Помнится, в далёком-предалёком детстве, растраченном не за понюх табаку, у слободской пацанвы большой популярностью пользовался тест на сообразительность. Сейчас он имеет вполне определённое название – коэффициент интеллекта, сокращённо IQ, – и рассчитывается не «от фонаря», а по науке. Тогда же, в профуканном детстве, он не имел никакого названия и рассчитывался именно «от фонаря», без всякой науки. Достаточно было тестируемой личности ответить на предложенный ей вопрос – и, считай, тест пройден. Если личность ответила правильно – интеллект высок, если неправильно – низок (или вообще отсутствует – если личность совсем ни бум-бум).
Правда, вопрос был не краткий, а довольно-таки пространный, можно даже сказать, целая тирада; её надлежало внимательно прослушать – от и до – иначе трудно было «врубиться» в смысл. Тирада содержала такие слова (текст и орфография сохранены в первозданном виде – для истории): «Отгадай загадку – вот тебе вопрос: целился у пятку, а попал у нос. Что это такое? А? Только быстро, пожалуйста. Размышлять долго не положено, потому что если долго размышлять, то и дурак догадается... Считаю до трёх. Ра-а-з… Два-а… Два с волосочком... Два с кусочком... Два с четвертинкой... Два с половинкой... Ну?»
Вот и Геню с Женей хочется спросить по всё тому же пресловутому счёту до трёх: «Как получилось, что поехали они на север, в Москву, отягощённые большим грузом черешни, упакованной в крупногабаритную тару, а оказались на юге, в Сарабузе – фактически на другом конце света – без черешни, без тары, без выручки (то есть без денег за проданный товар) – без всего, в полном смысле налегке.
Но давайте всё по порядку. Родители и Кине-, и Конебаса отнеслись к поездке сыновей в столицу очень даже положительно. Они рассудили так: наконец-то наши хлопцы стали взрослыми не только по форме, а и по содержанию. Смотрите, как из них прёт инстинкт добытчика, свойственный настоящему мужику, а не просто осеменителю женского тела. Приносить что-то полезное в дом, как, например, птичка приносит в клюве то пушинку для выстилки гнезда, то червячка или козявку на прокорм птенцов-оглоедов – вот о чём речь.
Это очень важный инстинкт. Ни в коем разе нельзя его гасить – напротив, надо поддерживать и развивать. Одной акробатикой сыт не будешь, на ней далеко не уедешь. Так что пусть лучше сыны учатся делать деньги, а играть мускулами под слоем бронзового загара – это пусть будет как хобби. «Мы люды тэмни, нам трэба гроши», – полушутя-полусерьёзно подвели итог и кине- и конебасовские батькИ. Тем более, мол, что карты сами в руки плывут: черешня уродила хорошо, созрела, надо срочно её сбывать, не то весь урожай уничтожат скворцы и воробьи – сожрут «наухналь» (полностью), ну а которую не сожрут – понадклёвывают. И кому тогда будет нужна такая черешня?!
«Помешанная» на казаках, на казачьих песнях и на казачестве вообще баба Христя, прародительница Жени Конебаса, благословила парней, послав им в затылок несколько замысловатых пассов, будто те уходили на войну: «Нехай едуть козачки, – сказала она. – Вдома воны байдыки бытымуть и бильш ничо, а тамочки, у Москве, байдыки ны побьёш, там надо диламы займаться. – Христя обвела руками сад и продолжила: – Вышни так рясно*, що аж гилля гнеться, жалко якщо пропадёть. Це ж таки гроши самашечие! Встыгнуть бы (успеть бы) до ума довесть, бо туды-сюды – и добро перетворыться в гимно. Так шо хай едуть не роздумуючи. Скоко можна у мамок пыд спидныцямы (под юбками) сидеть! Пора вже вылазить звиттиля (оттуда) та й на свои крыла ставать. Так шо уперёд, хлопци! Понаравыться – можна бУдить ще ходку исьделать. Незабаром и пизни сорты (поздние сорта) поспеють… Опоспя вышни – обыркост (абрикос) пойдёть… Опосля обыркосту – дычка… Опщим, роботы багато. Була б шыя (шея), а ярмо знайдёца завжды (ярмо найдётся всегда)».
