Туман часть пятая глава вторая

               







                НЕЖДАННЫЕ  ОТКРЫТИЯ.




                Из одного дерева икона и лопата.
                Русская народная пословица.



На самом исходе третьего часа, после приёма последнего порошка, и волнительного, для Кириллы Антоновича самопризнания в склонности оного к попаданию под чужое влияние, пусть и пребывающему на тот момент в болезненном состоянии, но всё едино, легко попадающем, троица наших героев покинула гостеприимные мешки, служившие местами для отдохновения на мало уютном трешкоуте.

Земля, тут же распахнувшая все свои дороги и тропинки, не смогла дать ожидаемого облегчения и восстановления телесных сил от изнурительного путешествия. Состояние было таковым, какое было после всенощного сидения с Модестом Павловичем за столом, уставленным неким количеством пустых винных бутылок зелёного стекла. Иными словами, теперешнее состояние мало отличалось от обычного похмелья.

Два других компаньона помещика напротив, были подвижны, деятельны и полны желания, до наступления вечерних сумерек найти кров  на ближайшую ночь.

Именно это делание и позволило быстро сговориться с одним, из снующих по разным нуждам, извозчиком. Имя ему было Пётр.

Ехали скоро. Природа, плавно сменявшаяся с маленьких озёр на хвойные и лиственные рощи, была красива своей необычностью, однако, не более того. Потому, быстро перестала радовать глаз, и пробуждать желание толкнуть соседа в плечо со словами.

--А поглядите вон туда! Как красиво, не правда ли?

Правда ли, правда ли…. Места были красивыми, но единообразной красотой, что ли. Одним словом, от восклицаний и эпитетов тройка наших героев малость притомилась и, не предвосхищая вслух общего пожелания, неспешно перешла к иной теме дорожно-необходимой беседы.

--Да-а, леса… у вас тут … - продлевая паузы от театрально-драматичной до просто неприличной, проговорил гоф-медик, - веками не потревоженная природа … согласен, Пётр?

--Чаво?

--Деревья, говорю, многовековые стоят!

--Ну, где стоят, а где и не стоят. Тута, сказывали, дерев старше двунаста годов не сыскать. Тута, почитай, сплошь молодняк.

--Ну, да, - уже разочаровавшись в дальнейшей беседе, сказал Карл Францевич, и отвернулся, - вырубки не было, что по отсутствию пней видать, и сплошь молодняк? Не знаешь – не говори!

--Как изволите, барин. Только приезжали сюды на моей памяти, дай Бог не соврать, столичные лесные инженерА и … лешие … запамятовал… которые деревам обмер творили. Вот, они сюды от скока разов приезжали, - Пётр поднял повыше над головой правицу с растопыренной пятернёй перстов.

--Пять раз? – Поддерживая беседу от скуки, поинтересовался Модест Павлович.

--Не … семь.

--Так ты же, бестия, пять перстов показал!

--А другая рука была при деле, - не оборачиваясь, отозвался возница и, переложив вожжи из одной руки в другую руку, задрал над головой левую, с торчащими двумя перстами – большим и мизинцем. Более, на ладони, перстов не было.

--Пётр, - не унимался штаб-ротмистр, - у меня академический интерес – а как ты покажешь на пальцах, скажем, восемь?

--Словами скажу, - хихикнул возница, и заговорил далее, - так говорить вам про столичных по лесу?

--Да, говори, уж.

--Ну, так оне, как в остатний раз приезжали, меня подряжали на извоз. Возил я их, как вас сейчас, от Ковжи, значится, до Поги. После и по лесным участкам, что в их картах прописаны. После и струмент их возил … тудой и, стало быть, обратно из Поги, но не до Ковжи, а к пароходу.

--Очень увлекательно, очень, - не скрывая иронии и громкости голоса, сказал Кирилла Антонович.

