СТИХИ О ПРЕКРАСНЫХ ДАМАХ
Голос, зовущий тревожно,
Эхо в холодных снегах…
Разве воскреснуть возможно?
Разве былое не прах?
Валентина не задавала себе таких вопросов. Она лечила свою нервную систему - целую неделю. А вместе с ней "лечились" и все пять красавиц в ее душе. Хотя, что им-то было переживать? – они были опытными путешественницами во времени. И рисковали не собственными шкурами.
- Скорее всего, - догадалась, наконец, Кошкина, - это они меня так поддерживают. Жалеют, несчастную.
«Жалели», кстати, все вокруг – весь отель; и обслуживающий персонал, и отдыхающие британцы, и любимый муж. Это после того, как Валентина, находившаяся в первый день после путешествия в далекую Элладу под особо сильными впечатлениями, устроила грандиозную головомойку английской семье, пробормотавшей вечное «Мо-о-онинг» без должной почтительности.
Так что все передвигались по коридорам перебежками; уверившись, что грозная «русская миссис» отсутствует в пределах слышимости и видимости. И на пляже рядом был лишь Виктор Николаевич, да несчастный юноша-слуга – тот самый, что однажды осмелился опрокинуть на чарующую плоть Валентины Степановны полстакана коктейля со льдом…
Валя послушала, как весело стучат о стенки очередного бокала кубики льда, кивнула, и позволила себе, наконец, признаться, что никакие нервы у ней не страдают. И что гнетет ее все последние дни единственный вопрос: «И что дальше? Куда мы теперь с вами, подруги… «дней моих суровых»?
- Как куда? – первой удивилась неугомонная Дездемона, сильнее других «страдавшая» вместе с подругой, а теперь одним мгновением сменившая тон ангельского голосочка с печального, даже трагического, на восторженный, предвкушающий приключения, - в новое путешествие! Предлагаю сегодня же лететь в Венецию. Там я, девчонки, расскажу вам пару удивительных историй… И покажу, где меня в первый раз...
- Ага, - сварливо вступила в разговор Пенелопа,- а они, эти истории, тоже как-то связаны с маврами?
Нежный голосочек Дуньязады, присоединившейся к полемике, казалось, звенел от возмущения:
- А что вы имеете против мавров? Они, кстати, в каменные статуи не влюбляются; предпочитают живых принцесс. Так что милости прошу в наши края…
- Девочки!!! – Валентина одним мощным рыком внутрь себя не дала разгореться ссоре, от которых отдыхала всю последнюю неделю, - давайте без этого… куда нам ехать, и кого искать решим общим голосованием. Но точно не к тебе, Дуняша; не в Багдад. Там сейчас знаешь, что творится? Включи телевизор – каждый день новый террористический акт.
Кошкина действительно нажала на кнопку пульта (этот удивительный разговор продолжился уже в люксе, на необъятной кровати, с краешка которой примостился Николаич со своим ноутбуком); огромную комнату заполнили волшебные ритмы фламенко. Шестерка красавиц замерла, очарованная неистовой мелодией и стремительными движениями танцовщицы. В голове же Валентины одновременно зазвучали не менее волшебные строки:
Они звучат, они ликуют,
Не уставая никогда,
Они победу торжествуют,
Они блаженны навсегда.
Пелена очарования спала с общих на шестерых красавиц глаз очень быстро – вслед за хмыканьем Виктора Николаевича. Ученый историк, он же танцовщик, какого еще надо было поискать (и вряд ли можно было найти в целом мире!) оторвался от своего компактного компьютера, и принялся комментировать танец на экране, в котором – по его словам – ошибок было больше, чем клопов в матрасе.
- Какие клопы?! – вскинулась было Валентина, - откуда они тут?!
- Да не здесь, - успокоил ее Николаич, на всякий случай принявший низкий старт для побега (он еще не прочел в голосе любимой женщины, что недельная гроза миновала), - это я свои студенческие годы вспомнил. Так вот тогда, на дискотеках, мои однокурсники лучше отплясывали.
Он еще раз презрительно хмыкнул, и опять уткнулся в маленький экран. На большом продолжала развевать юбками смуглокожая испанка, но Валентине было не до нее. Как и до той невероятной мысли, что ее Витенька, оказывается, когда-то ходил на дискотеки (пусть до знакомства с ней, но что это меняло?!). Потому что она, наконец, задала вопрос, мучивший ее уже несколько дней:
- А ну-ка, Витя, - велела она строго – так, что муж опять на время превратился было в Усейна Болта перед стартом, - посмотри там, в своем ящике, что это за строки сами собой засоряют мои мозги.
И она продекламировала – с чувством, с толком, с расстановкой. А непревзойденная декламаторша Кассандра помогла ей в этом так мощно, что, казалось, стены отеля затряслись:
Все бытие и сущее застыло
В великой, неизменной тишине.
Я здесь в конце, исполненный презренья,
Я перешел граничную черту.
Я только жду условного виденья,
Чтоб отлететь в иную пустоту.
Пальцы Николаича забегали по клавиатуре без всякой команды; за тем, чтобы вай-фай в этом номере был самым быстрым и полным в мире следил отдельный человек. И сейчас выяснилось, что этот специалист совсем недаром ел свой хлеб (оплаченный, кстати, той самой заветной карточкой Валентины). Уже через десяток секунд Виктор Николаевич торжественно заявил:
- Александр Блок. «Стихи о Прекрасной даме!».
- Ну, и где здесь Испания? – озадачилась прежде всего Валентина, - хотя, конечно, я из Блока, из школьной программы помню только: «По вечерам над ресторанами Горячий воздух дик и глух, И правит окриками пьяными Весенний и тлетворный дух».
Красавицы внутри, а раньше них Николаич, посмотрели на Валю с уважением. А потом начали общим хором убеждать Валентину, ну, и самих себя, что великий русский поэт как никто другой подходит для описания волшебных ночей Кордовы, нежно тающих во рту кусочков паэльи, и горячего нрава истинных испанских кабальеро. На последних (Виктор Николаевич от этого спора был уже отрезан, хотя и косился заинтересованно от своего ноутбука) Валентина сломалась. После того, кстати, как муж с некоторым озорством подмигнул ей, и сообщил, что Прекрасной даме поэт посвятил аж сто двадцать девять стихов, и что ей, Валечке, придется выучить их все – если она, конечно, хочет совершить новое путешествие в неведомое прошлое.