Христя хвалила ребят, давала советы, настроение её было на подъёме. Об одном сокрушалась она – что черешню нарвали без хвостиков, а надо бы с хвостиками, тогда она лучше выдерживает транспортировку и не так быстро портится. Но кто сейчас слушается стариков! Парням хотелось вместить как можно больше плодов, поэтому хвостики – долой, чтоб не занимали место. Да и москвичи не дураки – без хвостиков берут охотнее. Оно и понятно: зачем платить за ненужный вес?
Билетов в кассе не было – все раскупили, пришлось договариваться с проводником. Тот дал им купе. «Больше ничего не могу предложить», – равнодушно сказал проводник и назвал бешеную сумму. Парни испугались – дорого, но, в конце концов, согласились. «Ну а что делать, приходится соглашаться! Другого выхода нет, стоянка пятнадцать минут, искать, где подешевле, некогда», – оправдывался Геня. Потом, когда поезд тронулся, юные «спекуянты» даже обрадовались, что всё так получилось: в четырёхместном купе они оказались одни! Только мечтать можно. Может, больше никого не подсадят. Может, это – бронь.
Женя Конебас аж завизжал: «Генька, представляешь! Сами в купе. А насчёт денег не бзди, как-нибудь выкрутимся. Меньше на жратву будем тратить... Я, например, запросто день без еды выдержу. Зато какой комфорт! Правильно говорят: что ни делается, всё к лучшему. Будем ехать как белые люди – тебе это снилось когда-нибудь? Сейчас трошки остынем, придём в себя, рассуём корзины – и чух-пах-куку, чух-пах-куку… А завтра в одиннадцать – уже Москва. Поезд скорый, довезёт быстро. Прибудем на Курский, кликнем носильщика, наймём грузовое такси – там их навалом, только и ждут нашего брата, тоже ведь хотят заработать. И… прямиком – от вокзала до рынка – без остановки. Успеем наторговаться. Все наши так делают. Думаю, завтра же и распродадимся».
Они ехали мимо знакомых степей, полных перепелами, куропатками, зайцами и лисицами. Да ещё сусликами и дикими голубями – своеобразными символами детства. Ребята эти места облазили вдоль и поперёк с младых ногтей, и сейчас каким-то жадным взором всматривались в каждый знакомый куст, каждый знакомый буерак, в каждый экземпляр лопуха и татарника – из окна движущегося вагона всё это казалось таким родным и милым. «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё», – вспомнились слова одной советской песни. Знакомые картины настолько грели душу, что парни начали испытывать истинное блаженство от осознания того что уезжают не насовсем, а всего лишь на несколько дней – вот уж действительно, много ли надо простому смерду для счастья!
Но блаженство длилось не долго. По Запорожью в купе ввалились две фигуры – бабушка с внучкой. Бабушка – огромная и толстая, внучка на её фоне ну прямо-таки микроскопическая, как человеческая молекула, хоть судя по личику и росту ей было лет десять. Женщина-мастодонт, то есть бабушка, заполнила собой всё пространство. Ребята вынуждены были передислоцироваться в коридор, пока она разложится и усядется. Стоя у окна, Геня и Женя одним глазом смотрели на мелькающие телеграфные столбы, другим – простреливали коридор, устланный красивой ковровой дорожкой, – поезд-то фирменный. Мимо ходили пассажиры – кто куда, но в основном в ресторан – туда и обратно.
Минут через пять из последнего купе, что у туалета, вышел молодой человек с габитусом прощелыги, которого и Геня и Женя хорошо знали – он окончил их школу два года тому назад и слыл весьма одиозной личностью. Его звали Эдик Лесбиянец, точнее, в глаза – Эдик, за глаза – Лесбиянец; потому что он постоянно водился с девчонками, которые ходили за ним и поодиночке, и по несколько «штук», и целыми табунами – в общем, когда как. Что характерно: девчонки были не учащиеся школы, а какие-то фифы со стороны. Где он их брал, сказать трудно, но где-то брал. Что их связывало – никто не знал. Знали только, что он имел на фиф огромное влияние, командовал ими, как хотел, расправлялся «как повар с картошкой». Насчёт «повара» и «картошки» сведущие пацаны уточняли: «Это не значит, что он всех этих баб кладёт под себя, это просто так – к слову. Потому что никакого бугая на такое стадо тёлок не хватит».
