Красавец и чудовище роман - ознакомительный фрагме

Красавец и чудовище

https://www.youtube.com/watch?v=BSrSmJ-NMu8


   © Нонна Ананиева, 2016

   © Катерина Колпакова, дизайн обложки, 2016

   © Катерина Колпакова, иллюстрации, 2016


   ISBN 978-5-4483-6016-9

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

   Если события и персонажи покажутся кому-то знакомыми, то прошу относиться к этому, как к чистой случайности.

Автор


Часть первая
   Все искусство автобиографично.

   Жемчуг – автобиография устрицы.

Федерико Феллини
1. Река
   Окно выходило на реку, по ту сторону которой серыми и бурыми пятнами возвышались нью-йоркские жилые многоэтажки острова Рузвельта. Дома насчитывали от пяти до девяти этажей. Они стояли бескрайним молчаливым, как горы, массивом, а внизу ходили малюсенькие люди. Людей было удивительно мало. Чуть подальше, на втором плане, торчали четыре красно-белые заводские трубы, тоже молчаливые. Во всяком случае, никаких признаков жизни они не подавали.

   Жила только река. Она текла и искрилась на вечном солнце. Такая же вечная. Ей не было дела до того, как я смотрю на неё из окна четвёртого этажа и молюсь не о вечности, а лишь о каких-то паре десятков лет для своего мужа. Он лежит в реанимации после четвёртого инфаркта, подключённый к сердечной баллон-помпе, которая работает вместо его сердца. Шансов нет. Массивный инфаркт. Сердце восстановлению не подлежит. Донорское сердце поставить тоже уже нельзя. Вчера он должен был умереть, но сегодня нормализовалось давление, и я опять молюсь.

   Вчера, когда я вошла в пять утра в палату, он пытался перекусить пластиковую трубку во рту, через которую дышал. В полусознательном бреду кусался и мычал.

   – Ты не хочешь жить? – тихо спросила я.

   Он яростно, как мог, замотал головой в обе стороны.

   – Но ты ещё живой! – закричала я, – самому нельзя это решать! – мне было страшно, и я взяла его за руку. Точнее, просто дотронулась. Она была опухшая, больше раза в два, чем обычно. Пришлось даже распилить обручальное кольцо, и след от него ещё был виден. Хотя, может быть, его и не распиливали. Это сделали в моё отсутствие – младший сын Игоря Стефан, наконец приехавший со своей учёбы, послушный и податливый, и его девяностодвухлетняя мать. Украдкой. Я ушла из больницы, чтобы принять душ и переодеться. Вернувшись, я сразу заметила, что кольца нет, но мне было не до этого. Посмотрела, помню, на них вопросительно, но они оба отвели глаза. Сара артистично прикрылась носовым платком, а Стефан поспешно вышел из палаты. Оба как будто знали, что Игорь уже не спросит про кольцо, что человека больше нет, можно распоряжаться его имуществом по своему усмотрению, не считаясь со мной. Для меня эти девять грамм золота значили намного больше, чем для его сына или матери, какие бы объяснения они там себе не надумывали. При чём тут сын от давно не существовавшего брака, случившегося в молодости, мать и наше с Игорем обручальное кольцо?

   В палату вошла медсестра.

   – Помогите разжать ему челюсти! Скажите, чтобы он открыл рот! Он вас послушает, – сказала сестра. Её звали Карен. Она трудилась, не покладая рук, всё время что-то перекладывала, поправляла, следила за лекарствами, мониторами, работала на огромном компьютере, который стоял прямо в палате на отдельном столике. Опытная, сосредоточенная и молчаливая. – Скажите, ну же! – повторила Карен. В руке у неё были резиновые челюсти ярко розового цвета, которые надо было изловчившись, засунуть Игорю в рот. Но он собрал все оставшиеся силы и стиснул зубы ещё сильнее.

   – Придётся давать снотворное, – вздохнула Карен после моей ещё одной тщетной попытки.

   – Послушай, Игуша, если я дам тебе снотворное, то твоё давление станет ещё ниже. Ниже, чем 70 на 50, ты слышишь?

   Игорь слышал и продолжал скрипеть зубами.

   Я перевела взгляд с реки на умирающего мужа, подарившего мне четыре года счастья, не сравнимого ни с какими другими моими личными историями. Сейчас он уже лежал с этой розовой резинкой во рту. Карен влила ему в вену снотворное, и через двадцать минут мы разжали ему челюсти. Он был без сознания.

   По реке прошла небольшая яхта, белоснежная и стремительная. Как будто пронеслась и исчезла человеческая жизнь, оставив после себя нежный хвостик и несколько волн, докатившихся до обоих берегов и исчезнувших.

   Персонал в больнице делал всё, родственникам оставалось только сидеть, смотреть и переживать. От того, что ничего не разрешалось делать, вся энергия уходила на сострадание. Или просто страдание и тоску.

   В час дня я вышла на улицу.

   Погода стояла солнечная и тёплая. От этого было ещё жальче Игоря, себя, обрушившиеся планы, разбитое счастье наших четырёх лет. Природа ещё раз напомнила, что и без нас всё будет продолжаться. Улица шумела, навстречу шли люди, о которых я ничего не знала: ни их национальности, ни их возраста, ни их желаний – просто люди. Они точно также безразлично смотрели в мою сторону, если смотрели. Серое, безвкусное чувство одиночества и потери меня охватило ещё сильнее, чем в клинике. Я распрямила плечи, сделала глубокий вдох и направилась поближе к реке в чистенький магазинчик за органик-сэндвичем.

   Сразу за больницей стояло огромное стеклянное здание Сотбис. Странное соседство боли и роскоши. Или в роскоши есть боль? Люди пользуются услугами аукционов по разным причинам. Часто на торги выставляется последнее или продаётся коллекция, которую кто-то собирал всю жизнь, а наследникам нужны лишь деньги. И картины и драгоценности, попадающие в Сотбис, почти всегда имеют очень непростую историю. Проходя мимо, я замедлила шаг и стала всматриваться в то, что было за прозрачными стенами. Я увидела поднимающийся эскалатор, деревянные прилавки, где были выложены альбомы по искусству и по всему тому, что там когда-то продавалось на аукционах, а потом начинался знаменитый винный магазин. У входа висела афиша ювелирной выставки, на которую можно было записаться. Ну да, записаться и пойти. Посмотреть на старые брошечки и колечки, восхититься цветом, работой, огранкой, дизайном и забыться. Я и, правда, остановилась, зачем-то прочитала афишу. Какое миру до нас дело? У них выставки и торги, у них записи, экскурсии, а у нас с Игорем совсем другое. У нас – горькое расставание, страдания, слёзы.

   Ноги пошли прочь без моего ведома, делая большие и быстрые шаги к лавке с сэндвичами. Я уже не смотрела по сторонам. Мне надо было поесть, немного развеяться, подышать свежим воздухом минут пятнадцать и вернуться в палату. В больнице столовка была дорогой, невкусной и однообразной: скудные салаты с тунцом или курицей в пластмассовых коробках, булки и сладкие йогурты. От такой еды через пару недель можно легко разболеться.

   Наконец я увидела лотки с фруктами, букеты цветов, большие и маленькие разноцветные тыквы, красиво разложенные по рыже-жёлтым оттенкам, ящики с водой. Мне нравился этот магазинчик. Я зашла и встала в очередь за полной женщиной в клетчатом плаще и с клетчатой тележкой. Она стояла и придумывала на ходу салаты, которые продавец делал на её глазах в большой железной миске. Она довольно быстро закончила, получила свои салаты в больших пластиковых шарах и пошла к кассе. Я попросила панини со шпинатом. Трудно было выбрать. Сначала я хотела взять суши из тёмного риса или рисовую лапшу. Но мы так часто ели суши с Игорем в Нью-Йорке, что я не решилась есть их в одиночестве. Воспоминания о всяких бытовых мелочах изводили мне душу.

   – Эй, белого тунца дали на двоих! – поднос с рыбой пустел на глазах, и я едва успевала схватить понравившийся кусочек. Он орудовал палочками не хуже любого азиата. Что-что, а вкусно поесть в нашем милом семействе всегда очень любили.

   В лавке витали самые аппетитные запахи. Ещё я взяла два ржаных кренделька и упаковку биокакао. Вышла. Меня так сильно тянуло к реке, как будто она должна была мне что-то сказать. Повернула за угол и направилась на площадку. Между домами сделали специальную площадку для тех, кто хотел бы, как я, съесть свой ланч на воздухе. Расставили железные столики, стулья, урны для мусора и даже прикрепили какого-то специального охранника, который ненавязчиво следил за порядком. А на задней стороне, почти у стены противоположного от входа на площадку дома журчал трёхметровый водопад. Водопад действительно успокаивал. Думаю, за этими столиками много разного народу смотрело на этот водопад: и служащие из близлежащих зданий, и такие, как я, родственники пациентов, добредшие до площадки в надежде сменить обстановку и подышать свежим воздухом.

   К панини в коробочку положили ещё кукурузные чипсы. Я надкусила один, и в голове опять начали мелькать мысли о смерти. От них никуда нельзя было спрятаться. Я ничего не могла проглотить, даже какао. Игорь покидал этот мир, и смерть уже за ним прикатила, я чувствовала это. Его держали на обезболивающих, и он почти всё время был без сознания. Все битвы были закончены. Слёзы стояли в глазах, но не капали, а делали мир вокруг туманным. Подбежала маленькая собачка на длинном поводке. Мини-шарпей. Чудо селекции. Весь плюшевый, с чёрным язычком и толстыми лапками. Милый дурачок, но было не до него. Хозяйка мне улыбнулась, и я как-то неуклюже ей кивнула в ответ. Она меня поняла. Оба исчезли так же быстро, как и появились. Я собрала свою остывающую еду и направилась к Ист-Ривер.

2. Дьявол же должен где-то жить
   31 августа у меня закончилась американская виза. Я не очень беспокоилась. Мы собирались с Игорем пожить до зимы на Кипре. Я даже уже успела туда слетать в мае и договориться о найме квартиры на берегу. Сходила в редакцию местной русскоязычной газеты – дала объявление о приёме американского доктора-натуропата. Познакомилась с главным редактором – симпатичной, и, как мне показалось, уставшей женщиной средних лет. Я не стала спрашивать, откуда именно из России она приехала на остров. Мне кажется, что наши эмигранты это не очень любят – вопрос получается личный и неудобный, многим приходится обманывать по каким-то там своим соображениям. Чаще всего они просто стесняются своей родной деревни или города. Так что я не спрашиваю. А иногда люди сами это говорят. Она прочитала мой текст, я уплатила за рекламу, и мы договорилась с ней о дате публикации.

   – Думаю, что у вашего мужа будет много пациентов. Может быть, не все знают, что такое натуропатия, но здесь столько неизлечимых болезней, а веры во врачей совсем нет. Вы понимаете, что я имею в виду? – как-то утвердительно спросила редактор.

   – Рак? – переспросила я напрямую.

   Она кивнула.

   – Такое впечатление, что его становится всё больше и больше. Здесь в каждой семье кто-то болен. У меня вот тоже. Но не будем о грустном. Приезжайте. С контактами постараюсь помочь.

   Я её поблагодарила и мы расстались, надеясь на скорую встречу.

   31 августа у Игоря случился обширный инфаркт в Нью-Йорке. Визы не было. Приехать к нему сразу я не могла. Я попала в Америку только через три недели, да и то только потому, что визу давали в срочном порядке. Бывшая пациентка Игоря, Моника, ставшая его близкой подругой, а затем и моей, добралась до офиса какого-то конгрессмена, и тот послал письмо в московское посольство. Трудно назвать срочностью три недели, но это была победа, так как для восстановления семьи, а это была моя категория визы, три недели были совсем не срок.

   Сейчас думаю, что эта трёхнедельная задержка с моим приездом стала для Игоря роковой. Ситуация вышла из под нашего контроля. Его старая девяностодвухлетняя мать, оставшись наедине со страшной проблемой, напуганная и растерянная, решила вызвать из Калифорнии Дэвида, старшего сына Игоря – своего любимого и ненаглядного красавца внука. Сказать, что эта женщина весьма преклонного возраста поступила нелогично, было бы неправильно.