- За очередным молотком, - засмеялся, наконец, Кошкин.
За что и был немедленно наказан. Валентина решительно отобрала у супруга ноутбук; на задрожавшие губы Николаича отреагировала нежно, но непреклонно: поцеловала их, а потом пообещала:
- Верну! Вот все сто двадцать девять выучу, и сразу верну.
Она не стала слушать нытье пораженного таким вероломством мужа, повернулась к хихикающим в душе подругам:
- Хорошо, - согласилась она, наконец, вслух, - едем в Испанию, оценим, насколько горячи там… быки.
- О! – вскинулся тут же муж, зачем-то почесавший лоб, - это ты про корриду?! И я хочу посмотреть!
- Посмотришь, - зловеще пообещали ему сразу шесть женских голосов…
Отдых напрасен. Дорога крута.
Вечер прекрасен. Стучу в ворота.
Никто в ворота не стучал. Все они (двери, а не ворота) были распахнуты настежь. А вдоль коридоров и холла отеля выстроились согнувшие спины в глубоких поклонах сотрудники; все – начиная от шеф-повара, до хозяина. Вот для кого этот вечер действительно был прекрасным. Баснословно щедрая, но такая непредсказуемая в своей ярости (особенно ее прекрасная половина) пара, наконец-то, покидала их. Николас, хозяин, лично принес им презент от отеля – два билета на прямой авиарейс до Мадрида. И даже открыл последнюю на сегодняшний день дверцу – в том самом автомобиле, который уже свозил Валентину в незабываемое путешествие.
- Пока, Коленька, - потрепала его по пухлой щеке Кошкина, - мне у тебя понравилось. Жди в гости… очень скоро.
Николас содрогнулся всем телом, и согнулся в поклоне еще ниже. Так что юркнувшему вслед за супругой Николаичу пришлось самому захлопывать дверцу. А Валентина, довольная и проводами, и произведенным последними словами эффектом, сразу же уткнулась в ноутбук. И потом, в «Боинге», она отвлеклась лишь на поздний ужин, и снова принялась беззвучно шевелить губами – так, утверждала она, стихотворные строки запоминались легче. Они, кстати, укладывались в память удивительно быстро и прочно. Может, потому, что вслед за Валей эти божественные строфы внутри нее повторяли сразу шесть голосов, среди которых выделялся своей торжественной строгостью талант Кассандры. Валентина понимала каждую из них; в новом путешествии (если оно, конечно, случится) ее подруги не желали болтаться в душе бесполезным балластом; они хотели быть не просто зрительницами, но и активными участницами новых приключений.
Пока же эти приключения вылились в шумную мадридскую ночь; в очередное построение персонала лучшего отеля испанской столицы; наконец, в скандал, который учинила Валентина в первый же день их экскурсии по самым интересным (читай – злачным) местам Мадрида. Кошкина, а вместе с ней и пятерка красавиц, напробовались в микроскопических ресторанчиках той самой знаменитой паэльи (на которую Дуньязада отреагировала: «Пф-ф-ф! Рядом с нашим пилавом это даже рядом не стояло. Где здесь мясо?») и испанского вина, которое в угрожающих количествах потребовало у шестерки душ развернуться во всю ширь, и пролиться на головы несчастных испанцев грандиозным скандалом. Он и разразился, уже на трибуне знаменитой арены, где на алтарь человеческой жестокости и азарта (точнее, на песок) десятки лет лилась кровь быков.
- И это быки?! – возмутилась Валентина, а вслед за ней и Ярославна, - да у нас… да у нас в России поросята крупнее!
Бык, гонявший по арене знаменитого матадора, действительно никак не походил размерами на племенных громадин, которые ценятся больше всего ради быстрых привесов и вкусного мяса. Но яростью он превосходил любого из животных, каких за долгую эволюцию цивилизации приручил человек. Но не Валентину!
Николаич только горестно схватился за голову (на которой, в отличие от бычка, не было никаких рогов), а потом ринулся вслед за супругой на арену. Огромное ристалище замерло – так, что даже в самых отдаленных (читай – самых дешевых) уголках стало слышно, как шумно дышит остановившийся бык, и даже (это уже кто-то из подруг в душе отметил), как капает на песок арены кровь из ран несчастного животного. Несчастного – потому что этот «гладиатор», утыканный клинками (мулетами – так, кажется, они назывались), словно дикобраз, еще не знал, какое унижение ему сейчас предстояло вынести. А заодно и матадору, с недоумением уставившемуся на несуразную пару, появившуюся перед ним…
Нет! – только на женщину, которая раздувала ноздрями в ярости не хуже, чем жертвенный бык.
Не сердись и прости. Ты цветешь одиноко.
Да и мне не вернуть
Этих слов золотых, этой веры глубокой…
Безнадежен мой путь.
- Безнадежен, - кивнула ему Валентина, - еще как безнадежен.
Вслух же она разразилась гневной речью, понятой матадором до самых глубин, несмотря на то, что все слова в ней были на русском языке:
- Ты зачем теленка мучаешь, паразит? По шее захотел?
Кошкина шагнула к быку; тот не успел отреагировать, как одна из мулет оказалась в женской руке. На песок тонкой струйкой полилась кровь. Испанец зачарованно уставился на этот кроваво-красный источник, и не успел отметить, как шпага взметнулась вверх, и опустилась со свистом, одарив его ягодицы острой, пронзительной болью. И это Валентина еще ударила плашмя; не так, как сам матадор быка. Парень взвизгнул совсем не героически; подпрыгнул на месте, и бросился к тем воротам, откуда недавно на него выпустили разъяренное животное. Теперь он спасался от другой ярости, гораздо более страшной и беспощадной. Надо сказать, что Валентина в своей страсти была прекрасной. Одетое по случаю первого выхода в свет длинное платье огненно-красного цвета пылало в лучах солнца; ее движения были не отрывистыми, резкими, как можно было ожидать. Нет – даже сверкание короткого клинка было сейчас словно частью танца. Да и всю огромную чашу арены, зрители которой вскочили в едином порыве, будто заполнила музыка фламенко; в какой-то момент они начали ритмично хлопать, заставив шестерку плясуний в теле Кошкиной закружить… не забывая, впрочем, о матадоре.
