http://www.proza.ru/2009/12/28/1550
Хотя читал я, в общем-то немало, но «литературу», уроки литературы не любил. Да и все мы её не любили - все эти "образы", "характеристики времени", "лучи света в тёмном царстве", "что этим автор хотел сказать" и протчая. И, когда в начале сентября, появилась новая училка Раиса Григорьевна Зусман, шумок в классе долго не утихал; она стояла около своего стола и молчала. Затем она спросила, кто из нас - Симбирский. Староста Славка Симбирский, Сэмба, нехотя встал.
- Возьмите с собой двоих, - сказала училка, - принесёте из учительской новые учебники для десятого класса.
- Сэмба! Я с тобой! – человек пять бросилось к двери.
- Симбирский, я сказала – двоих!
Когда излишние энтузиасты, недовольно ворча, вернулись на места, она объявила неприятным скрипучим голосом:
– Вы будете записывать всё, что я буду рассказывать. Заодно поймёте, как нужно вести лекции в институте. Вы ведь будете поступать? Кто не хочет, может уйти. Потом пеняйте на себя.
Подождав, пока уляжется шум вокруг принесённых учебников, она продолжила:
- Первым следует Горький. "Мать". С "Матью" разберёмся потом, - и, услышав прошелестевший смешок, продолжила, - ничего смешного я не сказала! Кто читал "Жизнь Клима Самгина"?
Ответов не последовало, молчание было всеобщим, она открыла учебник:
- Тогда страница (она назвала). Сергей Есенин. Кто читал Есенина?
Ещё в прошлом году Димку Иванова разбирали на комсомольском за чтение этого упадочного автора, но моя рука, поднятая по укоренившейся привычке, была в малом числе поднятых. Только на днях тётка Олёна подсунула мне тоненькую книжечку, изданную в 1925 году. Вообще, у них мне уже неоднократно давали почитать то какого-то Беляева, то Авдеенко, а на прошлой неделе "Дневник Кости Рябцева" Огнева. В новой Олёниной книжке где-то среди каких-то саней, коней и клёнов я наткнулся на «Песнь о великом походе»:
Эх, Каледин, ты, Каледин!
Не атаман ты – сотский!
А на что ж у коммунаров
есть товарищ Троцкий?...
- А мы девчонками плакали над Есениным... – сказала тогда Олёна; я пожал плечами…
Где-то в конце учебника в уголке над четырнадцатью критическими строчками - ни одного стихотворения не было - я увидел портрет молодого мужчины с прилизанными волосами. Раиса, разделяя слова, прочла наизусть без выражения:
Гой ты, Русь. Моя родина. Кроткая.
Лишь к тебе. Я любовь. Берегу.
Весела. Твоя радость. Короткая.
Звонкой песней. Весной. На лугу…
Под горлом у меня сжалось, я тихо всхлипнул. В классе стояла мёртвая тишина. В этой тишине мы слушали и записывали про Ниловну и Павла, и вообще про всё, что нужно. Такая же непривычная тишина стояла все последующие дни на каждом уроке. Я не хочу сказать, что у нас обычно было шумно, но всё же…
Невысокий рост Раисы, седеющие волосы без особой причёски, неприятный голос, бородавка с торчащими волосками на щеке – всё говорило не в её пользу. Мы всего этого не видели! Если уместен глагол «впитывать», то именно это мы и делали; каждое произведение (ну, конечно же не каждое!) и каждого автора. Запоминали даже то, какими приёмами он пользовался в своём творчестве. Даже по нелюбимой «Поднятой целине» у нас было что-то похожее на диспут; мы говорили незрелые слова про Нагульнова и Давыдова, попутно заочно пеняя автору за то, что так долго никак не закончится вторая часть романа. Раиса - в пределах, возможных в то время, возражала нам. Только недавно, когда мне уже далеко за семьдесят, я понял, насколько велик Шолохов в этом произведении!
Из трёх возможных тем для полугодового сочинения я выбрал свободную, по трём произведениям на свой выбор. После Нового Года Раиса объявила результаты и раздала работы на руки. Всем полагались две оценки – за содержание и за грамотность. Мне было велено остаться после уроков; встревоженный, я ждал, пока мы останемся вдвоём. Она протянула мне тетрадь. Пять и пять… Я с недоумением посмотрел на неё, она сухо сказала:
- Когда пишешь, надо думать не только о том, как пишешь и о чём. Важно понимать когда, в какое время живёшь и пишешь. Идите.
Она всегда к нам обращалась только на "вы". Я понял не сразу. Моё сочинение было сделано на материалах «Испанского дневника» Михаила Кольцова, «Человек меняет кожу» Бруно Ясенского и «Дневника Кости Рябцева». Оглядываясь в прошлое, не могу объяснить свой выбор ничем иным, как желанием выпендриться. Только позже я узнал, что все три автора, оказывается к этому времени были уже репрессированы, а Кольцов расстрелян…
На экзамене, годовом сочинении в актовом зале она была подчёркнуто нейтральна и безжалостна; на выпускном вечере я её не помню. Через год на вечере встречи она сидела рядом с нашей англичанкой Зинаидой, и они не переставая пытались о чём-то толковать. Любимую нашу Зинаиду мы радостно перехватывали друг у друга, отрывая от беседы; подозреваю, мы напоминали стаю шмелей, даже хлыщей в оперетте, увивающихся вокруг примадонны. Раиса непривычно для нас улыбалась, её приглашали реже: все смущались, говорить с ней было, вроде бы, не о чем...
http://www.proza.ru/2017/05/31/2322