Амурская сага. Глава 5. Часть 4. Отец и сын

Александр Ведров
Глава 5. Унесенные бурей.
А что если наша земля это Ад
для какой-то другой планеты?
Хаксли.

Часть 4. ОТЕЦ И СЫН

В доме на колесах Иван Карпенко долго не задержался. Он оставил в нем мать на попечение сестры, а сам подался в город Свободный к другой сестре, хотя и двоюродной, Александре Зиминой, приходившейся дочкой его дяде Ивану Васильевичу. Стахановца Ивана Давыдовича, имевшего неполное высшее образование, с удовольствием приняли в местную школу учителем труда. Для устранения пробела с образованием Иван оформился по заочной системе на третий курс Благовещенского педагогического института. К молодому учителю тепло относились многие коллеги, особенно завуч школы Лариса Яковлевна, еврейка по национальности. Она сама составила новичку учебный план работы, который сама и утвердила.

Не менее тепло и даже на дружескую ногу с ним общалась театралка Екатерина Михайловна, блондинка необычайной красоты. Она была из кубанских казачек, броская и прекрасно сложенная. Ее муж-доброволец числился военным советником в республиканской армии Испании, что  придавало красавице дополнительный авторитет.  Она и сама была дамой не промах. Екатерина Михайловна была большой общественницей и вела городской драмкружок, состоявший из старших школьников и способных молодых учителей, к которым был причислен и Иван Давыдович. В тот год областной драмтеатр ставил пьесы «Слава» В. Гусева и «Васса Железнова» М. Горького в поддержку детей Испании, борющейся с фашизмом. Разве могла Екатерина Михайловна, горячо любимый муж которой числился без вести пропавшим,  отстать от патриотической акции?

Когда Екатерина Михайловна выходила на сцену, то зрители замирали от неземного явления. Артистка была из тех женщин жгучей красоты, мимо которых не проходили равнодушно ценители прекрасного. Существует красота спокойных, изысканных тонов божественного женского лица, но не она сводит нас с ума и приводит сердце в трепетное волнение. Пленение красотой исходит от ее особого, в чем-то даже диковатого типа, а еще оно исходит изнутри красавицы, осознающей неотразимость своих чар. Вот Кармен из новеллы Мериме, птица вольная и свободная, играющая судьбами одурманенных любовников, словно куклами в далеком детстве. Такие сгорают в страстной любви, не признающей лицемерных правил и условностей, но они – достояние человечества…

Спектакль «Слава» затянулся допоздна, и Иван проводил постановщицу до дома, как уже бывало, так как они жили неподалеку. «Зайдем вместе, а то темно, и я боюсь», - попросила ночная попутчица. Зашли в комнату, в которой действительно было темно. Вдруг в потемках раздался грохот, кто-то из полуночников неловко повернулся, зацепив спутника, и они, как подкошенные, рухнули на диван. Испуг, тьма и двое на диване. Тут-то ошеломленный Иван оказался под градом горячих поцелуев перепуганной красавицы, но сопротивляться высокому авторитету он не посмел.

Время  обратиться к лучшим женским образам в русской литературе, подлинным любимицам народа. Анна Каренина, затолканная занудливостью мужа в объятия светского баловня судьбы и ставшая жертвой собственных любовных устремлений.  Или шолоховская Аксинья, которая при всепоглощающей любви к мужу опять-таки приняла ласки на стороне. Конечно, у Аксиньи был повод к измене любимому человеку, он в потере родного дитя, но только повод, а не причина. Вот и у кубанской казачки Екатерины, страдающей за горькую мужнюю судьбу, возник повод к любовной утехе, а тут еще кошмарный ночной грохот непонятного происхождения…  Две казачки, одна судьба… Герои и героини... Лиши их человеческой слабости и безрассудства, и нам предстанут не живые люди, а плакатные манекены, писанные с икон. Скука от них, уважаемые читатели. И скука, и роман не роман.

Очнувшись от непроизвольной реакции на ночную суматоху, Екатерина включила свет, и театралы увидели опрокинутый стул, оказавшийся виновником их сближения. Взрыв смеха разогнал настороженность отношений. Хозяйка закрыла дверь на крючок и заявила: «Сейчас я уже не боюсь, но сегодня ты домой не пойдешь. Будем ужинать, я голодна, как волк». На столе появилась  бутылка с портвейном.

