Грот Афродиты. Часть 1 из цикла Ах, уж эти мужики!

 

Продолжение цикла "Ох, уж эти женщины!" Теперь в неведомое прошлое отправляется супруга Виктора Николаевича Кошкина - Валентина Степановна. А вместе с ней - пятерка удивительных женщин: эллинки Кассандра и Пенелопа, русская княгиня Ярославна, арабская принцесса Дуньязада (сестра известной всем Шезерезады), и наконец, знатная венецианка Дездемона...
  Часть первая. ДАР  АФРОДИТЫ


Что б ни сулило вам воображенье ваше;
Но, верьте, той земли не сыщете вы краше,
Где ваша милая, иль где живет ваш друг.

   Валентина Степановна была женщиной весьма практичной. В дальние «земли», на благодатный средиземноморский остров, она отправилась со своим «другом», а точнее, законным мужем Виктором Николаевичем Кошкиным. Но абсолютного счастья в своей душе, как ни старалась, обнаружить не смогла.  А ведь совсем недавно – в родном Геленджике – она упивалась неизведанными ранее чувствами; считала, что счастливей женщины в мире нет. Пусть родное осеннее Черное море, которое Валя могла в любой момент увидеть с балкона своего нового дома, не радовало   свинцово-серым цветом, и резким запахом водорослей, выброшенных на берег недавним штормом. Зато впереди ждало другое, Средиземное, по-летнему теплое и ласковое. А главное – внутри ее роскошного тела проистекала удивительная процедура знакомства друг с другом, и с окружающим миром, сразу пяти… нет, шести бунтарских душ. Сама Валентина с каждым мгновением словно впитывала в себя все лучшее, что захватили с собой из прошедших веков ее новые подруги. Она даже внешне менялась. И с удовольствием воспринимала изумление, и восторг Николаича, который один на всем белом свете мог угадать, кто именно так кокетливо поправляет прическу (Кассандра – кто же еще?!), а кто пританцовывает от радости – при виде очередной  обновки, которыми Валентина баловала себя каждый день. По-прежнему юная арабская принцесса Дуньязада громче всех визжала в душе, когда Кошкина, а вместе с ней пять мятежных душ в первый раз попали в магазин женской одежды.
   - Ну, это, конечно, не показ мод в Милане, - чуть смущенно улыбнулась Валя, когда перешагнула порог самого крупного в Геленджике торгового центра.
   Ее «гостьям» поначалу хватило и этого. Валентина, не отмеченная особым талантом воображения, в то мгновение явственно представила себе, как внутри нее отвешиваются сразу пять нежных женских подбородков, и, как хищно и  предвкушающе загораются глаза древних красавиц, имена которых были хорошо знакомы каждому цивилизованному человеку. Она и себя теперь относила к таковым. Вместе с остальными ипостасями собственного организма по вечерам смотрела не только канал ТНТ, но и (страшно сказать!) новостные передачи российского телевидения. Впрочем, тут у нее был вполне практический интерес. Кипр, куда она вместе с любимым мужем собиралась в первую свою заграничную поездку, ждал их в Средиземном море; на пути бесчисленных полчищ мигрантов из разгромленных городов Ближнего Востока в Европу.
   Виктор Николаевич, еще раньше изучивший остров Афродиты вдоль и поперек (с помощью компьютера, конечно), успокаивал ее (а вместе с ней двух эллинок, венецианку, русскую княгиню, и принцессу сказочного Востока); он утверждал, что отели Кипра по-прежнему гостеприимны и комфортабельны; что они гарантируют своим гостям безопасность и незабываемый отдых. Впрочем – как поняла Валентина – сам Николаич собирался совместить приятное с полезным; иначе, зачем он взял с собой ноутбук? Может, он опять собирался в какое-то путешествие? Чтобы еще больше удивить соседей; ну и посрамить завистников, которых вокруг оказалось на удивление много.

Завистники, на что ни глянут,
Поднимут вечно лай;
А ты себе своей дорогою ступай:
Полают и отстанут.

   Валентина Степановна даже немного помечтала - попасть в неведомое прошлое вместе с мужем. Но погружаться до изнеможения в виртуальный мир… до такого изощренного насилия над своей душой, тем более, над душами гостий, пока не дошла.
   - Буду отдыхать, и все! – громко заявила она, вздохнув глубоко и жалостливо – словно пахала несколько лет без отпусков на двух, а то и трех стройках, - а там как получится.
   Еще и кулаком по столу стукнула. По плечу, или иной ранимой части любимого мужа она в последнее время не била. Больше того – иногда позволяла себе выслушивать его советы, и даже (!) следовать им. Вот и перед отъездом, в предвкушении первого в своей жизни полета, она сунула в  дамскую (очень вместительную) сумочку первую попавшуюся книжку с полки, которая висела над новым компьютером супруга.
   - Только чтобы Витька отстал, - сообщила она внутрь себя новым подругам, даже не взглянув на обложку.
   А потом забыла и про нее, и про все остальное на свете – вместе с Пенелопой и Кассандрой, Ярославной, Дездемоной и Дуняшей – когда самолет оторвался от асфальта взлетной полосы, и в иллюминатор брызнуло мириадами лучей нестерпимо яркое солнце. Арабская принцесса едва не заставила Валентину сорваться с места, и пуститься в пляс прямо в узком проходе салона; но по нему уже катились тележки с аэрофлотовской снедью. Валентина наморщила свой носик; ее организм, вмещавший шестерку таких разных женских душ, удивительно быстро привык к дорогим, качественным и вкусным деликатесам. Но и сейчас она не отказалась ни от мяса неизвестного происхождения  (названного говядиной), ни от жидкого картофельного пюре, ни от коробочки мультифруктового сока с соломинкой – «уплочено, ведь!».
   А потом, с целью, прежде всего, вогнать в себя  в сонное состояние, она отвернулась от иллюминатора, где не было видно ничего, кроме белесой пелены облаков, и неожиданно  для себя выудила из сумочки книжку. И громко – почти на весь невеликий салон бизнес-класса – прочла:
   - «Иван Андреевич Крылов. Басни».
   Тут она изумилась еще больше. Не тому обстоятельству, что под руку попал именно этот увесистый том, а его толщине.
   - Это сколько же он басен написал?! - почти ужаснулась она, едва не заехав обложкой книги по носу Николаича, уже уткнувшегося в свой ноутбук, - я думала, еще со школы, что их не больше десяти… ну, пятнадцать-двадцать. Ну, там, про мартышку и очки; или «А Васька слушает, да ест!»… А их тут…
   Валентина лихорадочно пролистала всю книгу, остановилась на последней странице, и гордо доложила всем вокруг (прежде всего супругу и невидимым подругам):
   - Сто тридцать три! И это только в этом томе…
   Стояли ли на полочки еще такие же тома, Валентина не помнила (точнее, не знала). Протирая еженедельно эти книжки, она, прежде всего, присматривалась к тому, не осталось ли на них пыли. Теперь же опять открыла  обложку, пробежалась взглядом по строчкам первой из басен, носившей чудное название «Алкид»,  и громко – так, что услышали, наверное, и в соседнем салоне «для бедных» - провозгласила первую на сегодняшний день истину:

