многоточие – решившая промолчать буква «и», и вот она стоит, моя бессловесная неприступность, смотрит себе под ноги, в попытке обнаружить хотя бы намёк на причину, по которой можно было бы хоть что-то сказать, произнести вслух подоплёку своего существования, но заиндевевшая поверхность бумажного естества давным-давно сдала все свои полномочия зеркалам, вся истина мира в отражениях, но никак не на бумаге - подытожим наши синие пасторали:
назову его Уолтер;
Уолтер терпеть не может смотреть со стороны,- что может быть чистосердечнее марева лжи взгляда со стороны? разве что только имя человека – этой нещадной красной лампочки, вспышки, запрещающей правде, возможности сделать следующий шаг, где «добро» даётся грохочущему составу во главе с окаменелым местоимением «он, она, они», и понеслись – обрывки, клочки, лоскутки, ошмётки где-то вырванного, выдернутого, выхваченного, выклюнутого – прилагательные (что? не прилагаются? а ты плюнь смачнее да припечатай основательнее, вот, другое дело), что может быть простосердечнее правды о тебе из уст – со стороны?
в голове Уолтера тоже есть этот поезд, но это скорее игрушечная железная дорога, пластмассовая и мягкая, как окружность, нарисованная бледно-голубой пастелью на бледно-голубом листе бумаге, с пластмассовым светофором, с одной-единственной лампочкой, цвет которой определяется уровнем шарканья домашних тапочек Уолтера: чем легче «шарк», тем веселее и насыщеннее подмигивание, если же поступь отдаёт вечерним, сутулым, тягостным,- светофор закрывает веко – внутри хоть и темно, но безопасно, иногда значительно уютнее в своей собственной темноте, чем в сумерках другого…опять искаженьице: уютнее всего в волокнах белого листа – чисто, просторно, свежо, ни единой точки, ни намёка на меланин, воздух в исповедальне белый-белый, что не удивительно, - а какой ещё должна быть первооснова мира?
- почему лист бумаги предпочтительно белый?
- он соткан из выпавших седин склонившихся голов старцев, пытавшихся нам рассказать о любви, добре, Боге, но человечество до сих пор не умеет читать, не говоря уже о свойстве «слышать»; буквы выцветают и выгорают, но свитки остаются в некоторых головах, где-то там, в седине орнамента человеколюбия…
Уолтер – мой неизречённый рай, надёжный, остроносый, основательный, как буква «I» или как цифра «1», те же повадки, тот же фиолетовый с чёрным цвет;
есть вещи, которым не перестаёшь удивляться: взять хотя бы того, кто, став спиной к улице, умудрился спрыгнуть с подоконника, шагнув в комнату, в гости к самому себе, - пожалуй, это тот единственный, исключительный случай, когда в гостях лучше, чем дома; проникновение, стоящее всех тех лишений, которыми нас щедро одаривает жизнь; опасаясь задеть, затаив дыхание, переступаешь через смешную игрушечную железную дорогу на полу, молчаливой поступью пробираешься к самому уютному в мире креслу, усаживаешься и - чуть дышишь, словно комната и не комната вовсе, а голова одуванчика, и даже моргать здесь следует любовно, тонко, обдуманно,- как никак ты в гостях – пусть даже у самого себя;
- какого это – быть в гостях у самого себя?
- это как…однажды открыть глаза и оказаться внутри мира, в котором отсутствуют слова, оказаться внутри замысла, не оскверняя пространство названиями; что есть окружающие тебя предметы? едва различимая тональность, музыка, фон твоего существования, каждого человека окружает песнопение предметов, и, зачастую, человеческая рука тянется не за названием вещи, но за её значением, точнее - предназначением, совершенно не задумываясь о словах «рука» или «предмет», жить внутри значений - куда много интереснее, чем скакать по поверхности кем-то бездумно выплюнутого слова – есть вещи, которым не перестаёшь удивляться;
взять хотя бы того, кто сейчас смахнул поднакопившуюся выше пыль в пригоршню, аккуратно тряхнул в ладонях и заново окропил наивную доверчивость невинной души белого листа, что там выпало?