Утром обладательница неотразимых женских чар, держать которые в заточении было бы преступлением, выглянула в окно и оэадачилась. Непогода, буйствующая в ночи, намела снега по колено. Пришлось  казачке браться за лопату и пробивать в сугробах тропинку до дороги. Нельзя было допустить, чтобы от дома признанного  авторитета люди заприметили мужские следы.
***
Давыда Карпенко после ареста отправили не так далеко, как Прасковью, а в Благовещенскую городскую тюрьму. Куда еще транспортировать больного старика шестидесяти шести лет, еле передвигающего ногами? Тюремное начальство с жалостью относилось к немощному человеку и даже разрешило ему ночевать не в камере, а в подвальном складе, где он, назначенный дворником, хранил нехитрый инвентарь. Тюремный дворник каждое утро молил Бога об освобождении безвинно осужденного раба, и Бог, конечно, откликнулся на просьбу святого Давыда.

В первых числах ноября, в преддверии празднования очередной годовщины Великого Октября и через полгода отсидки, Давыду вручили решение тюремной «тройки»,  о высылке на постоянное место жительства в Мазановский район. Пусть знает арестант, насколько великодушна Советская власть даже к своим заклятым противникам. Ему  выдали буханку хлеба, кило селедки, толику денег на дорогу и вывели за тюремные ворота со словами: «Иди, старик. Ты свободен». Давыд упал на колени, долго целовал землю и плакал, не веря наступившему освобождению. Вздымая к небу руки, благодарил Бога, услышавшего раба своего.

До Мазановского района летом добирались пароходом вверх по Зее, от Благовещенска двести километров, а зимой сначала поездом до Свободного, а дальше попутками треста «Амурзолото», ходившими на прииски. Давыд Васильевич знал, что в Свободном живет его племянница Шура Зимина, дочка старшего брата Ивана, ее и направился искать с вокзала, добравшись до города.

Тем же утром пятого ноября Иван Давыдович спешил на школьные занятия. Глядит тем утром Иван и видит, как с вокзала под горку спускается какой-то старичок с котомкой за плечами и с палочкой в руках. Боже! Да ведь это батя! Всмотрелся пристальней. Точно батя! Откуда он мог взяться здесь, навстречу сыну? Батя был поражен нежданной встречей не меньше, припал к сыновнему плечу, горько разрыдавшись. Неужто счастье привалило умереть не в камере, а на любимых сыновних руках? Есть, есть Боженька на свете!

Иван повел до дому дорогого ему человека, наговаривавшего когда-то малому сынку сказки перед сном и  приучившего к пожизненному трудолюбию. Шура встретила деда с радостью и  радушием, усадила за стол, поставила чай и домашнюю снедь.
- А с Прасковьей как? – глянул Давыд на племянницу.
- Все с ней хорошо, не беспокойся, скоро встретитесь. Иван ее с высылки вызволил, а живет она в Костюковке у Доры, -  поспешила заверить Шура, про себя подумав, что оба никуда не годны, краше в гроб кладут. Как-то надо  сообщить Прасковье Ивановне о возвращении мужа.

Иван побежал на уроки, и так опаздывал. В школе сообщил Ларисе Яковлевне о возвращении отца, и она освободила его от уроков. Дома батя лежал на сыновней кровати и был тому рад, но у него поднялась температура, болела голова, душил кашель. Расслабившийся организм трещал по швам, готовый уйти на покой в родных пенатах. Иван сбегал в аптеку за лекарствами. Вернувшись, увидел дядю, Ивана Васильевича, работавшего сторожем в ветеринарке, с Татьяной Ивановной. Они жили неподалеку. Встретились братья, двое из пятерых. Степан со своими миллионами колесил по белу свету; Владимир, старший из его сыновей, со временем осядет в Америке. Другие тоже будут пристроены. Пусть живут на здоровье. Николай с Дмитрием все еще на отсидке. Выйдут ли?

К ночи больному стало совсем плохо, а наутро бригада скорой помощи без лишних слов отвезла его в городскую больницу. В палате было немногим теплее, чем на улице, градусов десять, и от закутанных больных дыхание поднималось белым паром. Иван, пришедший проведать отца, мигом сорвался домой за полушубком. По запросу отца, принес ему школьную тетрадь с карандашом записывать свою температуру и для письма Прасковье, верной спутнице жизни, с которой они с малых лет носились босоногими по Полтавке.

Седьмого ноября город шумел, празднуя октябрьскую годовщину, а Иван сидел возле  кровати отца, организм которого отказался принимать пищу, поили чаем с ложки. В тот день Давыд Васильевич, еще в сознании, поманил сына, погладил его по щеке и тихо произнес: «Пусть Господь сохраняет тебя». Это были его последние слова, его завещание.

