Наше знакомство состоялось в виртуальной реальности. Слегка растянутое во времени и зафиксированное голубыми экранами мониторов в форме лаконичной, но весьма доброжелательной переписки... Точнее, в виде обмена авторскими любезностями, в ходе которого случайно выяснилось, что живём мы в одном доме... В соседних подъездах стандартной серой девятиэтажки. Более того, наши пути довольно часто пересекались в ближайшем гастрономе, на троллейбусной остановке, в аптеке... и даже в местном пивбаре. О чём уже после реального знакомства мне напомнили его особые приметы: весело оттопыренные уши и вызывающе вздёрнутый нос с большими тёмными ноздрями. В остальном же Николай Васильевич Медынцев был обычным человеком. Малозаметным деликатным пенсионером. Таким же, как и я одиноким. С таким же, как и у меня хобби...
Если так можно назвать присущее нам обоим неугомонное желание делиться с миром своими мыслями, усердно облекая их в нарядные одежды и бескорыстно размещая на общеизвестном литературном сайте.
Не знаю, что меня тогда подтолкнуло написать рецензию на его в общем-то посредственный текст. Возможно, я увидел в нём робкую попытку отказа от господства и излишней пестроты сюжета... Почувствовал трепетное желание автора приподняться и взглянуть на него с высоты... Пусть и с небольшой... Из кабинки развлекательного аттракциона... В рассказе, который так и назывался: "Чёртово колесо"... И в котором смутно присутствовало нечто мефистофельское.
Надо сказать, что в последующих творениях Николая Васильевича эта высота постепенно увеличивалась, всё больше и больше наполняя их свежим ветром, отвлечёнными мыслями и задумчивой недоговорённостью... Всё больше освобождая от сдавливающих тисков унылого и скучного быта.
- Интересно, в чём причина такого перехода? - задавался я вопросом, озвучить который решился лишь через месяц нашего общения... Когда оно как-то незаметно, само собой поменяло статус, то есть переросло из соседского в добрососедское. Не решаюсь именовать его дружеским, поскольку опасаюсь вызвать скептическую усмешку читателя... Вполне обоснованную... Ну какая может быть дружба в шестьдесят пять? Так, милые доверительные беседы, живо напоминающие контрастные водные процедуры, где тёплый обмен мнениями плавно переходит в горячий спор и неизменно завершается ледяным прощанием.
А ещё я заметил, что промежутки между публикациями его рассказов существенно расширились. Последний датирован целых полгода назад. Впрочем, объяснил я это просто - наличием прямопропорциональной зависимости между сложностью текста и временем для его написания.
- И всё-таки, не многовато ли для словоохотливого Медынцева шесть месяцев молчания? - подумал я.
И задал ему эти два вопроса. Вчера вечером. После второй кружки пива.
Мы сидели в пустом баре. Скромно отмечали месяц нашего знакомства. Было тихо, и нам никто не мешал.
По его быстрому взгляду, болезненной гримасе и драматично повисшей паузе я решил, что напрасно проявил любопытство... Что неосторожно напросился в слушатели... Что иногда проще говорить самому... Что вечер загублен... Что меня ждёт длинная и скучная история о творческом кризисе, душевной пустоте, опостылевшем одиночестве и метафизической тоске...
Однако я ошибся.
- Мне давно стоило поделиться с вами своими сомнениями, - начал он поле минутного молчания.
Прокашлялся и продолжил:
- Именно с вами. Потому, что, во-первых, вы порядочный человек, во-вторых, - талантливый писатель. Оба эти свойства могут быть востребованы в ближайшее время. Всё будет зависеть от ситуации. Если ничего из ряда вон не произойдёт, то ваше благородство послужит гарантией того, что я не буду осмеян и унижен... Что ещё раз не окажусь в позорнейшей ситуации... Похожей на ту, которая описана в известном вам рассказе "Гита Рапол". Если же со мной что-либо... Тогда... Короче говоря, пообещайте изложить мою историю со всей присущей вам виртуозностью, искренностью и глубиной. Признаюсь, завидую вашему слогу. Пытаюсь подражать по мере сил.
Особенно в новом рассказе. Неопубликованном. Вообще-то он уже давно написан. Остался последний абзац. Он тоже готов. Держу его в уме. Наизусть выучил. Знаки препинания расставил. До последней запятой. Тем временем и сам стал препинанием. Испуганным согбенным вопросительным знаком. Трусливо убегающим от ответа. Вот и вы заметили. Вопросы задаёте. Бьёте ими прямо в десятку.
Зачем подражаю? Почему именно в "Колесе" устремился вверх? Во имя чего наращивал высоту в последующих рассказах? Отчего увеличил паузы?
