Ложь

               
     1.
   Он был  на пару лет старше меня. Мы жили в одном дворе, в соседних подъездах, на разных этажах, более 20 лет. Запомнился мне этот дальний сосед тем, что, как и я, пребывал в этом доме старожилом: состав жильцов за два десятка лет сменился многократно, и всё не в лучшую сторону – после развала Союза в доме появились «братки». Поделив рынки сбыта и сферы влияния, бандюки угомонились, стрельба на улицах города прекратилась. В двери нашего подъезда осталась дыра от пули – стреляли во время разборок. За бандюками поползли кавказцы, тоже бандиты и торгаши, а за ними – азиаты, казахи, таджики, узбеки.
  Потом массовая миграция якобы прекратилась, новые жильцы появлялись всё реже.
   Встречал он входящих в подъезд неизменным «Здорово! Как жив?» - и просил закурить, даже если во рту торчала горящая сигарета. В подъезде он не курил принципиально, во дворе уходил к мусорным бакам. Покуривая, рассматривал выброшенный хлам: там иногда можно было найти что-нибудь из останков полированной мебели, кусок уцелевшего стекла, планку. Звали его Семёном -  внешне ничем не примечательный русский мужик, разве что лицо его было чуть желтоватое, под цвет прокуренных пальцев – большого, среднего и указательного правой руки – да седина у него на голове была клочками высеяна: среди русых и каштановых прядей серебрились колки седины.
   Часто, после ухода жены, Семён бывал пьян. Тогда он впадал в задумчивость, становился невнимательным, искал собеседника и собутыльника, поскольку запивал мужик на несколько дней, от трёх до пяти, а поговорить ему было не с кем: он жил один в трёхкомнатной квартире, разговаривал с телевизионными дикторами и комментаторами. Он спорил с ними по поводу политических событий и беседовал на коммунальные темы.
   О квартирантах и речи быть не могло, Семён чужих на дух не переносил.
   К своим недостаткам Семён относил правдолюбие:
- Вот хочется соврать начальнику, даже по малости, ан нет – не могу! Язык костенеет и не поворачивается! Все беды человечества от вранья. Не помню, есть ли в заповедях Господних «Не соври!» Ты не знаешь? Должна быть, я думаю.
   Я начал Заповеди перечислять, по памяти:
- Не сотвори кумира, не упоминай имя Господне всуе…Не убий, не укради, не пожелай добра, жены ближнего, осла там…
  Семён дальше о своём наболевшем, видимо:
   - Я даже в театр не хожу, там актёры врут за деньги. И новые фильмы не смотрю, в них обман сплошной и лицемерие, искренности нет. Там тоже, лишь бы сняться в чём – нибудь, да гонорар получить. Писателей, даже тех, кто хорошо пишет, не чтят, а книг вовсе не покупают.
  - Так вот, о лжи. В заповедях, может быть, о ней почему-то упоминаний  нет, но в других поучениях, конечно же, есть. Иначе быть не может. Бог во всем справедлив. А что тебе враньё? Обман? Мало ты лжи в своей жизни видел?
   Семён махнул рукой:
- Да чего там! В нашем бытии правда торжествует редко. Вот, начальники врут, политики обманывают на каждом шагу, обещая рай на земле, а получается ваще –  ад. Чаще всех говорят неправду и чинят кривду близкие  - друзья и родственники, причём последние – изощрённо и с вдохновением.
Я ему:
- Ну, зачем же ты родственников-то так уничижаешь!
   У Семёна накопилась злость на своих:
- Жена не успела за горизонтом скрыться, как налетели вороны – братья, сёстры, какие-то внучатые племянники: всё отдай, твоего тут нет ничего, а нет – делим добро пополам, ты с нашей Лизой имущество наживал, и квартира тоже не вся твоя, распишем поровну! Еле – еле, душа в теле, отбился…
                2.
   При следующей встрече  он продолжал вещать:
- А о вранье я не просто так. Сам посуди. Первая жена моя, Саша, мне постоянно, с первого дня знакомства, врала без зазрения совести. Она мне со слезами на глазах живописала, как её обманом соседский парень, из обрусевших немцев, к сожительству принудил и почти год в любовницах держал. Как принудил? А хрен её знает, не придумала оснований она, всё отмалчивалась да отмахивалась.
   Знаешь, с чего наш роман начался?  С гриппа.