   А для Игоря увидеть лицо Дэвида, придя в себя после тяжелейшего инфаркта, практически с того света, было тем самым сюрпризом злодейки судьбы, который мы получаем, как последнюю каплю, довесок к предельно унизительному и беспомощному состоянию души и тела, в котором находится человек в реанимации. Поэтому в больнице мне сразу бросились в глаза на дверях некоторых палат висящие объявления, типа: «Я запрещаю все посещения, кроме посещений моей жены Барбары», или «Все посещения по согласованию с моей женой Линдой», или даже такое: «Ни при каких обстоятельствах не пропускать ко мне моего младшего брата Оливера». В общей сложности я провела в американских больницах около полутора месяцев, так что видела самые различные волеизъявления. Помню, у входа в первую палату реанимационного отделения в госпитале Корнелл положили индианку очень преклонного возраста. Это была просто малюсенькая сухонькая веточка, а не женщина. В её палате всегда было полно народу. Приводили даже детей. Чувствовалось уважение, долг, старые традиции, семейные ценности. На вид индианке было лет сто. Значит, её внуки давно повзрослели, а правнуки начали учиться. Никаких табличек при входе в её палату не висело. Дней через пять она умерла. И палата опустела.

   Я не один раз спрашивала Игоря о Дэвиде:

   – Скажи, может быть, в самом дальнем уголке твоей души ты всё-таки его любишь? Даже если не можешь его простить?

   – Я люблю его только маленького, когда он ещё был ребёнком… Лет до шести… После 2005 года я вычеркнул его из жизни. В аэропорту.

   – В аэропорту? – переспросила я в недоумении.

   – Я должен был лететь в Москву на премьеру фильма. На регистрации мне сказали, что мой билет был аннулирован. Я понял, что не могу лететь. Меня ждали люди, я должен был выступать. Кроме Дэвида билет было некому отменять. Я едва купил тогда дорогущий билет в бизнес-класс, потому что оставалось только одно место в самолёте.

   – И что ты решил тогда?

   – Я представил его смазливую рожу, которая, впрочем, мне давно уже кажется дьявольской, и произнёс в пустоту, обращаясь к нему и представляя его мерзкие синие глаза: «Я больше не твой отец». Я снял с себя обязательства, понимаешь? Я отказался от него. Навсегда.

   Надо было знать Игоря, чтобы прочувствовать всю силу этих слов. Он был очень деликатным, дипломатичным, внимательным, никогда не ранящим, осторожным, соглашающимся, но если он принимал такие вот решения, да ещё и проговаривал их вслух – это было бесповоротно и это было правдой.

   – А ты спрашивал себя, почему Дэвид так поступил? Почему он увёл все деньги из компании, которую ты второй раз возродил из пепла, работая по двадцать четыре часа, и ещё и дискредитировал тебя перед клиентами и коллегами? Он же подставил под удар и своего младшего брата.

   – Дьявол же должен где-то жить. Он выбрал тело Дэвида, – ответил Игорь, – у нас непростая семья. Да и семьи-то никакой нет… В Штатах это не так понимается в большинстве случаев. Семьи и воскресные завтраки с тостами остались только в Голливуде.

   Я расстроилась. Это тяжело было слушать. Я подумала тогда, что у Игоря в тот момент было слишком много эмоций. Кошмар предательства, его непоправимость и та глубокая рана, которую он носил в своём необыкновенно добром, насквозь больном и физически неполноценном с детства сердце, были ещё слишком недавними. Но я ошиблась. Время не делало его терпимее или снисходительнее к сыну. Он действительно вычеркнул его из жизни.

   Затея ввести Дэвида в бизнес принадлежала Саре.

   Отлавливая сына в перерывах между его многочисленными браками, как гражданскими, так и официальными, она всегда объявляла его главным мужчиной своей жизни. Это было не только верной констатацией, но и единственно возможной, так как её муж, отец Игоря, умер ещё в Союзе до эмиграции, а старший брат скончался более десяти лет назад уже в Америке. Он был похоронен на еврейском кладбище в Техасе, где жил перед смертью. Для Сары невестки значили не более, чем актрисы в телевизионных сериалах. Максимум, что она себе позволяла, это запомнить их имена. Чего они хотели, на что жаловались, как относились к её сыну – всё это её не занимало, и она не придавала этому значения. Главное – это Игорь, его работа, её личный «сарин» контроль в его клинике и контроль над его заработанными деньгами. Сара решала, сколько денег потратить в семье и в бизнесе. Игорь часто шутил, что её единственные в роду зелёные глаза, были долларовой меткой судьбы.

   Однажды она сообщила, что в набирающий обороты бизнес пора ввести старшего внука. Её начинало беспокоить то, что постепенно Игорь всё чаще стал брать деньги на подарки очередной жене, ездить с ней вдвоём отдыхать, лечить её сына-аутиста и вообще поднимать голову. Хотя и чувствовала, что во власти над сыном конкуренции у неё пока нет, да и вряд ли будет, просчитывать ходы наперёд ей никто не запрещал. А в своей эмигрантской жизни она повидала всякое.

   Игорь воспринял идею сделать Дэвида своим партнёром положительно, хотя и решился на это не сразу. Потом он даже дал ему право подписи в банке. Это решение, в сущности, и оказалось роковым. Классика.

   – Я не мог найти женщину, которой бы хотелось открыть душу. Всё время шёл на какие-то компромиссы. Мать заставляла меня подозревать моих жён во всех смертных грехах. Иногда даже тайно следила за ними. Я был одержим работой, и она занималась моим бытом. Но такую, как ты, я мог встретить только сейчас. Мне это понятно.

   Он не раз мне говорил подобные слова. Он не раз мне ещё и давал понять, что со мной будет всё по-другому. А я не очень-то придавала этому значение. Мы все хотим жить по-другому в новом браке и не повторять старых ошибок. Если бы я была повнимательнее тогда… возможно, я бы вырулила ситуацию, и не было бы четвёртого инфаркта и всех последующих событий, вспоминая о которых, кажется, что кто-то поставил мне на голову корзину, как африканке, и добавлял туда комья мокрой земли, дожидаясь, когда я окончательно упаду от тяжести пережитого. Даже и не знаю, есть на мне эта корзина ещё или нет, но то, что она стала немного легче и я пока продолжаю идти, это так.

3. Сара и Исаак
   Унылая личная жизнь и вторая семья мужа в Днепропетровске, о которой она знала, заставили Сару стать ревностной и «повёрнутой» на своих двух сыновьях матерью. За свою преданную помощь и пресловутую безотказность она требовала права главной советчицы. У Игоря она стала ещё и верным казначеем. А вот старший сын, Фима, принимал её роль неохотно. Его супруга, связавшая себя узами брака с этим бесхарактерным, простоватым и совсем неделовым, да ещё и толстым еврейским маменькиным сынком ради Америки, топнула пару раз на кухне своей полноватой ногой с искрящимся педикюром и потребовала, чтобы Сары не было в их доме чаще, чем раз в два месяца. И Фима до смерти испугался окончательно потерять свою Жанну. У Жанны и так было два любовника, о которых он знал, а скандалы с мамашей могли бы совсем вывести её из себя. Супругов связывала не только безответная Фимина любовь, но и сын Адам. Хотя отпрыск не очень-то откровенничал с родителями, а отношения с властной бабушкой у него просто не входили в жизненные планы. На поминках после похорон Фимы она так достала внука своими нравоучениями и шипением в сторону матери, что он взял бабкин чемодан и выкинул его в окно, сопровождая свои эмоциональные действия проклятиями и руганью в сторону никак не ожидавшей такого разворота событий Сары. Она явно перебрала. Больше они никогда не виделись.

   Итак, ставку она решила делать на Игоря. Ничего другого, правда, ей и не оставалось. Вновь выходить замуж в Америке за какого-нибудь немолодого советского эмигранта, едва сводившего концы с концами, ей было лень. Секс её никогда не привлекал, а был лишь обременительной супружеской обязанностью, которой она даже и не умела толком пользоваться. Исаак тоже это быстро понял. Зато она брала хитростью, отшлифованным годами актёрством, всегда опрятным домом, жирной пищей, маникюром и трудолюбием. В этом ей нельзя было отказать.

   Потеряв Фиму, Сара вцепилась в Игоря мёртвой хваткой и взяла на себя заботу о его детях: Дэвиде и Стефане. Больше всего бабкиной любви досталось старшенькому – красавчику Дэвиду. Не ребёнок, а фотомодель, сначала для памперсов со своей синеглазой белобрысой мордашкой, а потом и для детского шмотья или капель от насморка. Но звездой рекламы Дэвид не стал – раскручивать его было некому. Сама она английский так и не выучила, как и не научилась водить автомобиль. Осознавая эту свою зависимость, она всегда предпочитала жить в эмигрантских районах, где магазины, аптеки, химчистки, парикмахерские и даже банки обслуживались на русском. А главное, неподалёку жил кто-нибудь из Киева или даже какой-нибудь родственник. Работать тоже она могла только у русских, то есть русскоговорящих, но какая там работа, уж лучше быть при сыне. Кому ещё она нужна по большому счёту?

   Любимым же сынком для Сары всегда оставался Фима. Покладистый, послушный, трусливый и нуждающийся в её защите. Игорь же с детства был воином со своим мнением. Похожий на отца. А с его отцом у Сары не очень сложилось. Фронтовик, бежавший из концлагеря, воевавший в штрафном батальоне и вернувшийся только после третьего ранения, повидавший Европу, никогда не любивший коммунистов, с самого начала их знакомства был ей чужд и непонятен. Да ещё и потерял любимую жену и двоих дочерей в Бабьем Яру. Но делать было нечего, мужчин после войны особо не выбирали – радовались любой возможности завести семью. Ширококостная, полногрудая, белокожая с зелёными гневными глазами и чёткой жизненной позицией – работать до упаду – медсестра Сара приглянулась Петру Николаевичу Бортко, у которого имя, отчество и фамилия были липовыми. По-настоящему его звали Исаак.

   Человек, с которым он бежал из концлагеря, сломал ногу, и Исааку пришлось тащить его на себе до своих по снегу и холоду. За это тот сходил вместо него к властям, продемонстрировал свою «необрезанность» и получил документы на нееврея Петра Николаевича Бортко. Эта фамилия Исааку нравилась с детства: то ли увидел её на заборе, то ли Бортко был его соседом. Как-то так. Игорь говорил тогда, что его отец принял решение жениться и завести детей только в том случае, если в его паспорте будет написано «украинец» или любой другой представитель многонационального Советского государства, но не еврей. Исаак был с голубыми глазами, вьющимися светлыми волосами и носом картошкой. Присмотревшись повнимательнее, можно было понять, что к чему, но это уже детали. Исаак не выговаривал букву «р» и во избежание лишних вопросов исключил из своего лексикона все слова, содержащие эту букву. Так что часто русские слова перемешивались с украинскими или даже татарскими и немецкими. Дома с Сарой говорил на идише.

   В Киеве после войны он стал развозить мясо по торговым точкам города, а потом устроился на бензоколонку и затеял неплохой по тем временам советский «бизнес», но Сара вовремя его остановила и попритушила деловой пыл, так что до проблем с властями дело не дошло, хоть и ездили на собственном автотранспорте и жили в отдельной квартире с полированной мебелью. Глядя на отца, можно было сказать, что он никого и ничего не боялся. Смелый, решительный, весёлый. Игорь внешне был похож на мать, но внутренне на Исаака. Может быть, поэтому ей больше по душе был Фима – покладистый, спокойный, соглашающийся. Игорь это чувствовал и всю свою жизнь доказывал матери, что он хороший сын. А она умело дёргала за ниточки, зная его слабые места.

   Сара, конечно, помогала Игорю. Последнее могла отдать, не спать, не есть. У неё было своё понимание материнства и своё понятие крови и продолжения рода. Иногда Игорь называл её наседкой, иногда медведицей. Она никак не могла принять его конфликт со старшим сыном и винила не Дэвида, а Игоря. Молча, но это чувствовалось. Внешне она вставала на сторону Игоря, вынужденная так поступать, чтобы выжить, а внутренне мстила Исааку. Есть вещи, которые некоторые женщины не прощают никогда. За то короткое время, когда я её знала лично, я хорошо помню, что её интересовало: что Игорь ел, сколько денег сделал за день, какие у него пациенты на ближайшую неделю, сколько новых и сколько повторных. Ответ от сына она получала исчерпывающий. Но ни разу я не слышала простого: «Ты счастлив, сынок?» Наверное, она и себе-то не задавала этот вопрос. Всё считала, пересчитывала, откладывала, перепрятывала и крутилась.

