Все с ней было одинаково. Как бы ей не приходилось очаровываться, мужчины оказывались типичны: коренасты, раздуты, накачены, просты и пусты, как пивные кружки.
Ничего в этом не было плохого, если бы Эля не имела степень доктора наук и не производила впечатления утонченной женщины со знанием философии, филологии и изобразительного искусства.
— Где же, где же моя птичка? — часто повторяла Эля. Но птички являлись грубые и неотесанные, похожие на дворников, сантехников, сторожей, строителей и узбеков, не умеющие связать двух фраз. Это молчание и привлекало Элю больше всего, ведь она вращалась в среде слов, а тут попадала в атмосферу однообразия и надежности, пусть и выраженную в примитивном и обыкновенном виде.
Угадав эту твердость, Эля начинала порхать бабочкой, пить нектар отношений, но вдруг ее избранник больно дергал ее за крылышки, срывал пыльцу, и очарование вмиг растворялось новогодним конфетти. Она даже не успевала выйти замуж, а ее пятнадцатилетняя дочь от охранника-собаковода жила с бабушкой в Калуге, куда Эля наведывалась раз в месяц, привозя продукты и атмосферу родительской заботы.
В тот июньский день мы решили прогуляться по Кузьминскому парку, насладиться цветущей акацией, поговорить о Климте, которого она называла быдловским ширпотребом.
— Зачем, зачем тебе этот мультипликатор? — вопрошала Эля, то и дело поправляя шелковый шарфик.
Я вяло отбивался, мол, для статьи в один глянцевый журнал, ты же хорошо знаешь Климта. Эля смеялась, кашляла, затягивалась синим Ротмансом, касалась моих потных ладошек, заглядывала в глаза. Мне было легко и приятно. Пели соловьи, и кучевые невесомые облака воздушными сливками парили над нашими головами первой сединой.
Мы выпили кофе на веранде летнего кафе, послушали хрипловатый джазец уличных музыкантов, я улыбался и думал об Эле. Потом мы, выйдя к главному входу, решили поехать ко мне, благо я привез из Лиссабона терпкий португальский портвейн — липкую свекольную кровь.
Мы зашли в синее маршрутное такси (сейчас все маршрутки синие, куда-то пропали обычные дешевые, за монетки) и сели на разные места. Эля возле водителя, а я за ней.
Водитель был смугл и крепок, как южный ветер. Крутил руль в противоположные стороны и напевал что-то заунывно-азиатское, полное скорби и сожаления. Вдруг на остановке «Магазин «Оптика» он повернулся к Эле и передал пятьсот рублей:
— Разменяй? — Эля почему-то восприняла это как должное и стала рыться в безразмерной сумочке, я же зачем-то скосил взгляд на пятьсотрублевку и разглядел написанное на ней: номер мобильного телефона и имя Рафик.
— У тебя нет соток? — Эля обернулась на заднее сиденье и внимательно посмотрела мне в глаза. Ее зрачки были расширены, бусинка пота зависла над верхней напомаженной губой.
Я промолчал. Потом полез в карман и достал двести рублей. Немного подумал. Дал Эле. Ко мне мы не пошли. Эля доехала до метро «Волжская» извинилась, что совсем забыла про некормленого кота Самсона, и, что-то весело напевая в нос, побежала к зевотной пасти подземного перехода рабочим метростроевцем. Каждый шаг ее дышал твердостью и уверенностью и мне казалось, что сейчас от меня уходит не просто моя судьба, но и моя жизнь.
Потом уже через три месяца мы где-то пересеклись. Кажется в салоне «Классики ХХI века». Представляли новую книжку одного известного литератора, известного как все непонятное и ненужное.
Послушали, потом на фуршете выпили, Эля много смеялась, улыбалась, шутила, она любит быть в центре внимания, я немного запьянел и как-то зло, хотя и непреднамеренно спросил у нее:
— Как там Рафик?
Ей почему-то взгрустнулось. Она подняла на меня теплое мраморное лицо и прошептала:
— Этот молотобоец?