   Встречалась она моим приятелем Илларионом с музфака. Хороший парень, только один недостаток у него был – хронический насморк. Поэтому он постоянно сморкался, гнусавил при разговоре, чем сильно проигрывал.
   Илларион её прелести превозносил до небес и красивая, кареглазая, и фигурка у неё точёная, и в ансамбле танцует вокально– хореографическом.… Знал бы я об этом «хреноворафическом» чуть раньше! На 1-й курс принимали всех танцоров-певунов, даже троечников. Там и преподы подвизались, не особо толковые в специальности, но пляшущие- поющие. А из поступивших понятно, какие студенты. У них репетиции, спевки, концерты, их даже в Венгрию и Чехию пускают!  А учатся они так, через пень – колоду.
   Ладно. Я про инфлюэнцу, будь она неладна, причину моих дальнейших бед.
   Лежит, значит, сопливый Илларион в постели, гриппует, сопли и пузыри слюнявые пускает. Лучше бы он здоровым был! Болеет, таблетки ест, занятия пропускает.
   Я сижу, первую пару – атеизм – прогуливаю.
   Илларион, страдая, меня окликнул:
- Слушай, Сеня, будь другом, навести мою подругу в девчачьей общаге на Гоголя: мы, кажется, друг другу грипп подарили. Она в 95-й, спросишь Машу Палей. Я твой должник!
   Отказать Иллариону я не могу. На осенних каникулах я ездил к нему в гости, причём с благословения его родителей: его отец, приходской священник, дал на то благосклонное согласие.
                3.
   Путешествовалось нам тогда легко. В молодости трудности воспринимались с иронией: какая сложность – купить билеты, протолкаться в пригородный поезд с пролетариями и крестьянами, ехать 4-5 часов, стоя в проходе в терпеливом ожидании, когда найдутся свободные места? А вдвоём, да без громоздких вещей, и вовсе просто.   И ещё: на станциях, прямо на перронах,  продавали сухое гретое вино – с корицей, лимоном, и уже подъезжая к нашей станции, мы стояли у туалета, вздрагивая от нетерпения, так как вино делало своё дело, и мы радовались, что едем не автобусом, где туалета нет.
   У его отца было два дома, один на церковном подворье, по левую сторону железной дороги – там была его официальная резиденция, в нём принимали гостей, жил сам священник с матушкой. Здесь ежедневно обретались одна – две женщины из числа прихожанок. Они вели хозяйство.
   В доме по правую руку жили сёстры моего приятеля, их трое. Запомнилась лишь одна, Софья. Она была миловидной смуглянкой с задумчивыми карими глазами. Имя её соответствовало внешности, была она умнее сестёр. Высокая и статная, с чётко очерчённым ртом – губы её, полные и сочные, казались мягкими. При всей её хрупкости в движениях сквозила грациозная незащищённость перешагнувшей порог юности зрелой женщины.
   Да, она понравилась мне своим обаянием. Между нами сразу возникли симпатия, взаимное чувство, доверительные отношения, нечто подобное легкой влюбленностью.
  Сестры играли на пианино, вся семья была музыкальной, хорошо пели, были воспитанными и, казалось, жили в совсем другом мире, отличном от того, в котором обретался я.
   София, присев в шутливом книксене, спросила:
- Не желает ли милый гость пройтись с нами в дом родителей? Мы званы к обеду!
   Гость милостиво согласился:
- Всенепременно!
   По дороге Илларион предупредил:
- Веди себя спокойно, но без апломба. Следи за мной и делай как я.
   В горнице было много света, лившегося из четырёх окон, и тепло. Пахло то ли ладаном, то ли маслом от лампады перед образами в красном углу.
   Священник сидел под образами. Я видел его на фотографии и знал, что он крупный, ухоженный, бородатый мужчина, ещё довольно молодой, с крепкими руками и добрым, открытым взглядом. Мне подумалось, таким и должен быть православный священнослужитель.  На нём была не ряса, а хорошего кроя тройка. В таком виде он напоминал больше русского купца из классических романов: борода с едва заметной проседью, волосы, в меру длинные, зачёсаны назад, ровная спина.   Вот от кого досталась Софье горделивая осанка, прямые плечи. Порода…
                4.
