Он любил этот город. Любил его сказочную неторопливость, петляющие улицы, подъемы, спуски, скверы и острова. Любил киевскую осень, когда прозрачный воздух наполнен легким поветрием, а солнце лишь ненадолго передохнуло посылать тепло щедрой земле. Любил книжные лавки, где в приятной прохладе летнего дня можно найти любую книгу и погрузиться в мир фантазий или суровых реальностей, что больше предпочитает автор. Любил ресторанчики, множество которых появлялось каждый год, где можно провести целый день и не чувствовать неудобств публичного места: лучше всего удавался гибрид книжной лавки и кабачка – с кальянами, колокольчиком над дверью, звонким кассовым аппаратом и почти музейной тишиной, в которой слышались шушуканья молодых интеллектуалок с косами «короной» или «локоном страсти». Любил красоту цепного моста, строгую регулярность Крещатика, стрелу неправдоподобно прямого Брест-Литовского шоссе, ползущие трамваи в длинной тени дома Гинзбурга, вольные пляжи Труханова острова, шубу раскидистых деревьев Голосеевского леса, загородную прелесть Святошино, пустынные проулки вокруг Лавры, далекие и нарядные выселки Дарницы, снова рестораны с видом на Днепр, с красивыми, как на подбор, и приветливыми кельнершами – в т.ч. самый фешенебельный – «Аскольдова могила». Любил налегке приехать на вокзал, предъявить проводнику командировочный билет, а затем удобно устроиться в купе мягкого вагона и наблюдать, как вокзал и белые оградки начинают потихоньку отъезжать, и вдруг вагон дергает, и состав набирает скорость, любил, когда поезд пробирается в ночной тьме между холмами, а в редких просветах зарослей мелькают яркие электрические огни близких и далеких домиков, выскакивают освещенные дворики, и пассажиры врываются в уютный мир этих двориков, где хозяйка варит в большой кастрюле наловленных раков, парубок признается в любви рослой и стеснительной дивчине под сенью плакучей ивы, а цепные собаки заливаются вслед проносящемуся поезду.
Нет, он не был киевлянином. Он даже родился не на Украине, а далеко отсюда – на Волге, где теперь Совдепия, репрессии и злые редактора газет, которые сочиняют язвительные статьи, разоблачая друг друга. Он забыл все это – и дореволюционную, и революционную части своей жизни, как бабочка забывает о судьбе гусеницы и коконе, из которого вылезла. Он – семнадцатилетний студент – всей душой принял революцию, а потом люто ненавидел ее, и наконец – сейчас – пришел к спокойному, почти физиологическому отношению (как мучающийся желудочной болезнью человек вспоминает недавний спазм). Киев возник в его судьбе совершенно случайно – в марте 1918 по дороге талого снега он прибыл в столицу Украинской Народной Республики из большевистского Смоленска, с одним чемоданчиком и без денег. Где-то в Полтавской губернии должно было существовать поместье деда по материнской линии, и он рассчитывал провести в Киеве не больше двух-трех дней, но прошли месяцы, затем годы, и его временное житье превратилось в постоянное, курсы телеграфистов – в гуманитарный факультет Русского Университета Киева, а когда в Киеве укоренился замечательный социолог Питирим Сорокин, он стал его сотрудником, и к тридцати восьми годам уже вписал свое имя в историю этой науки.
Он сидел в тенистом углу Ботанического сада, читал немецкую газету и ожидал свою юную возлюбленную. Пятнадцатилетняя гимназистка, отчасти из любви к своему Покровителю, отчасти из свойственного ей авантюризма, решилась на отчаянное предприятие – отправиться на весь первый летний месяц вместе с ним в Крым, а матери уверенно соврать, что она едет со школьной экскурсией. Надо сказать, что гимназическая экскурсия действительно имела место, и тоже в Крым. По их расчетам, все должно было сойти, и их ожидал целый месяц неторопливого блаженства под кипарисами и над волнами Черного моря. Сегодня – 6 июня (ее день рождения) – они должны отметить прогулкой по Днепру на моторной лодке, потом в ресторанчике, и завершится все это в блестящем универсальном магазине, где Лидка сама выберет себе подарок. А завтра он ожидает ее в 12:30 в купе мягкого вагона.
Размышления Сергея Александровича прервали две узкие ладони, которые, подкравшись сзади, легли на его глаза…
«1532 гривны. Не считая того, что билеты на поезд «Киев – Симферополь» обошлись в 490 гривен, 24 копейки. Мои доходы за три месяца и еще немного – аванс за книжку.
Бастуют докеры Гамбурга. Сегодня утром произошли столкновения с конной полицией.
В Китае – ожесточенные бои.
Гетманщина нашла отличный способ маргинализировать социалистическую оппозицию. Мощный блок левых партий, возникший еще в 1918, оказался неповоротливым в политическом отношении, зато развернулся на научно-культурном фронте. Биохимический институт, Институт микробиологии и эпидемиологии, Украинское историко-философское общество, Украинское военно-историческое общество, Украинский социологический институт, Институт языкознания, Институт литературы имени Шевченка, Полтавская гравиметрическая обсерватория, Харьковская консерватория, Музыкально-драматический институт, ну и конечно Академия Наук. Левые развернули здесь гигантскую работу. А в политике они довольствуются фракцией в Сейме, и только…
На выезде из города поезд промчался мимо длинной колонны немецких солдат. Впереди несколько офицеров верхом.
По вагону ходит разносчик с прохладительными напитками. Купили большую бутыль кваса (42 копейки) и два рогалика (27 копеек).
По последним данным («Київські Вiстi») население Украины достигает 42 миллионов человек (включая автономный Крым). Два миллиона безработных. Миллион бездомных. Полмиллиона беспризорников. Около полутора миллионов украинцев работают на заводах и фермах в Германии, Австро-Венгрии, Италии и Фландрии.
В день мы можем тратить по 45 гривен (и еще останется 182 гривны на остаток лета). Отель в Ялте обойдется (двухместный номер) в 24 гривны в сутки – включая табльд’от (у них фирменное блюдо – жареная яичница с колбасой), что за 30 дней составит 720 гривен.
На часах 16:48. Едем уже за Киевом – мимо лесопосадок, сквозь которые угадываются поля пшеницы. Слева мальчишка, стоя на большой повозке, запряженной двумя лошадьми, стоя пытается править наперегонки с поездом, что-то кричит и машет рукой, свободной от поводьев.
Жара.
Лидка уже освоилась в купе, достала роман Эрих Мария Ремарка и села читать. Не хватает полок для вещей повыше двух спальных мест, зато отличное зеркало на двери.
Последние раскопки в Персии показали, что 5000 лет до христианской эры уже были города.
Вспоминаю, как был в 1933 в Берлине – на конгрессе социологов. Кстати, познакомился с Альфредом Вебером – младшим братом знаменитого Макса Вебера.
Лидка спрашивает, помню ли я гиперинфляцию? Да, помню. Собственно, на Украине она выглядела иначе, чем в Германии. Первая купюра в 100 карбованцев была выпущена, кажется, еще УНР в январе 1918, потом гетманское правительство в октябре перешло на гривны и выпустило купюру в 500 гривен, скоро печатались уже купюры номиналов в 1000 и 2000, потом счет пошел на миллионы. Но основная торговля шла не на гривны, а на вещи. Мена победила деньги, и лишь в 1926 снова явилась наша большая гривна. «Тебе тогда было три годика» - завершаю я свой рассказ и легонько щелкаю Лидку по носу.
За окном вечереет. Проводник приносит два чая в подстаканниках, но мы жаждем еще (жарко).
В США принят закон о минимуме оплаты – 40 центов в час. У нас… Средняя зарплата в Таврической округе – 183 гривны в месяц, и это еще по-божески. А если пересчитать на часы… Десять с половиной центов. Зато у нас все дешево.
На станции Корсунь играет австрийский военный оркестр. Кстати, играет австрийский гимн. Давно не слышал. Стоим пять минут и потом плавно отправляемся.
В детстве мне казалось, что вслед за Петром Первым царствовала Екатерина Вторая – с 1725 по 1796 год.
Так мы едем, перемещаемся по пространству, с севера на юго-восток. Россия рублена топором, Украина – вырезана тонким резцом. Позор тому, кто этого не понимает.
Лидка задремала. Я лежу и смотрю в потолок. Никогда в жизни я не скучал, даже не понимал, как можно скучать.
Лидка любит собирать монетки и старые, вышедшие из употребления, бумажные деньги. Потому и спросила о гиперинфляции. Все украинцы что-то коллекционируют – это у них в крови. Даже гоголевский Иван Иванович коллекционировал – съеденные дыни: «Сия дыня съедена такого-то числа, при сем присутствовал некто, этот некто участия в съедении дыни не принимал». Я тоже как-то раз (когда у меня в девять лет выпадали молочные зубы) насобирал несколько штук и хотел послать дедушке (он был майором царской армии, служил в Усть-Двинской крепости) в спичечном коробке, но мама нашла, выкинула и очень ругала.
Март, промозглый киевский март. Я дал себя уговорить моему давнему другу – журналисту «Киевских вестей» Богдану Чередниченко, и вот – сижу в кафетерии в глубине Кухмистерской слободки. Он обещал, что здесь хороший ресторан, но я бы так не сказал. По правде, в Киеве мне больше всего нравятся ресторанчики Подола. И зачем нам сюда было тащиться? Но – сидим. Пьем красное фландрское пиво, закусываем свиными ребрышками. Богдан только что вернулся из командировки в Донбасс:
--Сюрреалистическое зрелище! Граница идет по Кальмиусу от Мариуполя до нашей Юзовки, потом заворачивает на восток до нашего же Енакиево, Дебальцево и дальше до Донца. Такие пудовые гранитные столбы, минные поля, вышки с немецкими солдатами. Кое-где чуть не по городским кварталам – там, где в восемнадцатом проходила административная граница между Екатеринославщиной и Донской областью. Там – у них, на стороне Совдепии – громкоговорители. И все транслируют «Интернационал». Какие-то плакаты со Сталиным и Ворошиловым. У нас – ничего – как вымерло. Говорят даже, что некоторые шахты так вырыты еще в царское время, что можно по тоннелям попасть оттуда – сюда, и наоборот. Но, если и были, их уже давно взорвали. Я не понимаю, почему в 20-м, когда немцы договаривались с Совдепией, не присоединили к нам Ростов, или хотя б Таганрог? Мой брат двоюродный в Таганроге, но я ничего о нем не знаю.