--То кому как, только мне оне сказывали, что в Онежском краю, у нас в губернии, да и до самого Архангельска, где самоеды обретаются, нету старых дерев. Самое старое не дожило до двунаста годов, понятно? Отчего так – спрашиваю я столичных, Русь-то давно стоит, а дерева, как есть, молодняк. Тока оне переглядки устроили друг с дружкой, да так ничего и не сказали мне. Не ответили, стало быть. Вот я и думаю, что обманывать меня им проку мало, кто я такой для них? Вот обманом и не согрешили. Считаю, что не хотели чего-то тайного сказать. Вроде, обошлись молчанкой, да и ладно. Считаю, что было от чего молчать.

--Видимо, это были обычные студенты на преддипломном задании, - резонно парировал помещик  слова Петра. – Что со студентов взять?

--Оно, вроде, так, тока те столичные постарше вас были. Скока им в студентах быть? До погоста? Я вам вот что скажу. Живёт у нас в Поге род Бочкарёвых. Люди, оне, совсем как мы, роботяшши, честные, даром, что водлы. Так их ….

--Кто-кто? Это у вас такая местная брань?

--Вы про что?

--Ну, как вы назвали Бочкарёвых?

--Водлы.

--И что это такое?

--Народ такой. Оне ближе к Онеге живут. Водлами и называются.

--А ты, Пётр, не такой, стало быть, да? Не водл …, не водламит …, не водляк … Господи, как правильно сказать-то?

--Да, как хотите, тока я вепс!

--И что прикажешь с этим делать? Вепс – это не фамилия?

--Барин, это у вас от незнания. Вепсы тоже народ, живём возле Ладоги. И деды наши тут жили, и предки наших дедов ….

Перестав вслушиваться в передаваемый возницей перечень родов и поколений, Модест Павлович обратился к попутчикам.

--Господа, мне кажется, что тут обычный традиционный спор двух соседей – народов. Разумеется, одни проживали тут всегда, а иные пришлые, ленивые, не гнушающиеся обманом и не есть тем народом, с коим стоит родниться. Можете себе представить, что их соседи, водлы, я верно произнёс? Так те водлы считают вепсов пришлыми и лишёнными всех тех добродетелей, коими наделены водлы. И наоборот. Это, насколько я знаю, обычное поведение.

Договорить штаб-ротмистру не дал Карл Францевич. Он потрепал за плечо говорящего и сотворил жест ладошкой, предлагающий послушать возницу.

--…с них станется. Оне уверены, что мы, выпсы, пришлый народ на их земли. Как ни крути, а водлы так и останутся водлами. У нас говорят, что горбатого могила исправит, а упрямого дубина.

Модест Павлович развёл руки, давая понять собеседникам, что предсказанная манера общения, соседствующих народов, была им угадана верно.

--Пётр, разбирайтесь с водлами, сколь вашей душе станет угодно. Что у ваших соседей Звонарёвых?

--Я, таких, не знаю.

--Вот те раз! Это ты начал говорить о семье водлов. Роботяшши,- передразнил возницу помещик.

--Ну, так про таких помню. Только оне Бочкарёвы.

--Ох, прости великодушно, обознался! Так, что, скажи на милость, у Бочкарёвых?

--У них-то? У них ничего. А вот дед ихний, Митроша, сказывал мне, что в молодости он хаживал на француза. В чистом поле биться с ними не довелось ему, а от Москвы, он с мужиками, гнал их. Да-а,  довелось ему….

--Не отвлекайся, Пётр!

--Так он сказывал, что под большим городом Смоленском есть леса, сквозь которые француз и шёл на Москву. Посему и сподобились мужики гнать вражину теми лесами. Так, ить, нету лесов-то! Поросль молодняка есть, а лесов-то нету! Старых дерев нету! А ещё сказывали купцы пришлые, что по Онеге в столицу хаживали, что и за Яиком нету старых лесов. Так-то! Русь стоит от самой древней древности, а старых дерев нету! Странно!