Несчастный испанец, наконец, визгнув в последний раз от сильного, и еще более обидного удара стальным лезвием по покрасневшим ягодицам, которые уже проглядывали сквозь лохмотья узких штанишек, скрылся за воротами. А Валентина, и вместе с ней пятерка ее партнерш по неистовому танцу, повернулись к центру арены, где в пляску вступили два других участника, до того безучастно (и восхищенно, конечно!) наблюдавших за волшебным действом.
Бычок вздрогнул всем телом – в тот момент, когда створка ворот громко хлопнула, закрываясь – и низко наклонил голову, так что теперь никто не мог видеть, как его глаза стали заполняться кровью, сравниваясь цветом с платьем Валентины. Коротко рыкнув и взрыв копытами плотный песок, он рванулся в сторону ярко-красного пятна, недавно мелькавшего на арене, а теперь застывшего в дальнем ее конце. И тут же обиженно мукнул, резко тормозя и разворачиваясь; теперь копыта подняли целые тучи песка. Да и кто бы не остановился, не попытался поднять противника на короткие рога, получив по хребту молотком?!
Душа в стремленьи запоздала,
В паренье смутном замерла,
Какой-то тайны не познала,
Каких-то слов не поняла...
Николаич, наконец, прервал смутное парение собственной души, и тоже вступил в танец. Он не слышал слов Валентины, но порыв ее души уловил; в его собственной душе сейчас тоже звучала музыка, заполнявшая, казалось, всю арену. А в руке неведомо каким чудом оказался молоток древнего скульптора. Кошкин был одет сегодня в костюм испанского кабальеро, во многом схожий с нарядом матадора. Только штаны у него были целые. Большинство зрителей, сейчас с замиранием сердец следившие за актом трагедии, разворачивающейся на их глазах (это они так думали) – окажись на месте Кошкина – наверняка запачкали бы эту узкую черную деталь мужского гардероба. Да и сам Виктор Николаевич – будь его воля – сейчас улепетывал бы без оглядки; да хотя бы к тем же воротам, чтобы скрыться за ними. Но его телом командовала не струсившая, и спрятавшаяся неведомо где душа, а нечто могучее, связанное с мелодией и ритмом, который задала супруга. Его движения были отточенными; хотя никто и не учил его мастерству боя с быком. Тем не менее, сейчас самый великий матадор всех времен и народов позавидовал бы тому, как легко и изящно он отклонился в сторону, пропуская взявшего с места в карьер быка мимо себя так, что туго натянутая на боку материя даже нагрелась, и наэлектризовалась от трения лоснящейся черной шерсти животного. Целая россыпь искр пробежала по этой шерсти, заставив ее вздыбиться, превращая действительно не самого крупного представителя бычьего племени в страшное чудовище. Такое, что Валентина в дальнем краю арены испуганно ахнула, и замерла на месте. Даже заверещавшие в ужасе красавицы в ее душе не могли сейчас сдвинуть ее с места. А Николаич тем временем творил чудеса. Так, что даже запыхавшийся бык скоро понял - этого соперника, исчезающего в одном месте, и возникающего (с торжествующей, почти презрительной улыбкой) в другом, ему не победить; не зацепить даже краешком рога.
И тогда эта живая машина разрушения и смерти повернулась, и начала свой стремительный бег на замершую у ворот женщину. Теперь замолчали все шестеро. А Валентина была спокойна; она почему-то была уверена, что Николаич, ее Витенька, успеет вмешаться, не допустит трагедии.
Ты горишь над высокой горою,
Недоступна в своем терему.
Я примчуся вечерней порою,
В упоенье мечту обниму.
Недоступной была Валентина – для быка. Потому что Виктор Николаевич действительно вмешался. Он - как бы стремительны ни были его танцевальные па - не успевал встать на пути быка; принять на свою щуплую грудь удар страшных рогов. Его внимание теперь было сосредоточено на одной точке - подрагивающем в возбуждении кончике хвоста. Кошкин подпрыгнул в отчаянии, и вцепился в него, в кисточку, подобную львиной. Его несоизмеримая с бычьей масса; его ноги, прочертившие в песке глубокие борозды, свершили невозможное! Бык, уже начавший поднимать голову от земли, замер в полуметре от Валентины. Два взгляда - человеческий, не выражавший ничего, кроме безмерного любопытства (и немного гордости - за "матадора", любимого мужа) - и звериный, полный огненно-красной ярости, встретились...
Рука Валентины, направившая вниз острый клинок, была по-мужски твердой и безжалостной. И крик, вырвавшийся из совсем не роскошной груди, стянутой чем-то явно железным, и очень тесным, был каким-то хриплым, совсем не похожим ни на один из волшебных женских, что поочередно брали верх в устах Валентины Кошкиной. Но неистового восторга в нем было так много, что она невольно замерла – прежде чем вернуть себе первенство в принятии решений, и одарении окрестностей звуками своего ангельского голосочка.
- Поразил! Я победил ужасного дракона, от которого бежал бы сам Сид! И нога моя теперь попирает голову, которая прежде пожирала принцесс и изрыгала дьявольский огонь!
Тощая длинная нога, «украшенная» ржавым железным наколенником, действительно поднялась, и опустилась на голову… барана, который еще дрыгался в предсмертных конвульсиях. Мужик, рыцарь, замер в горделивой позе, попирая жертву, только что заколотую его длинной (как не удивительно – тщательно вычищенной) шпагой, и женщины воспользовались этой долгой паузой, чтобы оглядеться.