Я отвечаю (поеживаясь; в кафе совсем не топят):
--Ленин хотел сохранить национальную идентичность. Все, что русское, должно быть совдеповское, а мы – «украинская буржуазия». В протоколе двадцатого года ведь был даже пункт о запрете какой-либо русской белогвардейской деятельности в германской сфере.
--Но Псков-то не отдали!
--Псков – другое дело. Там германский форпост. Не в Риге ж? Это как Крым – поменяли Украине на Холмщину, потому что никакое другое правительство, кроме русского, там не получалось. И нормальная автономия. А Псковский округ – в Балтийском Герцогстве. Русское самоуправление там, конечно, есть. Совдепия протестует. А сами? Всеобщая забастовка 1934 года – под их руководством.
--Мне еще непонятно, почему Совдепии сдали Дальневосточную Республику?
--А что оставалось? Япония и Америка никак не могли договориться по Сибири. Сахалин весь японцы, конечно, оттяпали. И канадцы – остров Врангеля…
--Это где такой?
--Напротив Чукотки. А с ДВР никак не получалось. Япония – главный союзник англичан, а американцы сидят и выжидают, чья возьмет: Берлин или Лондон? Поэтому японцы не хотели, чтобы туда внедрились американцы, а американцы не хотели, чтобы внедрились японцы.
--Мы как на огромном океанском лайнере – пассажирами, и не можем дорваться до капитана.
--Да, Берлин и Лондон – две столицы мира. Морские и континентальные германцы. Англичане раскинулись гипертрофированной колониальной империей. Немцы сконцентрировались в окружении пестрого стада союзников. Из которых, знаешь, половина ненадежны.
--А мы?
--А что мы? В восемнадцатом году мы на все были согласны, лишь бы не Совдепия. А потом – как разделение труда: самостийники-социалисты учат детей родному языку, издают книжки, плетут веночки, укаписты и прочие большевички устраивают забастовки (мол, все равно пойдете на наши требования, у вас тут под боком Совраска, так что…), все эти русские эмигранты (я-то не в счет) просиживают часами в шинках, где воюют против украинских самостийников, возрождают русскую армию (спьяну чего не возродишь?!), клянут гетмана и «кованый» германский сапог, что топчет русскую Украину, и обещают, обещают, обещают… А chacun son! Но страшно боятся злых пролетариев из Совдепии, которые (не будь здесь немцев и гетмана) придут с севера, порвут веночки, загонят крестьян в колхозы, а этих вояк… Хм… Вот уж точно: свинья под дубом! И над всем этим – гетман. Павло Петрович Скоропадский. Который управляет страной с помощью русских кадетов, деньги добывает у еврейских банкиров (они – там в США – думают, что он агент британской разведки), границу держит германскими штыками. Сколько это все будет продолжаться? Затянувшаяся агония старого мира под прицелом большевистских орудий.
-- Я с тобой не согласен. Наши крестьяне и рабочие в Совдепию не хотят. Именно потому, что мы слишком близки. Это американские рабочие могут разглагольствовать о Великой Советской России – стране равных возможностей. Мы тут больше видим, вблизи. Потому что лучше получать пособие по безработице, чем работать за трудодни. Сколько у них там померло с голодухи? Я слышал цифру в два миллиона человек.
--Да, примерно столько. Это в тридцать первый, тридцать третий…
--Голодомор какой-то. А сейчас?
--Они, вроде бы, собрали хороший урожай. Черт их знает… Даже когда большевик говорит правду, ему не верят. Но они все-таки добились многого. В прошлом году, я читал, их промышленное производство превысило наше в 4 раза. Пока весь мир топтался с двадцать девятого года на месте, они здорово догоняли. Пятнадцать лет назад думали – все, пора снова в подполье уходить. Досталась разгромленная страна: ни хлеба, ни нефти, даже уголь с нашей частью Донбасса ушел. Но нет – нашли нефть в Поволжье (там еще при царе, вроде, находили), в Туркестане, добыли американские и британские кредиты.
--Чего они ждут? Мировой революции?
--Новой мировой войны. Считается, что новая война снова приведет к революциям, как во Франции и России, а они тут как тут! Хотели сами разжечь: в Китае, в Турции.
--Американцы хотят с ними против Японии объединиться. Из-за Китая. Англичанам сейчас не до Дальнего Востока. Форин офис пытается держать на плаву европейских союзников: Францию, Италию…
--Э… у Муссолини семь пятниц на неделе. Он то с Берлином дружит, то с Лондоном. Есть еще Испания: хаос победивших анархистов.
--А туда Совдепия не залезет?
--Британия считает, что нет, и что республиканское правительство ей всем обязано. Но гражданская война там продолжается. Теперь уже между умеренными республиканцами и леваками… Теперь ты куда едешь? На годовщине не будешь?
--Вернусь. А сейчас – в Одессу. Вот хоть и жидивско-москальский город, но люблю его. Там совсем другая жизнь. Самый космополитический город мира! Куда там Нью-Йорку или Берлину?!
Его прерывает мальчишка-газетчик, который, тоже продрогший, забежал в кафе с кипой газет. Я покупаю три: «Киевлянин» (шульгинская газета на русском; Шульгин – это не человек, а амфибия, ихтиандр, способный жить везде и всегда; иногда мне сдается, что он всех нас переживет, как Бернард Шоу в Англии), милюковские «Последние новости» и «Киевские вести» из лояльности к Богдану. Первым делом смотрим колонку с результатами выборов в городские думы. В Екатеринославе укаписты получают 46 мест гласных, Союз землевладельцев и домовладельцев – 25, Братство украинских классократов, монархистов, гетьманцев – 14, конституционные демократы – 10, социал-демократы – 9, Еврейский блок – 8, русские эсеры – 5, украинские эсеры – 3 места. Но это самый крупный успех левых. Повсеместно четкий разброс мест по трем-четырем национальным куриям. Украинцы выбирают из пестрого веера от гетманской партии до укапистов, четыре миллиона русских (из четырнадцатимиллионного городского населения) бродят между меньшевиками-эсерами, кадетами и совсем свихнувшимися на верности престолу и расстрелянному императору союзами вчерашних тираноубийц (из них как раз Шульгин – самый адекватный, он хотя бы признается самому себе, что требовал отречения Николая Второго), у двух миллионов евреев своя старая песня: сионисты делают вид, что сидят на чемоданах в ожидании парохода в Палестину, консерваторы и бундовцы делают вид, что ассимилируются здесь, большевики-поалейционисты делают вид, что хотят в Совдепию, однако их туда под страхом смерти не отправишь – все делают вид. Кое-где мелькают немецкие, польские и греческие гласные. В Киевскую городскую думу опять избран Милюков. В «Последних новостях» его большая статья.
--Ну вот… навыбирали. И что теперь с этим всем делать? Все равно реальная власть у правительства. А эту ораву пустить к власти… Никто из них сам этого не хочет.
--И все-таки первые же свободные выборы дадут победу республиканско-демократическому блоку.
Чередниченко убежденный украинский патриот, левый, но умеренный республиканец, и голосует за украинских социал-федералистов. Я голосую за кадетов. А за кого еще?!?
Циммервальд, Кинталь – будто кузнец стучит молотом.
«Фашизм - (итал. Fascismo, от итал. Fascio - «связка», «объединение») – разновидность политического режима, а также радикальная авторитарная империалистическая политическая идеология, характерными признаками которой есть сильный культ личности, милитаризм, тоталитаризм, империализм и идея постоянной войны и господства. Фашизм берет свое начало в итальянском национализме времен мировой войны и был основан Бенито Муссолини, который ранее был одним из лидеров Итальянской социалистической партии. Распространен преимущественно в романских странах, где существуют две фашистские диктатуры – в Италии (с 1922) и в Португалии (с 1926). В других романских странах также существуют крупные фашистские партии (Испания, Франция, Бразилия), но нигде больше фашисты не приходили к власти. Франкистский мятеж в Испании близок к поражению… На Украине с 1925 года действует небольшая фашистская партия – Союз украинских фашистов» («Енциклопедія українознавства», Т 9, Київ, 1937, с 3480).
Еще одна встреча – в начале мая. Хороший киевский май с цветущими каштанами и обещанием лета. Мы сидим вдесятером в чешском баре на Подоле – все русские, но какой пестрый набор: один – моряк дальнего плавания в отставке, другой – преподаватель математики в русском университете, четвертый – офицер Гвардейской Отдельной Сердюкской Дивизии, пятый – публицист, монархист, православный реакционер, шестой – коммерсант и очень увлекается фантастикой, седьмой – тоже офицер, но уже в отставке, воевал с красными на Дону, потом бежал в апреле двадцатого из Новороссийска, восьмой – еврей, писатель и немного художник, девятый – большевик, но он это скрывает, но у него это не получается, но его прощают, потому как он тоже эмигрант из Совдепии (а раз из Совдепии бежит все больше людей, значит она скоро развалится, и это окрыляет остальных, так что он нужен нам, как символ скорого падения большевизма), десятый – тоже публицист, но язычник, как он всем себя рекомендует. Третий по счету – вы, наверное, догадались – это я, сижу между офицером и преподавателем. Дым коромыслом. Все пьют, закусывают, курят нещадно. Бар большой, в дальнем конце – за столом в компании карточных шулеров две кокотки в платьях до щиколотки по моде 1931 года и с прическами «ласточкино крыло». Но наша компания – почти женоненавистническая. Все говорят одновременно, громко и пьяно, так что со стороны это выглядит как последняя закуска на тонущем «Титанике»:
--Украина развалится через шесть лет…
--Почему именно через шесть?..