можно подолгу смотреть в окно, застыв у неё за спиной, в очередной попытке обнять, уткнуться носом ей в шею, простояв так целую вечность, но более чем достаточно того, что она положила свои руки ему на плечи, тому, кто мгновением раньше спрыгнул с подоконника, уселся в своё любимое кресло, и с какой-то нездешней отрешённостью уставился в пространство, которое вполне себе могло бы послужить окном…в воздухе повисла бледно-голубая лента – извиваясь, пульсируя, переливаясь – бесшумно проникла в левое ухо, выпорхнула из правого, оставив ощущение хорошо проветренного помещения, на ленте едва различимо, то ли ухмылялась, то ли погрузившись глубоко в себя, вальяжно ёжилась от холода надпись «вполне себе могло бы быть»;
в комнате зазвонил телефон, под ногами тронулся игрушечный паровоз, Уолтер тяжело вздохнул: «если бросить камушек в воду, предательски, неумолимо пойдут круги по воде; чем больше оптическая плотность среды, тем меньше в ней скорость света, и тем сильнее она будет преломлять свет, попадающий извне; всего лишь по причине преломления света объекты на дне водоёма кажутся ближе, чем они есть на самом деле, а звёзды на небе – оказывается, на деле, опять и снова преподносятся – выше; пресловутая плотность среды…звёзды, на самом-то деле, ближе, чем кажутся»
я погружаю руки в прохладу чистого листа бумаги
- преломление-
моя беззубая реальность: будничная, простоволосая, пожимающая плечами незащищённость;
здесь руки перестают дышать,
безвольные, тряпичные, отпустившие себя,
позволившие преломлению переписать узор,
увлечь за горизонт, просочиться в немыслимые вертикали, меридианы, траектории -
аляповатость минувшего, неправдоподобность нынешнего,
пагубность никогда не приходящего завтра;
позволившие насладиться всеразъедающему времени,
редкий аппетит, едкий, - оставивший мне (по невнимательности) инакомыслие,
свойство пишущих предметов – создавать миры,
задолго до прикосновения к пространству…я затаил дыхание в момент, когда открыл глаза
и обнаружил – преломление,
будничную, простоволосую, пожимающую плечами незащищённость
(встречаются новорождённые, которые не издают ни звука);
синяя паста обладает теми же свойствами, что и человеческая слеза –
сочиться сквозь немыслимые вертикали никогда не приходящего завтра
более чем достаточно того, что она положила руки ему на плечи – подоконнику; нет, так не совсем удобно стоять у окна, - куда как комфортнее, уперев локти в твердь, уткнуть подбородок в тепло собственных ладоней, коротко постукивая подушечками пальцев по скулам:
- хочешь мятную конфету? – улыбается ей в лицо ветер,
- что ты там делаешь? – подушечки пальцев замерли, глаза сосредоточились на маленькой белой точке на горизонте,
- пытаюсь содрать парус…уж очень заговорщицки-красив этот фрегат…
- но зачем же портить красоту? – мягко перебила она,- пусть себе…украшает горизонт,
- какая ты несмышлёная,- он лихо подлетел, чмокнул её в щёку, мгновенно возвратившись в свой отдалённый уголок (в свою систему координат – между безбрежностью и недосягаемостью) к едва различимому белому треугольнику, - не может военное что-либо украшать, вот перекрою* его в шлюпку – белоокое на синем – и тогда пусть себе…украшает…
- а ты поступи умнее,- она взяла конфету, лежавшую справа, развернула, мастерски закинула её в рот, убрала фантик в карман и села на подоконник, - отдай клок паруса тому, кто сможет переписать картинку, там шьют без кроя, стежок за стежком, фразу за фразой;
человек в кресле вздохнул, пошуршал фантиком в руке, приподнял правую бровь, поджал губы и замер;
- мы с тобой одной крови, - произнес вслух кофе тоном человека, уверенного в своей правоте,
- самонадеянность другом не назовёшь, - почти шёпотом ответила лежавшая рядом книга в коричневом переплёте,
- почему шепотом?
- шариковая ручка между страниц…
- а, понимаю, в моём случае – мне крайне повезло: он не пользуется чайной ложкой, предпочитая чистый кофе – без примесей,
- и всё же, с чего ты взял, что мы одной природы: цветовая гамма?
- он нас одинаково любит…ммм…за послевкусие…кстати, самый лучший сорт кофе можно было бы назвать «МарсельПруст»…послевкусие лет на двести…
- в таком случае, может быть, Уильям?
- нет, там перебор с насыщенностью…горечь подточила стенки желчи…нет, перебор с плотностью…мера должна быть во всём…
- интересно, а её…её…он любит? – выдохнула книга и залилась краской,
- недосягаемость с из ряда вон выходящим послевкусием;
обезвоженная строптивость, свернувшаяся в точку
на стыке бескрайности с недостижимостью в системе без координат;
обезглавленное самозабвение, спешащее на карнавал
с букетом цветов под мышкой, который – рано или поздно – превратится в гербарий,-
и будут высушены лепестки роз, чьим уделом станет теперь чай - черновой вариант кофе…
чтобы однажды, в те – особенные – холода, наполнить формы жизнью:
именную, белозубую, однорукую учтивость, либо смурную, гранёную, стеклянную задумчивость;
в любом случае, глоток горячего, терпкого, сладкого чая, - как вздох облегчения после исповеди…
послевкусие…из ряда вон выходящей недосягаемости…
- не поняла, что это было?