Унылый пейзаж вокруг очень органично дополняли клубы пыли, которые поднимали сородичи «дракона», и их хозяева, или погонщики. Блеяние овец, и громкие испуганные голоса мужчин быстро удалялись. Лишь один представитель здешнего сильного пола не спешил. Он ничем не походил на Виктора Кошкина, только что на глазах любимой супруги свершившего подвиг – в отличие от этого вот, овечьего – самый настоящий. Человек, сидевший в пыли, и готовый чихнуть, держал барана не за хвост, а за заднюю ногу, и дергался вместе с животным, словно тоже готов был отдать богу душу.
О, как паду – и горестно, и низко,
Не одолев смертельные мечты!
- За кусок жареной баранины, - поняла его терзания Валентина, и Ярославна первой согласилась с ней, с истинно княжеским величием повелев этому простолюдину, скорее всего слуге рыцаря, душа которого только что стала богаче на шесть женских ипостасей, - чего сидишь, несчастный?! Давай быстрее разделывай этого ягненка. Не видишь – господин твой голоден, как… как…
Русская княгиня, а за ней все остальные замерли в замешательстве, осознав насколько голодно тело, в котором они очутились; насколько пусты желудок этого господина, и все остальное, заканчивающееся… Мужская рука невольно почесала зад, тоже защищенный ржавой сталью; сам он с гордостью пояснил:
- Вкушать яства на пирах; обжираться, подобно таким вот приземленным чадам божьим (тут его железный перст уперся в грудь слуги, уже вскочившего на ноги, но так и не посмевшего чихнуть), не главное в жизни истинного рыцаря!
- Я что главное? - слаженным дуэтом воскликнули две эллинки.
Воскликнули на безупречном староиспанском, и идальго их понял; а поняв, совсем не удивился голосам в собственном нутре; лишь ответил, гордо отставив ногу:
- Главное – свершать подвиги во славу Прекрасной Дамы! В моем случае – во славу Дульсинеи Тобосской!
- Вот! – заставил его заткнуться слитный женский вопль, - вот почему Александр Блок, и его «Стихи о Прекрасной даме».
Великий русский поэт еще не родился, но сейчас устами сразу шестерых прекрасных дам он приветствовал древнюю землю, по которой шастали такие странные личности; в сопровождении совершенно никчемных (как вскоре выяснилось) слуг.
- Дульсинеи? - первой протянула Валентина, - где-то я это имя слышала. Впрочем, у нас есть своя – Дуньязада. Правда, не Тобольская, а Багдадская, но это даже лучше звучит. В Тобольске, как я думаю, ты, парень, уже околел бы от холода – в своем железном «тулупчике». Давай-ка я помогу тебе его снять. Сам ты можешь таскать ржавые килограммы, сколько душе угодно; но, пока мы у тебя в гостях, дай-ка нам свободы и возможности вздохнуть полной грудью!
Тебя скрывали туманы,
И самый голос был слаб.
Я помню эти обманы,
Я помню, покорный раб.
Голос, точнее голоса, были совсем не слабыми. Они тут же развеяли туман в голове несчастного рыцаря, и перед мысленным взором "раба" все шесть красавиц представили собственные прелести (кто-то даже обнаженными). Мужчина совсем не их мечты, который собрался было поправить Валентину, в ее ошибке с далеким сибирским Тобольском, в смятении едва не проглотил собственный язык. Благо, что им сейчас управляла хозяйственная Ярославна. Она быстро выяснила, что Санчо – так звали слугу – не умеет делать ничего, кроме как есть (жадно и обильно) и мечтать о собственном острове, который господин обещал ему на кормление за верную службу (!).
- Ну, хоть костер-то ты развести сумеешь?! – грозно нависла княгиня над Санчо телом его господина.
Слуга пискнул что-то и понесся к зарослям неподалеку; за хворостом. А Ярославна – к изумлению и возмущению рыцаря – принялась разделывать барана его длинным клинком. Но сначала (как благородный рыцарь не сопротивлялся) женщины в шесть пар рук – вообще-то это была одна пара, его собственная – разоблачили его. В физическом смысле. Так что перед толстячком-слугой, с пыхтением притащившим первую охапку хвороста, господин предстал в какой-то полушерстяной фуфайке и подштанниках. Последним в кучу ржавого железа полетел подозрительно легкий шлем, прежде намертво державшийся на голове идальго посредством легкомысленных, совершенно дамских ленточек, увязанный под подбородком мертвым узлом.
Валентина даже не стала пытаться развязать этот узел; она дернула его сильными, несмотря на ужасающую худобу, пальцами, и в изумлении уставилась на результат этого рывка. Бантик, связанный на узел по примеру знаменитого гордиевого, выдержал. Зато расползся сам шлем, в котором железным был только навершие-шишак. Все остальное было не очень талантливо выполнено из какого-то картона, сейчас разломанного на мелкие кусочки. Шишак полетел к своим собратьям по рыцарским доспехам, а его хозяин горестно взвыл.
- Не ори! – шугнула его Валентина, отчего рыцарь ломанулся в самый укромный уголок собственной души, - лучше рассказывай.
- О чем? – пискнул от левой пятки бесстрашный искатель приключений, победитель «дракона».
- Обо всем, - отрезала Кошкина, - «Откуда, куда, зачем?». А главное – кто ты такой, и какого черта ты слоняешься без дела? Что – от своей Прекрасной дамы сбежал? Или выгнала?!
Он приклонил с вниманьем ухо,
Он жадно внемлет, чутко ждет,
И донеслось уже до уха:
Цветет, блаженствует, растет…
Женщины, приклонившие с вниманием уши (одна пара на всех, и та чужая) захихикали, и это заставило идальго опять попытаться отставить горделиво ножку, уже лишенного и наколенника, и железного ботинка. Теперь на него шикнула Ярославна, как раз одним могучим ударом отделившая баранью голову от остального тела (тоже бараньего). Рыцарь поспешно заговорил, явно устрашенный последним движением собственной руки:
- Я – Дон Кехара, родом из провинции Ламанча, повелением господа бога нашего, странствующий рыцарь. Я бросил свой дом и домочадцев, чтобы в лишениях и опасностях сражаться с чудовищами, и бесчисленными ратями. Единственная цель моей жизни – чтобы все вокруг, и прежде всего побежденные мной герои, признали: нет на земле женщины красивей и добродетельней, чем Прекрасная Дама моего сердца – луноликая Дульсинея Тобосская.