Эдик узнал ребят – спортсмены ведь – и воскликнул: «О! Кого видят мои старые глаза! Ебасики-дерибасики! Акробаты-классики! Цвет восемнадцатой школы!» Подошёл, поздоровался за руку. Завязался разговор. Эдик выпытал всё – куда ребята путь держат, какая нелёгкая ими движет, что за груз везут, сами едут или как? «Предков на хозяйстве оставили? – как бы между прочим спросил он и, не дождавшись ответа, согласно закивал: – Ну и правильно сделали. Зачем их таскать? Пусть дома сидят, отдыхают. Заслужили. Моя бабушка в таких случаях говорит, что, мол, дождалась сучка помощи, сама лежит, а цуценята гавкают. – От нечего делать поинтересовался: – А чё здесь, в смысле на проходе, толкаетесь? Чё не в купе сидите? Воздухом дышите, что ли? Так воздухом можно и в купе дышать, приоткрыл окно – и дыши сколько влезет».
Геня и Женя переглянулись, сделали кислые физиономии и рассказали про толстую тётку, которая своим большим телом буквально выдавила их наружу. Вот они стоят и думают, как быть. Обе их спальные полки, а также все закутки, предназначенные для вещей, заняты корзинами. А самим деться некуда. Женя злился: «Мы же ведь как думали – если кого-то и подсадят по дороге, то это будут люди как люди, которые без животов и жоп, а не как у этой... Тогда можно было бы договориться, чтоб чуточку потеснились, поджали ноги, чтоб нам можно было приткнуться, хотя бы где-то на краешке присесть, лишь бы как-нибудь ночь перекантоваться. Человек всегда поймёт, если с ним по-хорошему...
Так нет же! Впёрлась… Как назло. Правда, с тёткой – девочка, внучка, ей много места не требуется, но так она же ляжет на верхнюю полку, поэтому с ней рядом никак не сядешь… А на нижней, конечно же, развалятся окорока с животом, им самим места мало будет...
Когда Лесбиянец вник в суть проблемы, просиял: «Я знаю один секретный выход из вашего безвыходного положения. Готов его рассекретить, по блату, так сказать». – Парни оживились: «Какой выход?» – «Очень простой, – хитро подмигнул Лесбиянец, – конкретно он звучит так: дать на лапу. Старо как мир, а до сих пор работает как часики. И место тут же объявится. Потому что деньги – волшебная палочка. Такого не может быть, – уверял Эдик, – чтоб проводник, хозяин вагона, да не нашёл места для каких-то там нескольких несчастных корзин. Смешно».
Но «два брата акробата» сказали, что сидят на мели, и этот вариант отпадает. Эдик сделал жест типа: моё дело предложить, ваше дело – отказаться, и пошёл в купе проводников. Идя обратно с четырьмя стаканами горячего чая – по два в каждой руке – он спросил: «Ну что, не надумали, пока я ходил за чаем?» Те ответили: «Нет, Эдик, не надумали…» В этот момент поезд дёрнуло, подстаканники громко звякнули, чай расплескался и попал Эдику на руки и на одежду. Тот «заойкал», крепко нецензурно выругался и протянул парням стаканы – подержите, мол, пока вытру руки и приведу себя в порядок.
Парни забрали стаканы и понесли их в эдиково купе, а сам Эдик в это время отряхивался да оттирался – дело в том, что часть чая попала ему на рубашку и штаны, и этим он был особенно расстроен: «Руки – чёрт с ними. И штаны тоже чёрт с ними. На них – не видно. А вот рубашку жалко, она светлая, могут остаться пятна, когда высохнет. Неприятно будет – как после мочи…»
Эдиково купе распахнулось – три девицы, услышав возню, выставили свои мордашки с немым вопросом: что, мол, за шум, а драки нет? Эдик приказал им расступиться и пропустить ребят со злополучным чаем. Геня и Женя поставили стаканы и смущённые тесным девичьим присутствием развернулись на выход. Эдик предложил: «Оставайтесь, ребятишки. Всё равно вам некуда деваться, стоять в проходе – удовольствие, я вам скажу, ниже среднего. А с нами вы будете хоть и в тесноте, да не в обиде. Эти мадамы, – указал он на девушек, – мои боевые подруги, в общем, свои в доску, с ними можно в разведку ходить. Будем резаться в карты. Так незаметно и ночь проскочит».
