“Ты свободна”. Таблетки в шапке. Чертов бумеранг. Отвергнутая Вера.
“Трехгранный русский штык”. Прощание. Солдат страны Советов. “Зачищали
тылы...” Напрасно, атеист…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Через несколько дней курсант Вербин получил письмо от Лидки Прохоровой, которое в гневе порвал и отправил в мусорную урну. В нем, разобиженная после встречи и объяснения с Верой, “спустив всех собак” она в самой грубой и даже нецензурной форме ругала его, упирая на завязавшуюся переписку с Верой. Стерпеть подобные оскорбления означало уронить себя ниже нулевой отметки, и он твердо решил порвать с ней любые контакты, ведь у него восстановились отношения с любимой девушкой. Его ответ содержал всего несколько слов: “прекрати появляться у моей матери, больше мне не пиши, отвечать не буду. Ты свободна как ветер в поле. Забудь. Павел”.
Но… беда не ходит одна, и приоткрытый “ящик Пандоры” подарил не только ему, а всей роте и воинской части новый сюрприз - эпидемию вирусного гриппа. Кто занес заразу в строго замкнутую территорию военного городка, то ли сержанты, ходившие в увольнения, или офицеры, имевшие связи с гражданскими лицами преимущественно женского пола, уже не имело значения. Враг оказался внезапен, бесплотен, незрим, но гораздо опаснее и коварнее того, что может находиться на поле боя. Подразделения полка, батальонов, рот и взводов беспощадно “выкашивали” микроскопические бациллы, передающиеся воздушно-капельным путем.
Почти вся рота легла вповалку - Пашка без движения лежал на двухъярусной койке с высокой под 40 температурой. Его бил озноб, трясло, грудь до рвоты терзал кашель, не проходило полубредовое состояние - день и ночь катились одним комом. Градусников никто не ставил, да их и не было, ему казалось, что от него, как от угля в костре, можно было прикуривать. О принятии пищи не могло быть и речи, хотя на подоконниках сиротливо лежал нетронутый хлеб с порционными 20 граммовыми кусочками масла. Сержанты, кто был на ногах, в марлевых повязках время от времени разносили какие-то таблетки между рядами кроватей в доверху наполненных шапках. Он брал их и проглатывал, запивая из протянутой кружки.
Сильно кружилась голова - слезть с верхотуры и сходить по надобности требовалась помощь. Болезнь у всех проходила тяжело, и был назначен постельный режим. Двух молодых солдат в срочном порядке с диагнозом пневмония отправили в госпиталь, в котором были, как и в медсанчасти, забиты больными даже коридоры. Температура зашкаливала, Вербин метался в жару и что-то неразборчиво бормотал. На следующую ночь наступил кризис, под утро он обильно потел, и все-таки молодой организм справился с болезнью - постепенно наступало улучшение.
На сей раз он впервые самостоятельно слез с кровати, взял полотенце и, покачиваясь, побрел по коридору, чтобы умыться и попить воды. Потемнело в глазах, в голове застучали молоточки, тело охватила противная слабость - он, чтобы не упасть, переждал: ухватился за кроватную стойку, переводя дух. На обратном пути чувствовал себя гораздо бодрее, его остановил стоящий возле тумбочки со штык ножом на поясе дневальный:
- Тут скопилось много писем, посмотри - все болеют, лежат, им не до чего…
Пашка, перебрав целый ворох конвертов, нашел письмо от Веры, отчего сразу расцвел душой. Придвинув табурет, с трудом взобрался на кровать, торопливо вскрыл письмо и начал читать. На него словно тучка набежала - так резко стало меняться выражение лица - в удивлении приподнялись брови, на лбу появились хмурые складки. Дочитав до конца, поднял над спинкой кровати руку с зажатым письмом видимо, что-то обдумывая и решая для себя, заново “переваривая” прочитанное.
Вера, срываясь на резкость, укоряла его за обман, который он тщательно скрывал - о “беременности” Лидки Прохоровой, кратко сообщила о встрече и ссоре с ней. Эта новость буквально ошеломила Павла, выбила из колеи, ведь о постельных сценах с Лидкой не могло быть и речи. Вдвойне обиднее было осознавать, что его любимая девушка слепо поверила в подобную ахинею и пошла у неё на поводу. Еще она писала, что Прохорова чуть ли не каждый день открыто приезжает к его матери на лошади и иногда ночует, очевидно, на правах невестки, а добро и “зеленый свет” дает именно он.