--Срубили? Нет, господа, если предположить, только предположить, что Пётр говорит правду, то где же те леса, о которых столь много написано и говорено? Я сам читывал в альманахе, что растут некоторые деревья по тысяче лет, а то и более того! Не, я не то, чтобы напрочь отказываюсь верить … ему, - указательный перст помещика описал в воздухе дугу и, выбрав за цель спину возницы, остановился, указывая на неё, - но слишком уж многое не сочленяется в понятное объяснение. В самом деле – где старые деревья? Да, Пётр, а ваши старейшины никак не предполагают, отчего так случилось?

--Оне говорят, что война была, и всё погорело и погибло. И дерева, и люд, и города большие погибли. Война, как водится, всё погубила.

--Какая … это… Модест Павлович, какая могла быть война, чтобы на громадной площади России погубить даже деревья?

--Мне не известна ни одна армия, имеющая такое сильное оружие, не говоря уж о снарядах, чтобы нанести такой колоссальный урон. Скажу вам так – хотя ты самую малость, но мы бы слыхали о такой войне. Заврался, ты, Пётр, ох, заврался!

--Может и так, только где дерева-то? Укажите мне хуч на единое, и я полное согласие на слова ваши дам. Укажете?

--Смотрите, смотрите, господа! – И тревожно, и восторженно заговорил гоф-медик, указывая правицей вглубь рощи. – Такого я никогда не видал!

Смею вас заверить, что такого никто не видал – ни попутчики, ни вы, читатели. Тут уж положитесь на моё слово!

А было вот что.

Не далее, как в пяти-семи саженях от дороги стояло дерево. По виду – сосна. Да, не простая сосна, а сосна, а с двумя стволами из одного комля. И были те стволы так искусно переплетены  друг с дружкой, что живо напомнили косичку из теста, что в обычай пекла Циклида из теста сдобного и пышного. Настолько совершенными были … нет, не переплетения, а что ни  на есть объятия двух стволов, что у наших героев перемешались чувства умиления и удивления.

И что в увиденном господами удивительного, спросите вы? Что же,  охотно отвечу! Так причудливо, ежели не сказать затейливо, переплелись сосна и … берёза! Можете вообразить нечто подобное? Вот и наши путники глядели во все глаза, не в силах отвести оные ни на что иное.

Да, и как перевести взгляд-то? Два дерева, словно влюблённые, переплелись стволами, сотворили два оборота друг вокруг дружки и устремились вверх к небесам, к синеве и к вечности. Это зрелище, доложу я вам, навечно останется в воспоминаниях любого человека, кому довелось лицезреть сие  диво! Интересно было бы узнать, сколь многословно описал бы сии обнявшиеся дерева граф Толстой, включи он их в свой роман вместо описываемого дуба. Прошу мне поверить, что желание передать вам ту красоту ничем не удерживается, кроме одного – утратой способности к воспроизведению слов пи взоре на чудесные дерева!

Меж тем, возница натянул вожжи, и остановил свой тарантас, давая возможность своим гостям всласть налюбоваться творением природы.

--У нас это прозвали деревом Лады. Сюды, после венчания, молодых привозют … обряд такой, значится.

Оказалось, что Пётр, сойдя с облучка на землю, стоял снявши с головы картуз. Глядя на него и наши друзья поспешили обнажить головы. Хотя, было не совсем понятно, для чего понадобилось повторять за возницей тот жест. Видимо, подействовало словцо «обычай». Либо просто это было поклонение перед природой.
Вскоре снова тронулись в путь. Пётр, привыкший к красотам тутошней природы, был спокоен относительно всякого, творившегося вокруг него – будь то ухаб на дороге, либо вылезший на неё же корень ближайшего дерева, которые ловко, и без особого понукания,  обходила лошадь. Был спокоен и в отношении притихших ездоков, ставших таковыми, как и многие иные, коих доставлял возница в Погу ранее этих.

Карл Францевич, вовсе позабыв надеть головной убор, был погружён в осмысление увиденного, глядя на дорогу перед собою и мало что подмечая на ней.

Модест же Павлович Иначе воспринял увиденные дерева, и думал о другом, подбирая правильные слова, какими было возможно донести до Петра родившуюся мысль.
Наконец-то окончательное решение было одобрено им самим же, и преподнесено вознице. В данном случае, только его спине.