Чудовищу сему название Раздор
Не тронуто, - его едва заметит взор;
Но если с ним кто вздумает сразиться, -
Оно от браней лишь тучнее становится
И вырастает выше гор.

   Казалось, весь самолет замер – вместе с двигателями. И от гениальной простоты великого русского баснописца, и от другого дара, которым сейчас поделилась с Валентиной Кассандра. Троянская провидица, несомненно, обладала талантом незаурядного ритора. Строки, которые слетели с губ Кошкиной, задели незримые струны в душах пассажиров, и экипажа «Боинга». И сейчас люди судорожно пытались вспомнить – не сказали ли они сегодня чего лишнего, не посеяли ли семена раздора среди своих родных и близких.
   - Я – точно не посеяла, - победно усмехнулась Валентина Степановна, - мы живем дружно, душа в душу. Правда, девочки?!
   «Девочки» в ее душе восторженно завизжали, принявшись хлопать ладошами – большей частью по незримым плечам Кассандры… А Валентина продолжила уже только для них; ну, и для себя тоже.
   До конца полета она незаметно «проглотила» всю книжку; потом опять начала с первой страницы – словно пытаясь выучить все сто тридцать три шедевра наизусть. Тут надо отметить, что такие «подвиги» ей не удавались даже в школе, когда ее память была свежей, не отягощенной… хотя бы парой бокалов полусладкого вина, которое полагалось пассажирам бизнес-класса. Теперь же строки послушно занимали строго определенное место в голове, и чуть затуманенные алкоголем мозги Валентины пребывали в полной уверенности, что они там не затеряются; что их можно будет мгновенно извлечь – когда понадобятся.
   Они и понадобились. Уже в отеле, в тот самый момент, когда возвышавшаяся на голову над Виктором Николаевичем супруга отодвинула могучим, но таким женственным плечом его от стойки, где нахально щерился портье, и выдала целую речь, начавшуюся с цитаты Ивана Андреевича. Между прочим, на чистейшем древнегреческом, с непередаваемой царственностью. И подлинной тоже – ведь ее устами сейчас говорила настоящая царица; повелительница Итаки:

Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом
Здесь чистое мутить питье
Мое
С песком и с илом?
За дерзость такову
Я голову с тебя сорву.

   Парень за стойкой, на которой в большой вазе словно сама просилась в руки горка леденцов в ярких фантиках, явно понял ее слова; он побледнел, затрясся всем телом. И едва не грохнулся в обморок, когда царственная иностранка (ну надо же – русская!) достала небрежным, и одновременно величественным жестом банковскую карту, и швырнула ее на красное дерево стойки. Про такие карты портье слышал, но никогда их не видел. Обладатели таких вот прямоугольных пластиковых сокровищниц обычно отдыхали в собственных особняках; в пятизвездочные отели, в каком служил этот кипрский парнишка лет тридцати пяти, они могли попасть разве что по недоразумению, или по какой-то своей прихоти, не подвластной разуму обычных людей. Именно такие сейчас замельтешили вокруг четы Кошкиных, провожая их в самый шикарный (и дорогой) номер отеля; буквально на руках внеся в него и багаж, и самих постояльцев. А потом, дождавшись в коридоре разрешения, внесли в номер, в ту его зону, которую Валентина по привычке назвала столовой, поздний обед из бесчисленных перемен блюд. С бокалом вина толпа женщин в теле Кошкиной вышла на лоджию, опоясывающую половину этажа; вышла опять-таки так царственно-величественно, что  теперь у главы семьи, у Николаича, отвисла челюсть.
   Ненадолго, кстати. Валентина видела, что его гнетет какое-то томление. Лишь оказавшись на балконе, и замерев при виде раскинувшегося перед ней бескрайнего изумрудно-синего пространства, она поняла нетерпение супруга; подхватилась, кидая в ту самую сумочку, тут же нареченную гордым именем «пляжная», все, что могло понадобиться в их первом припадении к ласковой и теплой груди Средиземного моря. Первые два дня Валентина была по-настоящему счастлива, как и все ее подруги. А потом… нет, самой ей не надоел отдых; она могла бы плескаться в ласковых волнах и месяц, и год, и… В какой-то момент она поняла, что счастье в груди тает; что подруги там же щебечут не так беззаботно, и что она сама готова рычать на обслуживающий персонал. По одной причине – любимый муж, Витенька, ходил за ней по пятам смурнее ночи; даже перестал открывать свою любимую игрушку, ноутбук. И Валя, пошушукавшись с подругами, поняла – Виктора Николаевича терзают муки уничижения. Что он невольно сравнивает себя, такого нескладного и невидного, с шикарной женщиной, собственной женой, с которой не спускают взглядов все мужчины отеля, и его окрестностей. Казалось бы – живи, и радуйся; гордись, что рядом с тобой такая красавица; воплотившая в себе самые сокровенные мечты мужской половины человечества.
   - Но нет, - читала в его печальных глазах Валентина, - это не про меня написал дедушка Крылов:

Как счастья многие находят
Лишь тем, что хорошо на задних лапках
ходят!