От всего этого пахло клиникой и каким-то помрачением умов - чертов бумеранг злобы, ревности и зависти, вертясь со свистом и визгом, преодолев расстояние в четыре тысячи километров, наотмашь ударил по нему, еще толком не вставшему на ноги, по тому шаткому мостику, который они совсем недавно навели, начав переписку. Это уже перехлестывало через край. Стало тошно до омерзения. Хотя и косвенно - цепкая длань совхозного конюха смогла дотянуться до него и сюда, в армию, в казарму, выстроенную когда-то еще пленными японцами.
Вербин был ошарашен и недоумевал, пытаясь осмыслить и найти какую либо логику в словах и поступках еще недавно близких ему людей, понимая, что повлиять на то, что не поддается исправлению, невозможно. Кордебалет, изначально затеянный Петром Ильичом, обретая уродливые формы, уже автономно втягивал в свою орбиту все новые персонажи, сталкивал их, накалял обстановку, и уже никого не выпускал…
Неизжитый так называемый юношеский максимализм сработал и проявил себя в полной мере. У Вербина снова взыграло ретивое: приступ дикой ревности, подобно затмению, накрыл собой все светлое и чистое, что было в их любви. “Как она смеет, я ведь ни разу её не упрекнул, не вспомнил в переписке того подвернувшегося ей солдатика!..” - не на шутку возмутился он.
Параллельно опять подскочила температура, его подташнивало, от истощения кружилась голова, ведь уже шел пятый день, как во рту, кроме сладкого чая, не было ни крошки. Удушливая атмосфера казармы мало располагала к лирике. Без сомнения, болезненный жар, плохое самочувствие подтолкнули его на необдуманный поступок. Поддавшись губительному настроению, Пашка решил написать Вере прощальное письмо, которое вылилось в беспощадные строки.
“Вера, - писал Павел, - к твоему сведению, с Лидкой я совсем порвал переписку. То, что она находится в положении, довольно интересно - вот только от кого? Для меня это новость, во всяком случае, спасибо, что сообщила мне об этом. Знай, “недоверие” ко мне ты ранее подкрепила еще тогда “защитником Родины”, с которым у всех на виду каталась во время уборки урожая полями-околками и по селу - и помогала ему переключать передачи. Прочной семьи нам уже не создать. Этого солдата я не смогу тебе простить, он всегда будет стоять между нами.
Мы не сможем быть вместе, твой папаша костьми ляжет, а не позволит. Мир настроен против нас. Пусть он будет доволен. Ты, молодая и красивая, найдешь парня лучше меня. Забудь, если сможешь, в жизни все, что связано со мной. Так будет лучше для тебя и меня. Нам не суждено быть рядом. Я так решил, и другого выбора нет. Прощай, Вера. Целую тебя. Павел”.
В ту минуту он даже не задумался, что таким скоропалительным решением ставит рядышком на одну ступень Веру с Прохоровой Лидкой. Заклеив, надписал конверт, подошел к почтовому ящику. Дрогнула рука, помедлив на миг, и все же отпустила письмо. В груди остро шевельнулось запоздалое раскаяние, но было поздно. Теперь выход один - дождаться утра и перехватить почтальона, но удастся ли? Да и когда та злосчастная выемка? Что же я, олух и остолоп, натворил? Что теперь будет, ответит ли она? - эти мысли прочно засели в голове и не давали ни на секунду покоя.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Вера, всегда веселая и жизнерадостная, к удивлению подружек вернулась в поселковый интернат в плохом, угнетенном состоянии. Это могло бы насторожить - в ней мало что осталось от прежней Веры. Ходила c потухшим взором, поникнув головой, точно в воду опущенная, погрузившись в нечто, ведомое только ей. Расспросы ничего не дали. В праздничной суматохе и шуточных розыгрышах не приняла никакого участия. Кто-то из подруг обратил внимание на её замкнутость и полную отстраненность.
Даже Галя Буравлева, лучшая подруга, не смогла её растормошить. Ближе к вечеру девчонки собрались на концерт художественной самодеятельности, после которого намечались танцы, и позвали с собой Веру, но она отказалась, сославшись на головную боль. На дворе была ранняя весна, 8 марта 1969 года. Оставшись совсем одна, открыла створку навесного шкафчика, где на полке стояла трехгранная, сродни русскому штыку, бутылка с концентрированной уксусной эссенцией.
Вера тупой стороной ножа торопливо сколола сургуч и, открыв пробку, вылила почти все содержимое в стакан. Острый едкий запах наполнил девичью спальню. У приоткрытой форточки внезапно шевельнулась штора: снявшись с правого плеча, её ангел-хранитель в великой скорби покинул в тот момент Веру. Ни на миг не задумавшись и не давая себе отчета, запрокинув голову, выпила крупными глотками ядовитое пойло и легла на кровать, закрывшись одеялом.