- история о любви…в одном варианте – случается семья, символом которой служит отряд чистых кружек на верхней полке в шкафу для посуды, в другом – продолжающееся одиночество, прерванное безумной историей – когда-то, но без ладненького конца, со смурным, гранённым, стеклянным стаканом холостяка – в итоге; в любом случае – любовь – штука великолепная…
тишину в комнате нарушила ни с того, ни с сего выпавшая из книги шариковая ручка;
о предметах, как о любви, можно говорить часами и столетиями; это на мысль о человеке достаточно накинуть сеть, абрис достоинством в десять узелков, чтобы – по большому счету – понять, кто перед тобой и что там у него внутри, той же манерой обладает прощупывание текста,- грамматика нашепчет тебе о содержании, а слова – о направлении ветров; магия же предметов заключена в их месторасположении: между зрачком, вздыхающего, смотрящего и той, замершей, реальностью, за их спиной; и здесь на ум приходит буквенный мир, степенно проявляющийся между суетливым шариком ручки и затаившей дыхание бумагой, и в чём отличие между влажным зрачком, разукрашивающим человеческую реальность в твёрдые тона физических законов и шариковой ручкой, однажды примерившей на себя роль творца, разве что только в уровне развития, в спектре возможностей; хотя – человек может называть себя человеком с того самого – недавнего - момента, как его научили писать, равно как текст – зваться литературой, как только в его прожилках прощупывается пульс - свидетельство наличия души, единственным свойством которой есть любовь, признаком же – чувство прекрасного, реальность с бесконечностью возможностей – будь ты тлетворной чернотой человеческого зрачка, либо молчаливо-синим, остающимся на бумаге; о предметах, как о любви, можно говорить часами,- о любви, к примеру, так:
- сквозь анфиладу образов, событий, причину самого себя,
предсуществование миров, довозникновение богов,
осколок зеркала - манифестацию бездны, тлетворную черноту зрачка,
сквозь исковерканную тишину – слово,
сквозь обескровленное бытие – разум,
пол-оборота к вечности – душу,
минуя радужную плащаницу реальности, наброшенную на глаза,
минуя чувственность и чувствительность – впрыснутые спецэффекты памяти,
сквозь эмоцию – причину распада и становление эпох,
под обнаружения, за увековечивания, в обесточивание,
оголённость, нагость, голь, нулевую версию себя,
незачатые вселенные, несостоявшиеся бесконечности,
развоплощённые пустоты, из ниоткуда в никуда,
сквозь исковерканную тишину…
я снова падаю в ладони тёплых слов,
которые ты не произнесёшь…
которые ты…не смогла озвучить…
которые посмел… расслышать
……………………………………………………………………………………………………………………………………..
(назову её Ида)
………………………………………………………………………………………………………………………………………
- а о предметах?
- о предметах…
…магия же предметов заключена в их месторасположении: между зрачком, вздохнувшего, смотрящего и той, замирающей, реальностью за их спиной (спина? у предметов? «спин – собственный момент импульса электрона, не связанный с движением; внутренний момент количества движения – импульса»), есть у предметов уникальное свойство – соприкосновение; твердость, мягкость, жидкостность, желеобразность, температурность, признаки, признаки, образы, картинки…не то, не то…но удивительный дар – соприкасаться с тем, с чем здесь и сейчас суждено; стоит один раз обнаружить эти потайные тропы, чтобы больше не возвращаться в кружку, ручку, полотенце, ложку, постоянно проваливаясь в соприкосновения - пальцев с зубной щёткой, подошвы обуви с асфальтом, взгляда с отражением в зеркале, вдоха с полостями внутри носа, букв с листом бумаги…стоит один раз поскользнуться между – тем, что о себе знаешь, и тем, что о тебе думают, чтобы больше не возвращаться к поверхности, единожды нащупав мир под местоимением, вряд ли захочется вернуть в свои карманы слова, - разве что только в одном случае (в случае с Вирджинией Вульф, слова – те же камни); между тем, что о себе знаешь и тем, что о тебе думают, паломничество в соприкосновение с действительностью, туда…где когда-то слишком дерзкие, свободолюбивые, гордые звуки взмыли высоко-высоко, под небеса (где уже нет бесов), в небо (где ещё нет богов), ныряя в облаках, в попытке обнаружить что-то важное, но прослойка тумана – всего лишь испарения, улетучивания человеческих слёз, вопрошаний, надежд, ожиданий…что может дать дымка? напитать тебя