--Потому, что сказать: через год, а вдруг она не развалится?..
--Нет, успокойтесь, господа. Украина не развалится, потому что Украина на текущий момент – это Россия. А Россия не может рухнуть, потому что тогда восторжествует Совдепия…
--Нет, Украина – это не Россия, а гетман – подлец и русофоб…
--Нет, господа, гетман – хороший правитель, и скоро Святая Русь возродится в Киеве…
--Сирин ввел моду на любовь к малолеткам…
--Нет, какой Сирин?! Это еще Оскар Уайльд, то есть не Уайльд, а этот… математик… Нет, не наш Шурка! Ха-ха! А Льюис Кэррол… Натурально, он водился с малолетками…
--Я себе такую маргаритку в Праге в прошлом году нашел!..
--Девушка, мне вот это – темное…Великопоповицкое?.. Да…
--Мы должны быть благодарны немцам, чьи штыки охраняют нас от ярости народной…
--Verdammt jene Hochland!..
--"От Киева и до Берлина ще не вмерла Украина, гайдамаки ще не сдалысь, Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!!!"
--Что будет в Совдепии… ну… допустим, в 1950 году?..
--Дедушку Сталина тихо отправят на пенсию…
--Господа, это дерьмо! Он никакой не красный наполеон!..
--Год назад Тухачевского пророчили на должность Наполеона. А теперь? Ворошилова?..
--Тухачевский ползал перед Сталиным на брюхе. Бонапартом он быть не мог…
--Вот – купил отличный альбом австрийских танков «Шкода»… Это Т-15.., а это образца 1930 года…
--Сирин – сын Набокова?.. Которого убили в 22-м году?..
--Да, я помню – у нас на площади перед Софийским Собором…
--Хохлы?..
--Нет, союзники. Из Союза русского народа…
--Святая Русь возродится в Киеве…
--Православие – старушечья религия!..
--Старушечья???
--Война Англии и Германии неизбежна!..
--Все зависит от Франции…
--Нет, все зависит от России!..
--На чьей стороне выступит Сталин?..
--Он еще сам не знает…
--Красная армия после репрессий очень слаба…
--Еще Бунин сочиняет про любовь к малолеткам… У него целый сборник – «Темные аллеи»…
--Нет, Бунин широк в своих симпатиях к женской половине…
--А это теперь хохлы думают, что это у них нобелевская премия по литературе…
--Дальний Восток мы потеряли, когда австрияки объявили амнистию чехословацкому легиону…
--Нет, господа, мы здесь находимся в России!..
--В Украине…
--На России…
Я сижу в этом собрании, вставляю свои слова (это я спрашивал о том, что будет в Совдепии в 1950 году), но чувствую каждый раз свою чуждость здесь – среди этой элементарной неблагодарности. Хотя, щирые украинцы меня тоже за своего не признают, хоть и дед… Неужели я – космополит?..
Я места себе не находил тогда еще и потому, что меня обволакивали мысли о Лидке: мы познакомились всего неделю тому назад, и вчера были в Опере. Давали концерт Луиджи Руссоло. Футуристическая музыка. Когда Маяковский вопрошает: «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?», отвечает ему Руссоло. Неужели только мне пришла в голову аналогия эстетики замятинского романа «Мы» с футуристическими композициями – например «Кол из будущего» Велимира Хлебникова? «Улицетворы» маршируют рядами по номерам. «Радио будущего – главное дерево сознания – откроет ведение бесконечных задач и объединит человечество… Это Радио разослало по своим приборам цветные тени, чтобы сделать всю страну и каждую деревню причастницей выставки художественных холстов далекой столицы» - может, правильно говорят фантасты, что когда-нибудь – как знать, скоро – радио, телеграф, ундервуд, библиотека и кинематограф сольются воедино и уместятся в кармане пиджака? Лидка мало что поняла, особенно в «Типографской машине», но ей понравилось. А потом я рассказывал ей о космосе, о космических ракетах, о том, что тунгусский метеорит считают взорвавшимся марсианским цилиндром. Но у некоторых фантастов проскальзывает беспокойство: тунгусский метеорит может оказаться потерпевшей аварию машиной времени. И тут меня самого тянет на сочинительство (как знать, может, и не потерпевшей):
СОН ИЛИ ЯВЬ?
Я просто обалдел, когда ощутил себя стоящим в тамбуре вагона первого класса, едущего по железной дороге где-то в Сибири в 1908 году. Все это я ощутил сразу же – как бывает во сне – знаешь что-то, а откуда – не понять. Может, такого рода ощущения свойственны были девушке-роботу из «Метрополиса»… Впрочем, если сейчас 1908 год, то ни «Метрополиса» еще нет, ни слова «робот» еще не изобретено. Надо не забываться. Я стоял в проходе у окна, за которым начал медленно уплывать вправо полустанок, поезд дернуло, как всегда дергает при отправлении. На перроне (хотя, нет, никакого перрона не было, была посыпанная гравием широкая дорожка вдоль путей, будка где-то и семафор – вот и весь полустанок) никого. Сизое с темно-серым небо выглядывало поверх сосен. Поезд набрал скорость, и сосняк приблизился к путям, но небо продолжало смотреть сквозь стволы. Потом больше стало елей и лиственниц. Поезд уже мчался на полной скорости, и на зигзагах путей впереди виднелся паровоз с неестественно большой трубой. Я не заметил сначала, во что был одет, но точно знал, что в этой жизни меня зовут Аркадий. Вот уж странное имя! Никогда бы себя так не назвал. Сам. Надо привыкать к эпохе. Там – куда мчится поезд – а я знал также, что он едет между Красноярском и Ачинском – будет Европейская Россия, паровозные гудки, гудки заводские, гудки первых авто, дальше – германские фольварки и звенящие берлинские трамваи, дальше – фортифы Парижа, дальше – лайнеры, плывущие через океан (люди, летающие на самолетах, уже потеряли прелесть путешествий через океан на кораблях). Я продолжал ехать и смотреть в окно тамбура – на север. Сибирское лето. Окно немного закопчено. Занавесочки отсутствуют. За моей спиной из полуоткрытого купе доносились – сейчас я стал различать их получше, но все равно не понимал пока, мужские или женские – голоса. Вот сейчас я обернусь и заговорю с попутчиками. Сейчас…
Я – ровесник века. Я пережил три интеллектуальных тупика, но я их пережил, преодолел, и мне даже смешно смотреть на тех, кто не пережил, не смог. Первый тупик наметился в 1917 году. Революция. Ее неизбежность. Разрушение старого мира. Евразийство – им и сейчас питаются целые общества. Блок отчасти выразил то, что творилось во мне. Я мог стать большевиком… И погибнуть в чистках в наши дни. Но я преодолел это. Спасибо эпохе! Мы узнали меру, как античные философы. На Украине, куда я попал, разрушать не хотели. Здесь революция оказалась созидательной. Второй тупик был связан с кризисом 29 года. Опять цивилизация рушилась, и хотелось в троглодиты. Это была эпоха самой острой ностальгии по дореволюционной России. Кем я был в 1908 году? Восьмилетним мальчиком, который только собирался в первый класс гимназии. Я еще не мог освоить страну, в которой жил. Воспоминания людей постарше завораживали: как сказал бы гоголевский Чичиков, в ту – Российскую империю из воспоминаний – «въезжаешь, как в рай». Мечтательные «новороссы» (так они себя стали называть тогда) уже хотели превратить сказку в быль – множились планы отделения от Украины южных губерний, воссоздания там Белой России и войны с Россией Красной. Я мог примкнуть к ним. Запросто. Но и здесь я, как колобок из сказки, обошел лису. Воссоздать Россию на Украине можно, но ценой уничтожения большей части населения, тех самых украинских крестьян, которые и так-то косо смотрят на гетманскую надстройку. Нет, сто лет еще будет жива Совдепия (Карел Чапек так считает в своих «Письмах из будущего», - хотя мне показалось, что будущее у него – это просто гипертрофированное настоящее), сто лет русская эмиграция будет вариться в украинском соку. Здесь. Они очень хорошо здесь прижились: Бунин в Одессе, Милюков и Булгаков – в Киеве, доживающие свой век поэты-символисты – в Крыму. Берлин – вторая столица русской эмиграции, и лишь небольшая часть («деникинцы») подалась в Париж, революционный анархический Париж уличных драк и драк в парламенте, Париж гламурного фашизма и гламурного большевизма (главный парижский фашист – парфюмер). Там вызревает иная русская эмиграция: против большевиков и немцев, против германо-большевиков. Третий интеллектуальный тупик подкрался незаметно. Я обнаружил его к 1935 году. 35 лет. Наполеон уже был императором, Александр Македонский уже лежал в гробу. Почему-то именно в 35 лет тянет подводить какие-то итоги (хотя Вернадский считает, что 35 – рановато для итогов, надо лет 60; у него-то они есть, а у нас?) Я обнаружил, что погряз в своей науке, что превратился в какого-то социологического блохоискателя, благо мой работодатель имеет манеру работать, как рабочий на фордовском заводе. Мир стал представляться каким-то одномерным. Дурной одномерностью. Я опять преодолел это. Я обратился к современной литературе. Она есть. У нас сейчас все еще принято оплакивать Серебряный век, эту «плюшевую литературу», как выразился мой друг, мечтательный марксист и основатель клуба «Левый поворот» (что близ вокзала на Паньковщине). После смерти Блока для них литература умерла, и даже берлинский прорицатель Мережковский кажется себе самому чем-то археологическим. Но ведь это не так. В Германии символисты – Георге, Рильке и Гофмансталь умерли. Зато какой взрыв экспрессионизма, авангарда! В оппозиции к нему новая вещественность Брехта и Ремарка. Рядом – Франция, пережившая революцию, новое поражение в войне и долгий, изнурительный кризис. Британская литература. Американцы: Хэмингуэй, Синклер Льюис, Фицджеральд. Дунайская литература. Кто-то сказал, что один Гашек сочинил больше, чем вся русская литература. Украинская литература развивалась очень своеобразно. Она вся ушла влево – куда-то между Винниченко и Блакитным, между Центральной Радой и большевиками. Но там – на левом фланге – началась настоящая буря. Что ни писатель, то масштаб. Особенно здорово развивается в последние годы бессюжетная проза. Встречал даже мнение, что украинская литература становится европейской литературой первой величины, как немецкая или французская. Это конечно, преувеличение, но левый крен много дал. Особенно «мiстархiя» в творчестве Пидмогильного. Три года я ходил по книжным лавкам, как в гастроном, составил себе в целом полное представление о литературе последнего двадцатилетия и даже самому захотелось что-нибудь написать. В стране должна развиваться не только техника, не только наука, но и искусство, не только технические науки, но и гуманитарные. Вот в Италии: сколько не пыжатся фашисты, а ничего у них не получится; помимо техники должны развиваться искусства, но из страны бегут интеллектуалы.
