Мой папа был гонщик.
Не «вело», не «мото», а - самогона.
Винокурня располагалась у нас на кухне. Бродильня - в ванной. Так что рос я буквально на дрожжах, и к тридцати имел уже: фиалковый оттенок, жену, трех детей и попугая.
«Возьмите птицу» - сказала одна добрая женщина. И когда жена спросила: «Ну что, возьмём?», а я закричал: «Ни за что!» - мы его взяли.
Правда, сперва я успел выкрикнуть: «Или он, или я?!», но, услыхав в ответ раскат демонического хохота, решил на себе не настаивать, и настоял, вместо этого, лимоны на спирту.
Как я вычитал, цедра скрывала в себе несметные залежи витамина «Цэ», который я и решил заложить в спирт, с расчётом вскоре перезаложить за воротник.
Полученную ядовито-жёлтую отраву я не без гордости именовал «Лимончелла» - от итальянского: «лимон-чело», то бишь - кислая рожа.
И было в той роже пятьдесят градусов и пуд сахара.
Менделеев, конечно, такое бы не одобрил. А вот мой приятель, пришедший ко мне сыграть в биллиард, утвердил напиток мгновенно.
И, когда, схватив кий, я спросил его: «Ну что, вдарим?», мы без промедления вдарили. Причём из одной тары и как-то мгновенно по шарам.
А после трёх подобных карамболей, ощутив удивительное раздвоение киёв и онемение членов, и сами окончательно скатились в лузы.
На том, собственно, наша партия и завершилась.
Причём - первым «ничью» признал мой приятель. Выкрикнув: «Пат!», он так резво боднул головой пол, что на звук расколовшегося черепа сбежались наши жёны.
Они сбежалась, а мы стали от них разбегаться.
Но как-то слишком уж врассыпную, отчего пол головой уже боднул я.
Так и началась та удалая игра «в прятки», повлекшая за собой небольшие увечья бытового характера.
К тому времени мы с приятелем уже настолько погрузились в четвёртое измерении, что от жён прятались буквально на карачках и у них же на виду, ибо узреть они нас не могли априори.
Поэтому они в нас просто вступили. Ну а мы, как проигравшие, начали водить.
Товарищ - меня, я - его, а жёны – нас: на второй этаж, как на Голгофу, волоком.
Как истинных альпинистов, нас, разумеется, пришлось связать. И уже в связке втянуть в салон, где мы и устроили долгосрочный привал.
Наши потёртые о перила лица горели. Побитые о ступеньки измождённые тела – ныли. Но боевой дух мы всё ещё не утратили. И когда жёны бросилась к соседям за подмогой, мы с товарищем устремились к роялю.
Он вспомнил, что – пианист. А я, что – певец. Поэтому, он ударил лицом по клавишам, а я себе - крышкой по пальцам. Отчего тут же жидко затанцевал и густо запел, чем и приманил, вырвавшегося из клетки попугая.
Я так отчаянно тряс прибитой кистью, что дурная птица, приняв её за пальмовую ветвь, спикировала. И мы стали с ней закладывать виражи.
Я брал её в пике, а она меня - в клюв, вдумчиво очищая указательный палец от мяса.
В следствии чего я незаметно проскочил три октавы, и так врезал - четвёртой, что мой приятель рухнул, как подрубленный.
И когда расторопная подмога, наконец, сбежалась, от него, сиречь - от приятеля, осталась лишь рвота на ковре и влага на паркете.
Так я потерял боевого товарища, и сознание.
Происходившее далее Менделеев не одобрил бы точно. А вот Шаинский – возможно, так как оно до жути напоминало его знаменитую песенку про волшебника, голубые вертолёты и бесплатное кино.
Как только я ложился, проклятый волшебник прилетал!
Этот гадкий сказочник перепачкал нам всю сантехнику и с ног до головы меня.
Это из-за него я голый полночи бродил по квартире, разгоняя киём голубые геликоптеры. А они всё жужжали и жужжали голосом жены: «Спи уж-ж-же, спи-и-и!».
А я всё не мог!
«Так я тебе помогу!» - не вынеся моих страданий, схватилась за шприц супруга.
И когда я плаксиво взвыл: «Набери мне лучше скорую!», она, улыбнувшись, набрала из ампулы.