   Между тем Николаич именно «ходил на задних лапках» бледной тенью по пятам супруги, и не более того. Однажды, правда (в первый их вечер в отеле), он встряхнулся, выпив местного коньяка больше, чем обычно, и сплясал вместе с Дуняшей в теле Валентины на потеху местной публике. Публика эта в основном состояла из граждан Соединенного Королевства, которые при встречах по утрам первыми спешили поклониться и выпалить не менее подобострастно: «Мо-о-онинг!». Теперь же, после первого вечера танцев, Кошкины стали кумирами отеля. Но тут взбунтовались сразу все царственные сущности в душе Валентины, и та, подумав совсем немного, присоединилась к подругам: «Нечего своим талантом баловать плебс, пусть и английский!».
   Лишь по ночам Виктор Николаевич оживал, и Валя, посмеиваясь в душе, снисходительно разрешала ему воображать, кто именно сейчас стонет под его некрупным телом…
   Лежа на пляже, куда бармен не успевал подносить запотевшие от холодильного мороза бокалы с освежительными, а большей частью, горячительными напитками, Валентина устроила мозговой штурм – прямо как в передаче «Что? Где? Когда?»; благо, что их, молодых и красивых женщин, было как раз шесть.
   - Ну, девочки, что будем делать? – начала она, одним длинным глотком посредством соломинки опустошив очередной слабоалкогольный коктейль.
   Подскочивший служка тут же заменил его на новый, полный, а Кошкина, не поблагодарив его даже кивком, с надеждой уставилась внутрь себя, на задумавшихся подруг. А потом даже зажмурилась, чтобы не выдать невольно своей растерянности от того  шквала предложений, что посыпались на нее из всех уголков собственной души. Наконец, она вычленила что-то знакомое, уже слышанное раньше.
   - Мой грот, - это вещала Дездемона, - и песчаный пляж, рядом с которым вот это (она обвела рукой Валентины вполне ухоженное место отдыха вип-постояльцев) даже рядом не стояло. Именно там наш Николаич был абсолютно счастлив… Ну, почти счастлив…
   Она покосилась на подругу, в чьем теле обитала вот уже почти месяц, и поправилась:
   - Почти – тебя-то ведь с нами не было.
   Валентина от такого «пустячка» отмахнулась; одновременно это было сигналом пареньку, который дежурил рядом с бокалом, полным ледяной влаги.
   - Давай-ка нам, парень, самого главного начальника!
   Слуга, переполненный рвением, рванул с места так резво, что из заполненного доверху бокала на безупречный во всех отношениях живот русской красавицы (и не только русской) плеснулась немалая толика коктейля, и пара кубиков льда. Оглушительный визг заставил  задремавшего было Николаича подпрыгнуть на шезлонге. А потом выслушать отборную брань, плавно перетекшую в очередной шедевр баснописца позапрошлого века:

Хотя услуга нам при нужде дорога?
Но за нее не всяк сумеет взяться:
Не дай бог с дураком связаться!
Услужливый дурак опаснее врага.

   Кошкин на эти мудрые строки покивал, провожая взглядом бросившегося стремглав с пляжа «услужливого дурака», но спросонья отреагировал на первый, очень громкий и весьма неприятный звук. Что интересно – тоже строками Крылова:

Какие перушки! Какой носок!
И, верно, ангельский быть должен голосок!
Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица,
При красоте такой и петь ты мастерица,
Ведь ты б у нас была царь-птица!

   Вскочившая, и вытянувшаяся во весь рост Валентина, а вместе с ней и все царицы и принцессы воскликнули было: «А мы и так царицы, самые настоящие! А ты, несчастный…». На счастье несчастного Николаича как раз подоспел управляющий отелем. Обычно этот тучный киприот ходил важно, и откликался на почтительное: «господин…». Впрочем, Валентина не стала утруждать память его звучной фамилией; греческое имя Николас с первого дня было переформатировано в привычное русское Николаша, а в  особо игривом настроении в Коленьку. Сейчас немного раздраженная Валентина не приветствовала его никак; сразу взяла за рога, которых на лысой, как коленка, голове управляющего никто, кроме нее не видел.
   - Значит, так, любезный, - заявила она, - завтра с утра (после завтрака, конечно), подашь нам самую лучшую машину. И с собой нам корзинку собери – мы с Витенькой на пикник собрались.
   - Э.э.э, - осторожно проблеял Николас, - осмелюсь спросить – в каком месте нашего острова вы собрались продолжить отдых?
   - Вот он расскажет, - Валя бросила гневный, но от этого не менее величественный взгляд на Николаича, рухнувшего было на шезлонг, а теперь опять вскочившего, как пионер, и удалилась, посчитав, что на сегодняшний день с нее и солнечных ванн, и общения с сильным, но таким глупым полом (мужским, конечно – а вы что подумали?) для нее достаточно, - да (продолжила она), корзинку в машину положите вот такую.
   Управляющий явно содрогнулся в душе, когда увидел, как Валентина раздвинула руки так, словно хотела объять весь мир… ну, или, хотя бы Кипр. Она еще успела услышать, как муженек чуть дрожащим, но вполне понятным для окружающих голосом принялся перечислять памятные приметы конечного пункта завтрашнего путешествия, которые ей самой параллельно описывала Дездемона…
   Утром Валентина была мила и предупредительна. На осторожное ворчание мужа, который никак не мог прийти в себя от роскоши салона огромного «Кадиллака», отделенного перегородкой от водителя, а дверцами от всего остального мира, она ответила; естественно, строками из очередной басни:

Ну стоит ли богатым быть,
Чтоб вкусно никогда ни съесть, ни спить
И только деньги лишь копить?