   Сара всегда была уверена в своей власти над сыном. Я это хорошо понимала, но понимала и то, что со мной у неё не получалось. Хотя, вначале я слышала, как она надо мной посмеивалась, типа, видали мы тут всяких. Я не вписывалась в привычные взаимоотношения с невестками. Игорь явно ускользал из её рук. И не потому, что я предпринимала какие-то ответные хитрые манёвры и предугадывала её проверенные ходы – он сам так решил. Игорь сказал мне: «Я люблю тебя». И добавил через несколько дней, что тридцать лет боялся никогда больше такое не произнести. А ещё через какое-то время вдруг шепнул мне в лифте: «И только смерть нас разлучит».

   В пятидесятые, когда Игорь был ещё совсем сопляком, каждое воскресенье, если отец был дома, Сара подавала мужу завтрак к одиннадцати: тарелку свежих щей и второе. Он выпивал стакан водки, съедал стряпню и отправлялся на боковую до двух или трёх часов. Игорь говорил мне, что воскресений с родителями у него не было.

   Исаак всегда мечтал уехать в Америку.

4. Гаити
   У реки была сделана площадка со скамейками, и там всегда сидел какой-нибудь, как мне казалось, грустный человек, слегка сгорбленный с невидящим взглядом. Ведь рядом стояла огромная больница —вместилище страданий, выяснения отношений, ложных надежд, появляющихся ниоткуда давно забытых родственников или уже ничего не значащих друзей. На меня тоже накатывала грусть – я замирала и смотрела на текущую реку, каждый раз давая себе ещё пятнадцать минут после так называемого ланча, иногда, как сейчас, неудавшегося. На соседней скамейке сидела женщина средних лет и разговаривала по телефону. Я разобрала только, что ей надо уезжать в Торонто. Мой телефон тоже зазвонил.

   – Софи, мы не можем найти Игоря. Оливер такой счастливый! У него не болит живот, наконец-то! Где же Игорь? Вы вообще где? – тараторила Сибилла. Мне показалось, что она немного волновалась. – Софи! Вы где? В Москве или в Америке?

   Сибилла… Глаза стали совсем мокрыми, слёзы покатились по щекам, и почувствовался поднимающийся с реки холодный ветер. Он пронизывал. Мне стало не холодно, а больно.

   Нахлынули воспоминания о Гаити…

   Мы плелись на старой Хонде по переполненному шоссе. Хорошо хоть, что смогли на него выехать полчаса назад – перед самым выездом ехавший впереди самодельный микроавтобус заглох намертво. Конструкция была та ещё: на старую американскую легковую машину приделали платформу со скамейками, приварили каркас из железных прутьев и закрыли брезентом. Когда водитель, всё-таки убедился в том, что в этот раз его чудо-такси окончательно встало, то дал команду, и пассажиры стали медленно покидать драндулет. Я думала, их там было ну, человек десять, но их там было и не десять, и не двадцать, и не тридцать, а сорок два или сорок пять – я сбилась со счета. Даже не знаю, как они там могли поместиться, ну ведь не лёжа же друг на друге. Все они вышли на шоссе и пошли гуськом – тощие, уставшие, еле шевелившиеся. Мы еще долго ползли параллельно, потому что всё стояло и почти не двигалось. Кто-то упал с крыши какой-то другой переполненной машины или, скорее, автобуса прямо под колёса. Ждали полицию. А как она могла приехать, если вся дорога забита до отказа, я понятия не имела. Кондиционер в нашей машине, естественно, не работал, а открывать окна было небезопасно. Ад! Но очень скоро оказалось, что это был никакой ещё не ад, а так, подступы.

   Когда как-то растолкали затор и мы двинулись, я стала смотреть на придорожные лачуги, за которыми виднелось море. Вся прелесть тропиков, красоты туристических зазывалок с картинками песчаных пляжей и развесистых кокосовых пальм, вечный флирт в воздухе, пахучее массажное масло, модные пёстрые шмотки – всё это не имело никакого отношения к Гаити. В лучшем случае, осталось в прошлом. Из окон машины я видела разбитую, жалкую человеческую жизнь. Вернее, человеческой такую жизнь уже нельзя было назвать.

   В нашем видавшем виды японском седане кроме меня и Игоря сидели два гаитянца. Они оба давно жили и работали в США, оба были врачами-терапевтами, получившими своё образование там же, в Америке. Один из них какое-то время работал с Игорем в частной клинике в Бруклине, где у Игоря был свой натуропатический кабинет и приём. Одного из гаитянцев звали Эди, другого Джек. Они были знакомы всю жизнь, и абсолютно доверяли друг другу в профессии и бизнесе. В клинике в Бруклине Эди видел, как работал Игорь, что говорили пациенты, как отступали неизлечимые болезни. В один прекрасный день он предложил Игорю поездку на Гаити в только что организованное специальное место для бедных, где можно лечить людей от малярии и СПИДа. Потом оказалось, что там ещё и свирепствовала холера. Игорь согласился. Просто поехать и помочь за свой счёт. Долго не раздумывал. Спросил только, дадут ли они крышу и еду. Мне он это преподнёс, как интересное благотворительное путешествие, и был счастлив, что я, не колеблясь, согласилась с ним лететь практически на край света.

   Мне нравилось в нём геройство. Я даже сама не подозревала, как высоко буду ценить его смелость и самопожертвование. Из биохимика он превратился во врача-натуропата, и не просто врача, а очень успешного. Когда мы встретились, он был на вершине своего мастерства. Трудно было найти ему равного. Он справлялся практически со всеми болезнями. Он, конечно, не был волшебником и делал скидку на человеческое несовершенство, но дело своё знал превосходно. И любил. Всегда был в поиске лучшего, нового, самого передового, всегда учился, верил в результат и огорчался, как ребёнок, когда пациент был непоследователен, неточен, относился с недоверием или пренебрежением к его советам.

   – Серафима сказала, что мы лезем в бутылку с этим Гаити, – прокомментировала я слова своей уже совсем взрослой дочери о предстоящем путешествии. – Типа, это пристанище пиратов и люмпенов со всего света. Насилие, рабство, ну, ты знаешь, география когда-то была её любимым занятием.

   – Этой стране просто не повезло, – Игорь выбрал самый оптимистичный ответ из всех возможных, – я знаю, что такое Гаити. Её часто называют «трагическим недоразумением». Говорят, там случилось всё плохое, что было в истории у разных народов по отдельности.

   – Так бывает?

   – Страна плантаций и африканских рабов со всем сопутствующим прейскурантом.

   – Да уж. Но у рабов должны были быть рабовладельцы, —решила я.

   – Логично. Там жили самые богатые «белые» своего времени.

   – Ненавижу расизм, – поставила я точку, козырнув своему советскому образованию.

   Побывав на этой земле, сейчас я могу сказать, что если существуют переселение душ, кармические отработки в воспитательных целях и прочие назидательные эксперименты, то Гаити, на мой взгляд, это последний рубеж земной жизни. И дело не в отсталости, неграмотности или отсутствии электричества, дело в том, что это брошенная миром страна отдана на самоуничтожение самым жестоким образом. Среди сказочной природы – горы мусора, по которым бродят длинноухие свиньи на длинных ногах, как цапли по болотам, полицейские на дорогах в полном военном обмундировании, люди на крыше автобуса, рискующие упасть под колёса, бесчисленные опасные инфекциии, всепроникающая пыль. Порт-о-Пренс – это сплошная пыль, иногда поднимающаяся выше человеческого роста. Не восстановленные, или даже не разобранные после землетрясения 2010 года дома очень быстро начинают навевать депрессию. Более трёхсот тысяч жителей были унесены стихией, а город повергнут в руины. И во многих местах так всё и стоит: разрушенное, готовое повалиться, как игрушечные домики, сто;ит только топнуть посильнее ногой. Под этими развалинами остались люди, до которых так никто и не добрался.

   Конечно, можно смотреть на мир, как на какую-то абстрактную картинку: не вникать, не сопереживать, не помогать. И потом ждать, что кто-то будет помогать тебе, когда с тобой случится беда, или на голову свалятся неразрешимые проблемы. За что такая кара жителям Гаити с их сюрреалистичной и кровавой историей, не мне судить. России тоже досталось с лихвой, что уж там. Я долго пыталась разобраться в истории, точнее, в том собрании лжи и домыслов, что нам выдают за истинные хроники минувших лет. Потом запуталась: в причинах, в хронологии, в происхождении, в религии, в верховной власти, в языке. Хотя, пожалуй, язык – это единственное, что можно потрогать и чем можно восхититься. Запуталась, но кое-что всё таки усвоила: если есть к чему-то интерес, то всю информацию надо тщательно проверять, и не важно, идёт ли речь о Куликовской битве или о страшном диагнозе. Бывает, что приходится не верить своим глазам, а в противовес вроде бы неоспоримым фактам остаётся только интуиция. Как будто истина сама решает, как и откуда ей лучше появиться. И когда.

   Наконец мы приехали в приют. Это была довольно большая огороженная высоким деревянным забором территория с буйной тропической растительностью. Справа от входа находилось большое помещение, так называемый «Зал ожидания», где обычно люди сидели на скамейках и ждали, когда их позовут. Ждали молча и безропотно, столько, сколько надо. Это был длинный сарай с решётками в окнах вместо стёкол, и две маленькие проходные комнаты-смотровые или ещё для каких-то нужд. Дальше по дороге мы наткнулись на большую беседку, круглую и свежевыкрашенную. За ней открывался жилой блок – несколько соединённых хижин, двери которых выходили под единую крышу. Там находилась общая столовая и кухня. Нам дали самый лучший номер – с отдельной туалетной комнатой, где даже стояла ванная. Горячей воды, правда, не было, но хорошо, что хоть какая-то текла. В комнате горели противокомариные спиральки, распространяя свой едкий искусственный запах, и всё выглядело очень убого. Но, по большому счёту, нас это не трогало. Мы быстро вышли наружу после освежающего душа в нашей ванной комнате и уселись за большой деревянный стол около беседки знакомиться с хозяйкой и её друзьями.

5. Вуду
   За столом нас уже ждали два гаитянца-доктора, с которыми мы приехали из Америки, местный травник Жиром, отличнейший собеседник и человек очень широких познаний о мире, философии, человеческих отношениях, даже знавший несколько слов по-русски, Сибилла с младенцем на руках и Мариэль, хозяйка заведения, которая была основным вдохновителем нашего приезда. Она поразила меня своей статью и очень своеобразной красотой. В ней была грация, достоинство, очень умные и загадочные глаза. Я заметила, что когда находишься в окружении одной расы, цвет кожи или другие внешние признаки сразу уходят на второй план, и ты начинаешь видеть каждого человека более отчётливо. Находясь на Гаити, мы вообще не общались ни с одним человеком белой расы – там, где мы жили, их просто не было. Только в самый последний день, буквально перед отъездом к нам на территорию зашла белая американка. На вид ей было не более тридцати, она бегло разговаривала на местном языке и очень внимательно осматривала всё вокруг. Возможно, она пришла посмотреть на нас, но мы уже были на чемоданах, да ещё и опаздывали. Так что я так и не выяснила, каким ветром её занесло в столь экстравагантное место, и что её там удерживало, так как она довольно свободно говорила с нашими охранниками. Женские судьбы непредсказуемы…

   Сибилла была очень приветлива и гостеприимна. Она сразу принесла напитки и корзину с манго. От вкуса этих жёлтых шаров можно было сойти с ума. И пока я их не доела до последней молекулы, я не произнесла ни слова. Игорь тоже. Я могла бы умять ещё штуки две, но вовремя остановилась. Подошла молодая девушка с ребёнком Сибиллы – мальчиком трёх-четырёх месяцев, очаровательным и любопытным. Я никогда раньше не видела близко такого крохотного негритёнка. Гладкая нежная шоколадная кожица, малюсенькие ручки и такой же молочный младенческий запах, как был у крохотной Серафимы. Я взяла его на руки. Уже на следующий день на моих руках побывал не один десяток гаитянских малышей, но этот был первый. Сибилла оказалась дизайнером, училась в Штатах, происходила из весьма состоятельной местной семьи. Наверное, какая-то часть острова была благоустроенной, и там жили люди с достатком в чистых домах с водопроводом и электричеством, но я так до неё и не добралась. Через пару дней после нашего приезда к Игорю пришёл её брат, Оливер, образованный и очень симпатичный мужчина. Сибилла была горячей сторонницей всяческих эко-программ и органик-философии, делала куртки из старых зонтиков, аппликации из обрезков кожи, панно из пузырьков от лекарств и прочее в таком духе. Позже она с гордостью показывала мне свои работы.