--Вот погляди, Пётр, два дерева, что обнялись, разве они схожи? Не-ет, они различны! У берёзы листья, а у ели – колючки. Да, и кора у них ….

--То сосна, барин, - перебил говорящего возница.

--Пусть так, но сосна хвойное дерево, а берёза лиственное. И всё равно они, будучи разными, растут и выживают, как братья, как родственные создания! Природа вам, водлам и вепсам, показывает, что жизнь в добрососедстве и в мире ещё никому не во вред не шла. Деревья разные, а растут в обнимку, а вы с соседями одинаковы, да живёте врозь, да и недолюбливаете друг дружку. Вот, скажи мне, что у вас различного?

--Мы, барин, ходим в лес слушать кукушку, и ещё поспрошать её об остатних годах жизни. А водлы ходют в лес по той же нужде, только слушают, и спрошают дятла! – Сказал, да и залился громким смехом от собственной шутки.

--Балда ты, Пётр, просто балда! – Устало махнул рукою штаб-ротмистр, и отвернулся.

Однако покою ему не дал Кирилла Антонович, у которого и у самого спокойствия не было ни на грош. Ухватившись за рукав Модеста Павловича одною рукою, а указательным перстом иной руки помахивал так, словно грозил кому-то невидимому. При всём при том хранил молчание в противуположность красноречиво говорившим гримасам на его лице.

Дойдя до какой-то мысли среди равных прочих обуревавших его, он прекратил терзать друга, внутренне не переставая спорить с собою. То ли от согласия, то ли от озарения, так же внутреннего, помещик, до покраснения кожи, потёр лоб, выдохнул и протянул другу открытую ладошку, словно что-то предлагая. Потом ещё помолчал, правда, совсем малость, и ….

--Нет, нет и нет!

--Вот так категорично? Только – нет?

--Не смейтесь, дорогой мой, не смейтесь! Представляете, меня словно из ушата окатили, так скоро и так прямолинейно отстроились мысли! Вы ведь припоминаете? Э –э, в Москве, встречу с господином Фсио? И его слова, ставшие ответом на моё неверие в его странные, как мне тогда показалось, высказывания? Он сказал: «А попытайтесь доказать обратное». Припоминаете? И вот сейчас, на этой самой дороге, у тех самых переплетённых стволов, мне пришла мысль доказать обратное! И я не смог! Мы мне можете поверить? Не смог! Вокруг себя я не вижу старых деревьев, и при этом преотлично пребываю в уверенности, что они есть! И все разговоры об обратном совершенно пусты! Я уверен в том, чего ни разу не видел, однако никоим образом не допускаю вероятности существования того, что ясно вижу! Как такое случилось? И не только со мною, но и с вами, дорогой друг, и с нашим доктором. Знаете, я уверен, что те, с кем мы водили знакомство, верят в то же самое – именно в то, чего они ни разу не видели! Мне припомнилось, как в прошлое лето к нам приезжал господин Толмачёв. Мы ещё беседовали относительно карт и бала, помните?

--Конечно!

--Тогда я предложил теорию, наскоро придуманную теорию поведения человеков по определённым программам.

--Да, я помню это.

--Тогда мне показалось, что эта теория вполне подходит под рассматриваемый нами, так сказать, карточный пассаж. Теперь же моя убеждённость в том, что мы с вами, не подозревая того, сами поступаем, согласно навязанным нам программам, переросла из теории в строгое практическое правило! Но, с этой секунды, я расширяю границы программ и их качественную составляющую. Мы поставлены в рамки не только поведением, но и мышлением! Представляете? Мы думаем, что мы думаем, и что делаем это верно! Понимаете?

--Господа, господа! – Гоф-медик вдруг заговорил громко и быстро, словно опасаясь, что его перебьют, либо не услышат. – Господа, верно ли я понял, что нам даден программа, по коей нами были получены знания, принимаемые нами за единственно верные? А когда истинное положение вещей не соответствует находящимся в нас знаниям, мы отвергаем очевидное, поскольку …э-э….