Украинский Сейм. Сойм. 400 депутатов разделены по национальным куриям: 330 украинских депутатов, 40 русских, 20 еврейских, 8 немецких, по 1 от греков и татар. Поляки очень недовольны, но умудряются проходить на выборах. О белорусах Полесского округа вообще речи не идет. Так решили в 1920 году. С тех пор конституция не менялась. Среди 40 русских депутатов сначала было много левых: меньшевики и эсеры, даже большевики, но потом электорат правеет, после выборов 1930 года все больше правых, монархистов, этих нелепых православных святош. Такое впечатление, что русские хотят вернуться не просто в дореволюционное состояние, а в Россию Николая I, забыв Россию Александра II…
Шредингер окончательно впал в индуизм, но по-прежнему преподает физику в Черновицком университете Франца Иосифа…
Я тоже, кажется, задремал, и мы с Лидкой одновременно встрепенулись, когда поезд стал замедлять ход. Я посмотрел на часы в свете лампочки – уже почти полночь. Если верить расписанию в рамке над хорошенькой лидкиной головкой, сейчас будет Фундуклеевка. За окном, когда я погасил лампочку, стали заметны очертания ночных закоулков, а неподалеку (поезд совсем сбавил ход) на обращенном к нам экране летнего кинотеатра мы даже приметили немецкий фильм «Frau im Mond». С удовольствием мы выскальзываем из душного тамбура в прохладную синь привокзального перрона. Здесь мы стоим аж полчаса, а поэтому можно не торопиться. Где-то рявкает паровоз, шумит привокзальная площадь, а с другого боку на скамейках ночует множество кочующих заробитчан. Миллионы их перекатываются по стране, спят, где придется, едят, что раздобудут, работают за гроши, и все это заканчивается смертью от падения с крыши поезда или от внезапной остановки сердца, которое не может уже приводить в действие усталый организм – наши искатели смысла жизни, должно быть, никогда не спрашивали о нем у этих людей, которые, наверное, и не знают, что каждый человек – целая Вселенная. Когда читаешь какого-нибудь философа: Бердяева, Соловьева или Булгакова, замечаешь, что, говоря о человечестве, они описывают лишь самих себя. Мы с Лидкой ходим между спящих на своем скудном скарбе людей. Все они спят, и только какая-то девочка – вроде ровесница Лидки – провожает нас тревожно-напряженным взглядом. Она смотрит на Лидку в моей шляпе канотье, на меня в летнем полотняном костюме белого цвета, и не может оторваться. Зато дальше прямо на перроне стоит ресторация, и это странно – не помню, чтобы ресторации стояли прямо на перроне. Мы заглядываем, и на нас смотрит целая гирлянда из дюжины проституток – от 12 до 20 лет – взобравшихся на высоченные табуреты вкруг большого круглого стола. Из радио льется берлинский джаз, и диктор сообщает по-немецки, что в Берлине сейчас 11:15 вечера. На другом конце перрона – подальше от ресторации – в уютном зальчике ожидания ожидают своих автобусов участники селянского съезда (об этом сообщает забытая кем-то табличка на конторке). Это более состоятельный класс – не чета заробитчанам, их жены одеты по последней ситцевой моде, а дети (они взяли на съезд много детей) смотрят на белом экране под лучом кинопроектора какой-то новейший американский мультфильм с марширующими гномиками. Вспомнил! – этот мультфильм предварял кинопросмотр в просоветском клубе рядом с лидкиным домом на Подоле, куда Лидка затащила меня неделю назад: «Все девчонки смотрели…», невероятной советской интерпретации стивенсовского «Острова сокровищ»: поиски сокровищ происходят на фоне революции в Ирландии, а резвая Дженни, влюбленная в доктора Ливси, здорово лазает по вантам.
В купе в лицо Лидки светит полоска света из коридора сквозь дверную щель, но я закрываю дверь, чтоб никто нас не видел. Где-то, как всегда в ночном поезде, плачет ребенок, стук полок, а лицо Лидки делается совсем детским, курносым, наивно-озадаченным. В полпервого ночи поезд набирает ход, но нам не до сна. Разоблаченная Лидка светится в темноте белизной своего тела, а какие-то яркие фонари, прожектора вырывают нас – все купе из тьмы, и Лидка опять превращается в темную, поглощающую свет резвую девочку, которая, если что, первая заберется своими загорелыми ногами на мачту…
Приятель смелей разворачивай парус
Ио-хо-хо, веселись как черт!
Одних убило пулями,
Других убила старость
Ио-хо-хо, все равно – за борт!
Мы падаем. Падает вся наша планетка – такая небольшая, что мы видим ее края. Падает Солнце, вокруг которого она обращается. Падает галактика, вокруг центра которой обращается Солнце. Падает вся Вселенная. Ничто ни за что не держится. Боги умерли, атланты разбежались по солдатским комитетам митинговать. Но падение не прекратится, потому что у Вселенной нет дна. А поэтому мы существуем. Падаем, значит существуем. Движенье – все, цель – ничто. Звезды вплывают, как рыбы, в наше окно, и нам даже приходится отгонять самых назойливых из них. Эйнштейновский поезд мчит нас вперед, и до ближайшей звезды 3 миллиона лет езды.
Снится мне в эту ночь старый, избитый и хорошо знакомый сон. Он снится мне уже несколько лет подряд, нечасто, но и не настолько редко, чтобы забыть его. Я уже достаточно освоился в этом сне, и знаю, что там делать. Нет, ничего мистического в этом нет. Сон – это творчество самого человека, и разве кого-нибудь удивляет, что ребенок каждый день играет в одни и те же игрушки, которые ставит в одном и том же порядке? Мне снится, что я получил большое наследство, и теперь в моей собственности огромный домина в фешенебельном квартале Киева – комнат пятнадцать или больше. Я брожу по моему новому жилищу, и все не могу освоиться. Там же неизменно присутствует моя бывшая жена, которая также совершает бесконечную прогулку по новой квартире. У квартиры два выхода, и один – черный ход – ведет по какой-то каменной лестнице на задворки, причем выход этот всегда не закрыт, и мне в каждом сне приходится аккуратно закрывать его. К моему большому сожалению, в следующий раз этот ход опять открыт, и мои труды пропадают даром. И мне приходится заново закрывать дверь. Это первый недостаток жилья. Второй – в квартире холодно, неуютно. Я пытаюсь делать вид, что ничего в этом страшного нет, но все равно мне тут… Однако, это всего лишь первое впечатление. Теперь я очень хочу, чтобы вместо моей бывшей жены, здесь была Лидка. Но Лидки здесь нет, и это третий недостаток жилья.
А Лидке в это время снится, как ею овладевает кто-то. Первый раз, второй… третий, четвертый… пятый… Это не может продолжаться, но это может продолжаться. Она – как мушкетер в ботфортах, и эти ботфорты страшно мешают, но их не снять…
Первая моя мысль при пробуждении: я не желаю думать о своей бывшей жене!.. И вообще: всегда удивляло, что в романе Горького «Жизнь Клима Самгина» главный герой, уже будучи в летах, все стремится наконец-то соблазнить тех женщин, которые привлекали его еще в гимназические годы. Я вот вряд ли захотел бы большую часть тех, кого хотел гимназистом. Или это уже пресыщение жизнью?.. Моя радость напротив…
А Лидкина первая мысль при пробуждении: у него такой большой…
Lernt das Leben zu genieben. Leiden lehrtes euch.
Утро. Мы в Кривом Роге. Кислый запах колес поезда. Уже жара. Перед пакгаузом в песке, перемешанным с углем, копаются дети. Здесь поезд почему-то стоит целый час, и мы решили походить по городу, а еще позавтракать в хорошем ресторанчике. Странно – город, вроде, большой, тысяч двести населения (рудник «Сухая Балка», и немцы строили горнообогатительный синдикат), а вокруг вокзала раскинулись какие-то совершенно сельские кварталы с садочками. Поскольку города мы не знаем, мы, описавши круг по близлежащему району, вернулись к вокзалу и тут увидели домик с белеными стенами, а в нем – «Козацька хата». Это уже знакомо. По радио играют чардаш. Я заказал яичницу с ветчиной, а Лидка – вареники с вишнями и мелко порезанное сало с луком. «А горилку?!» - спрашиваю я. Лидка смеется и заказывает минеральную воду. Я – тоже. «Знаешь» - говорит Лидка – «меня всегда удивляет, когда одноклассницы приводят своих младших сестричек – такая уменьшенная копия подруги». Принесли утренние (или ночные) газеты. «Скаженный Грыць собирает манифестацию в Лукьяновке… Съезд Украинской социал-демократической рабочей партии заслушал выступления Карла Каутского и Ноя Жордании… Украинский социалистический клуб и Украинский революционный демократический союз потребовали пересмотра итогов выборов в Городскую Думу Кривого Рога… Расформирована Украинская радикально-демократическая партия… Социал-демократическая партия Богемии и Моравии отметила свое 60-летие массовой 120-тысячной демонстрацией сторонников в Праге… По призыву Словацкой народной партии в Братиславе собралось до 70 тысяч крестьян, которые провели манифестацию за автономию Словакии… Британские войска деблокировали осажденный афганскими повстанцами Датта-хель… Концерт Лещенко в Одессе… Визит кайзера в Константинополь…» Ничего интересного!