   Младенец мирно лежал у меня на руках. Сибилла тут же нас сфотографировала.

   – Отличный паренёк, – похвалила я её сына, – ты воспитаешь его героем, не сомневаюсь.

   – Пусть будет патриотом. Но у меня, наверное, не получится. Пусть будет просто умным и добрым, – ответила она. Когда она это говорила, Игорь бросил мне свой мягкий взгляд и улыбнулся.

   К вечеру я узнала, что это был приёмный ребёнок. Она увидела его, брошенного на произвол судьбы, в какой-то местной деревне. Посмотрела на него и решилась. У него было раздражение на коже, он очень плохо спал, плохо ел, температурил, капризничал, но постепенно стал выздоравливать и привыкать к новой маме. Игорь тоже ему помог, так что малышу улыбнулась удача.

   Моего мужа ждали с нетерпением и большим интересом. Ещё в Нью-Йорке он пообещал, что вылечит от малярии всех, кто придёт. Он вовсе не был чародеем, просто последовательно осуществлял на практике то, что было написано в книгах известного биохимика Джима Хамбела, пользовался его препаратом и даже привнёс некоторые улучшения в его состав. Препарат в течение нескольких часов убивал практически все виды инфекции, и малярия не была исключением.

   Утром «зал ожидания» был наполнен женщинами с детьми с шести часов. Как обычно, они сидели молча и ждали. Я зашла, поздоровалась по-английски и по-русски. Могла и по-японски. Иностранных языков там практически никто не знал. К тому же почти все были неграмотными, в лучшем случае могли написать печатными буквами своё имя и имя ребёнка, так что на каком там языке я и их приветствовала и желала здоровья, не имело никакого значения. Я подводила их по пять человек к столу, где принимал Игорь, и был кто-то в роли переводчика: Сибилла могла постоять с нами, или Жиром, или сама Мариэль. Эдди и Джек вели свой приём чуть поодаль.

   Мы записывали их имена и делали моментальный анализ крови на малярийного паразита. Малярия была у всех поголовно. Я лично занималась маленькими детьми до трёх лет, а Игорь остальными детьми и их мамами и бабушками. Взрослым мы давали пить раствор, младенцам я растирала спины. Люди менялись на глазах. Позже днём в знак благодарности они стали приносить кур, которые потом у нас гуляли по двору и клевали манго, упавшие с деревьев. Надо отметить, что на вкус эти куры были потрясающими.

   Незадолго до нашего отъезда Сибилла посадила меня в машину, и мы отправились на пляж.

   – Давай я тебе покажу, как у нас красиво, а то ты останешься с впечатлением одного непроходимого горя.

   С нами поехал травник Жиром и брат Мариэль. Над головой кружил вертолёт ООН.

   – Обедать летят, – пошутил Жиром. – Спасатели.

   – Ты всё-время живёшь на Гаити? – поинтересовалась я.

   – Последний год только. Вернулся проживать пенсию. Мне хватает. У меня нет семьи. Есть друзья, – он чеканил предложения, как заученный урок. – Вот помогаю Мариэль.

   – Да, ты реальный потрясающий помощник. Откуда ты столько знаешь всего про растения? – его знания действительно поражали.

   – Я… – он улыбнулся, – я биолог.

   – У Жирома пять или шесть книг по нашей флоре, – вставила Сибилла. – Наш Жиром известный учёный. Он скромничает.

   – Я поражён знаниями твоего мужа. Я потрясён его невероятной человечностью. Настоящий мужик. И тем, что вы решили сюда приехать, – перебил её Жиром.

   – Честно тебе скажу, я не имела никакого понятия, что такое Гаити, – это была правда. – Я неплохо знаю некоторые африканские страны, но по сравнению с Гаити… вы уж меня простите.

   – Что, страшно? Это тоже мир людей: полная обречённость и безразличие. Когда почти тридцать лет государственной религией является вуду, трудно построить и защитить государство.

   – Вуду? – вырвалось у меня.

   – Попроси Мариэль. Она всё устроит, – Жирому не надо было ничего объяснять.

   На пляже мы купались и пили кокосовое молоко. Орехи срывали с высоких пальм местные мальчишки прямо у нас на глазах. Мгновенно вскарабкивались на ствол и отрубали своими острыми ножами зелёные шары. Экзотично и довольно вкусно. Но не могу сказать, что мне так уж понравилось. Даже плавать не хотелось. Может, потому, что я привыкла воспринимать морской пляж, как праздник, отпуск, веселье, а тут всё побережье было обсыпано убогими картонными лачугами вперемежку с драным тряпьём, и если вдруг на глаза появлялась детская мордочка, смотрящая на тебя с неподдельным интересом, то становилось неловко. Настроения загорать и болтать всякий пляжный вздор не было.

   В дальнем углу имения Мариэль стоял маленький сарайчик, который очень трудно было разглядеть за зарослями. Там для нас с Игорем и провели обряд вуду. Наша гостеприимная хозяйка согласилась. Помню, мы сидели около беседки за кособоким столом, где обычно все сидели и общались, она незаметно достала и выкурила какую-то самокрутку. Это оказалось вступлением. Постепенно у неё изменилось лицо, остекленел взгляд и она начала что-то говорить в пустоту. У меня тут же по коже пробежали мурашки. Потом она направилась в тот дальний сарайчик. Когда мы пришли туда через какое-то время, наша Мариэль была уже в полном экстазе, пела тягучие непонятные песни, пританцовывая босыми ногами по земляному полу, и произносила что-то невнятное, ритуальное, очень какое-то дразнящее и теребящее душу. Я сразу почувствовала свою вину, вспомнила самые неприятные моменты из жизни, людей, доставивших мне проблемы, одноклассников, коллег, соседей, женщину в очереди за молоком в голодном восемьдесят девятом, которую я пропустила из жалости, а ей досталась последняя пачка молока, которая могла быть моей, то есть Серафиминой. Она тогда обернулась на меня, и я прочитала в её глазах: «Дура ты!». Вспомнила, как умирал отец, как мне вечно не хватало времени с ним пообщаться, а он всегда ждал и любил, и хранил все мои письма. Как я маленькая засовывала свою ладошку в его большую руку, он вёл меня из бассейна зимним тёмным вечером, а я порхала в детском счастливом спокойствии и ни за что не надевала варежку на эту руку…

   Мы выполняли все требования Мариэль: разувались, садились, относили горящие свечки к какому-то специальному месту, что-то пили. У неё ручьём текли слёзы. Она почти никакого внимания не обращала на меня, только на Игоря. Из всех воплей и эмоциональных переводов Сибиллы на английский я поняла только, что Игорь будет скоро очень сильно болеть. Обо мне речь не шла вообще. Почему-то Игорь тогда очень ей поверил. Я почувствовала, как у него потух взгляд. Стало совсем страшно. Я понимала, что слово «болезнь» могло означать «смерть». Ночью мы прижались к друг другу, ничего не произнося. Он знал, что его сердце на пределе.

   – Алло, Сибилла! Я… мы… в Нью-Йорке. Он умирает, Сибилла…

6. Витамин С
   Я шла обратно в госпиталь, стараясь ни о чём не думать. Смотрела прямо перед собой, как смотрит дальнобойщик на осточертевшую дорогу, не замечая ничего вокруг. У Сотбис стояла небольшая, но очень живая кучка людей в нарядной одежде. Если бы они не перегородили мне путь, я бы, наверное, их тоже не заметила. На одной из женщин было розовое платье в обтяжку, розовые туфли на каблуках и розовая сумочка из питона. О, господи! Легче было проглотить ложку васаби, чем смотреть на её растрепавшиеся на ветру волосы до задницы. Скорее всего, моё каменное и безучастное лицо немного изменилось, увидев это смеющееся сборище, потому что я поймала улыбку на чьём-то лице и губы сами расползлись в ответ. Ну а ноги шаг за шагом преданно несли меня в Корнелл.

   Я зашла в вестибюль, миновав охрану, которая меня почти никогда не трогала и не спрашивала, куда я иду, прошла по длинным коридорам до нужных мне лифтов и поднялась в реанимацию. Я сначала путалась в этих нескончаемых коридорах, так как мой «географический кретинизм», как кто-то из друзей очень давно пошутил в мой адрес, на новом месте всегда активизировался. Надо было пройти два пролёта с многочисленными безымянными дверьми, сквозь зал с макетом больницы, где в золотой раме висел огромный портрет чинной супружеской пары в летах, основателей клиники, мраморной доской памяти уже умерших меценатов и спонсоров, потом правильно повернуть в другие коридоры, ещё раз куда-то свернуть и выйти на лифтовую площадку для посетителей. Народу везде было полно, непохожего, говорящего на разных языках, и, естественно, не очень весёлого: какое уж тут веселье. Русской речи я почти не слышала.

   Перед отделением кардиологии, точнее, реанимации кардиологии, куда я шла находился широкий вход в огромный зал из белого мрамора, высотой в пять-шесть этажей, напоминавший по стилю холл большой советской гостиницы или станции метро в Москве. Зал был поделен на два уровня: на одном, который повыше, расположилось небольшое кафе с булочками и салатами, стояли столики, дальше зона с компьютерами для посетителей, чтобы можно было пользоваться интернетом, а на нижнем по углам поставили большие кресла и стационарные телефоны звонить по всей стране. Я узнала тогда, что внутри страны в Штатах звонки бесплатные. На противоположной от входа в зал стороне высился длинный офисный стол, за которым сидели девушки и работали на компьютерах. Предназначение этого бюро и функций девушек я так и не выяснила, но они там сидели на протяжении всего рабочего времени.

   Во второй половине дня обход врачей уже закончен, обстановка более разряжённая, и всем руководят медсёстры. В палате на кресле для посетителей сидела сгорбленная застывшая Сара с сомкнутыми губами. Я поздоровалась. Рядом у компьютера возилась медсестра, опять новая: они постоянно менялись, и сёстры и санитары. На мониторе у кровати давление Игоря было семьдесят на пятьдесят, то есть, не для живых. После того, как поставили сердечную помпу, чтобы продлить его мучения и бессознательную жизнь, а, скорее всего, ещё раз воспользоваться его страховкой, давление стабилизировалось на цифрах, несовместимых с жизнью, и тот театр абсурда, который разыгрывали перед нами врачи, был вполне законным. Клиника спонсировалась теми же источниками, что и университет, которому она принадлежала, так что у студентов всегда была возможность поупражняться: вот тебе такая патология, вот другая, главное пройти мимо родственников с важным видом и поменьше объяснять, а уж если объяснять, то так, чтобы комар носа не подточил, а лучше бы просто отлетел, почти ничего не поняв. Особенно если комар иностранный, то есть не все слова понимает и неправильно выстраивает синтаксическую цепочку.

   Игорь умолял не ставить ему никакой помпы. Я опять вспомнила, как это произошло. Перед кроватью замерла группа врачей и студентов. Среди них выделялась какой-то своей надменностью и высокомерием врач, довольно хорошо говорившая по-русски, происходившая из старой эмигрантской волны, родившаяся уже в США и получившая образование тоже в Штатах. Доктор Сокол. Неприятная, закомплексованная и тщеславная, как большинство маленьких женщин. Она разговаривала бездушным голосом с полуоткрытыми водянистыми глазами.

   – Игорь, вы понимаете по-английски? Если нет, я повторю вам по-русски, – наклонилась она к моему мужу.

   – Говорите, как хотите, я слышу и понимаю, – прошептал Игорь в ответ.

   – Мы хотим поставить вам помпу. Ваше сердце не справляется. Это облегчит дыхание и мы восстановим давление. Иначе вы умрёте. Дальше смерть, Игорь!

   Я обомлела. То ли это была шоковая практика какая-то, то ли она считала, что может говорить по-русски какие угодно гадости, то ли у неё была задача любой ценой поставить эту проклятую помпу, то ли она считала, что ей нельзя возражать.