  Сколько я гостил в семье священника? Неделю, десять дней? Время текло – утро вдруг становилось вечером. Сёстры без всякого явного усилия, с явным удовольствием, проводили почти всё своё время с нами. Потом я сообразил, почему: Илларион был их братом, а я – гостем. Видимо, в безбожное время среди местной молодёжи было не так много желающих водить дружбу с поповнами, или поповым дочкам негоже было общаться со сверстниками родного посёлка, и учились они невесть где, чуть не в каком – то пансионе, а это казалось неправдоподобным: тоже мне, институтки – смолянки, при советской – то власти…
   Я увлёкся Софьей – она, очевидно, мною: много ли надо «искр душевных» в 19 – то лет? Словом, «костерок» у нас разгорелся нежный: тут были и взгляды с мольбою, и пожатья рук, и тайные прикосновения, и поцелуи легче дуновения майского ветерка, и стремления побыть наедине. Полный романтический набор.
   Уезжали мы втроём. Софье что – то было нужно в нашем городе, и я был счастлив.
   Священник пригласил нас на прощальный ужин, скромный, но сытный. Подавали «Старку», и мы пили её из миниатюрных серебряных рюмочек. Он с Илларионом уточнил детали поездки, спросил о чём – то несущественном меня. Обстановка домашняя, разговоры спокойные, непринуждённые…
   Случился небольшой переполох: приехал церковный начальник. Его встречали стоя, поочерёдно подходили к ручке. Сунулся было и я, но чин остановил меня, шепнув:
- Не надо…
  Как он мог догадаться, что я от религии далёк? Вот у кого следует учиться психологии!
   И то, с какой радости я должен лобзать руку, пусть даже чистую и холёную, у незнакомого мне человека?
   Хозяин с гостем удалились, а мы пошли собирать свои вещи: до поезда оставалось мало времени.

   
5.   
   В вагоне поезда, навсегда впитавшем запахи пота, мокрой одежды, простой пищи и пивного духа, мест, конечно, не было: мы купили билеты в общий вагон с креслами в 4 ряда. Нам – то что? Но  ехать с девушкой 5-6 часов кряду, в холоде, да без мест – стыдоба!
Осенняя влага испаряется с одёжек – а плащи и пальто были сшиты из тканей тяжёлых, нейлон ещё дефицит, и обувь тоже того, ширпотребовского качества. Хорошо тому, у кого чемоданы советского   производства из жёсткой фибры, или большие сумки, на которых можно сидеть. Мы примостились в проходе вагона, Софья села на мою сумку, положила голову мне на плечо. Вот оно, блаженство неописуемое, ничего не надо, кроме запаха её волос, тепла от бедра и плеча.   Всю дорогу мы проговорили ни о чём и обо всём: мечтали, давали невыполнимые обещания… ну, обычные никчемушные клятвы юности. Но вспоминать сейчас об этом совсем не стыдно – они были искренни , в их  исполнимость хотелось верить и верилось.
      Через неделю, вбежав в комнату Иллариона, я увидел на его кровати Софию. Она самозабвенно целовалась с однокурсником брата. Это он поговаривал:
- Что от этого паренька толку? Он совсем зелёный, а я – выпускник, с доходами и почти с дипломом в кармане. И Софья – девушка умная, и старше Сеньки, кажется, лет на пять.
   Я знал про эти разговоры
   Захлопывая со стуком дверь, крикнул:
 - Закрываться надо!
   Хотя в студенческих общагах того времени в одной комнате жили двое – трое, а ключ был один, и висел он у дежурной.

            6.
   В женское общежитие на Гоголя можно было попасть двумя путями: легально через проходную, оставив документ дежурной, с 10 утра до 10 вечера, или нелегально, для чего следовало зайти в подъезд здания, примыкавшего к общаге.
   Согласно старой польской архитектуре, дома строились, тесно соприкасаясь хотя бы одной стороною, и у них были балконы – галереи на втором и третьем этажах. Второй способ проникновения в общагу предполагал парочку подтягиваний на руках, перемахивание через перила, влезание в открытые окна комнат, в худшем случае – в кухню. Там окно открывали для вентиляции.
   Плохо, когда в общежитии дежурила пани Саля. Говорят, что при немцах в здании общаги был публичный дома пани Саля числилась тут в штате, поэтому все ходы – выходы были ей известны. Во время своего дежурства она совершала обходы и устраивала рейды, вылавливая «нелегалов». Она, якобы, иногда просто взимала с нарушителей некую мзду, но комнату, куда нырял незваный гость запоминала, и на случай проверки, и ввиду возможного шума в ней.