   Потом – на пляже, местонахождение которого Николаич вместе с управляющим вчера с трудом определили по развалинам средневековой крепости (в ней когда-то давно легендарный мавр Отелло ставил свои изощренные сексуальные эксперименты)  это вылилось в первый тост; конечно же, за гений Ивана Андреевича Крылова. Следом, из уст Виктора Николаевича, за красоту любимой жены.
   - И нашу! И нашу тоже! – попрыгали по нежной душе Кошкиной ее подруги…
   Потом все вместе оценили очарование здешних волн, помнящих тепло юного тела прекрасной венецианки и ее чернокожего мужа-замухрышки; потом были еще тосты. Очнулась Валентина уже в той пещере, хозяйкой которого аборигены совершенно незаслуженно считали богиню Любви и Красоты Афродиту.
   - Это мой грот! – воскликнула в душе Дездемона, привлекая к себе общее внимание, - я его нашла, и я в нем…
   Тут она замолчала, и даже, кажется, залилась краской смущения, которое в теле Валентины выразилось урчанием желудка. Скорее всего, это возмущались яства, заброшенные в него вперемежку с напитками; наша героиня никогда не страдала отсутствием аппетита. Пять других героинь ее в этом поддерживали. Как и в другом не менее волнительном чувстве. Том самом, с которым Валя выдрала какое-то покрывало из-под заставленной пустыми чашками и бутылками скатерти, и поманила пальцем за собой  мужа. Виктор Николаевич не то что не посмел возразить; душой и телом, тоже переполненными горячительным, он стремился к уединению едва ли не сильнее супруги. А уже там, спустя часы, а может быть, века страсти в таинственной полутьме грота, он прижал ее к своей пусть не такой могучей, но очень горячей и любящей груди, и страстно прошептал:
   - Ты! Ты, и только ты истинная богиня Любви и Красоты!..
   - А кто тогда я?! – возмущенный, чуть сварливый женский голос заставил тяжелую голову Валентины оторваться от песка, от которого ее отделяло лишь тонкое покрывало.
   Мужа рядом не было; просыпались, и заполнялись изумлением лишь подруги. Изумление это было вызвано видением настоящего чуда – в чуть светлеющем проеме пещеры стояла богиня. Самая настоящая, словно мгновение назад родившаяся из морской пены, и теперь приковывающая к своему совершенному телу сразу шесть женских завистливых взглядов. Это очарование сказкой лопнуло в один момент, когда из груди Валентины, сами собой не вырвались очередные две строки басни:

Ну, братец, виноват
Слона-то я и не приметил.