   – Нет. Это ни к чему не приведёт, и вы это знаете. Разрешите моей жене, – он перевёл на меня взгляд и вдохнул воздух, – возьмите у неё протокол лечения. Дайте хотя бы витамин С. Помпу я не хочу, – он сказал это с большим трудом. – Нет!

   – Может быть, вы оставите мне решать, как вас лечить, – сказала доктор Сокол таким тоном, как будто перед ней был не умирающий, а надоевший любовник.

   – Это не лечение, а убийство. Я бы поспорил с тобой, но силы уже неравные… их просто нет, – произнёс Игорь и сразу нашёл мои глаза. Он смотрел в них, и ему было плевать на доктора Сокол и на всех врачей вообще, они уже окончательно отравили все органы, сделали его полностью зависимым от лекарств – ему капали одновременно одиннадцать разных препаратов, – попроси морфий у сестры и пошли их всех к чёрту! Любовь моя… – Он закрыл глаза и больше не произнёс ни звука. Как, впрочем, и все остальные. Они тихо гуськом начали выходить из палаты, зная, что Игорь прав, я в этом не сомневалась.

   – Что они сказали? – спросила Сара со своего кресла. Она не очень понимала по-английски, да и вообще слышала что-либо с трудом. Я заметила её свежий маникюр, отутюженные светлые брюки и быстрый пронзительный взгляд. Она прекрасно видела, как её умирающий сын смотрел на меня. Мне показалось, что она была готова со мной сцепиться, разорвать на куски и придавить кровоточащие останки своей ортопедической босоножкой.

   Я ей не ответила.

   Пошла искать медсестру. Опять морфий. Его давали в неограниченных количествах. Никто там не страдал славянским витализмом, и даже, осознавая тот факт, что высокие дозы морфина могут приблизить смерть, главное было убрать боль, чтобы человек не впал в отчаяние, наверное. Но позднее я поняла, что эта пресловутая «паллиативная седация», когда человека погружали в глубокий наркоз, была для Игоря равносильна уничтожению его мозга и души. Сначала он лежал с путанным сознанием, затем без сознания вовсе. Наблюдая в страшном смятении и стрессе за последовательным его угасанием, я абсолютно ясно поняла основной смысл эвтаназии. И он не просто в том, чтобы человек не чувствовал боли, он в том, что человеку сохраняли достоинство, он не лежал распластанным и беспомощным в каком-то чужом месте среди чужих людей и не умолял о дозе. Существуют люди, которые называют себя «биоэтиками». Они считают, что надо использовать всё, что предлагает медицина, пусть заведомо бесполезное, но продлевающее на два часа или дня жизнь, даже по баснословной цене. А иначе человек отвергает Божественный замысел. Сердечная помпа Игоря была из того же ассортимента.

   Кто им дал право впутывать Бога в их нередко меркантильные, играющие на руку медикам-бизнесменам размышления? И почему человек осознанно не может подойти к проблеме собственного умирания? В конце концов речь идёт о нём самом. Но реанимация не хоспис. Если в хосписе врачи помогают пережить смерть, то здесь они всего лишь делали вид, что борются за его жизнь, предлагая заведомо бесполезную и дорогую помпу. Я чувствовала себя безвольной, несостоятельной, обманутой дурой.

7. Протокол
   Если я сама не сдохла за полтора месяца в Америке, пока тянулся этот тяжелейший больничный марафон, то благодаря трём американкам, из которых только одна была из СССР, да и то попала в Штаты в одиннадцать лет. Её звали Вика. Мы до сих пор поддерживаем с ней отношения, и не вижу причины вообще их прерывать. Я ей позвонила после того, как я вышла из палаты и попросила морфий. Она жила в Лос-Анджелесе, там было ещё очень рано, но всё это время, пока Игорь был в госпитале, она всегда была у телефона.

   – Я послала тебе протокол на e-mail. Попробуй им объяснить, что он натуропат, он попал в беду, у него почти нет или практически нет выхода, кроме этого комплекса. С его помощью Игоря ещё можно восстановить, или дотянуть до состояния, когда можно будет поставить донорское сердце.

   – Они не хотят даже слышать слово «витамин» или «селен», – вставила я.

   – Мы должны, – Вика очень мне помогала, – ты договоришься.

   Главным в реанимации был доктор Розенберг. Но только три недели, потом, по их правилам, приходит другой доктор и другая команда. После разговора с Викой я отправилась его искать.

   В Нью-Йорк приехал младший сын Игоря Стефан. Он учился в медицинском колледже в университете на одном из островов Карибского моря. Так многие делают: там дешевле, и диплом признаётся в Штатах. Он поступил туда в том возрасте, когда можно уже его закончить. Я не могла сказать Игорю, что Стефан туповат и, скорее всего, ленив, но Игорь и сам это знал. То, что Стефан сделал после смерти своего отца, можно было оправдать только небольшим умом, ну и остальными чертами характера, которые ни в какой культуре и ни в какую эпоху порядочными назвать нельзя. Стефан был его последним разочарованием, хотя ещё очень долго он делал вид, что видит в нём надежду. Потом как-то сказал мне: «Он бесхарактерный и…» Я не стала спрашивать, что именно Игорь не договорил, мне и так был ясен его «скрытый» гомосексуализм. Далеко не все отцы с лёгкостью принимают подобные открытия.

   Стефан поселился в нашей квартире в Бруклине. Это была большая четырёхкомнатная квартира, в которой жила и Сара, что меня не очень раздражало, так как большую часть времени мы проводили в Москве. Не было никакой необходимости держать эту квартиру, да ещё и в районе, который мне совсем не нравился, но Сара ни в какую не хотела переезжать даже в самый дорогой дом престарелых. Она решила, лучше пусть Игорь летает из Москвы раз в месяц, а постепенно она его перетянет в Америку. Сара всегда была уверена в своих силах. И он летал. Даже здоровому человеку восстанавливаться после таких длительных и частых перелётов очень непросто, а уж для Игоря это было просто опасно. Уже после третьего такого путешествия, я начала испытывать к Саре неприязнь, но старалась это в себе побороть. Пыталась отговорить Игоря так часто летать в Нью-Йорк, но ничего не смогла поделать. Корю себя до сих пор, что не настояла. Виноваты мои слишком толерантные родители – они всё детство вдалбливали мне уважение к потребностям близких и миру в семье.

   Сейчас я уже не жила в бруклинской квартире, потому что ехать оттуда до Манхаттэна было очень далеко, и я как-то ещё не совсем освоилась, чтобы сесть в нашу огромную машину и рулить по незнакомому, по сути, городу каждый день туда-сюда. Да ещё и парковаться на целый день в правильном месте и недалеко от госпиталя. Это было уже слишком. Меня приютила подруга Игоря, бывшая его пациентка, Моника, жившая около Центрального парка. Невероятная женщина, красивая и очень одинокая, мастер по НЛП. Все, кто протягивал мне руку, становились врагами Сары. Она явно это демонстрировала.

   – Вы опять разговаривали с этой Викой? – спрашивала Сара.

   – Да. Меня Игорь просил с ней связаться сразу, как я приехала.

   – Она ничего хорошего вам не посоветует. Я её знаю много лет. Балаболка, – прошипела Сара.

   – А кто посоветует?

   – Что вы сказали? Я не слышу…

   Я отправилась в мраморный зал, открыла компьютер и прочитала Викин протокол:


   NUTRITIONAL SUPPLEMENT INTAKE PROTOCOL FOR IGOR BORTKO

   ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ПРОТОКОЛ ПРИЁМА ПИТАТЕЛЬНЫХ ВЕЩЕСТВ ДЛЯ ПАЦИЕНТА БОРТКО ИГОРЯ


   1) Cardio C Formula

   Ingredients:

   Vitamin c Ascorbic Acid 2500 mg

   L—Lysine 2500 mg

   L-Proline 500 mg

   Riboflavin 1 mg

   Dosage: 1 scoops x 3 per day


   2) Symplex C Formula

   Ingredients:

   Liposomal Glutathione

   Liposomal Resveratrol

   Liposomal Curcumin

   Liposomal CoQ-10

   Liposomal Vitamin C

   Dosage: 4 tablespoons x 3 per day

   3) B Complex Formula

   Ingredients:

   Vitamin B1 Thiamin HCI

   Vitamin B2 Riboflavin

   Vitamin B3 Niacin

   Vitamin B5 Calcium Pantothenate

   Vitamin B6 Pyridoxine

   Vitamin B9 Folic Acid

   Vitamin B12 Cyanocobalamin

   Dosage: 4 tablespoons x 3 per day

   4) Membrane Complex Formula

   Ingredients:

   Calcium 2-AEP

   Magnesium 2-AEP

   Potassium 2-AEP

   Dosage: 3 capsules x 3 per day

   5) Nieperzyme Enzymes Formula

   Ingredients:

   Food Enzymes

   Bromelain

   Papain

   Pancreatin

   Protease

   Lipase

   Amylase

   Rustin

   Trypsin

   Chymotrypsin

   Dosage: 4 tablets x 3 per day

   6) Serrapeptase Enzymes

   Dosage: 1 capsule x 3 per day (take 30 minutes before all other supplements)

   7) Magnesium Orotate

   Dosage: 1 tablets x 3 per day

   8) Vitamin B1

   Dosage: 2 capsules x 3 per day

   9) Selenium

   Dosage: 3 capsules x 3 per day

   10) Magnesium / Potassium Aspartate

   Dosage: 1 capsule x 3 per day

   11) L-Arginine Amino Acid

   Dosage: 2 capsules x 3 per day

   12) L—Creatine Amino Acid

   Dosage: 2capsules x 3 per day

   13) L-Catnitine Amino Acid

   Dosage: 2 capsules x 3 per day

   14) N—Acetyl L Cysteine Amino Acid

   Dosage: 2 capsules x 3 per day

   Важное замечание: принимать все препараты с яблочным пюре или йогуртом.

   Как же они примут от меня такой инструктаж? Надо срочно найти какого-нибудь независимого и авторитетного доктора. Независимого и авторитетного… Где же его искать, и сколько он тут сто;ит? Да ещё и благосклонного к натуропатии. Я быстро вернулась в реанимацию.

   – Доктор Розенталь вас ждёт, – сказала медсестра за стойкой напротив двери в палату Игоря. Я мельком заглянула внутрь палаты и увидела жующего Стефана и Сару. Заходить не стала.

   – Простите, а где доктор Розенталь?

   – Пройдите в ту сторону, он стоит у второй колонны, – любезно ответила медсестра.

   Я подошла. Лицо показалось знакомым. Надо же, он утром приходил в палату вместе со студентами и доктором Сокол, но я настолько тогда перенервничала из-за этой помпы, что даже не разглядела в нём врача, не говоря уже о том, что это был главный врач.

   – Понимаете, доктор, все в один голос говорят, что мой муж обречён. И вы тоже так считаете, я знаю. Разрешите мне использовать натуропатический протокол. Пожалуйста!

   Симпатичный и молодой, около тридцати пяти. Я понимала, что даже если он хочет мне помочь, разрешить такое в медицинском учреждении, то есть нарушить их принципы лечения, он не в состоянии, потому что получит серьёзные неприятности.

   – У вас есть ваш протокол в напечатанном виде? – неожиданно спросил он.

   – Да, есть, – напряглась я.

   – Перешлите нашим фармацевтам. Мы обсудим вашу просьбу.

   Я вытаращила глаза.

   – Спасибо, доктор…

8. Бедная старушка
   Найти фармацевтов было непросто. Наконец пришла какая-то незнакомая врач и сказала, что она мне постарается помочь. Что это значило, я не очень поняла и на всякий случай встала у стойки как вкопанная. Через минут десять она дала мне адрес электронной почты, я тут же метнулась в мраморный зал и отправила туда Викин протокол, приписав «срочно!».

   В палате народу прибавилось. Пришли два братца, старые знакомые Игоря по Киеву: Виктор и Михаил, плотно державшиеся за антивитаминную версию и делавшие вид, что своим присутствием безмерно помогают уже давно находящемуся без сознания Игорю. Оппозиция была почти в сборе. Ей не хватало Дэвида, который улетел в свой Лос-Анджелес, передав, так сказать, эстафету законной опеки над Игорем в мои руки, так как права на эту самую опеку, согласно американским законам, должны быть сначала у жены, а если её нет, то у взрослого ребёнка.

