Там некогда бывал и я.
Но вреден север для меня.
А.С.Пушкин, "Евгений Онегин"
Сравнив лицо женщины с тундрой, Петр Андреевич понял, что не прав. Тундра совсем не такая. Что-что, а ее-то он хорошо знал, В начале шестидесятых он в том краю два года тянул лямку срочной службы. Пробрала она его тогда до нутра, до самых костей, на долгие годы. Тогда срочная служба длилась три года, но первый год его службы прошел в Подмосковье. Его там, в специальной школе, научили обслуживать самолеты, а после окончания учебы, за строптивость и вольнолюбие, плохо соотносящееся с реалиями воинской службы, направили, как сказал ротный майор Ращупкин, туда, куда Макар телят не гонял. А не гонял он их, по мнению майора, в Заполярье, в тундру. Была еще возможность попасть в Красноводск, на берег Каспийского моря. Но там пустыня: летом - жарко, а зимой – холодно, так что неизвестно, где еще хуже. Подобрал ротный Пете в компанию шесть таких же, как он, строптивых.
Прибыв поездом в Мурманск, они в комендатуре вокзала узнали, что поселок, в котором располагались их части, находился он километрах в пятидесяти от Мурманска, и что регулярного транспортного сообщения с ним нет. А потому им посоветовали, не тратя время даром, двигаться в нужном направлении своим ходом, с надеждой поймать попутку. На дороге это более вероятно, чем в городе.
Пятьдесят километров пешком не шутка, но в молодости и сто верст не крюк, да и выбирать было не из чего. Спасибо комендантским: они через Мурманск и Колу провезли их на своем транспорте, а дальше извините - пришлось пересесть на "одиннадцатый номер" .
Провожавший их начальник патруля, флотский капитан-лейтенант, показав на каменистую дорогу, идущую вверх по склону, сказал, что наверху нужно держаться той, вдоль которой телеграфные столбы.
Дорога вывела их на плоскую равнину, покрытую пожухлой травой из которой проглядывали обдутые ветрами и отмытые снегами до белизны “бараньи лбы” просто и огромные валуны. Кое-где сиротливо виднелись корявые деревца.
Открывшуюся их глазам равнину рассекала на две почти равные части только одна дорога, и вела она прямо к синевшим вдали сопкам. Были и другие, но они больше походили на звериные тропы.
Заметно похолодало. Промозглый ветер злобно швырял в лица ле-дяную крупу и камешки, студил руки, забирался под "рыбий мех" шинелей.
“Такая холодрыга в середине августа”,- с тоской подумал Петя (пока еще Петя), пряча стынущие кисти рук в рукава, и сказал:
- В Москве - самая жара. Фрукты, мороженое и загорелые как шоколадки девушки в открытых платьях и сарафанах. Из лета сразу в зиму попали. Крутовато, однако.
Кто-то закашлялся, хлюпнул носом и вдруг заорал во все горло:
По тундре, по широкой, по дороге,
Где мчится скорый "Воркута-Ленинград".
Но слов, кроме этих двух строк, никто, включая самого запевалу, они не знали, то песни не получилось. И шли молча.
На столбах, бегущих вдоль нее, недвижно и гордо восседали большие черные птицы. Они смотрели куда-то вдаль, а может в вечность, не обращая внимания на проходивших мимо солдат.
- Во'роны,- предположил кто-то из попутчиков.
- Говорят, что эти пташки живут по триста лет и может какая-нибудь из них явилась на свет раньше Петра Первого,- ответил другой. Петя угрюмо хмыкнул. Не до птичек было, зуб на зуб не попадал.
Бог оказался к ним милостив: их нагнала открытая бортовая машина и, с ветерком, хотя и наполовину замерзших, доставила прямо к воротам, на арке которых они разобрали выцветший, давно не обновляемый лозунг: “Советской гвардии слава!”