смыслами, обрядить в слова, разукрасить в интонации человеческих голосов; и вот – они уже здесь: речь, беседа, толкование, «коммуникация»…бестельные, целомудренные звуки…когда-то, теперь же всего лишь слова, определения в неопределённом, сомнительном, туманном мире человеческих разговоров; но есть везунчики, звуки-счастливчики, которым удалось проскочить и смысл, и буквы, и слова…те стали музыкой, - свободолюбивые, кроткие, неизлечимо помнящие нежность, приволье, где живут сияющие, бестелесые, мерцающие, безмолвные прилагательные, не осквернённые ни нотой, ни буквой, ни смыслом; между знанием о себе и вымыслом о мире, в расщелине соприкосновений, есть потайная червоточина, соскользнув в которую однажды, попадаешь в место, где живёт музыка – в бесконечные поля полнометражной тишины, где живёт поэзия – сияние, пронизывающее эти поля, где живёт живопись – развоплощённый цвет, волокна этих нив; странная штука – местоимение «я», основную часть жизни оно возводит стену между собой и окружающим миром, кладку из слов, чтобы потом всё это разобрать, вплоть до последнего кирпичика, до последней буквы, до последней буквы в алфавите, за которой и начинается самое интересное; магия же предметов не в их характеристике, признаках, значениях, названии, - она за их спиной, в расселине соприкосновения с другими (где живёт музыка – единственная правда о свободе, где живёт поэзия – нулевая версия местоимения «я», где живёт живопись – искомая реальность движения), «спин – внутренний момент количества движения – импульса»
………………………………………………………………………………………………………………………………………
женщина у окна повернула голову, внимательно посмотрела на выпавшую из книги ручку, вздохнула и снова сосредоточилась на горизонте;
- почему он не пишет тебе писем? – ворчал ветер, пытаясь расстегнуть заколку, - и что за манера всё время собирать волосы в пучок?
- почему же не пишет – он пишет…не так просто написать ничего не значащими словами о пространстве, в котором перестаёшь дышать при мысли об одном-единственном человеке, где даже многоточие обретает свойства мимикрии, под цвет среды обитания текста, обездвиженность, с бешено-колотящимся сердцем и трясущимися коленками, тотальность, припрятанная в желании быть самым невидимым на свете, и в то же время - зрачком, посредством которого мир твоего человека обретает себя, свернувшаяся в калачик скоропостижная непредвиденность прямо по центру слова «Бог» или «любовь»…
- стоп, почему «скоропостижная»? – ветер отцепился от заколки,
- потому…что любовь – постигается либо сразу, либо никогда, и непредвиденность – одна из глубоких морщин на её лице…осознаётся мгновенно, вопрос – надолго ли? хотя, о чём я говорю: какое время, какие расстояния…здесь…мда, - она поднесла руку к голове, заколка щёлкнула, высвободив тёмную, волнистую, ниспадающую на плечи ворожбу, - о предметах, как о любви…можно говорить часами или столетиями (текст – есть уникальная реальность пишущего, и литературой его делает – как человеком человека – любовь)
разве мало того, что ты – есть? каждый день извлекая себя в этот мир,
разве мало того, о чём приходится молчать? на берегу внутреннего океана,
где фигуры из песка разгоняет ветер – галантный понтифик,
провожающий странников – страницы из песка – домой;
твоё любимое занятие – проживать жизнь словами…как и моё – в общем-то…
разница лишь в том, что твои слова слетают с губ большими синими бабочками,
бережно садясь на плечи улыбающихся тебе людей,
а мои – угловатые бестии – способны лишь отбрасывать тень позади себя,
в продолжение его – смурного, средоточенного, читающего,
пытающегося познать магию преломления;
твоё любимое занятие – стоять на берегу в момент отрыва букв от начертаний…
как и моё – в общем-то…разница лишь в том, что ты
чертовски – больно слышишь стон обескураженной страницы,
а я лишь вижу ослепительный цвет обнажённой кости пергамента,
на котором тебя мне снова напишут - по окончании этих песчаных листов;
разве мало того, о чём приходится молчать? здесь, на берегу,
где вода – старый, терпеливый переводчик – обращает твои следы в многоточие,
единственно, что есть важного в человеке, чем заинтересован Бог,
твоё любимое занятие – провожать жизнь словами…как и моё – в общем-то…
разница лишь в том, что…там, на перекрёстке, мне всё чаще встречаются
люди с синими бабочками на плечах, а ты стала замирать у светофоров –