--Поскольку наши внушённые знания запрещают принимать увиденное на истину! Вы это намеревались сказать?

--Да, именно!

--Ну, вот! – Кирилла Антонович довольно развёл руками, подводя итог разговору.

--Вы понимаете, что вот так, с одного выстрела, вы меняете в голове столько устоявшихся ….

--Привычек. Не знаний, не опыта, а привычек! Привычно ли вам, да и мне, натурально, снисходительно отмахиваться от подобных высказываний, кои предоставил нам Пётр? Разумеется, да! А привычно ли нам не насмешками, а сущими фактами доказать обратное? Отнюдь! И почему же? Программа, которая втискивает в нас знания, - тут помещик, помогая себе усердной миной на лице, показал руками, как что-то во что-то вталкивает, - не позволяет их анализировать и сомневаться в истинности, а позволяет лишь накапливать их, и бравировать их числом в академическом кругу! И ещё одна мысль. Крамольная. Припомните, в каком возрасте мы обучались географии, истории и естественным наукам, как ознакомительной дисциплиной? Доложу вам – в ранних классах гимназии! Улавливаете? Именно тогда в нас и вложили основополагающие сведения, которые мы приняли на веру и в коих не сомневаемся до последних дней жизни. Прошу заметить, что не в старших классах, когда в нас уж пробудился некий нигилизм и принялся зацветать опыт, позволивший бы нам подвергнуть сомнению преподавательскую догму, либо, просто, задать вопрос. Нет! Именно в мягком мозгу одомашненных отроков были посеяны те самые программы, которые сегодня ставят нас в тупик при виде очевидных несоответствий знаний и натуральности. И напоследок. Думается мне, что многая разумность Сеговии, господ Толмачёва и Фсио зиждется исключительно на отказе поступать согласно навязанных программ, и осмысливать увиденное на свой страх и риск, а не так, как нам думать предписано. Кстати, Пётр, я вам весьма признателен за такую своевременную и нужную подсказку. Спасибо!

--Коли не шуткуете, то благодарствуйте за доброе слово. Только знаете, как у нас говорят?

--Нет, не продолжай, - улыбаясь, ответил Модест Павлович, - мы уплатим тебе более оговорённого.

--И про это у нас говорят тож самое – с умным и говорить нет надобности.

--А что у вас говорят насчёт … э-э … войны? Кто с кем воевал?

--СтаршИе сказывали, что была война, да всё погубила.

--С кем война? Когда?

--С кем? С поганинами, вот с кем! Оне прямо с неба кидали каменья, а те, значится, и разрывались! Ещё и ямы от тех разрывов остались. Аж по десять вёрст от края и до края тех ям! Всё и сгинуло!

--А что это за снаряды, Модест Павлович?

--Ума не приложу! А не кажется ли вам, Кирилла Антонович, что война не более чем выдуманная причина для объяснения того, почему не осталось многолетних деревьев? Их отсутствие связано с бомбометанием с небес?

--Возможно, вполне возможно вы и правы. Однако же, отрицать эту войну, равно, как и становиться приверженцем теории подобного катаклизма, я не тороплюсь.

--Вы, господа хорошие, думайте себе, что хотите, только скажите мне, откуда у нас взялось столько озёр, круглых, как тарелка? Сами по себе соизволили случиться?

--Нет … ну, про озёра мы позже поговорим. Ты, вот что ещё скажи, когда же война была? Что говорят ваши старшИе?

--Вестимо, когда. Деревам по двунасто годов, так? Вот и отыми эти года от сегодня, так и выйдет тебе срок войны.

--Это что же получается, - принялся считать штаб-ротмистр, - если всё это правда, то дерево после уничтожения на последующий год не вырастет. Должно пройти, скажем, как мне думается, лет пять. А то и восемь. Это было … при Алексее Михайловиче, что ли?

--Верно считаешь, барин!

--Ничего не понимаю! Ничего подобного в истории царствования Алексея Михайловича и Петра Великого не было! Ты, мой дорогой Пётр, что-то не то услыхал, либо врут ваши старшИе.