 На следующий день Ивану возвратили тетрадь, в которой на первой странице была сделана короткая надпись: «7 ноября 39,7». Все события почему-то под праздник. Написать письмо своей  дорогой Прасковье он не успел. В школьной мастерской сколотили гроб покойному. Рабочие ветлечебницы, где брат Иван работал сторожем, помогли выкопать могилу. Утром десятого ноября тридцать восьмого года Давыда Васильевича Карпенко отвезли на санях на городское кладбище и предали земле без лишних  слез и рыданий.
***
В октябре тридцать восьмого года вышло Постановление Совнаркома о прекращении преподавания уроков труда в школах, и Ивану Карпенко пришлось уволиться и уехать в Костюковку, опять к Доре, у которой по-прежнему жила Прасковья Ивановна. Иван Чубаров к тому времени устроился в Костюковке на должность кузнеца, и ему выделили отдельный уютный домик, в котором семейства Чубаровых-Карпенко проживало последующие двадцать лет. Дора с мужем жили в ладу и миру, душа в душу, да не обошло их горе вездесущее. Погиб амурский сибиряк Иван Чубаров на кровопролитных фронтах Великой Отечественной, оставив на попечение супружницы деток Валентину, Владимира и Виктора. Со смертью мужа Дора вышла за Николая Васина, тоже фронтовика и тоже с детьми, Люсей и Мариной. В новом браке у супругов народились совместные детишки Татьяна и Александр. Опять большое и дружное семейство.
3. Прасковья Ивановна с внучкой Валей.

Поднадоело Ивану ютиться по чужим углам, захотелось пожить ближе к своим, к родным людям. Нашатался он последними годами по белу свету, словно перекати-поле, тот шаровидный кустарник, переносимый степными ветрами на огромные расстояния. На новом месте его приняли в Серебрянскую М.Т.С. и предложили место бухгалтера колхозного учета. Иван согласился – ему не привыкать к освоению новых  специальностей – и поехал на курсы бухгалтеров в старинное село Тальменку Алтайского края, раскинувшееся вблизи реки Чумыш, к северу от Барнаула.

Знакомство с Тальменкой по установившемуся обычаю началось с нанесения визита в местный клуб, где он сходу подружился с заведующим  клубом Павлом Сизенцовым. Под Новый год семья Сизенцовых, а с ними и Иван, уже расположилась за накрытым столом для встречи наступающего 1939 года, когда  вдруг дверь распахнулась, и в дом  влетела девушка. Вся в белых морозных клубах, она сияла в предновогоднем настроении, раскрасневшаяся и с распахнутыми глазами, но в запахнутом тулупе, засыпанном крупными белыми хлопьями снега. Снегурочка, да и только! Это была медичка Фая, прибывшая в Тальменку после окончания училища из Иваново, известного города невест.  Фая жила в квартире Сизенцовых и еле успела вернуться к новогоднему столу после вызова к больному в соседнее село Рождественку.

Павел познакомил Снегурочку с Иваном и, как оказалось, навсегда. Из своего Иваново она и должна была приехать к своему Ивану. Так после всех невест, одна лучше другой, у Ивана объявилась милая сердцу женушка-жена, а вместе с ней и пожизненная семейная любовь, последняя и самая прочная. С Алтая Иван вместе с дипломом увез в Костюковку и Снегурочку , где и сыграли скромную свадьбу, которая пришлась на Первое мая, День международной солидарности трудящихся.
14. Фая.

Директор Серебрянской М.Т.С., с зимней фамилией Зимница, преподнес молодоженам щедрый подарок – служебный дом, расположенный вблизи со станцией. Иван купил для домашнего обихода кровать с панцирной сеткой и стол. У Фаи имелась неразлучная тумбочка да еще больничный стул, на котором сидели поочередно. Не подвели и друзья. Гриша Ивашин принес на свадебный стол увесистый кусок сала, а Роман Сипенко – кастрюлю соленых огурцов. Невеста сдобрила угощенье вареной картошкой. Водка, бражка, поздравления, но здравицу на «Горько!» никто не прокричал. Оплошали гости, и пришлось молодоженам целоваться  после  их ухода. Зато без лишних церемоний.
***
В 1938 году Валентина Хетагурова, жена капитана -пограничника, обратилась через газету «Комсомольская правда» ко всем девушкам страны с призывом приезжать и трудоустраиваться на Дальнем Востоке. Этот клич был поддержан Центральным Комитетом комсомола, и целые эшелоны с девушками, с чьей-то легкой руки названными хетагуровками,  из центральных районов С.С.С.Р. стали прибывать в дальневосточные города. Девушки, не всегда первой молодости, ехали работать, учиться и, что еще важнее, завести хорошую семью. Их благие намерения имели под собой веские основания, ведь в Приморье стояла мощная особая Дальневосточная армия, призванная противостоять возможной агрессии со стороны Японии, беспокойного соседа, не раз проверявшего прочность российских, а потом и советских рубежей. В гражданских поселениях и на предприятиях женские кадры тоже были в дефиците. Началось женское переселение на Амур и Дальний Восток.