   У Семёна был однажды инцидент с этой шустрой дамой, а была она злопамятной и злокозненной. Тем не менее, среди бела дня шастать по балконам не резон. Вздохнув, Семён подался на проходную.
   Странно, но мегера реагировала на его визит равнодушно. Забыть его, конечно, она не могла: тётка помнила пофамильно всех преподавателей вуза, а также деятелей профсоюза и парткома.
   Семён закурил, вздохнул и продолжил:
- 95-я на втором этаже, ближе к душевой, я помнил. Мы в январе всю общагу обошли: денег после праздников нет, вот и решили стеклотару собрать, сдать и хотя бы картошки закупить на еду.
- Ну, и что?
- А вот что: бутылок мы собрали два мешка! С трудом до приёмного пункта допёрли. Но в результате, обсудив ситуацию, купили не картошки, а вина, и снова пили весь день. Феликс хотел даже одеколон «Русский лес» в ход пустить. Вовремя остановили.
- Давай о 95-й…
- Ага. Я тихонько  постучался в дверь, а она открылась сама. Замки там, знаешь…
1-й курс, девушки проживают вчетвером. Чисто и довольно уютно, но – общага же, с посудой на подоконнике, с лёгкими одёжками – лифчики да трусики – на спинках кроватей, стол  с  книгами и окурками в пепельнице.
   - Лена, а я её знал, стул мне предложила и предупредила:
- Только смотри, он не только скрипит, но и шатается!
 Я осторожно сел, стул скрипнул. Сзади кто – то ойкнул. Пришлось обернуться. Из – под одеяла высунулась девичья головка в обрамлении чёрных волос, и аккуратный, чуть курносый, носик. На меня с интересом смотрела пара  карих глаз, настолько тёмных, что зрачок даже не выделялся. В глазах отражался чуть заметным блеском свет из окна.
   Конечно, девчонки вразнобой засыпали меня вопросами. всплыли в памяти её «перлы»: «Да пропади оно всё мелким пропадом!», «А чего вы хотите, я семимесячной родилась!»
   Я отвечал на их болтовню быстро, и, казалось мне, остроумно. Только меня всё время тянуло повернуться к назойливым барышням спиной. Я встал и перетащил стул ближе к двери – стал видеть всех в комнате: вон Лена, уже упомянутая, пышноватая, росточка малого. Хотя и в очках, видно сразу – студенточка, из семьи интеллигентной, домашняя любимица, с манерами жены купца 2-й гильдии.
   Мирослава, Мира в быту, - курчавость, картавость, глазки коровьи и слегка навыкат, шершавая даже на вид кожа в дополнительном описании не нуждается: дочь племени  Моисеева.
Вспомнил я четвёртое создание! Эдакий «женщенок», едва-едва заполнявшее комнатное пространство. Это она говорила: «Я семимесячная, после рождения полгода в обувной коробке росла»; «Да пропади оно всё мелким пропадом»,  круглолицее полутораметровое, с первых дней жизни, навеки  удивлёнными глазками и надутыми губками, со временем покинет это пристанище. Родители снимут ей комнату в частном секторе.
   Семён:
- Я передал Илларионову записку предмету его воздыханий, пожелал здоровья и ушёл, пообещав навестить болезную завтра, по возможности с фруктами. Только за что их купить?
                7.
    Илларион ждал весточки от своей пассии. Степан живо описал визит в 95-ю, изобразил в лицах весь разговор с четырьмя персонами «женска полу», о приёме, ему оказанном. Живописуя, не заметил, как слушателей стало больше: им понравился моноспектакль Степана. Не обошлось и без комментариев:
- Надо было остаться в качестве сиделки у постели больной! Лечил бы всех, капли капал, утку подкладывал и беспрепятственно прелестями ниже пупка любовался!
- Они его на балкон бы выперли, на свежий воздух, остыть!
- Чтобы пани Саля после десяти метлою  вымела?
   О записках – челноках оба соучастника, не сговариваясь, умолчали: кому какое дело?
   Но только Илларион останавливаться не хотел:
- Сеня, раз взялся помогать, не останавливайся на полдороги. Надо бы фруктов, соку занести. Ну, ты знаешь!