И те остались. Эдик сбегал в вагон-ресторан за пивом – и только. Больше не надо было ничего. Водка имелась своя: Эдик и его «боевые подруги» запаслись. И закусь своя. Позвали Николая из соседнего купе, здоровенного улыбчивого парня; кто он, что он, этот Николай – ребят не интересовало. И началось… Геня и Женя водки выпили по чуть-чуть, так как опыт имели небольшой, опасались перебрать. Пива же пили от пуза – к пиву им было не привыкать, правда, не в таких количествах.
Ночью Эдик, Николай и девицы ушли в тамбур – целоваться (так, во всяком случае, они сказали во всеуслышание). «А вы ложитесь дрыхать, чтоб полки не пустовали даром, – сказал Эдик Гене и Жене. – Впереди ещё Орёл, Тула, Серпухов и только потом Москва, так что времени предостаточно». Те не заставили себя долго уговаривать – легли и тут же уснули – намаялись за день бедняжки.
А утром, уже посветлу, явился Эдик с гопкомпанией. Николая с ними не было. Геня и Женя деликатно ушли в коридор, поближе к дверям своего купе. А потом ребята решили умыться, пока в туалет не потянулся народ, а то не переждёшь. Они вошли в купе – за полотенцами, мылом и зубными щётками – и увидели такую картину. Их полки пусты. Корзины – нет ни одной, все куда-то делись. Женщина-мастодонт ещё дрыхает. Её довесок – внучка – тоже дрыхает. Ребята набрались наглости и разбудили женщину, чтобы спросить, куда исчезли корзины. Женщина удивилась: «Ны знаю. А шо, хиба йих нема? Я ночию вставала – булы. Куды ж воны делися? От тоби на! И вора ны було, и батька вкрали**».
Ребята помчались к проводнику. Тот тоже ничего не знал, сказал только, что за своими вещами надо следить самим, а не надеяться на проводника – проводник не сторож, это не входит в его функциональные обязанности.
Тогда они ринулись к Эдику. Уж он-то наверняка что-то знает. Ан, нет! Эдик пожал плечами, вперил свой лживый взор в мальчишек и ответил почему-то по-немецки: «Keine Ahnung (ни малейшего представления)». Девицы – все три – тоже не располагали сведениями, куда исчезли злосчастные корзины. Они вообще-то и в глаза их не видели, знали только понаслышке, что у парней большой багаж.
«Слушайте, ребята, а загляните-ка в соседнее купе, к Николаю; может, он в курсАх», – дал «дельный» совет Эдик. – Девица Тамара подпряглась: «Да, да. Точно. Он от нас сразу откололся, целоваться не стал – сказал, что у него губы пухнут от поцелуев… и куда-то слинял. А чем он там всю ночь занимался – не нашего ума дело. Может, онанизмом. А может, «американский телефон» ему ставили… Кто знает?.. Мы в замочную скважину не подглядываем – не приучены. Но про корзины он действительно может что-то знать, чисто случайно – вдруг мимоходом что-то где-то заметил. Это же не иголка в стоге сена…»
В равнодушных доводах Эдика и Тамары чувствовалась насмешка, которую не заметили разве что сами «роубяты», ещё до конца не испорченные человечеством и как следует не битые жизнью, а возможно даже ещё и не целованные.
Они кинулись в купе Николая. Увы и ах, его на месте не оказалось. Старушка, лежавшая на нижней полке слева, сообщила: «Мыколай вылиз перед Тулою, де точно – ны скажу, бо ны знаю: було ще тёмно, и я ны разибрамши, шо воно за станция була. Та ще ж й пагано бачу, хай бы йому грэць. Хоч и в окулярах, а усиравно пагано … – ноющим голосом рассказала старушка. – Ну шо до Тулы вин злез, так це точно, бо Тула була пОтим (потом), свойимы очима бачила».
Круг замкнулся. Только сейчас до акробатов дошло, что они ограблены. Две растяпы, бряцающие накачанными телесами… Видно было, как их великолепные мышцы угрожающе вздыбливаются, готовые до полусмерти мутузить каждого, кто тем или иным боком причастен к пропаже корзин. Но напрасно мышцы вздыбливались, выручить своих хозяев на этот раз они не могли, ибо мутузить было некого – никто не пойман. «А не пойман – значит... целуйте меня в одно место», – подытожил Женя Конебас.