Он испуганно замер; даже закрыл внутри себя глаза – не оттого, что на него сейчас готовы были обрушить гнев сразу шесть других красавиц (последнего не мог отрицать даже этот полоумный идальго). Нет – все вздрогнули от ликующего вопля Валентины:
- Вспомнила! – закричала она, звонко хлопнув рукой, испачканной кровью, по лбу рыцаря, - вспомнила из школьной программы! Ты (палец идальго уперся в собственную грудь) Дон Кихот Ламанчский, рыцарь Печального образа! Как там мельница – не сломал еще?!
- Дон Кихот? Дон Кихот Ламанчский, - попробовал на вкус новое имя рыцарь, - а что? Мне нравится. А что за мельница?
- И нам тоже нравится! – бесцеремонно перебила его Кошкина, - а сам ты не очень. Точнее – совсем не нравишься. Ты когда в последний раз мылся?
- Ну.., - замялся рыцарь, - дома еще, с пару седмиц назад…
- Ах! – возмущенно и брезгливо воскликнули сразу шесть хорошеньких женских ротиков; Валентина даже вспомнила из школьной программы (а может, и более ранней), - «… А немытым трубочистам стыд и срам!».
- Стыд и срам! – поддержали ее подруги, - вот сейчас перекусим, и вперед – искать баню; или термы, иль хамам!
- Бочку с теплой водой, - буркнул Санчо, толстый нос которого подозрительно шевелился; уши, кстати, под широкополой шляпой, тоже – явно наслаждаясь шкворчанием бараньего жира на углях.
- Разве это главное в жизни? - опасливо, но непреклонно заявил рыцарь.
- А что главное? - в очередной раз поинтересовалась Валентина, и сама же ответила; строками Алескандра Блока, конечно:
Мой голос глух, мой волос сед.
Черты до ужаса недвижны.
Со мной всю жизнь один завет:
Завет служенья Непостижной.
Практичная Ярославна отреагировала раньше самого Дон Кихота:
- Это служенье скоро закончится. Проще говоря - сдохнешь ты, рыцарь, от голода. Если раньше вши не сожрут!..
Баран, в шкуре и копытах казавшийся таким большим, как-то незаметно и очень быстро исчез в двух бездонных испанских желудках. Кому-то (слуге, конечно) еще и мало показалось. Санчо Панса вздохнул, вытер жирные пальцы о штаны, и поплелся пристраивать доспехи господина на спину своего осла. Второе животное, носившее гордое имя Россинант, теперь понуро склонившее голову, вздохнуло еще горше, когда Дон Кихот, а с ним и шесть красавиц, каких не видела испанская земля, вскарабкались на него. Вот таким караваном – гордый рыцарь на коне, а следом слуга с ослом на поводу – наши герои и героини добрались до ближайшего постоялого двора. Женщины непрестанно ворчали, и пытались не позволять Дон Кихоту баловать ручонками. Но, поскольку женское любопытство не знает границ, они то и дело отвлекались на чудесные пейзажи испанской глубинки – то на мелькнувший вдали замок, то на крестьян и крестьянок, почтительно клонивших спины на обочине дороги - пока надменный идальго, сегодня путешествующий без доспехов, следовал мимо, не одаривая их даже кивком головы. В такие моменты рыцарь отчаянно чесался в самых разных частях тела, прежде скрытых железом. Может, так он реагировал на волшебные картинки, что родились в его голове благодаря словам, привнесенным незнакомкам, неведомо как оказавшимся в его тощем теле: баня, хамам, термы, и…
На постоялом дворе оказалась – как и предвещал практичный Санчо Панса – лишь бочка. И ту пришлось ждать; пока не очень шустрые служанки нагрели достаточное количество воды. А потом – когда Панса притащил табуреточку, благодаря которой рыцарь мог с достоинством погрузиться в огромную (литров на триста) бочку, произошло событие, на взгляд скромницы Валентины, весьма неординарное. Дон Кихот спокойно разделся донага – прямо во дворе, где сновали так же неспешно женщины разных возрастов и степеней красоты. Пока Кошкина приходила в себя от такой непосредственности, к бочке подступила ядреная служанка, вооруженная какой-то ветошью, которая в средневековой Испании заменяла мочалку. Она назвалась Мариторнес, но благородный рыцарь лишь отмахнулся – что ему было до имени бабы подлого сословия?!
Одинокий, к тебе прихожу,
Околдован огнями любви.
Ты гадаешь. – Меня не зови –
Я и сам уж давно ворожу.
Подруги шикнули на возмутившуюся было Валентину, и с нетерпением стали ждать продолжения. А потом разочарованно выдохнули воздух из впалой чужой груди, по которой как раз сновала женская рука. Потом она (рука) опустилась ниже, добираясь в грязной воде до самых истоков. Увы – тот самый исток никак не отреагировал ни на поглаживание женских ладоней, ни на тепло тяжелых грудей, возлегших на его голую спину, ни на внутренние тычки гостий:
- Ну, ты что, парень, - первой воскликнула Дездемона, - девка к тебе всей душой, а ты?! Хоть улыбнись ей!
- Еще чего! – возмущению благородного идальго не было предела, - я и прежде не снизошел бы до простолюдинки, а теперь – когда на всем свете не существует для меня женщин, кроме Дульсинеи Тобосской…
- Все с тобой понятно, - вздохнула прекрасная венецианка, - учить тебя надо; хорошо хоть не переучивать.
- Это как? – не поняла Валентина, совсем не типичная представительница более просвещенного, и более развращенного века.
- Да наш благородный рыцарь девственник, - расхохоталась Дездемона, - разве вы не поняли еще?!