   Буквально через три дня после моего приезда в Америку, когда Игорь ещё лежал в больнице в Бруклине, а не на Манхаттэне, я, вернувшись часа в четыре утра в нашу квартиру, чтобы принять душ, переодеться и немного поспать, заглянула в его опустевший кабинет и открыла свой Facebook. Дэвид выставил пост на обозрение всем моим и своим друзьям:

   София, не могли бы вы, пожалуйста, пойти домой и помочь моей 92-летней бабушке. Она еле живая, поэтому, пожалуйста, будьте снисходительны к ней, не кричите и не оскорбляйте её. Я думал, что смысл Вашего приезда в Соединенные Штаты заключался в том, чтобы помочь ей и моему отцу. Моя бабушка очень одинока, Вы наорали на всех наших друзей и на членов семьи, и никто не хочет более приходить к моему папе, потому что они боятся Вашего плохого отношения. Если Вы не можете справиться с ситуацией, я рекомендую Вам вернуться в Москву, а его друзья и семья преодолеют все сложности на этом жизненном пути.

   Внизу стояло пять лайков. Далее последовали комментарии жены Дэвида, живущей с ним и их тремя детьми в одном доме. Возмущённая Елена писала:

   Это выше простой неприязни или шока от чьего-либо неправильного поведения!

   В её эмоциональном ответе, написанном на компьютере, который, скорее всего, стоял на том же самом столе, что и компьютер Дэвида, чувствовалась недоученная грамматика английского и с трудом законченная средняя школа.

   Женщина, (извини, но я не могу произнести слово «жена» по отношению к ней) которая приезжала к нам в Америку не один раз (!!!), которая обнимала и целовала твоего отца, пользовалась комфортом, который он предоставлял ей здесь в Америке, показывает ноль привязанности и кричит (!!!) на 92-летню женщину, да так, что она плачет. Как можно относиться так к матери твоего отца, благодаря которой он жил? Нормальный человек будет всячески помогать ей в данную тяжёлую минуту, а не хоронить твоего отца заживо! Она явилась сюда за деньгами и Green-картой! Голодная! Вот и все! Подумать только! Она возмутила всех: на востоке и на западе!

   Тут она показала масштаб внимания к моей скромной персоне.

   Эта никчемная красавица провела весь день, развлекаясь в Манхэттене? С кем? Она должна была сидеть с твоим отцом у его постели весь день напролет… бедной старушке пришлось позвонить нам и попросить нас, чтобы мы позвонили в больницу и узнали, как дела у папы? Эта женщина должна быть завтра же депортирована обратно в свою маленькую низкую грязную жизнь в эту авторитарную бесправную и нищую Россию!

   Дэвид:

   Ты абсолютно права.Это очень грустно, Елена. Она, к сожалению, является центром, к которому все нормальные люди из окружения моего отца обращаются за информацией о состоянии его здоровья, а она не отвечает на телефонные звонки, вешает трубку. Это позор.

   Елена:

   Это полуживотное должна дать бабушке отдохнуть. Она четыре недели сидела у постели больного сына. Эта София должна убрать всю квартиру, выстирать бельё, приготовить ей еду, а не гулять по Нью-Йорку. Может быть, она настолько тупа, что не видит на своём допотопном телефоне, кто звонил, не видит, что это звонят, например, дети её мужа. Они действительно беспокоятся.

   Надо сказать, что сама Елена Сару в глаза не видела, и никакого интереса к ней, насколько я помню, никогда не проявляла. Затем в комментах появился новый персонаж.

   Эдвард Хурутян:

   Я не могу поверить, чтобы женщина отправилась развлекаться, когда её муж в таком состоянии. Настоящий монстр. Как жалко бедную бабушку! Если эта женщина запрёт её одну в квартире, бабушку надо спасать.

   Дэвид:

   Ночью она вообще не пришла домой. Оставила бабушку одну. А у неё день рождения! Но Софии всё равно. Она безразлична к человеческой цивилизованной жизни.

   Я ко многому была готова. Я знала, что Дэвид жестокий и чёрствый эгоист, который бьёт своих маленьких детей, скандалит в доме, предаёт близких, изменяет жене и помешан на деньгах. Я часто слышала от мужа, что у Дэвида очень занижена самооценка, потому что он так и не осилил высшее образование, что у него полно комплексов и страхов. Всё это Дэвид ставил в вину, прежде всего, отцу. Игорь часто давал понять, а иногда и говорил напрямую и не только мне (а иногда назло Саре, которая впутала его в этот кошмар с привлечением сынка в бизнес), что его старший сын настоящий подлец, и что никакие отцовские или религиозные, или национальные чувства роли в данном случае не играют. Зная всё это, я не была готова встретиться один на один с этим подлецом. Сразу, с первого дня после приезда я почувствовала себя, словно в окружении враждебной стаи. Почти все его друзья из бывшего СССР, с некоторыми из которых я была хорошо знакома, и родственники сбились в порицающую меня команду. А почему, собственно? Почему? Меня толком никто и не знал. Я подолгу в Америке не жила, общалась с ними редко и иногда неохотно, но вежливо. И это в такой тяжёлый момент, когда мы все должны были сплотиться и желать одного – помочь Игорю, которого все так сильно любили и уважали, по их словам. Тут что-то не так.

   Это задним числом прокручиваешь в памяти случившееся, и всё становится очевидным, хоть и очень горьким. Но тогда весь мой организм был нацелен на пусть нереальный, фантастический, божественный, необъяснимый, но выход из этой непереносимой ситуации. В ту ночь я поняла только, что есть опасность, что надо закрыть рот и сделать всё, чтобы перевести Игоря из Бруклина в Манхэттэн, в самую лучшую клинику, какую возможно, и дотянуть до донорского сердца.

   Я выползла из кабинета, где не переставая горел свет, и наконец рухнула на кровать, выпив до этого две таблетки лития, которые нашла у Игоря на письменном столе возле компьютера.

   Утром, когда я пила кофе на кухне, вошла Сара.

   – Что вы приходите так поздно? Ему это не поможет. Что там делать по ночам, не понимаю? – закинула она свои сети.

   – Он разговаривает со мной. Он просит меня быть с ним. Он хочет, чтобы я дала ему воды.

   – Доктора не разрешают ему пить. Вы слышали? Ему нельзя пить. Я позову полицию!

   – Я буду делать то, что он мне говорит. Точка.

   – Что вы сказали? – начала она в своей излюбленной манере.

   – Почему нет ключа от нашей машины? – спросила я громким голосом.

   – Зачем вам ключ?

   – Найдите, пожалуйста, ключ и положите его на письменный стол в кабинете.

   – Вам нельзя ездить в незнакомом городе с вашими русскими правами, – прошипела Сара. Я удивлялась, в каком здравом уме была эта очень пожилая женщина. Игорь следил за её здоровьем куда пристальнее, чем за своим. Девяносто два года я никогда бы ей не дала.

   – Это наша с Игорем машина. Найдите, пожалуйста, ключи. Он сказал мне вчера, что в левом ящике стола есть деньги, которые мне нужны на расходы, но их там нет. Вы хотите, чтобы я сказала это Игорю или вы их туда положите сами?

   – Какие деньги?

   – Доллары, – ответила я ей на её любимый вопрос.

   – А вы разве не привезли деньги из Москвы? У нас нет денег, – замешкалась Сара. – Мой сын давно уже не работал. – Тут она повернулась и пошла в свою комнату. Разговор не получился.

   Я пришла в госпиталь. Игорь улыбался, но говорить совсем не мог. Прошептал мне, что скоро конец, чтобы я держалась и никого не слушала. Я уселась рядом и взяла его опухшую руку в свою.

   – Увези меня отсюда. Домой, – на самом деле он понимал, что в реанимации его вернули с того света, а что с ним делать дальше, никто уже не знал. Если бы сразу, когда ещё не успели отравить внутренние органы, ему бы сделали пересадку сердца или перевели в Манхэттенскую клинику, можно было бы сказать, что «мы сделали всё», но Дэвид ничего этого не предпринял. Он проводил время, беседуя по телефону с друзьями и родственниками у постели Игоря, который лежал без сознания. Сара молча сидела в углу, отвлекаясь на разговоры с приходившими людьми: она была в центре внимания вместе со своим любимым внуком. А на стене напротив кровати больного красовалась пробковая доска, полная фотографий Дэвида и его троих детей. Как только Игорь открывал глаза, он сразу видел снимки своих внуков. Идиллия. Любящее семейство. На самом деле он никогда не видел этих детей и никаких попыток с ними встретиться не предпринимал. Сейчас же его никто и не спрашивал, нужны ему эти фотографии перед глазами или не нужны: они висели по указанию «королевы-матери».

   Я ни за что бы не смогла написать такое, если бы не обдумала всю ситуацию и не разобралась, наконец, хотя и без особого желания, в её интригах. Еще во время полета из Москвы, я думала, как же смогу утешить эту беззащитную старушку, потерявшую ребёнка. Но очень скоро вспомнила слова одной моей знакомой, которая утверждала, что после определённого возраста многие женщины перестают быть матерями, они часто видят в своих детях лишь средство к существованию. Роли меняются на противоположные. Инстинкт самосохранения оказывается намного сильнее материнства. Это Сара чувствовала себя ребёнком под крылом сильного и предприимчивого сына, к тому же превосходного врача. Именно Сару надо было баловать, покупать всякие слуховые аппаратики, заказывать специальную обувь с разной толщиной подошвы, находить красивую оправу для очков, искать специальное утягивающее бельё, выписывать по интернету шампуни, кремы, сыворотки для очень пожилой кожи, брать с собой в круизы, слушать глупости из её житейского опыта и, конечно, всегда лечить. Самыми новыми, самыми дорогими, самыми безвредными, самыми эффективными лекарствами. А если плохо получалось, то надо было срочно звонить сыну и говорить, что ничего не помогает, и она вот-вот умрёт одна, никому не нужная, брошенная ради какой-то русской непонятной женщины с внешностью, вызывающей похоть.

   – Ты весь в трубках, и отключить тебя нельзя. Я попробую перевезти тебя в другую больницу. Здесь нам ничем уже не могут помочь. Хорошо?

   – Попробуй Корнелл или Колумбийский университет. Вперёд, не сиди! – он сглотнул, ему невероятно трудно было говорить. – Запомни… ты – главная. Я давно это решил… Мать и Дэвид… – внезапно силы полностью ушли, и Игорь не закончил. Я оставила его в покое. Если бы тогда он успел договорить! Остались какие-то пять-десять секунд… одно мгновение. Но мне не дано было это услышать. Видимо, те невероятные и чудовищные события, которые последовали через некоторое время, неминуемо должны были случиться.

   Я вскочила со стула, в голове звучали его слова: «Корнелл», «Колумбийский университет». С этого момента я начала разгребать совершенно непонятную и незнакомую мне реальность. Сейчас мне даже кажется, что это была не я.

9. Друзья
   Сложность ситуации состояла ещё и в том, что два старых друга Игоря, братья Виктор и Михаил Левины, жившие неподалёку в Бруклине, решили взять на себя контроль над процессом пребывания Игоря в клинике, считая меня не совсем готовой к американским реалиям, как они утверждали. Но главная их забота заключалась в том, чтобы я ни в коем случае не предпринимала ничего, связанного с альтернативной медициной, не слушала проигравшего битву за своё здоровье Игоря и, по возможности, была в их полном подчинении. Сара, которая всегда считала их меркантильными, навязчивыми, использовавшими Игоря на своё усмотрение, дававшими ему деньги в долг под огромные проценты, забывая о том, что Игорь во многом им помогал, вдруг всецело перекинулась на их сторону. Годы под крылом у сына-натуропата, когда она хвасталась его успехами, и делала из себя поборницу альтернативной медицины, канули в Лету.

   Как только я покидала палату, она подлетала к Игорю и начинала рассказывать ему про колоссальные изменения в медицине, про новые достижения в кардиологии, и про то, что надо забыть про Витамин С, как про вчерашний день. Особенно она напирала на Витамин С.

   В очередной раз поговорив по телефону в коридоре с каким-то бывшим пациентом Игоря, я пошла обратно. Увидев меня, Сара резко перестала бубнить что-то сыну на ухо и даже слегка отпрянула от кровати.

   – Сонь, убери её от меня, – сказал Игорь, – я больше не могу всё это выносить.

   – Что ты сказал, сынуля? – Сара всё расслышала, но не поверила своим ушам.

