Не могу я себя пересилить и отказаться от опохмела. Ну, никак. Это не жизнь, когда с души воротит, а голова звенит, как пустой бак, в который шкодники беспрестанно камни швыряют. А подлечишься граммулькой, мило-дело, сразу и аппетит проклюнется, и голове полегчает.
Правда, у лечения этого, со временем, проклюнулась поганая особинка. Не успеешь поправиться, да толком отдохнуть, глядь, а нутро опять свербит, горит, поправки требует. Приходится постепенно живительную дозу увеличивать. Хорошо, что родня моя лекарством этим меня не попрекает, потому как произвожу этот опохмел сам. Приспособился. Живу в сарае и произвожу. Сниму пробу, отдохну, ну и лечиться начинаю. Все по графику, все по расписанию. Хорошая жизнь, спокойная. Сам себе хозяин. И никто из домашних в мое хозяйство не лезет. А если и влезет, долго не задерживается, потому как в сарае моем дух тяжелый и особой закалки требует.
Семья у меня вроде как есть, а вроде и нет. Жена Катька на меня давно рукой махнула. Ей кажется, что мозги мои в кисель превратились. А потому с меня, алкаша, спрос невелик. Правда, нет-нет, да и зайдет в сарай. Увидит, что жив пока, себя обихаживаю, столуюсь, как могу, постоит-постоит, да и уйдет тихонько. Наверное, жалеет по-своему. А как иначе. Лет тридцать вместе прожили, двух сыновей нажили. Любовь когда-то была, дом общий, хозяйство, в колхозе вместе работали. А как колхоз вместе с моим трактором развалился, превратился я в Катькиного нахлебника. Правда, некоторые мужики стали огородину всякую сажать на бывших колхозных полях, да в город на базар возить. А мне и возить-то нечего, да и не на чем. Попытался я было себе клин земли прирезать, картошкой засадить, да по картошке моей дорогу пустили. Раздавили тяжелые самосвалы весь мой урожай невызревший. Плюнул я на эти крестьянские забавы, достал с чердака папанин самогонный аппарат и наладил свое дело. Катька быстренько меня из дома турнула, потому как производство мое чадило на всю избу. Переселился я в сарай и, считай, стал разведенным. Живу один. Продукт нужный произвожу. Лишнюю самогонку местным продаю. Цену не заламываю, потому у меня и клиентура постоянная, да и продукт в нормы укладывается: в меру мутный, в меру вонючий. На вырученные денежки сахар да хлеб покупаю. Все как надо. Все честь по чести. Мило-дело!
А по осени я сильно облажался. Заказ большой поступил. Я человек ответственный, пока не накапает нужный объем, своим продуктом не лечусь и не ложусь спать. А на последней поллитровке меня сморило. Не заметил, как уснул. Правда, спал неспокойно. Во сне меня люди незнакомые все задушить норовились, а я уворачивался, да благим матом орал от страха. Проснулся, когда уж и дышать нечем стало. Продрал глаза, а вокруг все в дыму. Пока по сараю бестолково метался, в углу, где аппарат мой стоял, загорелась стена. Бутылки мои, готовые к продаже, стали лопаться от жара и стеклом битым плеваться. Выскочил я на улицу, смотрю, а огонь уже на соседский двор перекинулся. А там и куры, и боров, и сено. Спасибо сыновьям, не дали соседскому добру сгореть, залили стену чужого курятника. А мою сараюшку растащили баграми, да водой хорошенько пролили. Остались от моего заводика только трубки покореженные, да закопченная железная утварь. Слава богу, все живы. И люди, и скотина. Пострадал только я. Разорилась моя контора. В прямом смысле слова прогорела.
Не успел я толком в себя прийти, глядь, идет ко мне напрямки моя Катерина. В руках крутит солдатский ремень с увесистой пряжкой. Она у меня баба дородная, силушкой господь не обидел. Бывало, как забалует бык на ферме, Катьку зовут. Она вдарит быка промеж глаз и скотина строптивая сразу кобениться перестает. Рухнет на колени перед Катькой и башкой мотает озабоченно. Чего лукавить, и мне частенько перепадало. Правда, потом отступилась от меня жена. Видать поняла, что толку от такой пьяни не добьешься и незачем руки зря отбивать.