Может и не будет никакой войны. Англия и Германия слишком отягощены своими проблемами с союзниками. Англия должна держать на плаву Францию, помогает республиканцам в Испании, но это ссорит ее с Италией. Германия должна держать весь пояс лимитрофов – от Финляндии до Грузии и Азербайджана, но разве можно полагаться на Маннергейма? А из Вены звучат пацифистские гимны: венские либералы воевать не желают – у них все больше проблем с Дунайской Федерацией. Обе великие державы и так тратят слишком много средств на содержание миллионных армий. Германия вынуждена держать полмиллиона солдат только в лимитрофах, а британцы – в метрополии. Но в лабораториях ведутся поиски какого-то чудо-оружия («лучи смерти», новые типы танков и сухопутных крейсеров, самолеты с броней танка…)
Лидка тем временем подманила кусочком сала хозяйского кота, но тут пришел официант и сказал, что кота нельзя кормить салом. Мы очень удивились, а Лидка продекламировала несколько детских стишков:
Дали котиковi сало -
Вiдповiв котятко: «Мало!»
И еще:
Падав сніг на поріг,
Кіт зліпив собі пиріг.
Поки смажив, поки пік,
А пиріг водою стік.
Кіт не знав, що на пиріг
Треба тісто, а не сніг.
Странно… я что-то такого из своего детства не помню… Или сочинили недавно… У нас были другие детские стихи… Тонкая пленка культурной городской России. Что мы знали? Считали Украину Россией. Быть может, в России есть еще дюжина украин, совершенно неведомых русскому снобизму?..
После завтрака надо еще дать телеграмму Лидкиной маме, что все в порядке – экскурсия приближается к южным берегам Крыма, но когда мы подошли к вокзалу, поезд дернуло, и он стал плавно набирать скорость. Быстрые загорелые ноги Лидки помчались к ближайшему вагону, а я помчался вслед за ними: со стороны действительно могло показаться, что взрослый мужчина гонится за маленькой хорошенькой девочкой. Но мы успели вскочить в открытую дверь вагона. За нами бежал еще кто-то, и этот кто-то не успел. Вагон оказался последним, и в следующую минуту мы наблюдали через заднее окно тамбура сцену «Отправление поезда». Я посетовал проводнику, что вот де – жаль, что у меня нет киноаппарата – получилась бы хорошая антитеза известному фильму братьев Люмьер «Прибытие поезда». Очень даже оригинально – куда оригинальнее, чем недавняя шутка в «Киевском юмористическом листке», что после «Черного квадрата» Малевича («негры ночью уголь воруют!») теперь остается написать разве что «Белый квадрат» - вообще ничего не рисовать. Лидка сказала, что поезд ушел раньше, чем по расписанию. Проводник сказал, что через час будет Апостолово. Там и дадим телеграмму.
В купе играем с Лидкой в карты, на которых нарисованы политики Украины и мира: на червах – украинские, на пиках – русские, на трефах – еврейские, на бубнах – «во всемирном масштабе» (как говорит Чапаев в советской кинокартине): туз – кайзер Вильгельм, король – Эдуард VIII Английский (Заика), королева, то есть дама – Сталин (ох, и потешались, должно быть, художники!) – в образе Екатерины Второй, валет – президент Рузвельт, десятка – султан Мехмед Эртугрул Эфенди, девятка – японский микадо Хирохито, восьмерка – Леон Блюм (не путать с героем Джойса!), семерка – австрийский император, венгерский король, богемский король, иерусалимский король и прочая Отто Габсбург, шестерка – Муссолини с обезьяньей рожей (вот Дарвин бы порадовался!), пятерка – Махатма Ганди, четверка – генералиссимус Чан Кайши, тройка – Ларго Кабальеро, двойка – шведский король, а джокер – папа римский.
Лидка проиграла, чуточку обиделась, поставила свои ножки с окрашенными в красный цвет ноготками на мое колено и спросила, учился ли я в мужской гимназии? Разумеется!.. У нас все гимназии были мужские или женские. Смешанных не было. Это в восемнадцатом большевики создали Единую Трудовую Школу. Теперь они хотят вернуться к старорежимной гимназии, а ЕТШ, наоборот, очень понравилась в Германии и Австрии (там сейчас целое педагогическое направление «трудовой школы» противостоит классической гимназии). Лидка: А у меня подружка училась в смешанной школе. Говорит, что с мальчишками, в общем, нормально учиться, думали, что они на всех начнут кидаться, дразниться, но ничего: за год только одна девчонка из класса забеременела. Я говорю: Ну, у вас, наверное, только сапфические страсти!.. Лидка шлепает меня по плечу, а потом говорит шепотом на ухо: Вообще-то да, но только по большой дружбе.
Странно, почему-то женские страсти не вызывают того отторжения, как мужские, и даже Котляревский в «Пане Халявском» лишь снисходительно усмехается: «Вот еще выдумали что! Что нам цаловаться между собою? Это будет горшок о горшок, а масла не будет», подмигивая читателю, но это уже зичирикала его невестка из следующего столетья. Зачириканный век – XIX. Как мы жили тогда? Как мы могли жить? Что мы имеем в 1900-1913? Смерзшиеся глыбы «великих держав», философия, обратившаяся в раздел математической логики, старообразность как идеал солидности (любопытно, что помимо «теплых» и «холодных» культур есть еще «старообразные» и «младообразные»). Мечта поскорее отринуть «легкомысленность» и постареть. Старый мир. Только оказавшись в 1920-х, мы смогли оценить всю нашу перемену. Это была милость Музы Истории, сошедшей по предопределению Аполлона – бога судьбы к европейцам и подарившей им самое прекрасное десятилетие века. Империалистическая война оказала неоценимую услугу европейскому сознанию – она поставила его перед фактом естественных ценностей, отсортировав все мнимые: люди 1920 года уже не могли без улыбки вспоминать свою ложную серьезность 1910 года – официоз и мифологию, в которую уже никто не верил. Человек жив, здоров, сыт, и его щеку только что задела женская прическа в стиле крыла ласточки, - вот и все, что нужно для счастья. 20-е годы – эпоха массового экзистенциализма.
Лидка: Я – экзистенциализм?
Да!
Лидка: А что было в 1910?
Далекое-предалекое детство. Мне десять лет. На даче за городом родители пьют чай с клубничным вареньем, а на венском стуле раскинулась свежая, в пышном розоватом платье, пахнущая хорошим табаком и дорогой, моя старшая сестра, которая только что приехала из Москвы, курсистка. Старшая сестра (я ведь поздний ребенок у своих родителей) рассказывает о своей подруге: «Идем мы с этой татарочкой – Нэфисе, которая так хотела ветчину с доброй свиньи, и она едва не попала под лошадь. Я ей говорю: Ты будь осторожнее, а то ведь убьет. Она (патетически): Да, и будет лежать на мостовой красивое мертвое тело!» А в другой раз еще экстравагантнее: «Со мной на курсах учились две евреечки из Бессарабии. Писаные красавицы! Одну вообще можно было бы на роль Ревекки в пьесу «Айвенго» по роману Вальтера Скотта. И что вы думаете? Вышли замуж за двух старых, омерзительных евреев…» Когда я это все вспоминаю – ту, далекую Россию, закрадывается сомнение: жил ли я тогда, там – на Волге, или это была какая-то другая шредингеровско-буддийская жизнь?..
Лидка: Рассказывай, рассказывай! Мне нравится, когда ты что-нибудь рассказываешь…
Я: А давай-ка лучше пойдем в вагон-ресторан. Я сыт, но мне хотелось бы попробовать здешние вина – хвалились. Кажется, токайское есть.
Лидка: Ой… а я еще никогда не пила вина…
Дойти до ресторана – через два вагона от нас – нам не удалось; поезд прибыл в Апостолово.
Апостолово. Основано в 1793 году. До 1923 года – село Покровское. Апостол – фамилия молдавского происхождения, род Апостолов включен в Малороссийский гербовник. Население – 10 тысяч жителей. Кирпичный, консервный заводы, маслозавод, элеваторы. По перрону ходят босоногие парни и девушки и продают вареных раков, редиску, мороженное и малосольные огурцы.
Лидка наконец дала телеграмму в почтовом отделении внутри новенького, чистенького вокзальчика (даже фонтан на перроне есть). На вокзале надпись «Станция Апостолово открыта в 1904 году». Люди неторопливы, замаявшиеся в поездке пассажиры лениво слоняются по перрону, а продающие не пристают к ним почем зря. Это не Нежин, где знаменитые нежинские огурчики разве что за пазуху не засовывают – и все втридорога. Лидка взяла мороженное по 20 копеек. Я прочитал на стенде с газетами: «Протофис называет деятельность сеймовской комиссии во главе с Винниченко обычной грабижкой…»
На Лидке – ее любимое короткое платье цвета морской волны, но не морской, а скорее, просто зеленой, как в пруду. Она – как символ лета, летняя девочка. Буйная листва каштанов и платанов. Южный город – им нельзя не восхищаться. За вокзалом – медовая лавка «Вулик», а рядом пивная, где сидят несколько австрийских солдат. Высоченные пивные кружки. Это последнее, что мы видим в Апостолово, потому что поезд зовет нас на посадку. Мы протискиваемся в вагон-ресторан. На видном месте курсовая таблица: 1 рейхсмарка равна 3 гривнам и 68 копейкам, 1 дунайская крона равна 1 гривне и 29 копейкам. Неизменные цветочки в вазочке на столике под занавесочками.
Лидка: Мне дашь попробовать?
Я: Боишься?