Она хотела умереть сразу и без мучений, имея целью отомстить своей смертью сразу всем: и отцу, и Пашке, который только что своим письмом подтвердил окончательный отказ от неё. Ей было нестерпимо больно и обидно уходить из жизни, она ведь еще такая молодая, и ей так хочется жить! Но дело сделано, случилось непоправимое - пусть теперь они поплачут на её могиле, она их уже никогда и ни за что не простит! Внутри разгорался и полыхал, нет, не пожар - клокотал настоящий вулкан! Под утро от её стонов проснулись крепко спавшие подруги, Вера уже не могла сдерживаться - кричала от страшной боли, разбудив весь интернат. Обводы у глаз почернели и ввалились, а губы спеклись и были прокушены до крови. Приехала “скорая помощь”, и девушку увезли в городскую больницу. Врачи, собрав консилиум и осмотрев девушку, отправили её сразу в Новокузнецк, (там находилось специализированное отделение) так как сами не надеялись на адекватное лечение.
Лучшие врачи города всеми силами пытались спасти юную девушку, но внутренние ожоги были очень велики, и все усилия врачей оказались напрасными. Поражение слизистой желудка, пищевода, почек, печени не давали ей никаких шансов на спасение. Много горьких слез пролили медсестры и сиделки у её постели. Вера редко приходила в сознание, и в бредовом состоянии что-то бессвязно выкрикивала, словно кого-то ругала и кому-то угрожала. Когда её крики становились невыносимы, ей вкалывали морфий, и тогда она ненадолго забывалась. Сильное сердце долго не сдавалось, отстукивая последние удары.
Шестнадцатого марта красивая девушка, по имени Вера, тихо ушла из жизни, так и не приходя больше в сознание. В то самое мгновение над родным селом девушки, низринувшись с высоты, и озарив вечернее небо яркой вспышкой, погасла её звезда. Напрасно атеист Петр Ильич молил Бога о выздоровлении любимой дочери, Господь отступил от него. Приехав в город металлургов, он забрал свою единственную дочь, одетую в деревянный саван. На поезде в грузовом вагоне отправил гроб с Верой в ближайший к поселку город (поезда дальше не следовали), а сам, сидя в плацкарте, всю дорогу пил водку и жаловался окружающим на жизнь.
На конечной станции вагон с телом дочери затерялся где-то в тупиках и его долго искали. Родственники с помощью добрых людей отправили скорбный груз в село. Что пережили встречающие тело родные - не передать словами… Её уход из жизни вызвал настоящий переполох: приняв роковое решение, она никого не винила, не оставила даже записки. Но даже мертвой девушке пришлось пройти еще одну унизительную процедуру. Учителя из средней школы таким образом “зачищали тылы”, заподозрив Веру с кем-то в интимной близости, дабы снять “пятно” с коллектива перед районо. Они и настояли на том, чтобы провести медицинскую экспертизу. Тело девушки оказалось чистым и непорочным, и напрасно врачи глумились над ней мертвой, исполняя капризную волю нескольких ярых педагогов-пуритан. Они могли быть спокойны - с их умудренных голов не упал ни один волос.
Хоронили Веру, свою сельскую Джульетту и Офелию в одном лице, в весенний мартовский день: погода выдалась редкостной, будто сама Природа, преклонив колени, извинялась перед невинной девушкой. По-весеннему голубело небо, заветренные сугробы сочились капелью, снег под коркой льда податливо проседал и уже не скрипел под ногами. Были заметны учителя в полном составе, школьники целыми классами подходили проститься с Верой. Приехали её одноклассники вместе с подругами из интерната. На похоронах, на улицу высыпало от мала до велика все население деревни, в которой она родилась.
Люди были потрясены: такую молодую девушку хоронить односельчанам приходилось впервые. Перенесенные страдания и муки, что поразило многих, не оставили никакого следа и не смогли исказить её облика. Тело умершей было сплошь закрыто кружевами, открыто было лишь умиротворенное бледное лицо, казалось, что она просто спит. Многие на прощальной церемонии обратили внимание: её голову украшал красивый белый чепчик, но и он не мог скрыть - волосы девушки остригли наголо в реанимации.