   Афродита (или та, кто выдавал сейчас себя за богиню), как раз менявшая соблазнительную позу на более эффектную, громко икнула, и чуть не подавилась словами, которые сами вылетели из ее прелестного ротика:
   - Какой братец?! Где слон?!!
   Валентина, а за ней и другие красавицы внутри расхохотались, и шагнули вперед, мимо растерявшейся богини. Море было по-прежнему ласковым и теплым, но Кошкина каким-то внутренним чутьем поняла, что на прибрежный песок накатывают совсем другие волны, в которых, быть может, еще не окунался никто из обычных людей…
  - Да, - остановилась за ее спиной Афродита, - сейчас мы в межвременье, в которое редко ступает нога живого человека. Очень редко.
   - Ага! – хищно поделилась с подругами первой мыслью Валентина, - живого! Это мы живые, а она…
   Кошкина резко повернулась к богине, оценивая и ее, и собственное состояние души и тела совсем под другим углом зрения. И под этим углом Валентина Степановна Кошкина смотрелась лучше Афродиты; яркая, но какая-то неживая красота богини призывала любоваться ею, а  плоть земной женщины (что называется – кровь с молоком) подвигало ценителей женской красоты на другое – потрогать ее, а потом погладить, и…
   - Мы сами кем хочешь воспользуемся! - хором воскликнули шесть цариц.
   Афродита словно услышала этот ликующий возглас (а может, действительно услышала); она как-то жалобно улыбнулась и кивнула Валентине:
   - Тут я с вами, подруги, спорить не буду. Больше того – попрошу выполнить одну мою просьбу; заодно и попользуетесь, как сами вы говорите.
   В голове Валентины вдруг возникли картинки безудержных оргий; но, поскольку в них она не углядела физиономии Виктора Николаевича, собралась решительно отказаться: «Никаких оргий! Домой, то есть в пещеру – под бочок родимого мужа!».
   - И вообще, - вспомнила она очередную басню, - знаю я, чем такие оргии заканчиваются. А мне, между прочим, скоро сорок стукнет.
Что лучше верного держаться,
Чем за обманчивой надеждою гоняться…
   - Да ты что?! – обрушились на нее возмущенные крики, сравнимые децибелами с хором имени Пятницкого, - да хоть одним глазком посмотреть! Никто на твою честь покушаться не будет!
   - Никто, - подтвердила тут же богиня, - и вообще, это я не ту картинку показала. На самом деле Пигмалион хоть и царь, но человек скромный; пиров не любит. Сидит в своей мастерской и тюкает молотком по камню, ваяет очередной шедевр.
   - Пигмалион…, - задумчиво протянула Валентина, которая уже готова была дать втянуть себя в безумную авантюру, - где-то я про этого паренька уже слышала.
   - Ну как же, - Афродита явно обиделась за «паренька», - Пигмалион, и его Галатея…
   Валентина решительно покачала сразу шестью головами; никто из подруг об этих, несомненно, широко известных (вон как возмущается Афродита) персонажах не слышал. Богиня, вздохнув, начала вещать о легендарных личностях, и о том, почему она сама принимает сейчас такое живое участие в их судьбе.
   - Пигмалион, рожденный царем, и наделенный великим талантом видеть в куске камня красоту, и извлекать ее из мрамора, изваял статую девушки невиданной красоты, - она померила взглядом себя, а потом и красавицу напротив, и добавила, с максимально возможной уверенностью, - почти такую же, как мы с тобой.
   Девушки в груди Валентины расцвели улыбками – вслед за ней – и нетерпеливо затопали ножками по нежной душе русской красавицы: «Ну, продолжай, не томи!».
   - И красота Галатеи – так назвал статую сам Пигмалион – была настолько совершенна и притягательна,  что царь влюбился в нее, и теперь никто, ни одна девица ему не мила – ни царского, ни  подлого рода. Он даже забавляться с ними перестал.
   - Ну, и дурак! – выпалила в сердцах Валентина; потом, вспомнив только что процитированные самой строки, залилась (совсем чуть-чуть) краской, и оправдалась – прежде всего, в глазах своих подруг, - я к тому, что если он не женат, и не успел еще нарожать кучу наследников…
   На мнение Афродиты ей было глубоко плевать, как, поначалу, и на ее предложение:
   - Пигмалион обратился к нам, к богам, с просьбой оживить его мраморную возлюбленную; больше остальных олимпийцев он одарил меня. В смысле мой алтарь.
   - И теперь, - догадалась Валентина, - тебе надо отдариваться.
   - Увы, - поникла головой богиня, - мы живы людскими молитвами. Если мы хоть иногда не будем подтверждать, что действительно существуем – пусть лишь  в мыслях людей – Олимп станет обычной трехглавой горой; холодной и безжизненной.
   - Ну ладно, - неожиданно для себя согласилась Валентина, - можно ненадолго и прогуляться. Что надо сказать?
   Она даже махнула рукой, прогоняя строки, которые ей прямо в ухо твердили другие богини, заведовавшие осторожностью и благоразумием:
Как много у людей
Затей,
Которые еще опасней и глупей!
   - Ничего не надо, - оживилась богиня, - я сама все сделаю. Ты возвращайся в грот, и ложись. Постарайся заснуть…
   Валентина Степановна кивнула, и пошла ко входу в пещеру –  что называется, от бедра, чувствуя, как прославленная в легендах богиня смотрит ей вслед с изумлением,  а потом и завистью. Увы – глаз на затылке у нашей героини не было; пятерка других вообще никаких глаз не имела; пользовалась Валиными. Потому она не увидела, как губы Афродиты – в тот момент, когда Кошкина чуть пригнулась, чтобы не стукнуться общим на шестерых затылком о низкий свод входа в пещеру – скривились в какой-то хищной усмешке…
   - Галатея, - потрясенно прошептала Кошкина, - само совершенство!
   А потом ее (или совсем не ее!) уста, открылись неимоверно широко, чтобы исторгнуть из себя слитный ужас, сотканный из шести… нет! – семи воплей: «Не-е-ет!! А-а-а!!!». Потому что вот она, Галатея, стояла перед ними в своей обнаженной молочно-мраморной красоте, а сама Валентина подпрыгивала сейчас на широченном ложе в теле какого-то мужика. И для того, чтобы убедиться в этом, ни ей, ни царственным эллинкам, ни Ярославне с Дездемоной, ни юной Дуньязаде не нужно было нырять чужими руками в чужие же штаны, и шарить там в попытке оценить… потому что никаких штанов не было; мужик скакал вместе с ними на широченной кровати совершенно обнаженным. И вместе с его телом болтался вверх-вниз…
   - Какой он маленький, - первой хихикнула как раз Дунька, явно вспомнившая кого-то из своего далекого прошлого - меньше даже, чем у…
   - Да! – наперебой стали восклицать остальные подруги, заставив Валентину запунцоветь от стыда, а потом и гордости, - не то, что у нашего Витеньки.
   Впрочем, ярко-пунцовыми стали щеки не ее, а мужские, покрытые чуть колющейся щетиной.
   - Что значит маленький! – вскричал царь, - и кто этот Ви-тень-ка, которого я сегодня же прикажу посадить на кол.
   Валентина, прежде чем взять под командование этот мужской организм, сейчас бестолково размахивающий руками в бессильной ярости, немного посомневалась:
   - Посадить на кол… это что-то явно из древнерусского. Или греки тоже не чурались таких фаллических символов (вот что я теперь знаю!)?
   Подруги меж тем сомнений не испытывали. Они наперебой подначивали царя, почти требовали у него:
   - А ты покажи, покажи! И докажи! На словах вы все герои.
   Пигмалион лишь ошалело переводил взглядом внутри себя с одного хохочущего лица на другого; дар ли его, или каприз Афродиты, позволял ему видеть сейчас хорошенькие физиономии. Но эта картинка, способная возбудить любого нормального мужика, заставила его проморгать движение рук  затейницы Дездемоны. Сейчас именно она взяла на себя командование телом, ухватившись за невеликий отросток, и принявшись мучить его, совершая поступательно-возвратные движения. Валентина сподобилась скомандовать лишь подбородку царя, отвисшему практически до груди, да еще поправить подружку: «Не возвратные, а развратные!». Теперь она в полной мере прочувствовала, каково было (и есть) находиться в чужом теле, и порою следовать событиям и поступкам, которые тебе совсем не нравятся.
   - Постой! – сказала она себе, а потом и всем остальным, - а разве Афродита не у меня просила разрешения на этот эксперимент; разве не меня она назначила «любимой женой» этого вот сморчка?!
   И сразу все стало на свои места. Тело опять готово было выполнять лишь ее  команды; шаловливые ручки оторвались от мужского «сокровища», и сплелись на голой груди. Правая царская ножка чуть выступила вперед, а грудь наполнилась воздухом, и вполне заметной спесью, с какой монарх и должен был встречать своих подданных. Зычный голос призвал в царскую опочивальню с десяток прислужниц, на которую сам Пигмалион никак не отреагировал - не дрогнул ни душой, ни телом. Валентина лишь усмехнулась,  а потом (пока царь давал распоряжения насчет завтрака) повернулась внутри монаршего тела к хихикнувшей рядом Дездемоне.
   - Что? – задала она короткий вопрос.
   - Сдается мне, - оглядела сразу всех подруг венецианка, - что мы здесь задержимся.
   - Почему?! – воскликнули сразу три, или четыре женщины; лишь Кошкина, уже начавшая догадываться о причине нервного веселья Дездемоны, слушала ее молча.
   А та, разразившись еще одним коротким смешком, напомнила всем:
   - Вспомните, как; в какой момент наш Николаич возвращался в свой мир. Какой «ключик» открывал дверь в двадцать первый век? Здесь такой ключ не работает. Лично убедилась.
   Она поднапряглась, и выудила из памяти Валентины подходящие случаю строки:

Орехи славные, каких не видел свет;
Все на отбор: орех к ореху – чудо!
Одно лишь худо –
Давно зубов у Белки нет.

   И она подняла на уровень глаз Пигмалиона его же руки, на которые умелые служанки (или рабыни) тут же накинули какую-то одежку. Служанки, кстати (в иносказании Крылова «орехи») действительно были все «на отбор» - красавицы, ядреные и… готовые на все. Но, увы – «беззубой Белке», царю, от них нужны были лишь царский хитон, да золоченые сандалии. Ничто – ни в душе, ни в теле так и не восстало.
   - Древнегреческие одежки, между прочим, - тут же хором опознали Кассандра с Пенелопой, - а ты, дружок, что знаешь о войне, которую ведут полисы с Илионом?
   - Идет, - неохотно процедил Пигмалион, - где-то там.
   Он махнул рукой куда-то в сторону восхода солнца, ничуть не собираясь конкретизировать собственное отношение к этому затяжному конфликту.
   - А ты, значит, здесь сидишь, - с осуждением заявила Пенелопа, больше всех пострадавшая в свое время от этой войны, - в куколки мраморные играешь!
   - Это не кукла, - вскинулся царь, - это идеал красоты. И когда-нибудь она оживет, и лишь с ней я познаю сладость страсти; только она, моя Галатея, сможет родить наследника моего трона.
   - Долго ждать придется, - жестко поставила крест на его мечтаниях Валентина, - тебе свою Галатею, а нам – возвращения домой, к мужу, и всяким плюшкам двадцать первого века. Ну, веди, мечтатель, корми нас. И себя заодно…
   Завтрак был великолепным; поистине царским. Пигмалион не по-детски страдал от своей неосуществимой пока мечты, но и от маленьких радостей жизни не отказывался. Потом, отвалившись вместе с новыми хозяйками его тела от низкого стола, на котором неопробованным не осталось ни одного блюда (а что вы хотели – семь сотрапезников; семь вкусов, и семь аппетитов, совсем нешуточных), велел позвать к себе управляющего.
   - Премьер-министра, - перевела для всех Валентина.
   Пока рабыни убирали со стола (и сам столик), царь громко похвалялся своим ближайшим помощником, Монодевком. Упирал при этом на его ум и честность. Валентине, немного заскучавшей, пришли в голову очередные строки, которыми она тут же со всеми поделилась:

Осел был самых честных правил:
Ни с хищностью, ни с кражей не знаком…

   Пигмалион обиженно замолчал, а подружки, залившиеся было хохотом, внезапно замолчали. И было отчего – означенный Монодевк действительно был похож на трудолюбивое животное; настолько, что Валентина каким-то вывертом памяти выудила  из далеких школьных годов легенду о Минотавре. Только там гроза лабиринта был рожден от невероятной любви женщины и быка, а тут явно  не обошлось без какого-нибудь современного Иа. Эта мысль тоже стала общей; поклонившегося своему господину «министра» встретил смешок, жизнерадостный настолько, что привыкший к меланхолии царя Монодевк с изумлением всмотрелся в его лицо. В царской физиономии все было на месте – и рот, и нос, и губы, готовые объяснить, зачем царедворец понадобился в столь ранний час. Только глаза были чужими – острыми, холодными, оценивающими. Они словно расчленили царедворца  на две половины. Меньшая, которая сейчас раболепно улыбалась царю, действительно тащила на своих плечах все тяготы царской власти. Вторая, лицо которой Монодевк не разрешал показывать даже себе, даже в полной темноте, сейчас взвыла в нехороших предчувствиях. Министр вдруг понял, что лафа кончилась; что полноводный поток золота, который тек в его личные карманы, вот сейчас обмелеет.
   - А может, - подумал он, холодея, -  начнет работать в обратную сторону, да так, что не остановится, пока не обмелеют все мои закрома.
   - Так и будет, - возвестил кто-то (царь, но чужим голосом), - а пока давай, рассказывай – что разузнал?
   Это уже сам Пигмалион вопрошал о своем главном задании – разузнать все о способах оживления камня. И надежды его оправдались. Вытянутое книзу лицо министра вытянулось еще сильнее; рот открылся, показав крупные, чуть желтоватые зубы. Так царедворец показывал свою улыбку. Впрочем, он тут же стал деловитым, начал перечислять легенды, и вполне реальные случаи (как он сам утверждал) подобных чудес. И главным в каждом из таких чудесных превращений было непременное условие – добровольная жертва женщины, готовой отдать свою жизнь ради прихоти царя.
   - Абсолютно добровольное, - Монодевк, наконец, замолчал и поклонился до самого пола.
   Он готов был покинуть государя, оставить его с милыми сердцу камнерезными инструментами, и стуком стали о мягкий мрамор. Кто бы ему это позволил?! Женщины внутри царского тела загнали перепуганного, на все согласного Пигмалиона куда-то в район пяток, и делегировали его полномочия русской княгине Ярославне, которая тут же хлопнула министра по тощему плечу, и скомандовала:
   - Ну, пойдем, милок – показывай МОЕ хозяйство.
   Валентина прокомментировала: опять строками из басни:

В ком есть и совесть, и закон,
Тот не украдет, не обманет,
В какой бы нужде ни был он;
А вору дай хоть миллион –
Он воровать не перестанет.

