себя. В то, что Судьба еще будет милостива ко мне и ниспошлет избавление, отсрочит самое страшное. Главное - что вдруг рассеялся черный пессимизм последнего времени, и на его место идет нечто обратное: желание немедленно действовать, спасать жизнь. Мне еще не столько лет, чтобы с удовольствием думать о скором переселении в мир иной; я еще не всё сделала на Земле, у меня есть долги перед близкими, перед самой собой, перед тем Поручением, которое дал мне Всевышний, приведя в земную жизнь. У меня есть цели и обязательства, потому должна сделать всё, чтобы вернуться к нормальному и полноценному существованию.
...Не помню, сколько я простояла у картины, но это было потрясающее состояние. Я ушла домой обновленной, в счастливых слезах, с ощущением праздника весенней лазури, праздника жизни. Выходя из зала выставки Грабаря, оглянулась, наверное, раз двадцать - картина не отпускала меня. Я спускалась по лестнице галереи, и в душе звучала музыка, а в ногах откуда ни возьмись взялись силы. На улице не хотелось сразу «загружаться» в транспорт, и я брела пешком, будто по лазуревому февральскому лесу. Он казался мне красивее и значительнее, чем реальная апрельская весна кругом, потому что в том лесу, на картине, каждая веточка березы, каждая клеточка небесной сини и тронутого солнцем снега говорили, пели о надежде. И надеждой полнилось мое сердце.
Кажется, нет точнее стихотворения, выражающего тогдашнее мое состояние, чем вот это, А.Майкова:
Весна! выставляется первая рама -
И в комнату шум ворвался,
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса.
Мне в душу повеяло жизнью и волей:
Вон - даль голубая видна...
И хочется в поле, в широкое поле,
Где, шествуя, сыплет цветами весна.
А дальше по жизни всё было, как нужно: я помчалась к врачам, легла на тяжелую операцию. Бог был милостив ко мне... И пусть Он подольше не оставит меня своей милостью, позволив отдать на Земле свои земные долги.
Конечно, история непростая. Может быть, спас меня тогда собственный природный оптимизм, временно притупленный отчаянием. И еще - понимание того, что самым дорогим людям будет без меня плохо. Но именно картина И.Грабаря «Февральская лазурь» дала важнейший толчок, импульс, изменивший настроение и душевное состояние. Потому, что благодаря ей - мне в душу повеяло жизнью и волей...