Лидка: Немножко боюсь…
Винная карта действительно хороша. Новейший немецкий ликер Кюммерлинг (6 гривен 60 копеек), кувшинчик крюшона (2 гривны 52 копейки), украинская горилка трех сортов, испанское бренди «Торрес» (10 гривен 66 копеек), розовое вино «Крым» (4 гривны 49 копеек), наконец, Токай Мускотали – венгерское (5 гривен 71 копейка). Кто может пить так основательно-романтично, как мой старший брат-погодка – Хэмингуэй? Он отправился воевать во Францию на итальянский фронт в Альпах, а потом – много лет спустя – сказал журналисту: «Я был большим дураком, когда отправился на ту войну. Я думал, что мы спортивная команда, а итальянцы и австрийцы – другая команда, участвующая в состязании». Мы заказали токайское и к нему сырную тарелку.
Вот так же (ну, почти так) я сидел четыре года назад в обществе моего давнего друга, ныне скончавшегося, переводчика и книгоиздателя из Славянска Изюмского уезда, мучающегося от хронического туберкулеза. Я приехал в Мариуполь за острыми ощущениями: мне отчего-то захотелось поглазеть на территорию Советской России с вышки на границе (для этого не обязательно ходить в музей, как набоковскому герою). В вагоне-ресторане, который переделан в ресторан и навеки загнан в тупик (все окна – настежь), он похвалил мою первую книжку «Социология украинского города» и рассказывал:
--Мы даже не понимаем, благодаря чему здесь появилась эта граница. Я тут читал у одного автора – эмигранта из России – фантастический роман. Он пишет, что Италия могла – вполне могла – вступить в войну на стороне Антанты, а не Германии (ее ссора с Турцией в 1911, династический брак Виктора-Эммануила и т.д.) Это получается, у Антанты на один фронт меньше, у Центральных держав – больше. Да, в Тироле и Венето. Франция могла выдержать солдатский бунт в мае 17-го. Дальше получается, что Румыния тоже могла выступить на стороне Антанты или остаться нейтральной. У России меньше фронтов. Дальше получается, что все победы Германии на востоке бесполезны: Гетманщина и Балтийское герцогство существуют до тех пор, пока в Берлине сидит кайзер.
--Хм… Революция в Германии?
--Да, они к концу войны тоже были на грани. Особенно Австро-Венгрия. Она, зажатая между двумя фронтами, разваливается точно. И Турция – ее немцы спасли в восемнадцатом, когда сбросили англичан в Ла-Манш. Дальше победа Антанты. Ослабление Германии. Сюда приходят большевики. Махно гуляет по Украине, Винниченко и Петлюра свергают гетмана (у них целая коалиция). Но государство распадается. Украина в составе Советов.
--А Деникин?
--Автор считает, что у него все равно никакого шанса не было. Как и у Колчака.
--Ты считаешь, что судьба России решалась в Риме в мае 1915-го?
--Да, у него это звучит убедительно. Потом в Германии тоже могла произойти большевистская революция. И в Венгрии тоже. Турцию делят между греками и армянами. В итоге тебе не пришлось бы сейчас любоваться восточным берегом Кальмиуса.
--Тогда я был бы где-нибудь в Париже.
--Смотри: одна коалиция побеждает, другая разваливается и становится легкой добычей для Советов. Получается, Советы усиливаются и становятся большой федерацией – может, до Рейна. Мне этот опус показался интересным, и я издал его – под названием «Иное небо». Меня долго ругали. Его оскорбляли как неуча в истории и географии. Писали, что этого не могло быть: даже, если бы Италия перешла на сторону Антанты, германская победа более вероятна.
Потом – глядя в бинокль с вышки на советскую территорию (ничего особого я там не увидел) – я пытался приладить эту антиутопию к своей картине мира. Существует такой сорт журналистов и серьезных писателей, которые любят расхваливать «реформы большевиков». Герберт Уэллс два раза паломничал в Советскую Россию; второй – как раз в то время, когда я рассматривал ее в бинокль. Андре Жид, Сидней и Беатриса Вебб… «Я не коммунист, но методы, применяемые в Советской России…» Хотя… Ромен Роллан и Анри Барбюсс – коммунисты. А в самом деле – чего они там в Совдепии добились? Я где-то читал, что оттуда уехало 5 миллионов человек – образованных и квалифицированных работников. Лучшую, наиболее развитую часть Российской империи большевики потеряли еще в 1918, и хотя им удалось разгромить антибольшевистские армии Колчака и Деникина (белоэмигранты и по сей день спорят – кто кого «предал»: Колчак – Деникина или наоборот?), это была пиррова победа. Ленин в 1921 признал, что «завоевано слишком мало». На карте мира Советская Россия выглядит огромной страной, но столь же внушительно выглядит Дания – за счет своих гренландских владений. Мир поделен между Германией и Великобританией, которая хладнокровно расплатилась с победителями на счет Франции и России. В этом раскладе Совдепия не есть какой-то особый мир, равновеликий «миру капитала», как не были древние евреи равновелики остальному «языческому» миру. 120 миллионов человек – 5% населения мира, из которых половина готова восстать против большевистского режима. А как же мощный индустриальный подъем, который переживает Советская Россия? – возразят мне. Тому причина изначальная неразвитость и большой потенциал аграрных районов Российской империи, которые достались большевикам, и американские кредиты. Америка создает альянс с Совдепией против Японии, но Англия!.. Когда после 1920 года стало ясно, что власть большевиков ограничится лишь частью бывшей Российской империи, среди них случился конфликт между сторонниками перманентной мировой революции и сторонниками построения коммунизма в отдельно взятой стране. Сталин, вроде, был на стороне последних. Его очень любят евразийцы («Сталин окончательно отвернулся от чуждой Европы и вернул Россию к исконным евразийских корням…»), но я сомневаюсь, что Сталин очень любит евразийцев, хотя, когда он умрет, они будут говорить о нем, как о тайном евразийце (а сионисты – как о криптоиудее, ха-ха!..) Сталин – типичный большевик, который рассматривает Россию в качестве плацдарма для завоевания остального мира. Неужели они когда-нибудь придут сюда – на Украину?..
Но это, если и будет, то когда-нибудь, а мы живем сейчас. Я красиво открываю бутылку токайского и разливаю золотистый напиток по бокалам. Лидка отпивает, потом еще: «Что-то тут есть…» Лидка срочно заедает гозинаком и шепчет мне: «Я, кажется, уже пьяная…» – «Я тебя отнесу на руках». Напротив нас – сидят друг напротив друга два человека: сын и отец (это я наметанным глазом социолога; говорят, первым украинским социологом был Гоголь; определил на раз). На отце – линялая шинель со споротыми «разговорами» (красноармейская??) Сын в модном костюме – выглядит немного даже по-гангстерски. Лидка тоже обратила внимание: «Что ты о них скажешь?» Это наша игра. Когда Лидка прознала, что я – социолог, она все время указывает мне на первого встречного, чтобы я – как Шерлок Холмс – рассказал о нем все. Даже притащила однажды фотографию своего класса (двадцать гимназисток во главе с очень самолюбивой и раздражительной панной классной наставницей): «Расскажи мне о них». Я рассказал, что мог. «Правильно?» – «Ну… в большинстве случаев ты прав…» И вот сейчас я уверенно, глядя при этом в дальнее окно, за которым мелькает лесопосадка, рассказываю: «Это папа и сын. Сын уже давно живет здесь – на Украине. Папа совсем недавно садами-огородами, может быть, всего три дня назад, пробрался сюда из Советской России. Они едут… скорее всего, в тот город, где живет сын…» «Нет, в Никополь, по делам о наследовании» – прерывает меня молодой человек в гангстерском прикиде. «Извините… я рассказываю юной панночке о большом мире, что ждет ее за пределами пансиона». «Ваша дочь?» «Не совсем…» «Если вы не возражаете, господин, присоединитесь к нам» – молодой гангстер галантно приглашает нас, и мы пересаживаемся напротив воссоединившегося семейства. «Вы правы» – говорит старик в шинели – «я действительно перешел границу РСФСР». Тут удивляюсь я: «Это где? Разве сейчас это возможно?» «Нет, не здесь. Я перешел границу с Лито-Белоруссией. Там в лесной полосе можно перейти». «Интересно! И…» «Вы хотите спросить, что там? Уже двадцатый человек, который начинает знакомство с одного и того же вопроса… Там очень скверно. О репрессиях вы слыхали?» «Да, у нас много пишут об этом». «Репрессии сейчас вовсе не такие, как были раньше. Раньше хотя бы было понятно – кого и за что?» «Да, белогвардеец знал, что его точно расстреляют» – иронизирую я. «Вы, молодой человек, не правы. В спецах у большевиков работает очень много бывших. Например, многие министры временного правительства до сих пор живы и даже при чинах. Ливеровский, например, который был министром путей сообщения. Сейчас он преподает в Ленинграде…» «В Ленин-граде?..» «В Петербурге, или Петрограде – как вам угодно. Он был переименован». «Ах да, пардон, забыл!» «Я – специалист в маркшейдерском деле. Я долго работал на Урале, а при большевиках – в Кузбассе. Они там разрабатывают уголь. Там огромные запасы. Весь Донбасс по сравнению с Кузбассом – это в Сибири – просто детские игры. Год назад, когда репрессии докатились до народного комиссариата тяжелой промышленности, сняли Межлаука. Сейчас он уже арестован. А меня перевели из Кемерово в Москву. Я слишком быстро делал карьеру. Три месяца – и замнаркома… это товарищ министра по-старому. В апреле я понял, что меня арестуют». «Как? Из чего?» «Меня собрались перевести на какую-то малозначительную должность. В Советской России всегда так делают, прежде чем арестовать. Вот Ягоду вдруг ни с того, ни с сего сделали наркомом связи – это куда менее значительная должность по сравнению с наркомвнуделом, а Марьясина просто отправили на пенсию. Мне рассказывали, что Сталин обнял Марьясина со словами: «Ты же не оппозиционер. Ты наш красный банкир. Чего тебе бояться?» Через неделю Марьясин арестован. Я…» Старик (ему 60 или больше) в разговоре употребляет много незнакомых слов и фамилий. Наверное, это видно по моему лицу, и поэтому он поясняет: «Ни один советский чиновник сейчас не уверен в завтрашнем дне. Все ждут ареста, но это не мешает проклинать на собраниях тех, кого уже арестовали. Два года… да нет, с декабря тридцать четвертого, когда Кирова убили, не прекращаются аресты…» «Да, я где-то читал, что за прошлый год в Совдеп… в Советской России арестовано 600 тысяч человек». «600 тысяч!» – восклицает Лидка, с которой сошел весь хмель. «Я думаю, ситуация еще хуже. Арестовывают не контрреволюционеров-подпольщиков и не кулаков, а руководящий состав. Почти все наркомы, кто был наркомом в тридцать четвертом, уже арестованы. И расстреливают. Очень много. Я думаю, половину из тех, кого арестовали в прошлом году, уже расстреляли». «Триста тысяч??» – Лидка трогает нос указательным пальцем. «Да, пани, не меньше». Я поражен: «Но это же невозможно! Страна не может существовать в таком режиме. У нас во всех пенитенциарных учреждениях на Украине находится от силы 80 тысяч заключенных, а расстреляно… человек 50 за год». «Вот и мы ничего не можем понять. Непонятно, кто с кем и против кого борется. Сажают троцкистов, эсеров, меньшевиков, гетманцев, анархистов, монархистов, шпионов…» «Постойте! шпионы и гетманцы – среди советских чиновников??» «Это-то и странно, молодой человек! Но если бы вас били три часа подряд в день, и не давали спать, вы бы сознались, что вы – японский или украинский шпион». Надо заметить, что я как-то за всю свою жизнь обходил стороной все карательные органы, даже чека в свое время в начале восемнадцатого года меня проворонила. Старик закусывает свои слова холодной телятиной и продолжает: «Меня держали в немецком фильтрационном лагере в Орше. Но очень быстро нашелся мой сын» – старик кивает в сторону молодого гангстера: «А в Никополь мы по делам. У меня там до революции были акции на чугунолитейном заводе». Молодой гангстер, который уже давно не промолвил ни слова, вдруг встрепенулся: «Папа, нам пора». И они засобирались, но старик успел спросить меня: «А вы, молодой человек, не из Державной Варты?» «Нет, вы насчет меня можете быть совершенно спокойны». «Вот как… вы не ошиблись насчет меня, зато я ошибся насчет вас. Всего наилучшего» – и он уходит, запахнув шинель, будто его старые кости уже не греет кровь, даже в жару.