Их не ждали, но встретили приветливо. Старшина, проверив документы, троих из их группы, с сопровождающим направил в другой полк. Своих же "салаг" он без лишних слов повел в столовую. Какая честь! Но иначе в неурочное время их там бы не покормили.
Когда, после непривычно обильного обеда, старшина привел их в казарму, там их уже ждали с нетерпением старослужащие, так называемые “крабы” , те, кому дембель подошел. Их интересовала специальность прибывших. Услыхав ответ, одни отходили, другие же принимались обнимать, как родных, радовались как дети: замена прибыла, значит, скоро домой отпустят. Восторги и похлопывания по плечу прервал старшина. Он сказал, что “салаг” уже ждет в штабе майор Кисель – начальник штаба.
- Распределит, тогда и обниматься будете.
Чтобы новенькие быстрее освоились с работой на технике, их первое время даже в наряды не ставили. Натаскивали и на аэродроме и в казарме. Особое рвение при этом, естественно, проявлял “краб”, кому была эта замена. Ведь чем скорее он натаскает своего “салагу”, тем скорее его отпустят. По ходу натаскивания молодых вводили и в курс, рассказывали истории “из жизни”. Особо запомнились две, обе ужасно “страшные” и, некоторые, секретные. Одна была страшной тайной, “о которой запрещено говорить, но так уж и быть. Только ты никому! Ни-ни! Военная тайна.” И следовал жест – небо в клетку. А состояла она в том, в сложных погодных условиях наш летчик, имя его, конечно, не называлось, да его уже и в полку не было, по ошибке посадил свой самолет в Норвегии, на аэродроме НАТО. Аэродром наших вероятных противников, сверху схож с нашим, как две капли. Летчик уже стал заруливать на стоянку, как глядь, а там все не наше, и тягачи, и самолеты, да и люди одеты бегущие к нему люди не по-нашему. Хорошо, что у него еще бак не был пустой. Он по газам и был таков.
Вторая история не была тайной, но, “хошь - верь, хошь - не верь”, была о том, как прошлой зимой утром пришли на стоянку, а там полный разгром: часового нет, все порушено, а пушки у самолетов погнуты. Белые медведи порезвились. Часового отыскали. В сугроб зарылся. Трясся и не мог связать ни слова от страха. Спиртом отпоили. Но парень подвинулся умом. Комиссовали беднягу. А пушки пришлось снимать и ровнять кувалдой. Неделю кузнецы работала в три смены. Хорошо, что враги из НАТО не знали, что граница все это время была совсем незащищена. Приходи и бери нас голыми руками. И никому и в голову не приходило, что белые медведи так далеко на сушу не заходят. А живого белого медведя, как ни странно, он впервые увидел только через десять лет рядом с экватором, в зоопарке индийского города Майсура. Бедняга, при пятидесятиградусной жаре, лежал под льющейся на него водой. Вид у него при этом был жалкий. Впредь будет знать, как гнуть пушки советских МиГов на границе с НАТО.
Эти же истории уже новые “крабы” рассказывали новеньким через год. Пете рассказывать не довелось. Он убыл в разгар лета, когда пополнение еще не ждали. Его отпустили поступать в институт.
Его коллегам, которым пришлось служить до конца, было не до шуток и по другой причине. В том году случился "Берлинский кризис" – это когда стену в Берлине соорудили, отгородив восточных немцев от их западных сограждан. По такому случаю их "дембель" задержали, да так, что Петя встретил одного из своих сослуживцев на Курском вокзале в Москве уже в феврале следующего года, отучившись в институте один семестр.
Служба, когда вокруг на многие километры была только тундра, не богата разнообразиями. Ни тебе увольнительных, ни самоволок. Казарма, столовая, стоянка. И так изо дня в день, кроме выходных. За все время лишь несколько событий нарушили нудное однообразие гарнизонной жизни. А еще сол¬датская служба – это ожидание. Ожидание того, что что-то может произойти и, не приведи Боже, чтобы произошло. Недаром же один из главных ее принципов: "Солдат спит, а служба идет". Лучше пусть солдат спит, чем воюет. Но для поддержания тонуса, и чтобы служба не казалась медом, ему иногда, чаще ночью, когда так сладко спится, устраивают учебные тревоги, а промурыжив некоторое время, дают отбой. Если ночь еще не прошла, то отпускают досыпать, а если уже день, то, как получится.