   Семён про себя сыронизировал: «Конечно, денежки у поповича есть», - но потом устыдился этой мысли, - «Он и сам зарабатывает, играет в хоре консервного завода».
   Пришлось умерить амбиции, надевать плащ и топать в гастроном. Благо, что он в трёх шагах. Были куплены традиционные – их всегда в больницы носят!  – апельсины. Или мандарины? И соки, 2 бутылки, а какие – не всё ли равно?
   Сеял мелкий осенний дождик. Лужи приходилось перепрыгивать. Как всегда, больше всего их было на переходах.
   Пани Саля бесцеремонно и дотошно рассмотрела принесённое. Ей не верилось, что студент приходит второй раз подряд, без спиртного, а с фруктами. Это же денег стоит! И ещё она не привыкла к тому, что люди могут делать добро за так, без отдачи.
Маша открыла дверь. Девчонок в комнате не было. Тут умысла не было, никто о его приходе не знал – не ведал, до телефонов сотовых было лет 30.
      Девушка была свежа и явно здоровёхонька, но, однако, со скорбной миной легла в постель, в халатике и шерстяных носках. Ну, что ж…Сеня выгрузил подарки, отмахиваясь от неканья:
- Тебе витамины нужны, организм ослаб от болезни. А это добро Илларион прислал.
  И плёл ещё что – то, бессвязное.
   Девушка наблюдала за ним глазами, в которых мысли угадать было невозможно, настолько непроницаема была их чернота.
- А ведь потянуло меня к ней. Будто она меня загипнотизировала своими глазами. Говорят, у всех гадалок и ворожей они такие. Просто удержу не было, так хотелось к ней прикоснуться, притронуться, прижаться и убедиться, что она – живая, тёплая, мягкая, что она не призрак! И думал, не смей, не смей, нельзя, не твоё…А, была – не была… на тоже, маня, вперёд подалась…Да что же ты со мной делаешь, а? Рука на груди, на грудке тёплой, такой упруго – манящей… Губы… Всё, хватит, дальше нельзя, дальше – табу. Стоп.
8.
     Всё тайное… Нет, повременим с этим. Простуды, грипп, ОРЗ, ОРВИ прошли, слегка нарушив течение студенческой жизни. Все выздоровели, отряхнулись, смыли пот болезней и снова впряглись в свою привычную лямку. Опять учёба, читалка, столовая, спортзал, иногда – парк, концерт, вино, кино, театр. Ну, амуры…
   Театр в городе был русским драматическим. Другим при советской власти он быть не мог, хотя там иногда ставили идейно выдержанные пьесы украинских классиков (и только классиков!).  В основном же там шли пьесы советских драматургов о трудовых подвигах передовых тружеников, о геологах и лётчиках, военных и ткачихах, о достижениях учёных и о борьбе с бюрократами и рутиной.
   У Семёна были в театре друзья: танцор Миша и молодая актёрская пара. Михаила прозвали Кваком – вспомните сказку Роу «Марья – искусница». Там Милляр играет лягуху Квака, «танцора и певца» в стиле «квак». Но мой приятель не был ни отвратительным, ни уродливым. Наоборот, парень он по жизни обходительный, вежливый. Его младший брат Славка – тот грубее, происхождения воистину пролетарского.
   С артистом Игорем мы познакомились после спектакля в буфете театра за стойкой. Оба взяли коньяк. Несколько слов о спектакле стали поводом для длительного разговора о новинках литературы и поводом для дальнейших встреч.
   В городе три кинотеатра. Репертуар типично советский: отечественные фильмы, изредка зарубежные, проверенные и «обезвреженные»: никакой обнажёнки, герои те же, что и в пьесах. Но качество фильмов, игра актёров, по сравнению с современными, отменное.
Михаила я почему вспомнил? Мы проводили вместе свободное время и знали друг про друга всё. У него были любимые фразы, как у Эллочки-людоедки, которыми он отбрыкивался в многих жизненных ситуациях:
-Это моё личное дело,
-пусть тебя это не колышет,
-что, в «Букваре» это вычитал (а)?
- а я как артист (пьян, трезв, спокоен, красив), т.д.
Фразы вовсе не означают, что он был тупым и ограниченным. Просто этим примитивным набором можно было отговориться, отгородиться, оборвать приставания нежелательных собеседников. Проверьте, пригодится.

                9.