Не высыхали слезы у одноклассниц, у Вериных соседок по улице и у школьных подруг, казалось, они насквозь прожигают снег. Духового оркестра не было, но траурный марш Шопена как будто витал над толпой. По дороге на кладбище горестная процессия растянулась чуть ли не на полкилометра. Мать Веры заходилась от рыданий - с ней отваживались несколько раз. В стороне стоял Петр Ильич с мокрыми глазами, но никто из сельчан не подошел и не выразил ему сочувствие.
Народ в деревне прекрасно знал о его жестокости и недобром нраве, и, проходя рядом, люди отворачивали в сторону головы, словно желая оставить его одного наедине со своим нешуточным горем. Он часто смаргивал белесыми ресницами, совсем не замечая катящихся крупными горошинами слез, не чувствуя и малой толики вины за содеянное им в последний зимний день с дочерью. “Эх, Верка, Верка! - про себя сокрушался он, - так и не удалось мне направить тебя на путь истинный. А теперь вот, выходит, что провожаем и в последний… Как была ты отцу ослушницей, такой и осталась”.
Петр Ильич охладел к работе, крепко запил, вышел из членов КПСС, и месяца через два после похорон “заболел головой”. Он как-то вдруг спал с лица, усох телом, совсем обезумел, и стал заговариваться. Некогда крепкие нити реальности катастрофически провисли. Дома начал творить непотребство и перестал узнавать даже свою жену Шуру. Видя разительные перемены в поведении мужа, супруга всерьез встревожилась. В конце концов, его отправили в психиатрическую больницу на принудительное лечение - разум покинул его навсегда. Приехав однажды справиться о нем, Шура еле его узнала: дикий взгляд, блуждающий по сторонам и беспричинный смех напугали её до ужаса.
Вышедший в заношенном белом халате и приплюснутом колпаке врач объяснил ей, что её муж полностью потерял рассудок и навещать его не имеет больше смысла. Увидев жену, Петр Ильич с прискоком, боком, по-коршунячьи, подскочил к ней и выхватил из рук узелок с передачей. Достав батон хлеба, он со словами: ”Цыпа-цыпа, куть-куть”, - исказив лицо, озираясь по сторонам, начал крошить и разбрасывать на бегу булку, словно он кормил кур. Шуру сильно поразила несвойственная для его возраста прыть.
Насмерть перепуганная супруга поспешила из “психушки” со слезами отчаяния и больше не насмелилась приезжать к нему на свидание. Через год Петр Ильич умер. Шура схоронила мужа тихо и скромно, пригласив на похороны только несколько родственников. Она не смогла больше жить в этом доме и переехала в однокомнатную квартиру в центре села. Слишком о многом напоминал ей дом, в котором она когда-то, будучи еще молодой, нянчила и носила на руках маленькую девочку, по имени Вера.
В конце марта Пашка от матери получил письмо, из которого узнал, что Веры больше нет. Мать в конце просила его: “Сынок, ты только держись. Не наделай глупостей, ты же сильный. Помни, что у тебя есть мать и она тебя ждет. Лида по-прежнему тобой интересуется и передает тебе привет”. Слез не было, он точно окаменел и замкнулся изнутри, и это было недобрым знаком. Ночью, стиснув подушку, сорвался и трясся от беззвучных рыданий. Чувство потери любимой было настолько сильным, что не могло сравниться ни с каким горем на свете. В её гибели он винил только себя, без конца повторяя:
“Я один виноват в том, что она умерла, только я и больше никто. Я убил её своим письмом. Как же теперь жить?” - клял себя Павел, сжимая кулаки до боли и хруста в суставах. После страшной вести о гибели любимой Пашка резко изменился. Мир для Вербина опустел. Из него как будто вынули стержень и выкачали из груди воздух - жизнь потеряла смысл. В него вселилась раздражительность, и отношение его к службе кардинально изменилось. Кидало в крайности - то становился абсолютно бесшабашным и безалаберным, то, действуя чисто механически, перевоплощался в оловянного солдатика, увязшего в рутине повседневного и почти монашеского курсантского быта.
Был критический момент, когда Пашка хотел застрелиться и тайком таскал в кармане шинели три автоматных патрона - один его не устраивал. Что проще? Всего одно шевеление пальцем, и все кончено. Жизнь повисла на волоске. Осечки быть не должно. Кроме того, бессонницей и нескончаемыми нарядами он уже был доведен до крайней степени отчаяния. Ему никак не удавалось выбраться из трясины “полосы препятствий”, в которую сам себя загнал.