этих вставших во весь рост многоточий, под которыми может случиться всё
…в чём заинтересован Бог;
разве мало того, что ты есть? каждый день извлекая себя в этот мир,
отрываясь от белой страницы…
- плотью тебя наделяют другие; скучно это – смотреть по сторонам, влево, вправо, там ничего нет, кроме левых и правых, тысячелетия – всего лишь левые и правые, не более того, под ногами и над головой – моя единственная правда, реальность, которую распознаёт зрачок, обезрелигиоженная, примедитатированная, бесперспективная, бестелесая действительность, но моя – Уолтеровская, единичный случай…мда, когда я уже займусь прозой, корпусом повествования – нарочито-прочной, качественной прозой, из древесины марки «Томас Манн» или «Уильям Фолкнер», основательный поток сознания, поточище…может быть, не дано, как не дано собрать себя слева и справа, собрать в кучку и, поправив рюкзак с кирпичами прошлого, медленно, но верно тащить это к главному камню своего бытия, тяжело и скверно, или нестись по улицам жизни, болезненной остервенелостью, хватая на пробу всё подряд, обнаружив в конце пути тупик, тупой угол – кривые стены с кривыми зеркалами, чужие прожитые жизни, холодно и пусто; крайности, крайности, не дано, не моя данность; я умею раскукливать слова: главное, уцепиться за краешек и медленно-медленно потянуть (не на себя, а к себе), аккуратно-аккуратно (хотя это тот самый момент, где даже смысл слова «аккуратно» неуместен, не говоря уже о звуке, который вечно всё рушит) тянуть, вдыхать слово, эту замысловатую куколку, взращенную внутри тебя, где качество шёлка текста зависит исключительно от того, что поглощало твоё сознание, - наливные яблоки дают изумительную нить, мягкость, ажурность, узор; что я умею? лишь ткать паруса, прозрачные, легковесные, бестелесые ткани, то, что даже стихотворением-то не назовёшь, клок пространства, затерявшийся между «над головой» и «под ногами», собственно, моё любимое место и время препровождение - там, где нет «слева» и «справа», «предшествия» и «последовательности», есть лишь падение и стремление, где ты – лишь проводник, поверенный меж замыслом и словесностью, где ты – суффикс, служащий, лакей у белого листа бумаги: «подай, принеси, выйди вон, не мешай»; плотью наделят тебя другие, грубо упростят, сделают доступней, под себя - обратившись, заглянув в глаза, что-то сказав, произнеся - очередную изношенность – что-нибудь потрёпанное, засаленное, потасканное, изнурённое, изначально-уставшее «привет, как дела, как жизнь, работа, семья, что нового», сразу ответив: за тебя, вместо тебя, слева от тебя, справа, позади, перед тобой; нетронутым останется лишь суффикс – твоя глухонемая реальность, единственное место, где есть возможность оставаться собой, изолированность, возведённая в степень недосягаемости…под ногами и над головой…
- что ты там делаешь? – ветер пытался также легко и бесцеремонно войти в картину, висящую на стене, как это сделала женщина,
- оставайся снаружи, я только возьму свою кружку и чайную ложку и сразу назад, у него на кухне совершенно нет посуды, что за человек, приходится наведываться к себе, - раздался глухой голос, откуда-то из глубины картины,
- но на картине только берег моря и едва различимый клочок паруса вдали, - не унимался ветер, не смея однако нарушить границы рамы, оставаясь в комнате, - где ты там возьмёшь посуду?
- справа, на пригорке, видна стена хижины?
- а! я понял!
- ну вот, сейчас попьём чаю, - тяжело дыша, обладатель нечеловеческой красоты, перешагнула раму и подошла к плите, - как же это всё-таки утомительно,- мотаться из реальности в реальность,
- а ты ему скажи, чтобы купил посуду…
- как я ему скажу, если он – глухой?
- как глухой? – в комнате покачнулась люстра,
- эти творческие – они непреднамеренно глухие, слепые и малоподвижные, там, где нормальный человек реагирует, этот будет сидеть, словно мастер ретрита, зато там, где следует никуда не следовать, он оставляет следы…
- лично я не против его следов, - прикинувшись лёгкой прохладой, ветер наблюдал, как её руки заваривали чай, - смотри, какие он кроит паруса, это же сказка какая-то…
- и что за напасть такая,- всю жизнь меня окружают только сказочники, - женщина мягко засмеялась;
в кресле молча сидел человек, наблюдая за дымом от сигареты, слегка покачивалась люстра, зажглась газовая конфорка, потухла;
- ты называешь это литературой?