   Михаил был парнем битым: одна из его подруг прикинулась беременной, закатила ему истерику, надеясь если не на замужество, то на хорошие, по крайней мере, отступные. Квак не растерялся, подослал к коварной подруге пару местных хулиганов, известных своей агрессивностью, и беременность растворилась вместе с матримониальными поползновениями.
   Девушка просила Квака:
- Ты только не распространяйся особо среди пацанов о…ну, ты понимаешь…
 
    Мишка великодушно пообещал:
- Да что там, пару раз на пляже, да ещё в лесу. Мне – то что, я промолчу. А ты, лиса, постарайся, чтобы наши дорожки больше не пересекались.
   Выслушав разглагольствования Степана, Мишка фыркнул:
- Щебечешь соловьём, ослеп совсем, мальчик. Видел я твою пассию на репетиции, запомнил. Потом она мне с одним фраером попалась, ему лет 25 он в бандитском районе живёт. Смотри, не прошиби, как я.
- Не трепись, Квак! Она девочка скромная, тихая. И талантливая.
Мишка знал всех моих друзей, знакомых, половину однокурсников:
А что, Илларион тебе её легко уступил?
- Я тоже не понял этого жеста – бери, мол, мне не жалко, у меня их много.
Илларион сдался быстро:
- Я – музыкант, человек интеллигентный, из семьи с твёрдыми христианскими устоями. Этот амбал, бандит, предложил мне за эту девчонку подраться. Кто победит, тот её и берёт. Но я физически слабее его, это факт. И драться как человек первобытный я и не умею, и не смею из соображений моральных и этических. И вера мне велит…
   Семён вздохнул:
- Это он мне мог про религиозные убеждения говорить. Но другим – упаси Бог.
   Илларион был прав. Произошло курьёзное происшествие на факультете с грустными последствиями.
   На отделении французского языка учился парень из интеллигентной, в четвёртом колене, семьи. Воспитанный, изысканный, лощёный, он выглядел настоящим аристократом. На свою беду, был он не в меру строптив, позволял себе перечить вузовским авторитетам, а то и задавать каверзные вопросы по курсу марксизма – ленинизма, истории КПСС, политэкономии. Его долго «пасли», чтобы прижучить, вплоть до исключения. И такой повод нашли: парень стоял в вестибюле главного корпуса СПИНОЙ к бюсту Ленина и КУРИЛ! Дерзость, хамство, святотатство, даже презрение к Вождю мирового пролетариата! И когда на заседании студкома нарушитель позволил себе высмеять обвинение, назвав его абсурдным, никто не сомневался, что он будет исключен.
   Кто – то в его роду был ксёндзом.
   Ума не приложу, как Илларион умудрился поступить в советский вуз и продержаться в нём до окончания?

                10.
     Несколько дней С5мён отсутствовал, что было привычным для всех обитателей подъезда. Жители менялись часто, некоторые снимали жильё временно, на год – полтора, а старожилы были озабочены своими проблемами: работа, семейные заботы. Степан же довольно часто уезжал, работа у него была разъездная, и катали его, по его словам, «от Урала до Ямала».
   Встретились мы «на боевом посту», на скамейке у подъезда. Степан молча подвинулся, хотя места было достаточно: это было своего рода приглашение в беседе.
- Да, странная у нас была любовь, наигранная, киношная, театральная. И страстная, до слёз на глазах. А ведь я в неё верил!
   Знаешь, где у нас было в первый раз? У неё дома. Но не в доме, а по дороге к реке, под забором. Этакая подзаборная страсть. И случилось всё так неловко, торопливо, неумело. Она молчала, не сопротивлялась, не возражала. Но и не помогала ни движением, ни словом. Видно, уже познала вкус телесных утех. Я – то понимал свою несостоятельность: во второй-то в жизни раз! А она сказала почему-то странную до смешного фразу:
- Больше так не делай.
Почему? Не делай так неумело?
Правда, после этого было ещё несколько попыток, по – разному успешные.