Стреляться прилюдно, во время чистки оружия, не хотелось, некультурно, а в караул его боялся брать помкомвзвода Пионов, однажды прямо заявивший: “Весной мне на дембель, а ты меня вдрлуг, застрлелишь…”Вербина это рассмешило - никаких мотивов покушаться на жизнь помкомвзвода ему и в голову бы не пришло. Мысль о том, что же будет тогда с матерью и переживет ли она гибель единственного сына, образумила и остудила безрассудную горячую голову. Без материнской молитвы тут, пожалуй, не обошлось.
В тот день взводы занимались тактикой, разворачивались в цепь и атаковали условного противника, дымно стреляя холостыми. На манекенах отрабатывали удары штыком и навыком владеть МСЛ - малой саперной лопаткой. В рукопашной схватке - неоценимое оружие! Наточенной до бритвенной остроты, ею вполне можно раскроить незащищенный череп врага, пробить ему горло, отсечь по локоть руку либо кисть. Хотя повод был, и помкомвзвода Пионов имел на то основание. К такому выводу он пришел на полигоне, когда после учений и стрельб, они взводом, брели по апрельскому болоту, измотанные и усталые.
Вдалеке на холмах и сухих островках маячил низкорослый дубнячок с жестяной, не облетевшей в зиму листвой. Шли, увязая и сочно чавкая сапогами, будто в тоннеле: по бокам высились стеной сухой рогоз и остролистая пожухлая осока. В сапогах у Пашки хлюпала вода, мокрые портянки сбились и натерли до крови ноги. В магазине РПК оставался один неиспользованный патрон, и Вербин, сняв оружие с плеча, выстрелил в болотную кочку. От неожиданности Пионов подпрыгнул и остановил взвод.
- Кто стрл-релял? - округлил он глаза, оглядев взвод и увидел предательский дымок, вьющийся от ствола пулемета курсанта.
- Я, товарищ старший сержант, остался один в стволе, - признался курсант.
- Боевым стрл-релял, и куда?
- Холостым, откуда же боевые, - в этот болотный корч. Пионов подобрал и осмотрел гильзу и, встав на колени, поковырял пальцем в опаленной кочке. Павел успел выжать портянки и переобуться, да и взвод немного передохнул… Наказания за проступок не последовало, а наоборот, принесло избавление от караулов. Трусоватым оказался Федя до крайности: автоматы у караула заряжались боевыми патронами. Невозможно было представить в реальной боевой обстановке этого "храброго портняжку" с отвислой губой и цветочной фамилией...
Служба в учебке, где время расписано до минуты, пошла на перекос: от общительного, покладистого парня и отчаянного самовольщика не осталось и следа. Трения со старшиной возникали, когда он, запевала роты - наотрез отказывался петь на строевом плацу. “Курсант Вербин, за-пе-вай!” - уже во второй раз подскакивал к нему серым воробышком выбеленный злобой старшина, - на что, стиснув зубы, курсант никак не реагировал.
Подразделения полка, выстроившись в “коробки”, рубили строевым шагом мимо трибун с высоким начальством. Ситуация становилась критической. Тогда, плюгавый, в короткой шинелишке, Агуреков забегая к нему, крайнему с левого фланга и подпрыгивая, начинал с левой руки садить кулаком под ребра - удар за ударом. Деваться было некуда - рота, твердо чеканя шаг, ждала его голос, и он, морщась от боли, запевал:
Шагает ночь к рассвету,
Труба зовет в поход,
Солдат страны Советов
О Родине поет.
Рота в cотню молодых глоток дружно подхватывала:
Безусые комбаты
Ведут своих орля-ат,
Когда поют солда-аты -
Спокойно дети спя-ат…
Чувство слияния с той огромной величиной, что зовется армией, отметая его частности и мелкие обиды, как войсковой единицы, сладко взмывало в душе курсанта на недосягаемую высоту. От содрогания воздуха огромная стая голубей, трепеща крыльями, взвивалась в небо с крыш соседних гражданских строений.
"Нет, ты послушай, рад за тебя - держат строй ребятки", - качнув головой в каракулевой папахе, полуобернулся на трибуне к стоящему рядом комбату Вахрушеву полковник Шпилев, подтягивая перчатку. “Чем не орлы? Седьмая рота, верно? Без нареканий - плотная “коробочка…” Не стыдно перед проверяющим из округа. Под стать и запевала - что вытворяет, со слезой песню выводит". В последней реплике командир полка был абсолютно прав: правда, слеза у курсанта пробилась в песне совсем по иной причине. Вполне заслуженно рота в очередной раз получила высокий оценочный балл, а командир роты и старшина, благодарность в приказе.
Продолжение: [link]
http://www.proza.ru/2017/06/04/726[/link]