Первого Мая, опять на праздник, в Благовещенск прибыла первая партия из семидесяти двух девушек-хетагуровок, которых всюду встречали с помпой, власти создавали им, по возможности, наилучшие условия проживания, трудоустраивали в первую очередь. По комсомольскому распределению в Костюковку прибыли две хетагуровки, одну из них устроили массовичкой в сельский клуб и поставили на учет в комсомольскую организацию Серебрянской М.Т.С., где секретарем был Иван Карпенко.

 Едва освоившись в новой обстановке, массовичка повела любовную атаку на комсомольского секретаря, в которой ее ждала полная неудача.  Тогда разочарованная хетагуровка прибегла  к испытанной тактике распускания сплетен на семейную жизнь комсомольского вожака,  но опять без успеха. Позже, узнав об аресте его отца, бдительная комсомолка отправила в районный отдел Н.К.В.Д.  донесение о том, что сын врага народа Иван Карпенко противодействует ей в работе с молодежью, еще и срывает постановку спектакля на тему борьбы с буржуазными предрассудками.

 По поступившему сигналу было назначено комсомольское собрание. Иван загрустил. Он помнил, как на показательном суде в Успеновке был учинен разгром  отцу. Почему тогда промолчали односельчане и не вступились за основателя Успеновки, вся жизнь которого прошла на их глазах? Почему голос брали только наветчики и корыстолюбцы, позарившиеся на отцову усадьбу? Не повторится ли с ним схожая история?

Собрание вел секретарь райкома комсомола Орлов, знавший Ивана по комсомольской работе. Присутствовал К.С. Луцкой, замполит Серебрянской М.Т.С. Зачитанный собранию пасквиль массовички вызвал  в зале бурю возмущений пустыми обвинениями и бесстыдным враньем. Комсомольцы стеной встали на защиту секретаря, а директор станции заявил, что на Карпенко он напишет самую хорошую характеристику куда угодно. Иван  был растроган товарищеским заступничеством. Есть все-таки здоровые силы в Советской республике, лишь бы взяли они перевес. Доносчица немедленно написала заявление об уходе и отбыла в неизвестном направлении. Ее и не держали. 

После рассмотрения персонального дела секретарь райкома дал информацию о текущем моменте. Под руководством товарища Сталина страна досрочно выполнила вторую пятилетку. Успешно завершена коллективизация. Вместо двадцати пяти миллионов крестьянских хозяйств появилось четыреста тысяч технически оснащенных колхозов, что позволило снизить число занятых на селе на двадцать миллионов человек и,  соответственно, увеличить численность рабочих почти втрое. Отменены хлебные карточки. В Амурской области организовано более пятисот колхозов, сорок М.Т.С., в которых набиралось полторы тысячи тракторов и сотни комбайнов. Действуют сто пятьдесят изб-читален и двадцать колхозных клубов.

При поддержке колхозов гигантских успехов добилась промышленность. Производство черной металлургии выросло в три раза, по выпуску тракторов Советский Союз вышел на первое место в мире. Введено шесть тысяч  крупных и средних предприятий, укреплена оборонная мощь государства. Поступление в армию вооружения увеличилось более чем в пятьдесят раз.
***
Июнь 1940 года. У Ивана и Фаи появилась девочка, рожденная в любви и родительском обожании чада. Девочку назвали, конечно, Галей. Не могла же ее тетя Галя, являющая собой яркий образ женщины-сибирячки, уйти бесследно с приамурской земли. С молодой семьей жила Прасковья Ивановна, помогавшая  Фае по дому. Жили не просто дружно, а очень дружно, во взаимной  заботе о каждом ближнем.

После родов Фая быстро вышла на работу, ведь другого врача в Костюковке не было, а по вызовам приходилось ездить и в ближайшие деревни – Эргель и Зиговку. Отчего бы  не ездить, если за младенцем не хуже ухаживала бабушка?  Фаина была великолепным медиком. Вдумчивая и пытливая, она одна замещала целую медсанчасть, даже выполняла операции, еще и назначала лечение травами,  оставив после себя обширную подборку рецептов. На деревне ее боготворили.

Как бы там ни было, а на амурской земле слились воедино три поколения украинской родословной Карпенко, выстояли в невзгодах, одолели их, хотя и с большими потерями. Вот и Иван Васильевич с Татьяной Ивановной, иногда и вместе с  взрослыми детьми, зачастили в гости. Только Степан куда-то запропастился, да он не пропадет со своим золотом. Еще при царе у него в Китае дело было поставлено на широкую ногу, видать, там и промышляет. От Николая с Дмитрием тоже ни слуху, ни духу. Когда объявятся? Хоть бы получили ино право переписки…