Мы пересаживаемся назад (официант любезно не убрал наше пиршество) и снова поднимаем бокалы с токайским. «Вот, Лидка, какая страна там…» Через пять минут за окном уже мелькают виды Никополя. La vie est belle!
На перроне продают украинские патриотические веночки. Лидка украшает свою голову веночком и тянет меня посмотреть что-то по киоскам. В Никополе почему-то все говорят по-украински. В 1917 году на территории современной Украинской Державы жило 4 миллиона русских. К ним в 1918-1920 (пока большевики не закрыли окончательно границу) добавилось еще 2 миллиона русских беженцев (не меньше) – от революции, голода, тифа. Но сейчас русских где-то 4-5 миллионов. Значит, почти два миллиона ассимилировались, превратились в украинцев: шахтеры Юзовки? докеры Одессы? крестьяне севера Черниговщины? Как сейчас помню, сидит напротив меня полковник бывшей царской армии (он, вроде бы, даже пенсион получает от правительства) с красивым выбритым черепом (не всем же такие прически идут; краниология…) и цедит слова: «Ты думаешь, мы – русские – здесь – на Украине – случайный элемент? Ключевой! Мы (вместе с немцами) создали это государство, когда пала та Россия. И оно существует только благодаря нам. Мы – в армии, мы – в правительстве, мы – в Протофисе. Можно всю жизнь здесь прожить, ни слова не говоря по-украински. А что они? Украинцы? Они дали двух своих «гениев» – Махно и Григорьева. Сколько мы за ними гонялись! Махновщина и григорьевские погромы – вот Украина без русских…» И все-таки он не прав. Он не смотрит далее смотра гетманской гвардии (каламбург!) На Украине – вот сейчас, на наших глазах – появляется прочный гражданский класс. Тот, которого так не хватило России в 1917. Он не холопский и не панский. Он – прочный средний класс мелких хозяев и грамотных избирателей. Не смотря на кризис и разорение каждого третьего хозяйства в деревне. Странно, но в Германии позиции социал-демократов и независимцев также пошатнулись после 1929. К власти снова пришли консерваторы. Теория о том, что экономические трудности питают революцию, не подтвердилась. Революционеры, кажется, уже надоели. Терпеливый, аккуратный, работящий украинский крестьянин. Человеку, приехавшему из коренной России в украинское село, кажется, что здесь все – кулаки. Я вспоминаю, как накануне войны приехал – первый раз в жизни – к деду в полтавское поместье. Его сосед, хозяйственный однодворец (на Украине немало помещиков-однодворцев), спрашивает меня поутру, когда я собрался с его сыном – моим ровесником – в садочек полазать по деревьям и нарвать черешен: Как понравилось у нас?.. Молоко пил?.. Коровье?.. А козье?.. А цапово? – это уже спрашивает саркастически его сын – мой тезка, и родились мы с ним в один день. Все: Га-га-га!!! Русские эмигранты хмыкают: энто у них климат пожарче и почвы – один чернозем, а у меня в Вологодской раз в три года недород случался.
В 1920-х на Украине было экономическое процветание: быстрый промышленный рост, расцвет сельского хозяйства. Немецкие промышленники вдруг обнаружили, что вести дела на Украине, в Румынии, в Литве выгоднее. Ведь зарплата рабочим меньше. Пошел экспорт капитала. Конечно, тут же явились немецкие патриоты, какие-то артаманы и национальные социалисты, которые возопили: германские деньги – в германскую экономику! Кто их слушал? Само собой – германская колонизация: Буковина, Железные Ворота, Добруджа, Таврический Округ, Прибалтика. В 1929 процветанию пришел конец, но сейчас мы, кажется, выкарабкались. Есть и такая т.з., что процветание Украины в 1920-х – следствие прививки русских эмигрантов. Две трети здесь, хотя есть русская Рига, русский Баку, русский Выборг, русский Берлин, русский Париж, где отаборились деникинские «преторианцы» на службе у правительства Франции.
Мы опять в купе, смотрим в потолок и едем. Перебирая вещи в рундуке под своим диваном, я обнаружил листок с торопливыми записями по-русски: «Лозунг единства с боротьбистами снимаем. Новый лозунг: гетманская диктатура помещиков и крупной буржуазии готовит интервенцию в Советскую Россию! На фоне ожесточения классовой борьбы по мере приближения к коммунизму, германский империализм и его наймиты – украинские паны и русские белогвардейцы, окопавшиеся на Украине, готовят новый поход на Москву…» остаток текста оторван. Знакомый любому социологу метод контент-анализа источника сего неопровержимо свидетельствует, что на моем диване в прошлый рейс размещался какой-то профессиональный революционер из укапистов.
Встреча с беженцем из Совдепии разогнала течение моих мыслей. Я – будто кабинет с четырьмя спорщиками.
Первый: Русская революция – это было обрушение не только петровской России, но и всей культуры, цивилизации, наработанной за двести с лишним лет. Дворянин, господа мои, не смотря на все его привилегии, отнюдь не всегда был помещиком. Из 2 миллионов дворян к 1917 году едва ли 150 тысяч были крупными землевладельцами. А остальные? Кем был дворянин в России? Офицером, инженером, учителем, врачем, ученым. Средний класс – прошу любить и жаловать. Большевики повели борьбу не против классов, а против сословий. В итоге Россия потеряла слишком много. Невосполнимо много.
Второй (в чьем скептическом хмыканьи я узнаю Питирима Александровича): Но они создали больше того, что сломали. Всеобщее бесплатное образование, движение огромных масс к образованию, культуре, карьере. Ведь никого не удивляет советский академик – сын неграмотного крестьянина?
Первый: Да, но, милостивые государи… на наших глазах революция пожирает свои произведения. Если уничтожается советская элита, то возникает вопрос: а стоило ли ее растить? И кто придет ей на смену?
Третий: Революции – двигатели прогресса. Они неизбежны. И русская революция – не исключение. Я не знаю, что вообще надо сделать, чтобы предотвратить 1905 и 1917-й. Где пролегла та развилка, после которой они равно стали необратимы? Думаю, отсчитывать нужно от декабристов, не позже.
Четвертый: Однако, если февраль был неизбежен, то одинаково ли неизбежен октябрь 17-го? Сами большевики в своих книжках называют их разными революциями…
Первый: Но это – лишь желание «отмыться» от «эсеровско-меньшевиской» политики.
Второй: Революция 17-го года в России – это единый процесс, совершенно объективный и последовательный. Точно также, как накануне революции во власти не было ни одного министра здравомыслящего и властного – дряхлый Горемыкин, некомпетентный Штюрмер, сумасшедший Протопопов и ненормальная Вырубова – это целая галерея бесталанных правителей и циничных карликов, это результат полного вырождения элиты, точно также и беспрерывно сменяющие друг друга временные правительства не сумели управлять революцией…
Первый: Но ведь, хотя Наполеон сумел выгодно заменить собой весь Конвент и Директорию в придачу, закончил он свои дни на далеком острове, а Франция была разгромлена в пух и прах.
Третий: Если речь о Сталине, то в Наполеоны он не годится (не только Тухачевский). Да, он умрет в своей постели под славословия холуев, но лучше б он умер в ссылке или погиб в бою. Потому что этот человек окончательно ставит крест на стране. После него что будет? Обязательно появится какой-нибудь подленький холоп, который осудит культ вождя, выставит напоказ сталинскую недалекость, неумелость, припудрит рассказами о личной жизни вождя. Но «освобожденный» таким образом народ долго не выдержит свободы, и вскорости снова найдет себе хозяина (как холоп может быть без хозяина?), только еще более примитивного и бесталанного.