Надо было срочно принимать решение – скоро Москва, и распотякивать некогда. В нервной горячке парни пробежали весь состав туда-сюда – корзин не нашли. А вот и последняя остановка – Серпухов. Денег – кот наплакал: оставили ровно столько, сколько необходимо, чтобы рассчитаться с водителем грузового такси (от Курского вокзала до рынка). Правда, сейчас, когда черешни тю-тю, такси им нужно как собаке пятая нога, но всё равно денег мало, обратно домой на них не доехать – не хватит. Да и появляться дома с поджатым хвостом и «обосранным видом» – страсть как не хочется, со стыда сгореть можно. Все кому не лень будут спрашивать с издёвкой: «Ну что, казачки, много заработали чи не?» Мамки, папки, всякие там бабушки и дедушки бить, конечно, не станут, но ругать будут. Ещё как будут! Такие жуткие ляпы плебс не прощает никому! Ну а мерзче всего, если кто-то просто сплюнет пренебрежительно под ноги, автоматически матюгнётся, просычит по-змеиному: «Уторговали... мать вашу за ногу... Пр-р-ридурки...», – и уйдёт, безнадёжно махнув рукой. Вот это действительно будет позор на всю Европу...
Решили так: по прибытии в Москву Геня позвонит дяде Володе, мамкиному брату, и попросит взаймы, чтоб доехать домой. А что делать?! Другого выхода нет – дом есть дом, его не миновать. Приедут – и будь что будет.
Едва поезд произвёл конечную остановку, и проводник открыл дверь вагона, протерев поручни влажной тряпочкой, ребята выскочили на платформу и стремглав кинулись в разные стороны, окидывая пристрастным взором багаж выходящих пассажиров – авось кто-то появится с их корзинами. Нет, с их корзинами никто не появился, все были со своими.
Пошли звонить дяде Володе. Он оказался дома – рабочий день у него начинался после обеда. Племянник рассказал всё, как было. Надо отдать должное: дядя не стал читать племяннику нотаций и даже не очень удивился тому, что с ними произошло. Сказал только иронически: «С чем вас и поздравляю, панове. – Посопев немного в трубку, добавил: – Ладно, ждите, сейчас приеду. Стойте возле телефонных будок, никуда от них ни на шаг. А деньги… Деньги будут».
Он приехал примерно через час, обнял племянника, похлопал по крутым плечам, восхищённо потрогал бицепсы-трицепсы. Тепло поприветствовал и Женю. Констатировал их поразительное сходство. Потом направился в почтовое отделение вокзала, отбил сестре, генькиной маме, телеграмму: что ребята, мол, добрались благополучно, что у них всё идёт по плану и что они на несколько дней задержатся у него – пусть погостят. В общем, чтоб не волновалась. Позвонил на работу, предупредил что задержится. Наконец привёз ребят домой, те помылись, поели-попили, поговорили о том о сём.
А потом был «разбор полётов».
Владимир Иванович поставил точный «диагноз» ночному эксцессу, произошедшему с ребятами. Внимательно выслушав Геню и Женю, он сказал: «Это сделал не кто иной, как ваши попутчики. Эдик Лесбиянец, улыбчивый парень Николай из соседнего купе, «три девицы под окном», что из гарема Лесбиянца… А может, и ещё кто-то, продержавшийся всё это время в тени, причём так искусно, что вы и внимания на него не обратили. В общем, шайка воров, промышляющих на колёсах. И только вам, лопухам, это невдомёк – вот и поплатились. Они ваши черешни ночью вынесли, сдали перекупщикам, и те сейчас где-то ими торгуют. Но где? – мы этого никогда не узнаем. Как говорится, тайна, покрытая мраком».