   Остальные девушки хихикнули, и принялись обсуждать известие, принесенное Монодевком. При этом они не столько вслушивались в слова Ярославны, наливавшейся яростью тем сильнее, чем глубже она вникала в милые сердцу хозяйственные дела, сколько вглядывались в лица кланявшейся им (царю и ближайшему сподвижнику) дворни. В глазах придворных, слуг и рабов они читали все – и страх и уважение к ловко пристроившемуся при дворе Монодевку; и равнодушие, переходящее в откровенную издевку над глуповатым царем, не видящим ничего под собственным носом. А его увлечение презренным ремеслом – поняла Валентина – большинство считали не просто блажью, а откровенной глупостью. В этих взглядах не было только любви; а значит, и жертвенности.
   Наконец, всей толпой они ввалились в храм. В тишине и полутьме их встретила богиня, Афродита. Как и Галатея, она была молочно-белой и холодной; невосприимчивой к молитвам, несмотря на богатые дары, сложенные у ног статуи. И только оглянувшись от выхода, одарив равнодушным взглядом прислужника, с трудом придерживавшим тяжеленную дверь храма, Кошкина разглядела на устах богини Любви торжествующую улыбку. Она ответила ей; ответила яростным взглядом, и сразу двумя дулями, сложенными из пальцев чужих рук: «Накося, выкуси!». И каким-то чудом поняла, что мраморная богиня восприняла ее порыв; не устыдилась, но устрашилась.
   - То-то! – усмехнулась Валентина, не сразу сообразив, чем это командовала теперь Ярославна, откомандированная для ведения скучных, но таких важных хозяйственных дел. Как оказалось, устами царя она уже успела скомандовать соорудить весьма примечательное сооружение. Виселица из свежеструганных бревнышек ждала понурившего голову Монодевка.
   - Вы что! – Валентина набросилась на подруг, кровожадно потирающих невидимые руки, - живого человека, и повесить?! Без суда, и следствия? Не дам. Тем более, что мы… в смысле местный царь виноват не меньше.

Но, кажется, не прав и тот,
Кто поручил Ослу стеречь свой огород.

   - Ну, не дашь, так не дашь, - покладисто согласилась княгиня; остальные согласно кивали рядом, - ему же хуже будет.
   Пигмалион, покорный ее воле, вяло махнул рукой, и не сопротивляющегося министра (бывшего, конечно) быстро уволокли стражники. А Ярославна пояснила:
   - В каменоломнях он сам скоро пожалеет, что остался жив. Ну, а добро, что он украл у государства, уже в казне.
   Валентина, к изумлению подруг, обнаружила затесавшуюся когда-то в голову крылатую фразу: «Государство – это я!». Кто из бывших, или будущих государей первым произнес эти слова, Валя так и не вспомнила, но Пигмалион явно воспринял их на собственный счет. Непривычно оживленный и энергичный, он подхватил под локоток русскую княгиню (прогресс, однако) – в собственной душе, конечно, - и воскликнул:
   - Куда мы теперь?!
   - Как куда? - остудила его порыв Кошкина, - в столовку, конечно. Война войной, а обед по расписанию.
   Царь на «войну» поморщился, явно приняв эту фразу за намек на собственное дезертирство с Троянской войны, и безропотно дал увести себя в трапезную. Обед был еще шикарней; бесконечную вереницу блюд наша великолепная шестерка так и не осилила; царь же вообще потерял аппетит. Когда же насытившиеся и пресытившиеся едой красавицы напали на него, он нехотя объяснил свою меланхолию:
   - Уже половина дня прожита, и прожита впустую. Я ни разу не взял в руки молотка, не отсек от мертвой глыбы мрамора ни крошки. Что я оставлю потомкам? Легенду о том, что эллинский царь сошел с ума, вообразив себя женщиной… да не одной, а сразу шестью.
   - А что ты имеешь против женщин?! – Кассандра первой подперла бока чужими кулаками, жирными от яств, которые непосредственная во всем Дуньязада украдкой пыталась ухватить царскими руками, - предрекаю: ни одна статуя не выйдет из-под твоего резца до тех пор, пока ты не отправишь нас домой!
   Остальные девушки захихикали; вспомнили, как часто сбывались пророчества подруги. Но выдавать ее не стали, поскольку в одном были солидарны с ней – рано или поздно им наскучит в этом мире; даже в облике местного владыки. Дездемона еще и об обещании Валентины вспомнила – о Миланском доме моды…
   Чтобы привести дела царства в порядок, какого никогда не видели окрестные полисы, Ярославне понадобилось не больше месяца. Сам Пигмалион меж тем все больше хирел; он забился в самый дальний уголок собственной души, и там безмолвно страдал. Лишь изредка подруги вспоминали о нем, и выволакивали на свет божий, да на собственный суд, суть которого Валентина выразила очередным шедевром баснописца:

На свете много мы таких людей найдем,
Которым все, кроме себя, постыло,
И кои думают, лишь мне бы ладно было,
А там весь свет гори огнем.