- нет, я называю это выжимкой из музыки…чем, собственно, и являются слова; мир потрёпан, человек – ходячая руина, вода испаряется, но любовь…любви нет никакого дела до катаклизмов мира и специфик человека, специфик его чертовых местоимений; человек способен затянуть в корсет нот музыку, в сеть слов – поэзию, в намордник красок – живопись, но ту – настоящую реальность, за спинами предметов, под ступнями городов, над макушками спутников, струящуюся из ниоткуда в никуда, - не зафиксировать и не затянуть…можно лишь догадываться о существовании чего-то абсурдного, необъяснимого, невыносимо прекрасного, нечеловеческого, непроизносимого; там, где вначале была музыка, а потом пришли некие, и облекли весь этот мир в слова, выдавая желаемое за действительное, инспирация в мышление, добро пожаловать в низкочастотный мир фраз, «язык – суть постижения реальности»? а, может, это опыт телесности музыки, где звуки – её плоть и кровь, её инстинкты и интеллект, тогда как душа так и не решилась сделать шаг сюда, в исковерканное измерение, как человек, который всегда будет гостем в своём собственном теле на поверхности совершенно чужой ему планеты; искусство – процесс адаптации прекрасного в нашем морально обанкроченном мире, единственное место во вселенной, где любовь начинается с частички «не», где бога в тебе взращивают с запрета, где мудрость постигается лишь путём страдания, а смерть – единственный гарант свободы, к которому ты обязан испытывать ужас, страх и отвращение; что делать музыке в мире, где совесть начинается с частички «не»? лишь мимикрировать под текст и математику…(знать…что это и знать – какого это…разные вещи)
«плотью тебя наделяют другие, мой дорогой текст; ты же пишешься из пространства меж наслоений, из той обволакивающей каждую букву тишины, из того меж строчного молчания, мироточением из слов, из центра замершей буквы «и» - застенчивого многоточия; есть такие пространства (стыдно признаться), из которых не хочется вынимать голову, заоблачные дали уединения, где можно…разве что…высунуть кисть человеческой руки с шариковой ручкой меж пальцев, и быстро-быстро что-то записать, пока главный цензор, палач-иллюзионист, подселенец в голове не стукнул металлической линейкой по руке: - не та нота, неправильный аккорд, пиши суше, жёстче, больше согласных, звенящих, шипящих, колющих, першащих, не размазывай, соблюдай дистанцию, - что ты их обволакиваешь – эти буквы, что ты их обнимаешь – эти слова, выталкивай их на бумагу, муштруй, (где кнут, я тебя спрашиваю? где твой кнут? что ты всё пряниками да пряниками, поползут, разленятся) строй, в шеренгу их, всем стоять, друг на друга равняться, форма, форма и ещё раз – форма…но последних возгласов уже почти не слышно, рука исчезает, дымка, заоблачность межстрочного молчания…мда…«мир слишком прекрасен, чтобы произносить его вслух», (разве что, высунуть кисть человеческой руки с шариковой ручкой меж пальцев, и быстро-быстро записать; что там было ещё? что-то было ещё…)
- а ты замри, затаи дыхание…
«звуки, пойманные в слова «вдох» и «выдох», слишком далеки от самого дыхания»
- хорошо, ещё…посиди ещё…вспомни момент, как сквозь дымку поднимается твоя рука, с шариковой ручкой меж пальцев, ну?
«дезертирство в красоту люди называют «чтением»», «говорящий о любви – безумец, швыряющий камни в небо»…
- молодец, ну ещё немного и ты каким-то чудом (заметь, словесным) соткал очередной абзац; зачем ты вообще меня пишешь?
«тайна воспринимается через её покровы, а не через снятие их»,
- покровами, мой друг, меня наделят другие; а как абзац могу похлопать тебя по плечу, молодец, о чём вообще мы хотели с тобой тут сказать?
- о том, что согласные уж слишком отрезвляют язык,
- не соглашусь, скорее твёрдая гласная – катализатор страха в слове…но есть незамутнённые громкостью пространства – книги…где люди также громко смотрят друг на друга, шевелят события, шелестят истории, жонглируют маски, глотают слова, а ты сидишь себе – бессовестно счастливый глухой пень, улыбаешься…собственным пустым карманам, где все маски мира трансмутировали в одну-единственную способность – перемолчать звёзды»
- знаешь, эта странная привычка,- с каждым походом в магазин покупать себе новые носки, словно с приобретением новой пары, ты обретаешь шанс на новую жизнь, точнее, на новую версию самого себя: не произнесённого вслух, не втянутого в игру разума и чувств, в сеть воображения, в игру какой бы то ни было системы…новая пара носков – этакая неопределённость предопределённостей, надежда и право на чудо – прожить нужную, выправленную, безукоризненную жизнь чистовика, оставив скомканные черновики корзине прошлого; но между походами в магазин совершаешь старые как мир поступки, ступаешь теми же траекториями слов, чихаешь, как чихал десять тысяч лет назад, болеешь, ноешь, радуешься, позволяешь мыслям бесконечную болтовню в голове, наблюдая за давно уже всё решившим для себя телом, подсматривая в зеркало за неизменным увяданием, будь ты в носках или на босу ногу, и эта неотъемлемая горизонталь вопроса «зачем» перед сном: зачем всё это вообще вокруг, и, вместо ответа, очередной провал в сон, - чтобы утром открыть глаза;
безукоризненность; бог открывает глаза в момент покупки новой пары, в момент выхода из магазина, в момент бережного прикосновения новых носков к другим, - таким же, - аккуратно сложенным в уже довольно-таки высокую стопку у тебя на полке,
- ты хочешь сказать, что бог живёт на полке с новыми носками?