«Тогда чего мы сидим! Надо идти в милицию, заявлять. Пусть ищут, обязаны… Может, ещё не поздно», – засуетились ребятишки. – Владимир Иванович осадил их, скептически махнув рукой: «Да ну… заявлять… ерунда какая…» – «Почему ерунда, дядя Володя? – воскликнул Геня. – А как же иначе?» – «Да никак, – спокойно ответил дядя. – Плюнуть на эти ваши сермяжные корзины и растереть. Забыть о них, как будто их не было вовсе. И не тешить себя надеждой молодого идиота. – Здесь Владимир Иванович на какое-то время умолк, чтоб потом продолжить, но продолжить уже не спокойно, а нарочито угрожающе: – Потому что никто искать не станет, – отчеканил он тоном, не терпящим возражения, – даю стопроцентную гарантию, что не станет. Вернуть вы уже ничего не вернёте. Ишь, чего захотели… Что с воза упало, то пропало. А вот приключений на свой зад нахватаетесь как сучка блох, не оберётесь, – стращал Владимир Иванович. – Оно вам надо? Вы ведь у нашей милиции квалифицируетесь как спекулянты-мироеды. Считай, враги народа. Отсюда и вывод…»
Выслушав Владимира Ивановича, парни подумали: ну, всё – облом. «Но денег вы нам дадите, дядя Володя?» – робко спросил Геня. – «Нет, не дам, – огорошил Владимир Иванович. – Зачем я буду давать? – вы их возьмёте сами».
И он изложил план операции, которой дал шутливое название «Сарабуз».
Дело в том, что Ангелина (по-домашнему Жежа) – его единственная дочь и, таким образом, двоюродная сестра Гени – познакомилась с одним лейтенантиком, тоже москвичом, из хорошей семьи. Он служит в Крыму, в Сарабузе, там дислоцируется его воинская часть. Жежа едет к нему, потому что… Короче, «уж»-«замуж»-«невтерпёж». При ней будут два тяжеленных чемодана, не считая мелкой ручной клади. Жеже надо помочь – фактически стать её пажами.
По прибытию на место, то есть в Сарабуз, не мчаться сразу домой, на Кизияр, к мамкам под юбки, а задержаться в Сарабузе – ровно настолько, насколько это потребуется Жеже. Зачем? Затем что у неё дефицитный товар и его надо умно реализовать, а Жежу – подстраховать. «За это я вам беру билеты на поезд, – сказал Владимир Иванович, – и не просто билеты, а билеты в купе. Кроме того каждый из вас – уже там, на месте – будет получать энные суммы из рук Жежуни – по мере реализации товара. Думаю, эти суммы с лихвой покроют моральный и материальный ущерб, понесенный от пропажи корзин, ещё и останется. Сможете и перед мамками-папками отчитаться, и себе заначку сделать.
Главное – никто ничего не узнает, всё шито-крыто. И вы будете слыть не жалкими посмешищами, а удачливыми джентльменами, баловнями судьбы. Дома расскажете легенду, что сдали черешню оптом, вместе с корзинами, чтоб не возиться. Не царское это дело стоять на рынке и грязными дрожащими руками взвешивать по двести-триста граммов черешни. Получится хорошая легенда. Друзья, которые в курсАх о вашей поездке и которые только и ждут вашего прогара (чтоб поиздеваться), те вообще обзавидуются. Так что может это и хорошо, что вас обчистили как липок – правильно говорят: всё, что ни делается – всё к лучшему».
«Итак, nach Sarabus?» – утвердительно спросил Владимир Иванович. – «Nach Sarabus!» – одновременно, как по команде, выкрикнули Геня и Женя. Правда, Женя с удивлением спросил: «Владимир Иванович, а почему бы этот дефицитный товар, который мы должны сопровождать, а потом ещё и реализовывать, не реализовать здесь, на месте, в Москве, чтоб не тащить за тридевять земель?» – «Здесь нельзя – врагов много», – коротко ответил Владимир Иванович. Женя хотел было что-то уточнить, так как мало что понял из загадочного ответа хозяина, но Геня, понявший всё и сразу, остановил его жестом руки – типа того, что я, мол, тебе потом объясню. А Владимир Иванович ни к тому, ни к сему продекламировал: «Враги – это мера известности, их не имеет тот, кто ничего не стоит».
----------------------------------------
*Черешню на Кизияре называли вишней, а вишню – дичкой (от слова дикая). Рясно – значит много, густо, обильно.
**«I вора не було, i батька вкрали» – украинская пословица.
Продолжение http://www.proza.ru/2017/10/05/815