   Тело эллинского царя в это время нежилось на ложе; открытое настежь окно доносило далекий шум волн и приятную свежесть моря. Еще в это окошко заглядывал самый краешек луны, в свете которой таинственно улыбалась Галатея. Пенелопа, которая в своей жизни имела долгий печальный опыт ожидания любимого человека, внезапно вскочила (вместе со всеми остальными), и подхватила с пола молоток скульптора, который лежал у кровати постоянным напоминанием о пророчестве Кассандры.
   - Ах ты тварь! – воскликнула она, замахиваясь на оточенные линии женского тела, воплощенные в мраморе, - сейчас расколю тебя на части, и решу тем самым проблему…
   - Или создашь новую, - остановила общую руку благоразумная Ярославна, - кстати, а почему мы оказались именно здесь? При чем здесь русский баснописец? Слыхал ли он когда-нибудь вот об этом недоразумении?
   Свободная рука Пигмалиона огладила себя от головы до нижней части торса, чуть не добравшись до главного «недоразумения» собственного организма.
   - А действительно, - удивилась вслед за ней Валентина,  хватая испуганного царя за шкирку, - давай – колись, какой такой баснописец твоего времени связан незримыми нитями с Крыловым; кто мог притащить нас сюда… без нашего на то согласия?
   - Не знаю? – пискнул Пигмалион, не пытаясь вырваться из крепкой руки, - может быть… Эзоп.
   - Эзоп..? – протянули  сразу несколько нежных голосочков, - ну, давай, рассказывай.
   Царское тело опять заняло свое место на ложе, кокетливо отставив в сторону ножку, и задумчиво уставившись на молоток в руках. А через несколько долгих минут Пигмалион открыл рот и начал вещать. Никакой рифмы в его (точнее Эзоповых) баснях не было. Искусство ваять скульптуры обнаженных женщин – вот единственный талант, которым наделили царя боги. Декламатор из него был никакой; так что Валентина скоро не выдержала, и перебила его – естественно, строками из более близкой ей басни:

Бывает столько же вреда.
Когда
Невежда не в свои дела вплетется
И поправлять труды ученого возьмется.

   Сразу пять слушательниц шикнули на нее, велели Пигмалиону продолжать – до тех пор, пока Дездемона не перебила его, воскликнула жарко и победно:
   - Вот! Повтори последнюю историю!
   Царь покорно повторил:
   - Басня «Коварный». О том, как коварный мужчина пришел к оракулу с намерением посрамить его. С воробьем в кулаке и вопросом: «Что у меня в руке – живое, или не живое?».
   - Ага, - перебила его нетерпеливая Дуняша, - живое – если выпустить воробья, и мертвое, если посильнее сжать кулак! У нас тоже была такая сказка.
   - Дальше, - перебила ее венецианка, - давай, парень, разродись моралью басни.
   Пигмалион «разродился» - опять без всяких рифм:
Полно, голубчик!
Ведь от тебя самого зависит,
Живое оно, или неживое.
   - Вот! – опять первой воскликнула Пенелопа, заставив вскочить царя с ложа, - понятно?
    Все (включая самого Пигмалиона) дружно замотали головой, и уставились на царицу Итаки. И та торжествующе засмеялась.
   - Никто – ни боги, ни колдуны нам не помогут. Только мы сами в состоянии взять себя за шиворот, и забросить обратно – в грот, где нас уже заждался Витя. Согласны?
   - А что бы можем? – в устах русской княгини этот вопрос прозвучал непривычно жалобно?
   - Я могу станцевать! – пискнула прежде других арабская принцесса.
   Валентина вполне ожидаемо, хотя и непроизвольно, скомандовала:

Так поди же, попляши!

   Она сама вплела в этот танец собственные надежды, и любовь к далекому, заждавшемуся ее мужу. Как и другие  красавицы тоже. И один «красавец». Душа Пигмалиона не выдержала натиска чувств, которыми сейчас щедро одаривали мир его новые, непрошеные знакомые. Он – как когда-то Кошкин – «заразился» волшебством танца, добавил в него, а значит, и в окружающее пространство свою энергию. И эта капля переполнила какую-то чашу, полную чуда; в мир щедро плеснуло, прежде всего, на застывшую в своей молочно-лунной красоте статую. Безжизненные многие годы глаза Галатеи вдруг зажглись огнем; а мрамор, который должен был осыпаться пылью при малейшем движении, стал теплым и мягким. Руки этой красавицы протянулись к возлюбленному; она явно готова была тоже закружить в танце. Но не успела – Пигмалион шагнул к ней без всякой команды со стороны, и заключил ее в объятия. И было это объятие настолько теплым, и убаюкивающим; усмиряющим неистовую энергетику пляски, что Валентина невольно закрыла свои глаза (которых, вообще-то здесь, в эллинском царстве, не было). Закрыла со словами из басни:

Со светом Мишка распрощался,
В берлогу теплую забрался,
И лапу с медом там сосет,
Да у моря погоды ждет…

   - У моря, - улыбнулась Валентина,  обнимая Галатею покрепче, - у самого  Средиземного моря!
   - Блин, Валя, - воскликнула дернувшаяся в руках «Галатея»; воскликнула голосом любимого мужа, - ну, я еще понимаю – расцарапать спину до крови ногтями. Сам люблю тебя так же сильно. Но чем ты теперь меня?!
   Валентина, а с ней еще пять женских сущностей в изумлении не только сами вскочили на ноги, но и подняли не такого уж легкого Кошкина. И принялись вертеть его; прежде чем прижать к необъятной груди.
   - Дождались, - шептали губы сразу шестерых красавиц, - дождались «у моря погоды».
   А счастливый не меньше их Николаич покорно принимал ласки; только чуть опасливо косился на правую руку супруги, в которой был зажат неведомо откуда взявшийся молоток…

   Примечание: В тексте шрифтом выделены отрывки из басен Ивана Андреевича Крылова.