--А для чего им врать? Оне, предки старшИх вепсов, тута и прятались от твоего Петра Великого. Тута оне и выжили, и память про те годы сберегли, про то и  рассказали. Не врут оне.

--А по какой причине они прятались?

--По какой, по какой …. По такой, что много помнили, много знали и много умели. И видали много из такого, что вам и не увидать никогда. СтаршИе сказывали, что дерево Лады оне самолично так скрутили, и самолично срастили два разных дерева. И ещё сказывали, что жили оне по двунасто годов, а кто и поболе! Так-то! Такие мы, вепсы!

--Помилуйте, Кирилла Антонович, - просто взмолился штаб-ротмистр, - это всё сущий перебор! Сказки какие-то!

--Согласен с вами, дорогой друг, полностью. Однако прошу припомнить наш недавний разговор. Не кажется ли вам, что у нас пошла в работу программа? Не видя и не зная, отрицать всё? Мало того, а сможем ли мы, трое, доказать обратное? Я имею желание внести предложение – оставить сей разговор до того случая, когда нам встретится … даже не знаю, какое дать определение. Встретится, скажем, нечто, имеющее доказательную причастность либо к опровержению, либо к доказательству всего, сказанного Петром. Согласны?

Согласие было дадено, хоть и с заметной неохотой.

--А ты, Пётр, воздержись до поры от пересказов преданий, хорошо? Нам и того, что ты тут поведал, довольно будет не на одну неделю размышлений. Кстати, любезный Пётр, а не ведом ли тебе некий Зазубрин Илия Архипов?

--Знам такого. Тутошних вепсов всех подчистую знаю. Для какой нужды он вам?

--Да, так, хотели поговорить с ним. Свезёшь к нему?

--Отчего не свезти? Только поговорить с ним не сможете.

--Это, кстати, уже наша забота, - попытался одёрнуть возницу Модест Павлович.

--Погодите, погодите, дорогой друг! Пётр, что ты имел в виду? Отчего поговорить не сможем?

--Так он руки на себя наложил. Завтра, ввечеру, и захоронят.

--Так … это … руки … отчего?

При упоминании о покойнике, да ещё и самоубийце, Карл Францевич мало, что не принял стойку охотничьей собаки.

--Пётр, а каким способом?

--В пЕтлю полез, упокой его душу, в пЕтлю. Тока, странно малость ….

--Что странного в том? Не томи, говори!

--Да, пЕтлю-то, он из цепи сотворил, вот и странно.

--Он повесился на цепи? Какая же петля может быть из цепи?

--Так, и я об том! Не ловко, на цепи-то, никак не ловко, - понёсся в свои рассуждения возница с таким напором в голосе, словно он был, по крайней мере, профессиональным висельником, испробовавшим множество способов завязывания петель для самоубийства. Причём, личного. – Цепь-то, не скользит, значится, и удавки не выйдет. Звено за звено упрётся – и всё! Будешь болтаться, как старая рыба на ветке, и курам на смех, и родне на стыд. Не, странно. Но, вот те, кто его сымал, сказывали, что он цепи вис. Как взаправду вис. Так, что, не будет у вас с ним разговора.

--Он дома … лежит?

--Не-а, мы самогубцев дома не оставляем. Он в мертвецкой, у фельдшера Петухова. Стало быть, вас прямо к нему? К фельдшеру? А где на ночлег станете?

--Так вышло, что и не знаем где. Теперь не знаем.

--Становитесь у меня. И ночлег, и еда будут. Много, за то, в плату не поставлю.

--Вот так вот, господа! Поздравляю вас с началом приключений! – То ли радостно, то ли с досадой сказал штаб-ротмистр. – Считаю правильным воспользоваться предложением Петра. Ну, что? Едем?

--Теперь-то выбор не велик. Едем!

На том разговор и оборвался. Каждый думал о своём, не стараясь озвучить другим свои размышления. До самой Поги никто не проронил ни словечка. Даже лошадь не фыркала.