В учебных тревогах все было понарошку, не серьезно, кроме потери нескольких часов драгоценного сна. Но тут произошел настоящий переполох – настоящая, боевая тревога. И случилось это не ночью, а белым днем, и аккурат в первомайский праздник.
Весна в том году выдалась очень ранняя. Никто не ожидал, что к середине апреля снег сойдет не только со склонов сопок, обращенных к югу, куда солнечные лучи падают вертикально, но и с многих других мест. От снега очистилась равнинная даже значительная часть тундры, а кое-где даже успели зазеленеть трава и кусты. День не обещал быть ничем примечательным, кроме того, что он первомайский, а значит не рабочий. И яркое солнце на безоблачном небе не обещало неожиданностей.
Случилось все во время завтрака. Молчание здорового аппетита, здоровых, молодых мужчин, сопровождаемое перезвоном и перестуком алюминиевых ложек по алюминиевым тарелкам: “Когда я ем – я глух и нем.” И вдруг в это звонкое молчание вмешалось что-то необычное, инородное: с улицы донесся странный, противный звук. Что за напасть? От неожиданности все замерли. Не сразу дошло, что это выла сирена. Кто-то в сердцах матюкнулся, мол, и в праздник нельзя спокойно поесть. И стало тихо, да так, что окажись в столовой одна муха, то ее жужжание и даже шелест крылышек услыхали бы за самыми дальними столами. Такого еще не было, они даже не знали, что есть такая звуковая сигнализация для всего гарнизона. До этого тревогу объявляли голосом, а офицеров оповещали прикрепленные к ним солдаты. Но чтобы устраивать такой вой, сирену! Да, это была настоящая тревога, боевая.
Когда оцепенение прошло, стали покидать столовую. А сирена продолжала выть, меняя тональность и высоту звучания. Когда она, наконец, смолкла, то вокруг все оказалось в тишине. Топот бегущих ног, голоса, но все это в тишине, заполнявшей все вокруг точно так же, как несколько мгновений назад за¬полнял ее вой. Петя не помнил, как действовал в эти минуты, как забежал в казарму взял куртку и зачем-то личное оружие – карабин СКС
За эти несколько коротких минут, хотя и ничего существенного не произошло, но все переменилось. И люди, и дома, и сопки вокруг. Даже Солнце стало светить как-то иначе, мрачнее. И началось томительное ожидание в неизвестности. Никто ничего не знал, а если кто и знал, то не говорил. А тут еще в должное время не вернулись машины из дежурного звена. Это тоже наводило на тревожные мысли. Но с ними вскоре разъяснилось: Они забрались слишком далеко на восток и были вынуждены сесть на запасной аэродром.
Доставили обед. Весьма обильный. Завтрак ведь пропал.
Не успели закончить трапезу, как был дан отбой тревоге. Отбой дали, а из-за чего был весь сыр-бор - не сказали. Даже о навернувшихся самолетах. Видимо начальство само еще ничего толком не знало, а высказывать догадки в таких случаях – последнее дело.
Вот, пожалуй, все о той боевой тревоге, если не считать испорченный праздник и осевшую в душе муть.
А ровно через два месяца, день в день его однополчанин капитан Поляков Василий Амвросиевич сбил над Баренцевым морем американский бомбардировщик RB-47 . Решение стрелять он принял самостоятельно, поскольку у него была плохая радиосвязь. Он не только плохо слышал команды, но даже не знал точно, где находился. Увидел американца, пальнул в него из всех пушек, и тот "скрылся в сторону моря".