Теперь развеселились все. Кроме самого идальго, конечно. Он попытался по привычке отставить вперед ножку, но в бочке, полной воды, это сделать было не так-то просто; да и не увидел бы этого никто. Потому он только выпятил вперед подбородок, украшенный куцей (козлиной – еще раньше заметила острая на язык венецианка) бородкой, и проскрипел сквозь зубы, выплюнув порцию грязной воды:
- Ваши грязные измышления, благородные дамы – совсем не главное в жизни рыцаря. Без плотских удовольствий вполне можно прожить; уверяю вас. А вот без служения великому; господу Богу нашему, или идеалу собственной души никак. Иначе это будет уже не рыцарь.
Идите прочь, скитальцы, дети, боги!
Я цвету еще в последний день,
Мои мечты – священные чертоги,
Моя любовь – немеющая тень.
Он вдруг смущенно умолк. Валентина сунулась было к нему с вопросом о том, что означала такая заминка, но ее опередила Дуньязада. У этой восточной принцессы, которая приобщила к волшебству танца ее мужа, а потом саму Кошкину, слова Дон Кихота вызвали неподдельное возмущение. В своей прежней, богатой на роскошь и приключения жизни она родила девять детей, да еще руководила воспитанием полусотни гаремных, которых любила и холила как родных; теперь же она воскликнула, открыв рот так, что испанец опять глотнул добрый глоток воды и закашлялся:
- А детей, маленьких рыцарей кто за тебя будет делать? Он?!
Собственный палец Дон Кихота протянулся в сторону слуги, но тому не было дела до господина. Мариторнес уже выполнила свои прямые обязанности, и теперь, не дождавшись от идальго приглашения к другим, тоже жизненно важным (по уверениям арабской принцессы), стояла в сторонке с недоуменным, и даже чуть презрительным выражением круглого лица. Румяные щеки женщины буквально пылали – от того же возмущения, а может быть, и от зарождающегося смущения. Впрочем, рыцарю Печального образа не было никакого дела до зарождающегося адюльтера; он потребовал для себя постель, и отправился в опочивальню, отказавшись от позднего ужина. Постоялицы его тела не возражали; полбарана до сих пор теснились рядом с ними приятной тяжестью. Дон Кихот практически сразу же захрапел, сытый и чистый, как никогда прежде. Громкий шепот красавиц нисколько не мешал ему, так же, как любовная схватка, разразившаяся в соседней каморке.
В какой-то момент Пенелопу стало раздражать столь буйное проявление чувств; она подняла руку идальго, и мосластый кулак обрушился на стенку. За ней на время наступила тишина, и на господском одре продолжилось неспешное обсуждение ситуации. Общий итог подвела все та же царица Итаки, которую подруги небезосновательно считали самой мудрой (что не умаляло ее красоты).
- В общем, - вздохнула она, ничуть не стесняясь возможного подслушивания со стороны прекратившего храпеть испанца, - такова наша, девчонки, планида. И сейчас, как в случае с малахольным Пигмалионом, и потом, в следующих наших путешествиях (если они будут), придется нам брать бразды правления в собственные руки. Никакой надежды на мужиков нет. По крайней мере, со времен троянской войны…
- И до наших дней, - подхватила Валентина, не поясняя, однако, кого именно имеет она в виду, - и что ты предлагаешь?
Дон Кихот, всхрапнувший было, опять замолчал; теперь все были уверены, что благородный рыцарь банально подслушивает женский разговор. Царственная эллинка, ничуть не смущаясь этим обстоятельством, пояснила:
- Будем бродить с идальго, наслаждаться его и собственными приключениями. До тех пор, пока не встретим женщину, которую сочтем достойной… ну, вы сами понимаете чего.
Не жду я ранних тайн, поверь
Они не мне взойдут.
Передо мной закрыта дверь
В таинственный приют.
Длинное тощее тело на кровати чуть подпрыгнуло, словно его номинальный хозяин вознамерился спросить: «Я! Я не понимаю, чего! Объясните, будьте добры! Что это за дверь, которую надо открыть?». Впрочем, вряд ли Дон Кихот привык разбрасываться столь учтивыми словами; разве что с Прекрасными Дамами. Таких здесь, в одной постели с ним, было шестеро, и одна из них – Валентина Степановна, вспомнившая очередной отрывок из бессмертного творения Мигеля Сервантеса де Сааведры, ткнула испанца в бок – его собственным кулаком:
- А признайся-ка нам, милый друг – по праву ли носишь высокое звание рыцаря; назови имя того, кто возвел тебя в это звание?!!
Проснувшийся идальго пристыжено замолчал, а потом пролепетал – с дрожью в голосе:
- Увы, благородная донья, я действительно только вознамерился просить первого же принца, который встретится на моем пути, просить о такой высокой чести. Хотя душой я давно полон рыцарской добродетели и храбрости… да вы и сами могли убедиться в этом, став свидетельницами моей последней победы над страшным чудовищем.
- Помним, - кивнула Валентина, невольно погладив чужой впалый живот, к утру забывший о половинке барана, и сейчас требовательно заурчавший, - мы готовы помочь тебе в твоем деле.
- Вы! – вскричал идальго с изрядной доли сомнения, и еще большей надеждой, - да кто вы такие, чтобы господь Бог признал вас, и ваши руки достойными для возложения звания, благородней которого нет, и не может быть?!
- Кто?! – хитро прищурилась Валентина, - а вот кто! Девочки – представьтесь. Можно лежа, без книксенов.
- Кассандра, - первой, по старшинству и дате рождения представилась пророчица, - дочь царя Илиона, Приама.
- Пенелопа, - тут же подхватила другая эллинка, - царица Итаки, супруга могучего и хитроумного Одиссея, героя троянской войны!..