   – Иди отсюда! Уходи! Я не хочу больше тебя видеть! Оставь меня в покое! Ты предатель!

   Сара вцепилась в Игоря обеими руками.

   – Я никуда не пойду! Ты мой сын!

   – Оставьте его! – не выдержала я. – Отойдите! Ему нельзя нервничать! Слушайте, что он говорит! Не сейчас!

   – Да кто ты такая!? Кто ты такая?! Откуда ты взялась на мою голову?! Всё из-за тебя! – почти визжала Сара.

   Игорь смотрел на меня и пытался выразить что-то своими всё такими же необыкновенными, небесно-голубыми чистыми глазами, которые теперь всё реже были открытыми. Он совсем не мог говорить. Потом окончательно повернул голову в мою сторону. Ему это стоило титанических усилий. Ну, не оттаскивать же Сару силой! Меня тут же примут за бессердечную истеричку, которая себе на уме. Объективно люди встают на сторону матери, считая материнство беззаветным, неподкупным, самым искренним, а иногда даже и святым чувством. Сейчас я часто задумываюсь, так ли это? Отчасти да. Но в жизни нет ничего статичного и неопровержимого. Материнство – это, бесспорно, очень сильное чувство, способное выдерживать любые нагрузки и проходить сквозь самые широкие и высокие стены, но всё же тут есть одно очень важное обстоятельство – время. Где-то после восьмидесяти, возможно, конечно, и раньше, когда власть над взрослым ребёнком становится почти неощутимой, а болезни и старческая слабость изводят психику, начинает доминировать инстинкт самосохранения, и старческий эгоизм, опираясь на колоссальный опыт прожитого, расцветает яркой орхидеей. В ход идут все доступные средства. Родительский долг давно выполнен, на очереди только сыновий. Логично. А если сын ещё и успешен, куда ж его отпускать. Тем более, что все в обществе, вроде, согласны с тем, что забота о стариках – обязанность каждого порядочного человека. Что тут думать и о чём тут рассуждать! Сколько душевных песен написано про «маму», сколько покаяний на эту тему в мировой поэзии и, с другой стороны, сколько слёз пролито и сколько судеб сломано из-за какой-нибудь маленькой старушки, вроде Сары.

   Я смотрела на эту преданную мать, слушала её раздирающее хныканье и не знала, как мне оттащить её от еле живого мужа. «Всё из-за меня!» Вот оно что. Поэтому стая так меня гнобит. Вор кричит «держите вора». Сара наступает. Знает, чьё мясо съела. Заставляла Игоря летать в Америку из Москвы каждые полтора месяца с его-то сердцем, не соглашалась на никакие условия, костьми легла, лишь бы вернулся из этой проклятой России.

   – Сонь, убери её! – прошептал Игорь.

   – Сынок, сынуля! Это я, твоя мамочка. Я с тобой. Ты слышишь меня? – настырничала старушка. – Я принесла тебе тёртое яблочко, сынок. – Причитала, но слёз не было.

   – Иди домой! – прошептал Игорь.

   – Да, сыночка, соскучился. Я с тобой. Всегда. Дэвид звонил вечером, волнуется, как ты. Стефан скоро прилетит. Все твои близкие с тобой.

   У Игоря не было больше сил. Он закрыл глаза и сделал вид, что спит. Беспомощность унизительна. Всё будет так, как решат другие – врачи и родственники. Он знал, что; они решат, потому что прекрасно осознавал своё безвыходное положение.

   – Я всегда буду у твоей кровати, сынок. Уходи! – выкрикнула Сара в мой адрес. – Вон отсюда! Сестра, сестра! Мне плохо! – Как только хватало голоса так громко кричать!

   Влетела русскоговорящая сестра. В Бруклине много персонала из наших бывших соотечественников.

   – Уберите эту женщину! Эту русскую проходимку! Она довела моего сына до инфаркта! Она пытается меня убить!

   – Что происходит? – обратилась сестра ко мне.

   – Дайте ей успокоительного, а то добром это не кончится. У неё истерика. Сын. Вы понимаете, – сказала я.

   – Да, я давно за ней наблюдаю. Третью неделю. А Дэвид уехал? – поинтересовалась сестра.

   Я кивнула, – он в Калифорнии.

   – У вас брак зарегистрирован?

   Я опять кивнула.

   – Вы знаете, наверное, ведь можно сделать так, что без вашего согласия в эту палату никто не войдёт? Здесь с этим просто.

   – Спасибо за информацию, но, думаю, я управлюсь без таких документов.

   Сестра улыбнулась.

   Она подошла к Саре. За время нашего разговора Сара и сама уже поверила, что ей плохо. Пришлось вызвать помощь, прикатили кресло-коляску и повезли расстроенную старуху в процедурную. Она успела, конечно, бросить на меня свой злобный взгляд. Она отчаянно дралась со мной. Но почему?

   В трудном деле вызволения Игоря из ненавистной «империи зла» у Сары были сообщники, братья Левины. Им тоже не хотелось терять умного, жизнерадостного и такого безотказного друга, как Игорь. Миша хвастался, что он лучший из всех его друзей, а Витя, запойный алкоголик, пытался конкурировать с братом за это звание. Один раз он одолжил нам тридцать тысяч под семь процентов в месяц. Через три месяца он получил и долг, и свои шесть триста. Но и на том спасибо. Мы оплатили остаток кредита за машину и вывезли её в Москву. Она там очень пригодилась. Младший Миша и на такой поступок был неспособен. Сейчас, конечно, оба переживали, что дело приняло слишком серьёзный оборот. Опять сужался и без того ничтожный круг их эмигрантского общения.

   После того, как Сару увезли и я едва успела подойти к Игорю, в палату влетели братья.

   – Что случилось с Сарой? Почему она в процедурной? Ей плохо? – начал повышенным тоном Миша, уже предвкушая долгожданные разборки.

   – Так… – я сделала глубокий вдох, – выйдите отсюда оба! Быстро! Иначе я вызываю те самые службы, которые вообще вас не пустят сюда без моего разрешения! – я говорила громко, медленно и уже, наверное, истерично – ведь у меня не было опыта в разгоне нежелательных посетителей. Я не хотела и не умела орать на кого-то, но у меня не было другого выхода – Игорю было очень плохо, он еле жил. Где-то глубоко внутри я уважала их чувства и понимала, что даже если они себя так ведут по отношению ко мне, они очень переживают потерю друга. Такого человека, как Игорь, они больше уже не успеют встретить в своей жизни. Да и не только они.

   – Что-о-о-о? – протянул изумлённый Виктор, – ты это мне говоришь? Его лучшему другу?

10. Смерть
   Человек ко всему привыкает. Старая истина, которую я полностью разделяю. Но привыкнуть – не значит смириться. Вот он изгиб судьбоносной синусоиды, заставляющий людей бежать из концлагерей, как Исаак, разводиться с супругами, менять насиженное место работы, уезжать в другие города и страны. На борьбу способны не все, и часто отсидевшимся и переждавшим бывает легче и проще. На каком витке судьбы и в каком возрасте человек задаёт себе вопрос «что есть жизнь?». И сколько ему всего надо, чтобы ощущать себя полноценным, свободным и любимым, ещё и занимаясь при этом делом по душе.

   Мне разрешили-таки провести собрание лечащих врачей и убедить их в том, что натуропатический протокол даёт последний шанс моему мужу хоть как-то восстановиться. Точнее, я никого не убедила, но протокол они мне почему-то разрешили. Хотя, конечно, обманули. Разрешили ничтожные дозы, а потом и их убрали. Потом у Игоря стала развиваться инфекция, что при долгом пребывании в больнице неминуемо, но это уже была незначительная деталь в его истории болезни. В сознание он больше не приходил, помпа качала кровь вместо сердца, мозг уже не работал, всё подходило к концу.

   Я сидела лицом к реке на своём обычном месте, зажав в руке картонный пакетик с какао, и время от времени делала глоток, высасывая густую почти не сладкую жидкость через соломинку. Было ещё тепло, но уже как-то по-осеннему. Я находилась в тоске, в горе, в ужасе, в чёрной полосе жизни. Чужая страна, чужие безразличные люди, ничтожность и мерзость родственников Игоря и предстоящие похороны разрывали душу. Деваться было некуда – оставалось только стоять на ногах, стиснув зубы. Злодейка судьба. Я поставила какао рядом на скамейку, успев сделать только два-три глотка, так что он был ещё полным, и из соломинки брызнуло на сидящего рядом мужчину. Прямо на светло коричневые брюки. Ужас! Мужчина посмотрел на меня с удивлением.

   – Простите, пожалуйста! Я очень извиняюсь! – я лихорадочно полезла в сумку за салфеткой. – Вот, возьмите, может быть, вы их спасёте ещё. Ваши брюки.

   – Не беспокойтесь! Ничего страшного! – но салфетку взял. – Я вас помню, точнее, я вас уже видел раньше.

   – Где видели? Меня? – наверное, на моём измученном лице вспыхнула паника. Да и выглядела я, как ходячий призрак: совершенно перестала пользоваться косметикой, глаза почти всегда были покрасневшими под линзами очков, про причёску я уже не вспоминала, просто сушила утром волосы феном у Моники в ванной и убегала. – В больнице? Вы врач?

   – Нет, я не врач. Но мог бы им стать. Видел вас на улице, здесь недалеко. Около Сотбис.

   – Да, я там хожу. Мимо. Вы меня простите, мне пора, – и показала ему глазами на здание госпиталя. – У меня там умирает муж.

   – Сочувствую. Вы русская?

   – Да.

   – Вас ни с кем не спутаешь.

   – Извините ещё раз за брюки. До свиданья!

   И пошла прочь, как будто меня напугали чем-то. Хотя чем ещё меня можно было напугать тогда? Мне даже на ядерную войну было бы наплевать. Я быстро дошла до госпиталя, влезла в переполненный лифт для посетителей и вспомнила этого мужчину. Я тоже его видела. Я проходила мимо Сотбис как-то, там стояла толпа народу, и он мне из этой толпы зачем-то улыбнулся.

   В палате Игоря никого не было. Я постояла немного рядом. Мой взгляд упал на его ноги. Они были совершенно бескровные. Потом стал бескровным нос. Господи! Это конец! Зашла Моника.

   – Моника, он умер! Вчера меняли помпу, но они меняли её просто так, наверное, для студентов. Зачем ещё они её меняли? Он уже мёртвый. Он давно мёртвый. Посмотри на ноги, на лицо, на монитор этот чёртов!

   – Давление 20 на 10. Это конец!

   Она обняла меня. Я уже не плакала. Я думала, что мне теперь надо делать, куда звонить, как организовывать похороны. Всё! Игоря нет! И в этот момент окончательно остановилось сердце. Раздался пронзительный гудок на аппаратуре. По спине пополз мороз. Ох, как тяжело! Это страшное мгновение смерти! Меня трясло. Я готовила себя к этому, знала, что смерть неминуемо случится, но одно дело мысли, другое – безжизненное тело любимого человека перед глазами. Дорогой мой, любимый! Окончился твой путь. Я ничем тебе не помогла. Я старалась, но не помогла. Прости меня! Ты не должен был умирать. Ты был самым лучшим. Спасибо тебе за всё! Лети!

   Потом я стала звонить Руфи. Когда-то Игорь лечил её мужа, известного в Бруклине раввина, помогал общине, лечил бесплатно еврейских детей из малоимущих семей. Руфь обожала Игоря и постепенно они стали очень близкими друзьями, особенно после смерти мужа, который был намного её старше. Они разговаривали почти каждый день, когда Игорь жил в Москве. Как-то она пришла в Корнелл и тихо мне сказала: «Когда Игорь умрёт, сразу свяжись со мной. Я сделаю так, как надо, и как он заслуживает. Я должна это сделать».

   Она тут же ответила на мой звонок. Прислала еврейского священника и представителя похоронного агентства, они завернули его в белую простыню и увезли. Не Игоря, конечно, а предавшее его тело. Провожая глазами тележку, я вспомнила Мариэль с Гаити с её вуду и то, как Игорь хотел пережить отца, но умер с ним в одном возрасте и почти в один день. Мой же отец терпеть не мог гадалок и предсказателей, он считал, что они программируют людей. Думаю, он был прав.