Ведь не поверите, если сошлюсь на написанное мною ранее. Пустое и бездарное. Всё сюжетом старался удивить. Заинтересовать, увлечь скучающего обывателя. Авторитет заработать хотел. Гордился тем, что ничего не придумывал, что все истории из жизни брал. Вспоминал, подслушивал, подсматривал. И всё, казавшееся мне забавным, тут же записывал. Просто и незатейливо. Без лишних умствований, без нудной рефлексии. Строчил, как из пулемёта. Текст почти не правил, считая, что полировка ранее созданного выхолащивает из него искренность и естественность. Над всякими красивостями не потел. Собственный велосипед не изобретал, предпочитая штампы... Понятные и доступные так называемому среднему читателю. Не засорял текст всякими загадочными метафорами и непривычными эпитетами. Выражался прямо и честно. Ведь не поверите, будто всё это беспричинно вдруг мне опротивело? Конечно, не поверите. И правильно сделаете. Поскольку нравилось мне моё творчество. И своё отношение к нему менять не собирался. Я любил его. И продолжал бы любить до конца дней, если бы...
Если бы три года, два месяца и пять дней назад не услышал...
Перед тем, как продолжить свою дурацкую повесть, хочу заверить вас, что со мной всё в порядке. Физическое здоровье, дай бог каждому. Душевным покоем тоже всегда гордился. Всякие секты обходил стороной. Всю жизнь исповедовал материализм и никогда не верил подобно чеховскому философу Коврину в нелепую легенду о чёрном монахе... Помню, как ехидно и легкомысленно посмеивался над ней и над слишком впечатлительным магистром...
Так вот... Монах, конечно, ко мне не явился, но три года, два месяца и пять дней назад я услышал его голос.
Случилось это первого января... В пустой день, как весьма удачно его назвала уважаемая нами Татьяна Толстая.
Он и правда был пустой. Почти такой же, как и новогодняя ночь, которую я в одиночестве скоротал на даче. Без праздничной суеты, без телевизора, без боя курантов, без волнения и боязни, что не сумею "проскочить в невидимые двери". Кстати, что важно, и без шампанского.
Абсолютно трезвый я сидел в кресле у камина, смотрел на огонь и ни о чём не думал. В душе тоже было пусто. И вдруг в этой всеобщей зимней пустоте раздался голос. Исходил он откуда-то сверху... Мощный, объёмный, словно усиленный колонками:
- Ты напишешь ещё ровно двадцать рассказов, и сразу после этого умрёшь.
Можете смеяться, не обижусь. Мне же тогда было совсем не смешно. Моя реакция была естественной. Подскочил, обошёл дом, заглянул на чердак, проверил двор. Никого. Пусто. Но пустота-то уже другая. Тревожная и даже зловещая. Густая. То есть, как бы уже и не пустота вовсе. Да, должен сказать, что в тот миг ощутил на собственной шкуре, как мир вокруг меняется, когда абстрактный конец внезапно приобретает вполне конкретные очертания.
Вы небось думаете, что задремал я тогда, сидя в уютном кресле у камина... Расслабился... Что мне приснился тот мрачный прогноз... И что на самом деле всё это досужие домыслы, старческий маразм, болезненные галлюцинации... Увы, нет. Готов поклясться, то был реальный голос. Я слышал его раньше, точнее, за неделю до того. В Печерской лавре, где на одной из тропинок столкнулся с двумя монахами... Старший что-то объяснял младшему... Голосом, похожим на тот, который меня так напугал в первый день нового года.
Признаюсь, струхнул я сначала здорово. Смерть всё-таки замаячила... Обрела, так сказать, цифровую определённость... Однако вскоре, поразмыслив и прикинув возможную опасность, немного успокоился. Действительно, кто меня заставляет печатать эти смертельно опасные тексты? Никто. Более того, я могу написать девятнадцать рассказов и на том остановиться. И доживать в счастливом неведении оставшиеся годы. Да и вообще, может, это всего лишь шутка? Как узнать? Очень просто. Отыскать того монаха!
Оказалось, что не так уж и просто. Внешность его я не запомнил. Во-первых, не присматривался, а во-вторых, они все для меня на одно лицо. Все чёрные и одинаковые. Две недели я ходил в монастырь, на ту тропинку. Часами выстаивал там. Слушал голоса. Тщетно. Наконец, решился спросить. Путано объяснил, пытаясь сымитировать его интонации. Сработало. Мне сообщили, что "отец Иларион уже три недели, как преставился, царствие ему небесное, и погребён на монастырском кладбище".
