кира васильевна и старый дуб (epigoni)
Кира Васильевна долго жила в большом сумрачном доме на Малодетскосельском проспекте. До старости там жила она. А потом и в старости тоже. Дом был большой, а соседей -- мало. Так как-то это устроилось давно и само собой, что соседей мало. Это, может, и не нужно никому было, чтобы -- мало, но вот сложилось так, как всегда и бывает, когда не нужно и не ждёт никто, а оно и случается. Как грех.
Соседи все разные были. Их было мало, но все разные. На особицу даже были. Но в целом хорошие, человеческие, соседи обитали в сумрачном доме на Малодетскосельском проспекте. Мальчишка Полуэктовых только на жука был похож. Толстый такой и блестящий. Не любила его Кира Васильевна. Не любила, не знала отчего и когда началась её эта нелюбовь, и знать не хотела. Других забот хватало ещё о мальчишке Полуэктовых думать. Даже забывала о нём до поры. Только, когда Володьке из трёхкомнатной квартиры с лифтом про дуб напоминала, тогда и вспоминала. Как не вспомнить. Мальчишка-тот выскакивал из своей квартиры, ровно жук из табакерки, и с криком нёсся к парадной двери. Володька выглядывал из своего лифта и спрашивал -- Чего ты орёшь? А мальчишка стукнет его кулаком в живот и убежит. А за ним и собака его -- страшная и белая, как смерть. И всегда она с мальчишкой бегала, страшилась за него, значит. Как бы кто не прихлопнул жука этого ненароком в сердцах. А и запросто могли прихлопнуть. Даже хоть и Кира Васильевна. Она Володьке давно на мальчишку жаловалась. Подозревала она его в краже дорогого её сердцу медицинского пинцета в одна тысяча таком году, в котором полуэктовского отпрыска ещё на свете не начало быть. И наотрез оказывалась признать -- како факт этот ложен есть. И даже объясняла -- почему. Время -- говорила Володьке упёртая старушка -- такой хитрый мерзавец, что задурит голову кому угодно. То оно вроде как -- прошедшее, а то вот уж и -- будущее. То к Груше Верёвкиной заглянет на часок чайку попить, глянь -- а Груша уже не Груша, а старуха Верёвкина. И из дому теперь не выходит, потому что -- говорит -- никакого равновесия на нашем проспекте нет, того и гляди навернёшься. И я вам, Владимир Петрович, так скажу -- упиралась Кира Васильевна в ребро собеседника своим кривым артритным пальцем -- не только никакого равновесия не существует, но я убеждена, что и времени никакого нет. А стало быть, это полуэктовский мальчишка украл мой пинцет.
Дико вращает Володька своими глазами, душно и дымно его душе от вязкой Киры Васильевны. Но всё же вздохнёт он из последних сил и скажет -- Как же нет времени, дражайшая? Взять хоть вот этот ваш дуб. Вы что же не станете отрицать отсутствие его присутствия, каковое обусловлено может быть не иначе, как существованием сущности времени?
Отрицать не стану -- спокойно ответствует Кира Васильевна. -- Но возражение имею как свидетель непотребного внешнего вида вышеназванного дуба. О чём вас, уважаемый сосед, неоднократно просила запомнить и не только. Но ваша память устроена ещё хуже, чем равновесие. Сплошной хаос, а не память. Хуже только у моего батюшки была, который дуб этот и посадил под своими окнами вчера.
После таких слов старухи Володька становится совсем скучным и снулым, как рыба карп из Карповки. Потому что папаша Киры Васильевны лет сто уж как отдал душу тому, кто пришёл за ней первым, а, стало быть, и дубу было возрасту не меньше, а никак не вчера. Собственно на этот свой возраст он и выглядел, как не посмотри -- хоть со двора, хоть с Малодетскосельского проспекта. Да хоть вообще обсмотрись на него с любого места -- никакого непотребства не увидишь.
Потом Володька, будучи от рождения чрезвычайно гибким, а по жизни задранным, переходит в наступление старым дедовским способом. Начинает молчать и смеяться. Хохочет и ногой дрыгает, ровно припадочный, аж лифт его сотрясается, и из него начинают какие-то гайки сыпаться. А мальчишка Полуэктовых уж тут как тут случается и давай их собирать и собаке своей ужасной скармливать. И все стоят и смотрят на них, привычно дивясь, и время тоже тут же стоит со всеми вместе. Только никто его не видит, вот и думают поэтому, что его нет. Собака поела гаек и умерла. А люди по своим квартирам разошлись. Поужинали и спать легли. Они вообще спать любили. Чуть заскучают -- сразу спать или телевизор смотреть. А у Киры Васильевны была бессоница, а телевизор сломался. Она ночью гулять ходила. И всякие интересные штуки находить и любоваться ими любила. То рыбу-луну пучеглазую встретит на том месте, где фонарь днём стоит у булочной. То каких-то рыцарей с копьями числом пять штук на месте остроконечной решётки в соседний двор. А собака мальчишкина с ней ходила. И в этот раз пошла, хоть и умерла. Это у Киры Васильевны такая привычка была с детства -- если во что не верит, того и нет. Вот как, допустим, со временем. В собакину смерть она сразу не поверила, вот собака и пошла с ней в ночное гулянье опять. Идут они по Малодетскосельскому проспекту по направлению к Московскому и в темноту таращатся оба -- чёрная старуха и белая собака. Только если приглядеться, старуха уже как бы и не совсем чёрная, и не совсем старуха. Светлеет прямо с каждым шагом. А волосы, наоборот, темнеют -- пока цвета дубовой коры не стали. Вот идут они в темноте уже по Московскому к Обводному, и такие оба яркие, что никакого фонаря не надо. Надоело Кире Васильевне идти, она и взлетела. Летит над Обводным, в его тёмной воде отражается белым свечением. И чувствует в душе своей такое хорошее и радостное, что лететь ещё выше хочется. Только не помнит она как это радостное называется, отчего ей враз грустно делается и она на набережную опускается. Стоит, на гранитный парапет опирается, грустит, что и у самой память, как у папаши её стала. Даже темнеть обратно стала. Повернулась домой идти. И видит кто-то к ней скачет по набережной. Вгляделась -- а это белый всадник. Взлетела она опять и навстречу полетела. Потом они вместе стали подниматься всё выше и выше сквозь эту черную ночь, да и улетели совсем из города с сумрачным домом на Малодетскосельском проспекте. И когда город остался далеко внизу, звеня переливчатыми ночными огнями, Кира Васильевна вспомнила, наконец, как называлось то хорошее и радостное в её душе.
Белую собаку больше никто не видел. Ну да ведь она же умерла ещё тогда, когда гаек наелась. Как же её увидишь.
Да и дубу ничего не сделалось. Как стоял, так и стоит. Кора только в одном месте облупилась. А Володька пошёл и краской её закрасил. Чёрной.
Всё.