Самым длинным оказалось представление Дуньязады. Одно перечисление титулов ее царственного супруга могло занять пару машинописных листов; но не заняло – потому что никто еще не изобрел печатную машинку. Устрашенный и восхищенный идальго припал к ногам монарших особ (то есть к собственным); для этого ему пришлось сползти на пол. И его просьба была удовлетворена – после того, как сам он пообещал выполнить любое их требование. Из «богатого» снаряжения испанского воина в комнате был лишь длинный меч. Вот за его рукоять и ухватились руки сразу нескольких монарших особ. Сторонний наблюдатель увидел бы, как тощий идальго взмахнул в полутьме комнаты клинком, едва не задев потолок, и обрушил его плашмя на оба плеча, поочередно. И словно невидимые эполеты тут же засверкали на них отсветом озарившегося радостью и гордостью лица новоиспеченного рыцаря…
Встану я в утро туманное,
Солнце ударит в лицо.
Ты ли, подруга желанная,
Всходишь ко мне на крыльцо?
Утром на высокое крылечко вышел истинный рыцарь, заполненный величием и чувством собственного достоинства настолько, что хозяин заведения, сунувшийся было к нему с какими-то словами, тут же затолкал их поглубже внутрь себя, и лишь почтительным жестом и глубоким поклоном пригласил Дон Кихота к утренней трапезе. Следом за хозяином с еще более торжественной физиономией прошествовал Санчо Панса. По его лицу, по масляно блестевшим глазам трудно было догадаться, что этот почтенный оруженосец не спал всю ночь. Впрочем, на то, что сил он истратил немеренно, было видно по тому, как усердно Санчо набивал желудок нехитрыми деревенскими яствами. К окончанию завтрака счастью его не было предела; но все его благодушие пропало в один миг – когда вопрос, что хозяин постоялого двора не решился задать грозному рыцарю, излился на голову его слуги: «А кто будет платить?!».
Сумма, что озвучил почтенный трактирщик, ошеломила оруженосца. Прежде всего потому, что у великолепной пары – странствующего рыцаря и его слуги - не было в карманах ни гроша. Рыцарь тем временем уже успел нацепить на себя часть гремящих доспехов и взгромоздиться на грустно вздохнувшего Россинанта. Уже в воротах Дон Кихот повернулся – всем телом, подобно раку, закованному в панцырь – и добродушно посоветовал хозяину. Он явно успел подсмотреть немало картинок из памяти гостий; вот одну из них, из далекого двадцать первого века он сейчас представил перед собственными глазами.
- Я тоже поражен подвигами слуги моего этой ночью. Вы же свое восхищение можете выразить посредством обычая, привнесенным в наши края из далекой заснеженной страны. Подбросьте достопочтенного Санчо несколько раз – тем выше, чем большее уважение он вызывает в ваших душах.
Сам же рыцарь тронул поводьями, посылая рысака вперед, к новым подвигам.
Хихикнувшая в душе Валентина, прекрасно понявшая, какую именно страну имел в виду средневековый рыцарь, перехватила управление одной тощей лошадиной силой, и развернула Россинанта, чтобы насладиться невиданной в этих краях картиной.
Тебя не вижу я, и долго бога нет.
Но верю, ты взойдешь, и вспыхнет сумрак алый,
Смыкая тайный круг, в движеньи запоздалый.
Запоздалым явно был бросок Санчо за своим господином. Поначалу рыцарь, а вместе с ним и шестерка красавиц слышала лишь дикие крики слуги; потом над высоким забором показалось ошеломленное лицо ночного героя, и все его тело, раскинувшее руки и ноги в стороны так, словно он хотел объять весь мир, повернувшийся к нему не самой светлой своей стороной.
- Раз, два, три.., - меланхолично считала Пенелопа, в то время, как подруги весело комментировали «приключение» Санчо Пансы.
- Ой! – прикрыла вдруг чужой рукой чужой же рот Валентина, - забыла сказать…
Поздно! Руководимые разгневанным хозяином работники подбросили несчастного слугу особенно мощно и высоко и… забыли поймать его. Земля содрогнулась – это Валентина ощутила даже за забором, через длинные тощие ноги Россинанта. А через десяток минут – когда благородное животное, которое Дон Кихот на полном серьезе ставил в один ряд с Буцефалом Александра Великого и Бабьекой не менее храброго Сида, безо всякой команды направилась к темнеющему на горизонте лесу – в воротах появился Санчо; охающий и хромающий сразу на обе ноги. Его осел послушно трусил следом. Под сень чахлого лесочка, который Валентина Степановна охарактеризовала коротким, но емким словом: «Рыцарский!», - неразлучная четверка путников вступила вместе. Весь долгий день, с краткими перерывами, они брели, неспешно беседуя. Временами ход этого нехитрого обмена впечатлениями о последних событиях прерывали наши путешественницы, и тогда двое мужчин невольно краснели – это бойкие на язык (сейчас чужой, мужской) Дуньязада и Дездемона требовали подробностей сегодняшней ночи.
А в душе Дон Кихота росло какое-то смутное, явно не светлое предчувствие, которое прорвалось вопросом уже в сгущавшейся темноте; когда путники принялись устраиваться у лесного родничка. Водой из него они и поужинали, кстати.
Вечереет день, догорая,
Отступает в ночные края.
Посещает меня, возрастая,
Неотступная тайна моя.
- Вот именно, тайна! – Дон Кихот, блаженно вытянувший длинные ноги на пригорке (словно именно они несли его весь этот длинный день), едва не вскочил, вспомнив о том, что мучило его с самого утра, - какую плату, благородные дамы, потребуете бы у меня – за вашу, безусловно, неоценимую услугу?
- Так мы ж об этом целый день твердили! – первой воскликнула несдержанная на язык Дездемона, - придется тебе, победитель ветряных мельниц и страшных мавров, свершить подвиг, который твой верный слуга и оруженосец репетировал всю ночь… иначе…
- Каких мавров?! – вырвалось одновременно у идальго и Валентины (последняя за давностью лет такого фрагмента в бессмертном творении Сервантеса не помнила).
- Ну.., - венецианка не успела сообразить, каким боком вплела в чужую биографию историю собственной жизни, - хотя бы вот этого!
На поляну, которую наши герои выбрали для ночлега, действительно выскочил мавр – громадный негр; в его безумных глазах сверкали отблески костерочка, который развел и поддерживал Санчо Панса.