В тот же день Полякова на специально прилетевшем самолете увезли, и несколько дней о нем не было ни слуху, ни духу. Говорили, что сбил он американца над нейтральными водами, а посему мог получиться международный скандал, с последующими оргвыводами для него.
Но ничего такого не случилось. Вмешалась большая политика, в которой американцам по каким-то причинам не было резону поднимать шум из-за какого-то бомбардировщика. В результате Поляков вернулся в полк с орденом Боевого Красного знамени, а его фотография украсила обложку "Огонька". Другие летчики, часто дежурившие, завидовали ему, но не зло, а доброй завистью. Так Петя слышал, как один ас, натягивая высотный костюм, ворчал:
- Повезло мужику. Только начал дежурить, всего второй или третий раз вылетел, и бац: американца сбил, орден получил и уже майор. А тут, как проклятый…
- Доведись тебе,- сказал ему другой,- ты бы десять раз подумал, прежде чем стрелять, а американец тем временем тю-тю, улетел бы. Он же ведь со страху в него пальнул.
Не обошли наградами и соучастников: техника самолета наградили орденом "Красной звезды", механика – медалью "За отвагу". Специалистам по вооружению не повезло. Из-за отказа фотопулемета не удалось сфотографировать поражение самолета потенциального противника. Им наград не досталось. Радисты тоже не попали в раздачу.
Василий Амвросиевич в полку не задержался. Получив досрочно майорский чин, он отбыл на новое место службы, как оказалось, тоже в сторону моря. А в середине девяностых телевидение показало сюжет про отставного полковника Полякова, который жил в Севастополе. Это был он.
А в следующем году морозным апрельским утром радио принесло весть о полете Юрия Алексеевича Гагарина. Так получилось, что у них служили однокашники космонавта по училищу, еще совсем молодые летчики, вместе кончили. Послав, как водится, поздравления столь удачливому коллеге, они, тем не менее, разводили руками: “что такое не везет и как с ним бороться”. Они-то еще совсем ничего не достигли, их даже на боевое дежурство не ставят, а на этого, такого же, как они, не хуже и не лучше, ТАКОЕ свалилось.
Главным отличием службы на севере были не тепло и холод. В России зимой везде холодно. Главным отличием был харч. На севере кормили по самой высокой норме. Было намного больше и мяса, и рыбы, а в завтрак и в ужин - масло и белый хлеб. В завтрак - кофе со сгущенным молоком, в обед – компот из сухофруктов.
Лето в последний год петиной службы выдалось жарким. Жаркая погода простояла всего с месяц, но принесла массу хлопот. Поскольку солнце светит и греет все двадцать четыре часа, установилась сушь, и в тундре загорелся торф. При отсутствии ветра, густой дым заволакивал все вокруг.
На борьбу с пожарами были привлечены не только свои, но и посторонние силы, загасить удавалось только то, что горело на поверхности. Если же загорался пласт торфа, то попытка залить огонь водой проводила только к еще большему выделению дыма. Аэродром был закрыт.
Полеты самолетов стали невозможны, а тем, что вылетали из боевого расчета, приходилось садиться на запасные аэродромы. Только начавшиеся дожди утихомирили этот природный катаклизм. Но окончательно все погасло только когда все ушло под снег.
Были, конечно, и плюсы. Вода в озерах прогрелась так, что стало возможно купаться. И, конечно, обилие ягод.
Во время той жары в полку случилось любопытное ЧП.
Чтобы создать условия для сна, когда все время светло, на ночь в казарме опускали шторы светомаскировки, а для проветривания держали широко открытой входную дверь. Рядом с ней было место дневального. Ему полагалось, но поскольку в ногах правды нет, то он сидел. Так было и в ту ночь, только дневальный уснул. А в гарнизон для проверки боеготовности без предупреждения нагрянули поверяющие. Прибыли они среди ночи и сразу отправились по “объектам”. Пришедший в их казарму генерал застал у широко раскрытой двери крепко спавшего дневального. Будить он его не стал. Сел на порожек и стал ждать. Когда зазвонил телефон, трубку взял генерал и представился:
- За дневального генерал Р. слушает.