- так и есть…и как только ты надеваешь носки, бог закрывает глаза;
нынешняя поэзия, по сути своей, акт толкования эмоциональных состояний автора, где в центре белой комнаты листка бумаги, под роскошной, изысканной вуалью из слов, всенепременно стоит ваза с обидами, претензиями, горечью, печалью, грустью и разочарованием; человек, открывая книгу, дезертирует в красоту, в надежде обнаружить в вазе сладости, на худой конец – насладиться теплом вуали, укутавшись в эту непревзойдённую роскошь, или, просто усевшись в уголочке, послушать музыку, а вместо этого – ваза с гнилыми фруктами, либо осколки разбитых зеркал; задача поэзии – не поэтика, а поэтичность, не передача эмоции, но мироточение красотой, излияние суть-божественной энергией; поэзия – не волевой психо-физический акт, направленный на толкование своих реакций как ответ на бесконечные корректировки зла, но шанс поделиться с людьми знанием, что несмотря ни на что! мир чертовски красив; непревзойдённость красоты кроется в нежности…стихотворение – не просто вуаль из слов, но нечто куда более деликатное, суть-дыхание колыбельной, под которой свернулся в калачик беззащитный ребёнок…твоя собственная душа;
………………………………………………………………………………………………………………………………………….
- какого это – быть в гостях у самого себя?
не бегать по словам, не трогать их руками? не говорить с ними?
- не смотреть им в глаза, потому как
самое интересное находится за их спинами,
теневая сторона слов, пространство значений,
приватный круг потаённости,
- что это? плен?
- нет, этот как раз и есть настоящая свобода –
смотреть буквам в спину,
наблюдая, как тени ложатся на поверхность читающих глаз,
всполохи где-то в глубине зрачка,
я – всего лишь залитое светом
пространство значений, обитель красоты,
приватный круг потаённости,
исподняя сторона слов;
мир, в котором нет теней,
ибо солнечный свет истекает отсюда;
статус самостоятельной реальности – в гостях у самого себя…
…………………………………………………………………………………………………………………………………………
- почему Ида?
(кстати, что ты делаешь? – спросил ветер; - складываю его носки, стопка завалилась набок…рассыпалась – почти)
- почему Ида…и - десятая буква алфавита, д – пятая…десять-пять-один…содержание слов – весьма малая часть разговора; звук имени – ключ в систему «человек», код проникновения в его реальность, магия обладания, предумышленное безнаказуемое внедрение; человек среагирует на любой звук, но звук твоего собственного имени не оставляет тебе ни малейшего шанса на свободу; имя – и ты подневольный, крепостной, личная собственность того, кто произнёс, окликнул…тебя, - если ты, конечно, веришь в историю о себе (плотью тебя наделяют другие)…а можно и не верить; импровизация – любимый конёк у жизни, чего всячески избегает судьба…а можно и не верить; «я» - обездвиженность, пригвождённая к кресту, с которого, к счастью, ты способен себя снять, рано утром, на рассвете, когда разуверишься в последней истории о себе – зеркальном отражении, доступная запредельность; Ида – моё божественное начало и демонический конец…И – цифра 10, завершённое как бог, ДА, частица «да» - тоннель во все безобразия мира…Ида – моя основополагающая, смертельная слабость, зашифрованная вечность во мне, свидетельство о рождении, свидетельство о смерти, неестественно жаркие крылья, неестественно дикий лёд; трактовать любовь? любовь человека к человеку – лишь её профиль, неполная информация, недобранная чаша, анфас любви, лик безусловности прячется где-то в складках реальности меж добродетелью и пороком, сквозь свет, сквозь тьму, под мыслью, за словами, за спиной у красоты (искусство – есть бесконечное перевоплощение красоты, инкарнация прекрасного)…и всё же, любовь – главная достопримечательность вселенной…Ида…в твоём взгляде есть такая…человечность…ты предпочитаешь не познавать любовь, но любить; мои шарико-подшипниковые слова, вы способны скользить, но ускользает лишь мгновение под носом, камерная музыка абзаца - идеальное место единения с Богом; «из всей вечности его интересовала только эта женщина», мир обречён на любовь…
………………………………………………………………………………………………………………………………………..
- чем он отличается от других?
- он не верит в своё имя, - нежно произнёс голос у единственного зеркала в жилище,- впрочем, как и в отражения, - женская рука аккуратно натирала поверхность, которая отражала лишь спинку кресла, да макушку головы, сидящего в нём;
- почему ветер?
- чтобы разредить текст, инициация в бесплотность, добро пожаловать в мир сквозняков, нарочитая крупноячеистость...