А потом пошло, как по маслу. Это происходило в закрытой на ремонт общаге, мы туда залезали через окно первого этажа, стелили матрацы на голые пружины кровати, и…
   Однажды мы умудрились заняться этим в парке Молодоженов. Она всегда инертной была, не отказывалась, но вела себя так, словно исполняет скучную обязанность. Я не ошибаюсь, я тонко отношение к себе чувствую. Нутро у меня такое, как хорошая антенна. В конце оказалось, что у неё украли сумочку, а в сумочке лежал комсомольский билет. Скандал был! «Персоналка» за утерю комсомольского билета! Сейчас смешно, а тогда было грустно, могли из института попереть. Что, можно было? Промолчать? А учёт, а взносы? Не спрячешься…
   И в тот вечер наградила она меня триппером. А я о нём ничего не знал, носил эту награду пару месяцев, стыдно было к врачу идти. В конце концов, оказались мы на «трепдаче» вместе. Надо было ещё тогда развязаться с этой сомнительного поведения барышней. Я же держался за неё, как бес за грешную душу. Думаю, это тот битюг ей такую радость преподнёс. А может, кто другой? Она не сказала, доктора промолчали тоже. Врачебная тайна, видите ли.
   Ох, и натерпелся я сраму! Каждый день унизительные процедуры, один массаж простаты чего стоит…Мужики его называли «Сулико». И подначивали друг друга, чтобы скрыть смущение, играли в карты до отбоя.
  Их в палате пятеро, но по-настоящему стыда не испытывал никто.
   За ширмой стояла койка. Там лежал сифилитик. Его не было слышно или видно. Еду ему приносили отдельно, но вот кому досталось на орехи! Врач Николай Николаевич заходил за ширму в маске и хирургических перчатках, в клеёнчатом фартуке. Никто не видел, что там с ним врач делает. Один из пациентов, продавец зоомагазина по кличке «Птичкин дядя», полез за ширму, но пулей вылетел оттуда: сифилитик шуганул его уткой, хорошо, что пустой, а потом долго матерился.
   Я учил наизусть стихи Есенина.
   В больничном листе стоял диагноз »Фурункулёз», но в деканате знали, чем я был болен: заложил однокурсник, сын крупного торгаша, злорадный завистник и подлец, за что я его проклинал целый год.
   Приказ об отчислении появился через день-два, и только заступничество декана спасло меня.



                11.
   Какое  мне светило распределение? Прославился я здорово. Меня знали все на факультете, от первокурсника до дипломника.  Личность исключительно знаменитая. Как же, исключенный грешник, восстановленный за неизвестно какие заслуги, когда учёный совет принял решение, а приказ был вывешен на доске объявлений, и его читал весь факультет. Экзамены я сдал отвратительно, мне было не до учёбы из-за глубокой депрессии.
И загремел я на Волынь. Хорошо, что не на Дальний Восток и не в Сибирь – Советский Союз простирался на 11 тысяч километров с запада на восток.
   Машка приехала через месяц, и жили мы на съёмной квартире.
   Устроили её в школу. Она была на сносях, надо было заработать декретные. Волынь – «места хорошие, воздушные места». Но только весной и летом. Зимою заметает двери домов, и соседи откапывают друг друга. Воют ветра, тоска царит зелёная.

                12.
      Мы расходились дважды, и дважды нас мирили. Глупец я был, зелёный и неопытный. Даже мысль мелькала о суициде на почве ревности, особенно в подпитии. Казалось, жизнь никчёмна и напрасна.
   Одиночество – штука страшная, когда все однокурсники отвернулись от меня. Всяк боялся на свою шкуру: «Как бы чего не вышло» от дружбы с изгоем. Самоубийство – тяжкий грех, а «западенцы» люди суеверные и богобоязненные. Хотя о порицании самоубийства я нигде в церковных догматах не нашел.
   Так я и проходил отщепенцем до конца курса.
   Наконец, мы снова стали жить вместе в чужой квартире. Хозяйка, бывшая председателем колхоза почти во времена Сталина, была бабой «с прибабахом»: она продолжала жить во временах  жестоких и была же порядочной сволочью. У неё был сын – дебил лет тридцати. Он не работал, так как не мог из-за учёта в психушке и психической же болезнью. Единственным занятием его было терзание старого баяна по несколько часов в сутки. Он наяривал одну и ту же примитивную «Во поле берёза стояла», а когда удавалось получить пенсию без ведома матери, или когда он мог украсть у неё денег, напивался и скандалил. Ор стоял на весь дом, и никто из соседей на него не реагировал: делать замечания было делом бесполезным, бабища могла заткнуть любого спорщика, оперируя собранным на соседа компроматом. Спиртное она ненавидела из-за своего придурка – сына и требовала от нас тоже абсолютной трезвости. Приводить гостей было строго запрещено.