- Где она?! – прорычало это темнокожее чудовище, вздымая оруженосца громадными руками за отвороты рубахи так, что короткие ножки слуги заболтались в воздухе, - где эта тварь?! Отвечай, презренный?!!
На поляне вдруг стало тесно; ее заполнили какие-то люди, по виду крестьяне. Двое из них держали под руки девицу, красоту которой (впервые за эти дни) невольные путешественницы во времени могли поставить вровень с собственной.
Но разве мог не узнать я
Белый речной цветок,
И эти бледные платья,
И странный, белый намек.
Это, кстати, отметил и рыцарь. Дон Кихот вскочил еще раньше; теперь же без всяких намеков со стороны советчиц вытянулся во весь свой немалый рост, и загремел, заполняя немногое оставшееся свободным пространство звуками своего голоса; безудержным гневом и прирожденной спесью господина перед холопами. А царицы в его душе еще добавили в него величественности:
- Кто вы, несчастные?! В чем грешна перед господом нашим эта девица, добродетель которой не вызывает у меня никакого сомнения.
С последним утверждением могли поспорить и гостьи его души, и многие иерархи церкви, утверждавшие о том, что душа и тело любой женщины суть прибежище самого дьявола. А девица, между тем, воспользовалась замешательством конвоиров, и выскользнула из их рук. Она прыгнула через костер, и через пару мгновений между ней и агрессивно настроенной толпой была широкая спина рыцаря Печального образа. Впрочем, сейчас Дон Кихот не был печальным; впервые в своих скитаниях он готов был встать на защиту чести (а может, и жизни) реальной, не придуманной красавицы. Которая принялась там же, за спиной, объяснять причину столь неласкового, мягко говоря, отношения к ней рассерженных крестьян.
- Я Марсела, добрый господин; здешняя селянка. Эти придурки (так перевела для себя Валентина) решили, что я виновата в смерти их дружка Хризостома. Вообще-то он был дружком Амбросьо - вот этого страхолюдины…
Нежная ручка протянулась в сторону мавра, скрежетавшего зубами рядом с костром. Валентина спросила прежде рыцаря:
- И в чем именно состояла твоя вина, красавица?
Марсела за спиной явно улыбнулась, а потом вышла к огню костра; встала рядом с Дон Кихотом.
- Единственное, в чем могут обвинить эти люди, - она показала пальчиком на темнокожего громилу, который по прежнему сверкал белками глаз, - в том, что я не ответила на любовь Хризостома.
- А ты… должна была? - это спросила уже Ярославна.
- Вот еще! – фыркнула девчонка, - ничего я ему не обещала. Его любовь – его проблема. А я дождусь своей!
- Не дождешься, - опять проскрежетал зубами мавр, - Хризостом наложил на себя руки, когда ты отвергла его. Теперь и ты умрешь; от моей руки!
И все, что будет, все, что было,
Холодный и бездушный прах,
Как эти камни над могилой
Любви, затерянной в потях.
Никто из женщин прошлого и будущего в душе благородного рыцаря не успел возмутиться такой вольной трактовкой любовных отношений. Быстрее их отреагировал сам Дон Кихот. Он вытянул из ножен длинный клинок, взмахнул им, едва не задев юркнувшую опять за его спину девушку, и прогремел голосом, который был на порядок грознее того, каким темнокожий Амбросьо подбадривал себя, и своих дружков.
- Если здесь и прольется кровь, подлый раб, - вскричал рыцарь, - то только твоя, и твоих грязных подельников. Я беру эту Прекрасную даму под свою защиту.
Он дернул рукой вперед, теперь едва не проколов мавра насквозь. Впрочем, тот оказался весьма проворным малым. Он отпрыгнул назад, в сгустившуюся тьму, и уже оттуда заревел, поднимая боевой дух соратников, и, прежде всего, свой. Вернулся он в круг света, отбрасываемый разгоревшимся костром, с какой-то оглоблей, которую и принялся вращать над головой – совсем как жонглер в цирке. Дон Кихоту отступать было некуда; позади была Марсела, и толстый ствол какого-то дерева, к которому и прижалась спиной задрожавшая всем телом девушка. Рыцарь, только что готовый сразиться хоть с самим дьяволом, вдруг замешкался. И тогда управление и его доблестью, а главное его рукой, в которой была зажата тяжелая шпага, взяла Валентина. Она очень кстати (хоть и совсем непреднамеренно) вспомнила недавнюю Олимпиаду далекого две тысячи шестнадцатого года; триумф российских фехтовальщиц на ней. Лицо испанского идальго стало одухотворенным, совсем таким, с каким выходила на очередную схватку Софья Великая. А шпага в его руке мелькнула еще быстрее, чем это могла продемонстрировать олимпийская чемпионка. Острое холодное лезвие легко отклонило в сторону толстенную жердь мавра, и с хрустом вонзилось в живую плоть.
Похоронные слезы напрасны -
Ты трепещешь, смеешься, жива!
И растут на могиле прекрасной
Не цветы - огневые слова!
Валентина Степановна совсем не ужаснулась тому, что лишила сейчас жизни человека; она жадно смотрела в глаза, которые теряли мутную белизну, и наполнялись багровой пустотой. Ее огневые слова были предназначены совсем не Амбросьо, и не быку, в которого тот превратился за одно движение век. На Кошкину, а значит, и пятерых ее подруг, обрушилась буря аплодисментов и криков обезумевшей толпы. В них тоже можно было разобрать испанское начало; но начало другое, присущее двадцать первому веку. Кошкина оторвала, наконец, взгляд от быка, испускающего дух у ее ног; от рукояти старинной шпаги, глубоко погруженного в загривок несчастного животного, и улыбнулась Николаичу, который так и не отпустил кончик мохнатого хвоста. Все – шум, безудержное ликование трибун, и спешащие со всех сторон служащие ристалища – отошло на задний план. А на переднем царила любовь мужчины и женщины; любовь, какая не снилась никаким Дон Кихотам…
Примечание: В тексте выделены шрифтом отрывки из "Стихов о Прекрасной даме" Александра Александровича Блока.