………………………………………………………………………………………………………………………………………….
в комнате резко распахнулось окно, штору подбросило под потолок (штора, штора – веко окна, плоть, отгораживающая от солнца и людей, а может быть, защищающая их от тебя?), вот она обратилась в волнистую линию, зачёркивающую что-то, за синей, волнообразной небрежностью ещё просматривались буквы: «говорящий о любви – безумец, швыряющий камни в небо, но – случаются такие небеса, где камни преображаются в дождь, а, может быть, это слёзы, чья-то заблудившаяся тоска, нерастраченная нежность, опустившее крылья ожидание…господи, ожидание – самая бессмысленная вещь на свете, но, - как человек практически весь состоит из воды, - так душа человеческая практически соткана из ожидания; что хуже? думать, что ты параноик, или знать, что ты им должен быть (к чему эта фраза? как побег? как прятанки? как нежелание смотреть на горизонт – видимое вокруг наблюдателя пространство, тайный заговор предметов, людей, голосов, слов, - прикидываться событиями, притворяться действием – исподней стороной ожидания; и если замедленная съёмка вскрывает структуру движения, то склонность ждать явно подчёркивает твоё родство с Люцифером: тот тоже слишком усердно ждал особого внимания к своей персоне, но, не дождавшись, решил поделиться этой вязкостью с другими, надеясь облегчить себе страдания, но надежда, как и ожидание – нейтральная улыбка пустоты; достаточно было просто любить, и ничего не ждать, любить, не заглядывая в равнодушные глаза реальности (равнодушные – как отражение самого себя); ожидание – проказа на теле любви, надежда – глаукома в её глазах; и, - как человек практически весь состоит из воды, - так душа человеческая практически соткана из ожидания…человеческая…пока с её волокон не слетит последняя пылинка – человеческого; что лучше? думать, что ты – любишь, или знать, что ты – обязан любить…ни то, ни другое, ни третье; штора громко захлопала, - к счастью, не в ладоши, аплодисменты слишком обескураживают (после них довольно долго плохо слышишь), уж лучше пусть барабанит дождь по крыше;
…………………………………………………………………………………………………………………………………………
случалось ли тебе подолгу вглядываться в отражённый мир округлой дверной ручки? переломленная структура бытия, впечатляющая синхронность событий, точнее, единственного события – созерцателя; и кто аккомпанирует? яблоко глаза, смотрящее в сферу ручки, или тот, неестественно отдалённый, из глубины искажённой реальности? впечатляющая синхронность; интересно, тот, в утробе дальнего угла, способен ли он – сплести гамак из слов, здесь написанных, повесить его между первым и последним абзацами, и монотонно покачиваться в такт повседневной прохладе? благодатная пауза; горизонт событий – пол комнаты, скорее всего кухни, где в кресле молча сидит человек, отрешённо уставившись в пространство, занавеска снова колыхнулась, обронив серебряную полироль-фразу «вполне себе могло бы быть», ртуть плюхнулась на ковёр, поднялась, отряхнула коленки, метнулась в сторону раковины, подпрыгнула и – полностью растворилась в блестящей поверхности крана;
женщина глубоко вздохнула, встала с кресла, подошла к стене, на которой висела чёрно-белая фотография: седой, коротко стриженный мужчина, с толстенной книгой под мышкой, дымящейся сигаретой в правой руке, собирался сделать шаг с подоконника в комнату, непревзойдённо улыбаясь, загораживая спиной солнечный свет; лишь маленькая, тёмно-фиолетовая полоска в углу рамки несколько искажала его светлое намерение,
- Уолтер, - прошептала женщина, касаясь кончиками пальцев стекла – хладнокровной плотности, защищающей бумагу от воздействий внешней среды, включая кончики тёплых пальцев - Уолтер…
она подошла к раковине, вымыла и без того чистую пепельницу, вернулась в кресло, поставила пепельницу справа от себя, достала из кармана домашнего халата пачку сигарет, закурила…струйка дыма устремилась по направлению к окну, выскочила на улицу, вдруг оказавшись снова в комнате, где женщина, мягко улыбаясь, мыла посуду, а, сидевший в кресле мужчина, громко читал что-то о преломлении, останавливался, хохотал, что-то подчёркивал и снова продолжал шумно читать;
«можно подолгу смотреть в окно, застыв у неё за спиной, в очередной попытке обнять, уткнуться носом ей в шею, простояв так целую вечность, но более чем достаточно того, что она положила свои руки мне на плечи, (на плечи рамки), тому, кто так никогда и не спрыгнет с подоконника»
- почему Ида? может быть, потому…что эти три буквы несут в себе столько человеческого, сколько может быть только в сердце слова «ожидание»? есть вещи, которым не перестаёшь удивляться.
(08.06.2017г.)