Подошла Катька, со всей дури прошлась ремнем по хребту, потом за шиворот меня подцепила своими ручищами и шипит:
- Что же ты натворил, зараза! А? Сколько ты еще меня будешь мучить?-
А я в ответ верещу, как куренок придушенный:
- Кать, Кать, погодь! Ну, голова совсем дырявая стала, Кать! Мозги скисли! Ведь не молодеем, Кать!-
А Катерина гневно глянула на меня, схватила за шиворот и поволокла в дом, приговаривая:
- Дырявая, говоришь? Мозги скисли? Ну, это мы сейчас поправим! -
Втащила меня Катька в дом. На пол повалила и кричит сыновьям:
- Несите в дом чурбан, на котором я кур рублю! –
Втащили сыновья чурбан с приставшими куриными перьями, посреди кухни поставили. А Катька не унимается:
- Свяжите паразита, чтоб не дергался! Да и кляп в рот запихните! А то всех соседей перебаламутим! –
А сама топор из руки в руку перекладывает. Приноравливается, стало быть, как ловчее мужика извести. Во, зараза, чего удумала. А зараза, гневно брови надломив, мою башку на этот самый чурбачок пристраивает и советует мне помолиться перед смертью. А у меня все молитвы из головы вышибло, как ни тужусь, ни одной на ум не приходит. Даже засомневался. Может и вспоминать-то нечего, может и не знал никогда молитв этих.
Заерзал я по полу, пытаюсь прощения у Катьки выпросить, да не выходит. Из-за кляпа во рту, одно жалкое мычание вырывается. Да Катьку этим не проймешь, она моим посулами и не поверила бы. Попыталась она топориком замахнуться, да опустила его на пол. Слава богу, думаю, передумала дурная баба мужика рубить, а Катька грозно говорит сыновьям:
- Накиньте на эту пустую башку тряпку какую-нибудь. А то его наглые зенки через вшивый затылок на меня пялятся. Замах будет не тот! –
Я мычу изо всех сил, дергаюсь, а сыновья никакого внимания на мои мытарства не обращают. Схватили дерюгу пыльную, что у порога валялась, да и набросили на мою несчастную голову. Да еще и придерживают, чтоб она с чурбачка не сползла. А уж когда у меня в носу от пылюки засвербело и я надумал чихнуть, тут смерть моя и подоспела. Опустилась на мою исхудавшую шею Катькина кара. Не промахнулась злая баба. Как снайпер, аккурат по третьему позвонку вдарила. А дальше пошло, как в книжках прописано. Подняла меня, убогого, сила непонятная и потащила по ночным закоулкам. Я все глаза измозолил, все ждал, когда же фонарь обещанный в кромешной тьме загорится. Так и не дождался. Обронила меня эта самая сила в репейник колючий и оставила там валяться, связанного и с вонючим кляпом во рту. Хорошо, что пыльная попона слетела по дороге. Лежу я в этом репейнике, мучаюсь и думаю, ну нигде порядка нет, даже на том свете все устроено через пень-колоду.
Вздремнул малость с устатку, а когда глаза открыл – ахнул! Лежу я в комнате, а комната вся лучами золотыми залита. Пирогами да яблоками пахнет. Чистота кругом. Ангелы невидимые летают. Вот оно, оказывается, какое Царствие Небесное! Вот он, рай! Лепота!
Лежал недолго. В комнату баба вошла, наверное, какая-то святая. На голове у нее венок золотом отливает, как на всех иконах в доме. Наверное, с разнарядкой пришла, на какие-нибудь райские работы определять. А святая постояла-постояла, а потом Катькиным голосом спрашивает:
- Ну, что, алкаш, оклемался? –
Присмотрелся я к бабе, а это не просто баба, это Катька в желтом платке. Стоит рядом со мной, как гора. Руки в пояс уперла, в голосе ее, Катькина ехидца. Неужто думаю, Катька тоже померла и в рай ко мне угодила. А что, мы с ней праведно жили, никого не убили, не ограбили. Куда ж нам, окромя рая попадать. Здесь и есть наше законное место. Смотрю на Катьку, радуюсь. Думаю про себя, хоть в раю рядышком поживем. А что? Мило-дело!
Не успел нарадоваться, как в комнате сыновья нарисовались. Смотрят на меня, улыбаются. Уж тут я совсем растерялся. Выходит, я живой. Значит и голову мне не рубили. Потер шею со спины, больновато. А сыновья, посмеиваясь, объясняют, что маманя замах свой не рассчитала. Слишком сильно валенком вдарила. Оттого и синяки на шее, оттого и боль.
С тех пор я спиртного в рот не беру. Не лезет оно в глотку. От одного его вида с души воротит. Вылечила меня Катька одним махом. Сыновья предложили этот способ лечения запатентовать. А что, подумал я, затея неплохая. Даже название придумал: «Клин-клином». Не метод, а красота! Быстро, качественно, бесплатно и на дому! Мило-дело!