Выходит, подумал я тогда, что умер он сразу после нашей случайной встречи, и его суровое предсказание было послано мне из самого царствия небесного... А это, согласитесь, уже очень серьёзно... Поскольку весьма смахивало на настойчивое приглашение. Нет, не готов я ещё к переселению в это гуманнейшее и справедливейшее из всех царств. Мне вдруг стало по-настоящему страшно.
Но не об этом я хочу вам рассказать. Не о своём экзистенциальном страхе. Желаю поделиться с вами произошедшими со мной переменами. Нет, в отличие от бедняги Фальтера я не познал суть вещей и ни на сантиметр не приблизился к истине. Слава Богу, пронесло! И всё же что-то во мне дрогнуло, что-то заставило взглянуть на себя холодно и отстранённо, как на идущего рядом незнакомца. Не понравился я себе. И творчество моё не понравилось. Не сразу, конечно. Постепенно. Чем больше перечитывал, тем пошлее казались мне мои рассказики. Тем сильнее становилось стремление писать по-другому. Но как?
Этого я не знал.
И тогда я стал читать. Много и вдумчиво. Классиков, философов, современников. Спустя какое-то время понял, что такое волшебство... И увидел, насколько я далёк от него.
И решил, что хорошо бы с этим смириться и успокоиться. Бросить графоманство и заняться рыбалкой. Сидеть с удочкой на берегу пруда и мечтать о прошлом. Со временем голос затихнет и забудется, после чего страшная цифра "20" потеряет свой загробный смысл и вновь обретёт тёплый ностальгический оттенок...
Но, как оказалось, влип я по уши... Нечаянно вляпался в пренеприятнейшую ситуацию, которую Ясперс когда-то назвал пограничной... Только вот нечаянно ли? Скорее всего, нет. Видимо, изрядно наскучил небесам мой нарциссизм... Моя самодовольная улыбка, неизменно сопровождавшая меня при чтении собственных произведений. Поэтому и был я помещён в неуютный и малопривлекательный промежуток между бытием и небытием, где постепенно прозрел и сумел увидеть всю ничтожность своих творений. А дальше...
А дальше опять вернулось неодолимое желание писать по-другому... Стать, если и не волшебником, то хотя бы загадочным иллюзионистом, обаятельным жонглёром или воздушным гимнастом, способным вызывать в глазах публики блеск восхищения.
И подумалось мне, что двадцать рассказов - это двадцать крутых ступенек, по которым я должен обязательно подняться. Впрочем, можно остановиться и на девятнадцатой... Осмотреться и решить, что делать дальше. А сейчас нужно идти. И я пошёл.
Четвёртый год иду.
Кое что понял за это время. Прежде всего то, что двадцать - это очень мало... Всего ничего... Не столько времени (о нём разговор особый), сколько пространства... В котором нужно многое разместить... Сначала важное, а уж потом, если хватит места, и неважное... Его тоже хочется впихнуть... Особенно, когда не знаешь, что важное, а что не очень... И не просто разместить, а достойно упаковать... Чтобы красиво и загадочно... Как зимняя сказка. И дело здесь вовсе не в публике, не в блеске восхищения... Дело во мне... Ведь для себя пишу... Сочиняю сказку, поскольку она - моя надежда... На то, что всё будет хорошо.
Да, двадцать - это ничтожно мало. Особенно, когда девятнадцать уже написаны и опубликованы. Двадцать - это ничего. Особенно, когда в двадцатом не хватает лишь последнего абзаца... Который я ношу в себе вот уже пять месяцев, не решаясь перенести на бумагу.
Я, конечно, мог бы продолжать его бесконечно. Постоянно растягивать, как губы в глупой улыбке. Тем более, что идей у меня скопилось величайшее множество, и в двести рассказов не уложусь. Но судьбу не обманешь.
Так что же мне делать? Как быть?
Писать или не писать? - обречённо спросил Николай Васильевич.
Что я мог ответить ему? Ничего.
Только пожал плечами.
А утром, как обычно, с чашкой кофе я зашёл на наш сайт, и обнаружил там пресловутый двадцатый рассказ с огромным, почти наполовину текста последним абзацем. Не став читать, позвонил Медынцеву. Телефон не ответил. Я быстро оделся и выскочил из квартиры. Пока ехал в лифте, перебирал возможные варианты. Инфаркт, тромб, отравление бытовым газом, поражение током...
Вышел из подъезда и увидел его. Он шёл из гастронома. В правой руке нёс пакет, левой махал мне и счастливо улыбался.
Мы обнялись, похлопали друг друга по плечам, минут пять поговорили и разошлись.
Я вернулся домой. Включил ноутбук. И за три часа написал рассказ "Последний абзац". Так, на всякий случай...