   На ватных ногах под руку с Моникой я вышла из палаты, уставясь в пол и ни с кем не прощаясь, вошла в лифт, как-то очутилась на улице, села в такси и уехала из этого проклятого госпиталя навсегда. Помимо саднящего и тягучего чувства горя и ощущения невосполнимой потери в своей жизни, я всем своим существом ощущала какой-то обман. Мне казалось, что честно работали только санитары, об остальных я так не думала.

11. Жерар Филипп
   Жить прошлым нельзя. Отпусти и смотри вперёд. Да, я точно так и сделаю. Но не сейчас. Сейчас не могу. Всё время текут слёзы и мир опустел. Вот оно вдовье горе.

   Вспомнила, когда была подростком лет двенадцати, на журнальном столике в гостиной лежали книги по искусству, точнее, больше о кино и об актёрах. Родители интересовались «новой волной», и такие имена, как Годар, Трюффо, Шаброль, Бриджит Бардо, Катрин Денёв, Жанна Моро были мне хорошо знакомы с детства. Это были советские издания с чёрно-белыми картинками. Незаметно как-то от картинок я стала переходить к текстам и прочитала практически всё, в том числе и большую книгу о Жераре Филипе. Воспоминания друзей и коллег актёра, собранные его женой Анн Филип. Почему-то я часто брала в руки эти воспоминания с обложкой из серой бумаги, имитирующей холщёвую ткань. Я не видела ещё ни одного фильма, о которых читала, но всё равно было очень интересно. Потом даже придумала себе страну Францию и долго ещё воспринимала её через эту заворожившую моё детское сознание книгу. Я даже верила во французский поцелуй. Как легко всё-таки нами можно манипулировать, особенно в юности. Да, Франция своеобразна и иногда очень изящна, но люди там живут разные, как и везде. А по количеству интриг, подковёрных игр и чинопочитания, думаю, она оставит многих позади. И сказки там никакой нет, её мы делаем сами. Дворцы вот есть, мосты, сады, море, лаванда, шоколад, вино, ювелирные украшения, романы. Есть и бедность, и напоминания об Алжире, и дороговизна, и скрытый расизм, и снобизм исключительной нации, и умопомрачительная до смешного скупость. Но… французам многое можно простить за Париж, как африканцам за их невероятные закаты и саванну.

   Французский актёр Жерар Филипп умер молодым от рака печени. Много позже я узнала, что Анн Филип, в 1966 году выпустила другие воспоминания о Жераре, озаглавив их «Одно мгновение». Я полезла в интернет и стала читать о том, каково остаться вдовой. Мне нужно было сочувствие и сопереживание. Сейчас, в Нью-Йорке, сидя ночью в квартире Моники, я наткнулась на следующее:

   Как ни парадоксально это прозвучит, но материал из этой книги использовался психологами для исследования человеческого горя, настолько достоверно Анн описала свое состояние, потеряв горячо любимого человека.

   Трудно определить ее жанр: не повесть, не лирический дневник, не записки, в которых она воскрешает прошлое. Это пронзительный монолог, обращенный Анн к ее мужу. Ее последний разговор с ним, в котором она говорит ему все, что не могла сказать при жизни…

   Это – монолог любви.

   «Сегодня солнце, как и счастье, спрятано, но оно существует».

   «Утро начинается хорошо. Я научилась вести двойную жизнь. Я думаю, говорю, работаю, и в то же время я вся поглощена тобой. Время от времени предо мною возникает твое лицо, немного расплывчато, как на фотографии, снятой не в фокусе. И вот в такие минуты я теряю бдительность: моя боль – смирная, как хорошо выдрессированный конь, и я отпускаю узду. Мгновение – и я в ловушке. Ты здесь. Я слышу твой голос, чувствую твою руку на своем плече или слышу у двери твои шаги. Я теряю власть над собой. Я могу только внутренне сжаться и ждать, когда это пройдет. Я стою в оцепенении, мысль несется, как подбитый самолет. Неправда, тебя здесь нет, ты там, в ледяном небытии. Что случилось? Какой звук, запах, какая таинственная ассоциация мысли привели тебя ко мне? Я хочу избавиться от тебя, хотя прекрасно понимаю, что это самое ужасное, но именно в такой момент у меня недостает сил позволить тебе завладеть мною. Ты или я. Тишина комнаты вопиет сильнее, чем самый отчаянный крик. В голове хаос, тело безвольно. Я вижу нас в нашем прошлом, но где и когда? Мой двойник отделяется от меня и повторяет все то, что я тогда делала».

   Здесь мне стало не по себе. Я закрыла глаза и увидела фиолетовое свечение, мгновенное и очень сильное. Оно меня заворожило. Сколько я сидела, глядя, как оно сияет у меня в голове, я не помню, но, кажется, минут пять. Когда оно окончательно растворилось, я с трудом дочитала текст. Мне было уже неинтересно.

   «Я осознала, – пишет в заключительных строчках Анн Филипп, – что ничего не могу изменить в мире из-за того, что тебя больше нет на земле. Я держу наших детей за руки и ощущаю свою ответственность за них. Время их возмужания придет, и я буду в нем участвовать. Грезы о том, что было бы, если бы ты был со мной не осуществимы, но я не хочу освободиться от тебя».

   Вот эти: «Ты или я» из её текста заставили меня насторожиться. Что они значат? Кто сильнее? И я поняла, что тот, непознанный и манящий потусторонний мир мне ответил. Я даже физически почувствовала, как Анн боролась с этим вопросом «кто сильнее?». Она пережила своего мужа на тридцать лет, сохранив до конца верность их великой любви, – продолжал текст. Но я думала о другом. Я неожиданно вспомнила какую-то давнишнюю статью о ней, случайно попавшуюся на глаза, кажется, написанную их дочерью. Там было всё не так. Дочь писала о тридцати годах патологического траура, о безразличии матери к своей жизни и жизни их с Жераром детей, о её бесконечных ночных видениях, о затворничестве. Лишь под конец Анн увидела в одном из своих внуков потрясающее сходство с Жераром, встрепенулась и скоропостижно умерла.

   Я встала из-за стола, пошла на кухню и взяла яблоко. Мне стало немного легче. Медленно пришло понимание того, что несмотря на невероятно жестокие и невосполнимые потери на жизненном пути, мы не должны прекращать этот путь. Невозможно стереть из памяти и из сердца любовь, она навсегда, она то, что делает нас людьми, наполняет душу и даёт нам силы. Но… где-то в глубине подсознания я поймала слова: «Мёртвое мёртвым – а живое живым». Может быть, это Игорь мне их послал? Опять расплакалась.

   Предстояли похороны, а потом – домой.

12. Молельный зал
   В молельном зале, который местные отчего-то называли «купель», довольно скромном ритуальном здании, женщин посадили отдельно за перегородку, но они могли слышать, как выступают мужчины. Гроб из обыкновенной фанеры, покрытый чёрным бархатным покрывалом с еврейскими письменами стоял у кафедры на обыкновенной железной тележке. Первым рядам женской половины было видно выступающих мужчин, а остальные могли только слышать. Сара сидела с первой женой Игоря, спрятав подальше многолетнюю вражду и ненависть, в окружении приехавших родственниц. Я сидела на другой стороне скамейки вместе с Моникой и Руфью. Все возмущались, почему это его хоронят ортодоксально, а не так, как принято у евреев в бывшем СССР. Они неоднозначно шушукались, оборачиваясь в мою сторону, чуть ли не тыча пальцем в нахальную москвичку, да к тому же не еврейку, осмелившуюся идти наперекор стае. Но ведь именно эта стая сделала всё, чтобы мне было невероятно трудно, осуждала каждый мой поступок, угрожала полицией, обвиняла в болезни Игоря и во многом таком, что нормальному человеку даже в голову не могло прийти.

   Первым выступил Дэвид. Он поблагодарил отца за то, что научил его ходить в спортзал и смотреть с оптимизмом в будущее. Стефан был умнее, и его слова вызвали слёзы у женской половины. Из его речи было понятно, что он потерял основного защитника в жизни, который оставил его одного сражаться с недоброжелателями и с грубой силой. Наверное, в первую очередь, он имел в виду своего старшего брата. Он пробормотал что-то о том, как постарается тоже стать врачом, но, по-моему, и сам не особо в это верил. Учёба давалась ему с трудом, а больные люди вызывали страх. И ещё ему не хотелось злить Дэвида, который так и не закончил высшее образование. Но говорил он складно и душевно, думаю, он переживал потерю отца так сильно, как только был способен.

   Потом вышел один из братьев-друзей, Миша, и в своей сумбурной речи подчеркнул решимость Игоря, несмотря на невероятные трудности, вывезти семью из Советского Подола, из нищеты и бесправия в свободную страну. Сам Миша жил в бруклинской многоэтажке на заработанную в Америке неплохую пенсию госслужащего, экономил на каждом куске сахара и часами проводил время, гуляя по распродажам и выискивая уценённые шмотки с 90% скидкой. Семьи себе не завёл и в женщинах видел только расходы и хлопоты. Ему было не понять, почему Игорь стремился в Москву, и что вообще может значить какая-то там любовь. Глупости всё это. Любовь в тарелку не положишь, и за электроэнергию она тебе не заплатит. А уж вернуться в Рашку! В эту грязь! К этим коррумпированным ментам, немытым толпам в общественном транспорте, в эту московскую дороговизну! Точно, сдурел на старости лет, а русская баба, не будь дурой, тут же его и окрутила. За подобные рассуждения, неоднократно высказываемые вслух, Сара его и жаловала, прощая очевидные пороки и отлично замечая, как он завидовал её сумасшедшему сыну. Она также видела, как Миша на меня пялился. Чего уж там. Виктор же, старший брат, выступать перед многочисленными родственниками, друзьями и пациентами не стал. Он приехал-то с трудом, потому что был совершенно нетрезв с момента, как узнал о смерти лучшего друга.

   «Купель» оказалась полна народу, выступали многие. Я почти ни с кем не была знакома, откуда мне знать всех пациентов Игоря и людей, встретившихся ему в его американской жизни. Говорили слова утешения и благодарности в адрес Сары – какая она была верная и незаменимая помощница для своего сына, как она следовала за ним повсюду и оберегала от жизненных неурядиц. Через какое-то время я перестала смотреть на выступающих и стала слушать вполуха.

   – С Игорем я был знаком половину прожитой жизни, – донеслось с кафедры. – Он не просто вернул мне здоровье, он в самом прямом смысле вернул мне ещё и веру в себя, в свои силы и в то, что мы сами хозяева своей судьбы. Он был бесконечно счастлив, потому что встретил в Москве женщину своей мечты: близкую по духу, внимательную, весёлую и очень красивую, как он считал. Он мечтал построить новый мир: заниматься своим делом и любить. У него были потрясающие планы на будущее. Но старый, прошлый мир его никак не хотел отпускать. На то были свои причины, и Игорь очень по этому поводу переживал.

   В зале послышался шёпот. Я невольно бросила взгляд на Сару. Она смотрела на выступающего холодными сухими глазами. У неё было неважно со слухом, и я к тому времени уже знала все её стойки и позы, когда она слушала что-то с большим вниманием. Этого мужчину она слушала предельно внимательно. Кто это говорит? Я посмотрела на кафедру, и человек показался мне знакомым. Не может быть…

   – Я искренне мечтал ему помочь, но сердце моего друга не выдержало, – продолжал мужчина. – Я скорблю вместе со всеми его родственниками и друзьями. Он был одним из лучших людей, которых мне посчастливилось встретить в своей жизни. Я приношу свои самые глубокие соболезнования его жене Софии и всем остальным членам его семьи.

   Он говорил по-русски, но не с бруклинским акцентом, а c англо-американским. Моника и Руфь сразу спросили, знаю я его или нет. Но я ответила, что не знаю, я… просто однажды испачкала ему брюки какао, когда сидела у Ист-Ривер. Я не знаю его имени и вообще…

   После речей поехали на кладбище. Немного опоздали. Захоронения и надгробия стояли без оград на ярком зелёном газоне, как и везде на американских кладбищах. Пронумерованные участки были разделены широкими асфальтированными дорогами, так что везде можно было проехать на машине. Дэвид, который поначалу важно разговаривал с администрацией, тут же ретировался, указав на меня пальцем, когда надо было заплатить двести пятьдесят долларов могильщикам дополнительно за сверхурочные. Подонок он и есть подонок. Я заплатила, молча и без обсуждений.

   Конец ознакомительного фрагмента.

https://ridero.ru/books/krasavec_i_chudovishe/ продолжение