На другом конце сначала возмутились неуместной шуткой, потом - немая сцена.
Последний год Петя посвятил подготовке к поступлению в ВУЗ. Благо его служебные обязанности ему это позволяли. Он раздобыл пособия по физике и математике для поступления в Московский университет и готовился по ним. Заявление же он направил в МИФИ. Там вступительные экзамены проводились на месяц раньше, чем в других ВУЗах, а это позволяло на месяц раньше распрощаться со службой. На целый месяц!
В Москву петин поезд прибыл часа в четыре утра. Он не стал дожидаться открытия метро, взял такси и отправился в свой спальный район. Поднялся к себе на этаж, тихонечко открыл дверь своим ключом, не зря же он его три года хранил, и вошел. В прихожей его встретил постаревший кот Маврикий. Сначала он зашипел и вздыбил шерсть на спине, но тут же признал своего хозяина, впрыгнул ему на руки и замурлыкал. Так с сидором на плече и котом на руках Петя, ступая на носки, прокрался в свою комнату. Там ничего не изменилось, даже цветы на подоконнике были те же. Ссадив кота, и сняв сидор с плеч, он завалился на кушетку и попытался уснуть.
Ночью на одной из минутных остановок в вагон кто-то сел. Петя отметил сквозь сон этот факт и тут же заснул. Однако через некоторое время он был разбужен вкусным запахом, похожим на жареную курицу. Свесил голову со своей бесплатной плацкарты на третьей полке, чтобы рассмотреть разбудившего его наглеца, он увидел черноволосую девушку с косами, уложенными венцом, смачно объедавшую куриную ногу. Он уже собрался залечь обратно, но девушка взглянула вверх, поманила его рукой с недоеденной ножкой и сказала с украинским акцентом:
- Житель гор, спускайтесь в долину, помогите даме. Мне одной не справиться.
Петя не заставил себя упрашивать, поскольку не ел со вчерашнего дня вообще, а жареной курицы - три года. Он натянул сапоги, спустился и выручил даму.
Девушку звали Катей. Она села в поезд без места, но забираться на плацкарту, которую он ей любезно уступал, отказалась. Год назад она окончила сельхозакадемию в Москве, была распределена в Подмосковье. Неделю гостила у подруги, а теперь с группой специалистов, к которой она должна была присоединиться в Москве, отправлялась в Донецк проверять завод шампанских вин на предмет сверхнормативной усушки. После проверки она рассчитывала недельку побыть дома.
Родом девушка была из Таврии. И хотя говорила на правильном русском, как ни как в Москве училась, но, тем не менее, с приятным малороссийским акцентом. К тому же свою речь она пересыпала украинскими присловьями, меткими, понятными, но порой труднопереводимыми. Чего стоила, например, фраза: “Тю-ю! Налякав старця шматком!”
На вокзале в Москве, где ей предстояло ждать своих коллег, он хотел составить ей компанию, но она настояла на том, чтобы он не терял времени и отправлялся домой.
- Мама, наверно, заждалась сыночка. Сознавайся, ведь ты маменькин сынок?- сказала она ему на прощанье. Поспеши.
Не прошло и четверти часа, как раздались легкие мамины шаги. Никуда не заходя, она прямиком направилась прямо в его комнату, охнула, тихо села на край кушетки и стала гладить его дембельские кудри. Петя затаился, старался ровно дышать, притворился спящим. Но когда она захлюпала носом, решил, что хвати притворяться и повернулся к ней.
- Приехал. Я почувствовала. А мы ждали послезавтра. Что ж ты телеграмму…,- и она вдруг заплакала. Слезы текли из ее счастливо улыбающихся глаз, а она гладила его по голове, как тогда, когда он был еще маленький. И он опять почувствовал себя таким же маленьким.
- Ой, что же это я… Надо отца разбудить. Он так ждет, так ждет…