   Выдержать такой узурпаторский режим удалось с полгода.
   Машка перевелась на заочное, но работать не хотела. Мои упрёки встречала слезами. Плакать она умела артистично, я уже говорил – слёзы катились струйками по неискаженному эмоцией горя лицу. При этом она была дьявольски хороша и знала это, и этим пользовалась. Мне становилось жаль её, беззащитную и несчастную. Помнишь Кармен? Я как Хозе был околдован! И ничего поделать не мог. Я подозревал всех и всякого. «Ну, а ей улыбались прохожие, мне хоть просто кричи караул…»
   Я не знаю, где она бывала и что делала в моё отсутствие. Это злило. Несколько раз она приходила вечером с запахом спиртного.
   Терпение моё лопнуло, когда обнаружились письма курсанта военного училища с интимными подробностями. Я забрал пачку посланий и ушёл из дому. В сквере у вокзала прочёл письма, хотя это и отвратительно, но сдержаться не мог. Потом сжёг письма, купил билет и уехал к родителям.
   На душе было пакостно. Зачем, спрашивается, меня обманывать? Я словно вывалялся в грязной, зловонной луже. Могла бы прямо сказать…И что от меня проку? Денег больших нет, маленькие бывают не очень часто. Иди себе, скатертью дорога.
   Дня три пил. Отец косился, мать ругала открыто. Они настаивали, чтобы я написал покаянное письмо, извинился перед нею (за её же грехи!)
   Недели через две я сдался. Написал письмо. Звал к себе. Словом, снова проявил слабость.
   Прежде завязалась у меня что-то вроде дружбы с некоей Лидией, она была гром-баба. Видать, имела девка на меня виды, знала, что я от жены сбежал, и решила, я думаю, что надолго – может, насовсем. Но мать каждый день наседала:
- Пиши, зови, обещай…
   Замучила.
   А ведь у нас сын уже был. Не сиротить мальчонку…
   Зачем Стёпка мне всё это рассказывал? Знать, накипело, выговориться захотелось, а я – лицо нейтральное, ко всему – автор нескольких книг. Может, он рассчитывал на публикацию его «печальной повести»?
- Знаешь, приехала она. С сыном. Думаю, её родичи тоже напёрли: как так, мать – одиночка.  А у неё, кроме родителей, четыре брата и три сестры. Профсоюз!
 .  Кое- как сладилось у нас. Стали дальше жить и тужить.
 
                13.
   Обещал я больше тринадцати главок не писать. Значит, это последняя.
   Слушаю моего героя:
-     Конечно, я над ней издевался. Дразнил, подтрунивал. Со злостью, грубо. Называл «курсанткой», и она опять плакала. Грозилась уехать. Куда? Кому она нужна с ребёнком? Без образования, без профессии, без перспектив.
   Родители меня достали. Жить с ними в малометражке из двух небольших комнат стало невыносимо. Посуди сам: их двое, нас трое, каково? И я настоял на переезде.
   Кровом нашим стала времянка в частном секторе, с подмокшими стенами с дымящей печью, покрытой трещинами.
  В этом аду мы прожили год, пока я правдами и неправдами добыл двухкомнатную квартиру. Буду кратким – нет смысла расписывать каждый год паршивой жизни.
   Почему паршивой? Обман продолжался.  Моя благоверная снова пустилась во все тяжкие, найдя себе отставного вояку. Я догадывался, но доказательств не было, а она молчала, как прежде.
   Всё имеет своё начало и свой конец.
   Я уехал на курсы, на полгода.
   Пока учился, звонил ей раза по два в неделю. Понятно, сотовых тогда ещё не было, приходилось бегать на переговорный. Слышалось в её голосе смятение, неуверенность, ощущались скрытность. Реакция была знакома.
   Когда я возвратился, семейства моего в доме не было.
   На проигрывателе лежала пластинка с песней Лили Ивановой «Забудь обратную дорогу». Как романтично! Но подло.
   Мебель – всю, кроме дивана – вывезла моя сердобольная мать. Она боялась, что я её с горя продам, а деньги пропью.
   Ложь наказуема.
   Мария умерла, не дожив до 50 лет, и похоронена далеко от дома.
   Всё.
   После своей исповеди Семён стал меня избегать, словно стыдясь своих откровений.
   А потом он уехал неведомо куда.
   Россия, как сказано, велика.