Первый: Значит прав я насчет катастрофического влияния русской революции на будущее народа. Лишенный своей аристократии, он обречен на еще большую деградацию – неважно под какими лозунгами: отнять и поделить или же по-аввакумовски отгородиться от всего мира. Да, мы – дворяне – несправедливы к мужику. Мы портим крестьянских девок и платим скудное жалование поденщику. Но без нас просто ничего не будет. Мы – те 5%, без которых цивилизация невозможна, и именно поэтому муза истории тысячелетиями терпит нас с нашей несправедливостью, а все народные бунты заканчивались плачевно.
Второй: Но, господа, не стоит заворачиваться в тогу незаслуженного достоинства. Все сложнее…
Где-то там – то ли на Волге, то ли за Уралом, то ли в Киргизских степях, на заснеженном полустанке качается на ветру фонарь, а «ветер, ветер – на всем белом свете», как сочинил Блок. И рев заводских гудков, ружейные залпы, крик миллионоглотки, аплодисменты, дым пожаров – мне и Руссоло не подходит, у нас сильнее звучит. Почему это случилось именно на нашей жизни, почему война, революция, мировой пожар не произошел раньше – лет на 50? 100? В наивном викторианском веке, в эпоху тихоходных пароходов лорда Пальмерстона, о которой разве что Жюль Верн писал. А может быть все, действительно, неизбежно, и должно было случиться именно у нас – на пересечении синусоид.
Я – как пришелец с другой планеты – здесь, на Украине, где все тихо и спокойно, как закат солнца в днепровских плавнях (будем проезжать мимо). Кто-то из остряков сказал уже давно, что гетман Скоропадский должен украсить свой герб изображением доброго куска сала с хлебом. Да, и поговоркой моей полтавской бабушки: «Дурне сало без хлиба!»
«Так и сказала?» – переспрашивает Лидка. «Ты у меня просто гений» – она же полушутя-полусерьезно: «И я буду думать, что соприкоснулась с гением в лучшую пору его жизни».
В купе очень жарко, Лидка страдает справа от меня на своем диване и делает вид, что читает. Я достаю из чемоданчика свою книгу – роман британского писателя Грейвса «Я, Клавдий».
Но Лидка отрывает меня от чтения: «Я тебе говорила, что мой папа погиб, когда мне было 12 лет?» «Да, но как-то кратко…» «Знаешь, мне иногда кажется, что я ищу в тебе родителя». «А мне кажется, здесь больше обыкновенной девчачьей смелости – помнишь, как мы познакомились?» «Да…»
Познакомились мы весьма романтично: в апреле я зашел в небольшой ресторанчик, что на поставленной на прикол барже близ Труханова острова. Нет, Лидка не вынырнула русалкой из пучины вод Днепра и не увлекла меня в свое подводное царство – не сезон был. Я сидел в ресторанчике и листал наконец-то приобретенную «Философию неравенства» Бердяева, а Лидка на моем горизонте тем временем разругалась со своими двумя подруженциями, схватила висевшее на ветке дикой яблони с прошлого года яблоко, надо сказать, порядком подгнившее, и с силой запустила в обидчиц. Яблоко прилетело и плюхнулось прямо перед моим носом (какая-то в этой истории библейская символика; если бы я сочинял это, я бы сочинил не так, а по-другому; и если бы мир был без христианства, как мечтает Вячеслав Иванов, то и символика…) Подруженции разбежались. Потерявшая самоуверенность Лидка (голубой плащик, коса до попы – взяла и отрезала на свой день рождения; я оплакал в стихах, ей понравились) приблизилась к барже: «Извини… те…» Мы глядели друг на друга. Долго. «Почему ты так на меня смотришь?» - спросила Лидка, хотя уже знала ответ.
В купе еще жарче. Мы вместе мечтаем о большом вентиляторе. Вот надо будет написать главу в книгу жалоб и предложений Лозово-Севастопольской железной дороги, или по какой мы едем? Почему в купе нет вентиляторов? Почему пассажирам на самолетах не выдают парашюты? Почему один из крупнейших ученых-социологов Украины, переживший три революции и гражданскую войну, бежавший из Совдепии, овеянный всеми ветрами мировой истории, так смотрит на маленькую хорошенькую девочку в голубом плащике?
Такими осовевшими от жары мы в полшестого вечера приехали в Александровск, он же Запорожье на всех украинских картах. Странное переименование. Все остальные города с «имперскими названиями», как говорят деятели украинского движения: Екатеринослав, Елизаветполь, Константиноград – и по сей день так называются, а Александровск переименован. Хотя, строго говоря, Запорожьем можно назвать и Никополь, и Марганец, и даже Каховку. Сечь постоянно мигрировала по Нижнему Днепру. Тоже самое с административным делением Украинской Державы: по сей день сохраняются 8 дореволюционных губерний, 2 округа – Полесский и Таврический и Крымская Автономия. Еще в 1918 деятели Центральной Рады предлагали поделить территорию на 31 округ, потом – в 1925 – был прожект деления Украины на 50 округов, не считая Крыма, но по-прежнему Переяславский уезд входит в состав Полтавской губернии. Говорят, гетман не хочет раздражать русских.
Лидка накинула платье, и мы вышли в марево запорожского перрона, и тут… Нет, если бы я сочинял нас, как в кино, или как в романе, Лидка должна была что-то громко рассказывать (например, как она прошлым летом была у бабушки в Подольской губернии, и как в самую торжественную минуту, когда дед в честь их приезда священнодействовал над целым зажаренным бараном в вине, в зал – на Украине даже в двухкомнатной квартирке большая комната носит громкое название «зал» – вбежала маленькая кузина Лидки и с жутким винницким акцентом про соседского мальчика: «Вин выдрав в менэ зайчика, що я аж впала!»), и тут – на полуслове она должна замереть, а я оглянуться на нее… Нет, все случилось прозаичнее: Лидка моментально заскочила назад в вагон.
«Что?..»
«Там экскурсия!»
«Какая?»
«Моя».
«А…» – до меня наконец-то дошло.
«Они там – на поезде на соседней платформе. Нет, я уж посижу в духоте. И закрой меня».
Я поцеловал ее и замкнул дверь в купе. На перроне действительно слоняются два десятка гимназисток под присмотром пани классной дамы с той самой фотографии, но я думаю, что шататься среди них нет никакого резону, а поэтому прохожу сквозь тамбур вагона и иду к вокзалу. Там – в почтово-телеграфном отделении до востребования – меня ждет телеграмма от Питирима Александровича: «Все отлично ваша книга печати гонорар» и гонорар – 618 гривен. Это очень хорошо: не люблю себе в чем-либо отказывать на отдыхе. Напротив вокзала – лавка всякой всячины (как у Гоголя, «молодуха продавала ленты, колеса и ружейную дробь»). Полистал новый атлас мира, приценился к фарфоровым статуэткам на мотив «Конотопской ведьмы» и тут… увидел маленький вентилятор. Незаменимая вещь в дороге! Приобрел (7 гривен 86 копеек). Вернулся на перрон. Гимназистки уже исчезли. Я прошел сквозь их вагон и пробрался в свой. Изнывающая от жары Лидка очень обрадовалась вентилятору. Мы нашли розетку под столом, и скоро вся атмосфера купе пришла в движение.
На выезде из города видим за железнодорожным шлагбаумом на шоссе множество людей, которые держат за руль старенькие велосипеды. Это рабочие, возвращающиеся с вечерней смены. На Украине снова восьмичасовой рабочий день.
Около семи поезд неожиданно затормозил. Мы выглядываем в окно. Чисто поле. Направо, где садится солнце, поле пшеницы, налево – подсолнухи в подростковом возрасте. Прошел по тамбуру проводник.
«Что там?»
«Не знаю-с еще…»
«Почему стоим?»
«Сейчас…»
Слева, там, где настает вечер, появилось множество людей, и одна крупная полнобедрая девушка пробежала мимо нас, поднимая пыль босыми ногами.
«Стреляют?»
«Там такая стрельба!»
«Махновцы или григорьевцы?»
«Черт его знает…»
Теперь и мы слышим далекие ружейные залпы, прерываемые непродолжительными пулеметными очередями. Любой современник гражданской войны хорошо разбирается в ее музыкальных инструментах. Но Лидка – не современница, а поэтому готова целиком вылезти в окно. Но ничего не видно. Впереди виден изгиб состава (наш вагон – третий с конца, перед ним – ресторан), но ни дыма, ни огня.
По вагону идут двое. Из Державной Варты. Открывают (довольно бесцеремонно) двери:
--Просьба сохранять спокойствие… Не выходить из вагонов… Оставайтесь на местах… Не выходить из вагонов…
Стрельба стихла, но мы стоим. Долго, в тупой тишине (в поезде, привыкшем звучать, тишина особенно кажется тупой, мучительно тупой). Проходит час. Мы с Лидкой опять играем в карты после того, как я пытался хоть что-то узнать у проводника. Вечер слева уже становится светло-синим, он будет набирать синеву, пока не станет космически-черным – ночью. К вагонам подходит мальчишка и продает баранци – воздушную кукурузу. Мы кидаем ему гривну:
«Что там?»
«Стрельба».
«Кто? С кем?»
«Повстанцы».
Нет, все-таки революции – двигатели прогресса. И Совдепия мне не нравится не своей революционностью, а революционностью «не в ту степь». Мы не сумели направить творческий порыв русской революции в нужное русло. На Украине тоже была революция, и – как видим – она удалась лучше. Вот уже 20 лет гетманщина, но вспыхивают короткие восстания, воспламеняется революционная масса, идеи бурлят в обществе, и по-прежнему четырнадцать миллионов горожан, как Хома Брут, оградили себя меловым кругом от двадцативосьмимиллионого селянского моря-океана. Предсказать восстание практически невозможно, хотя мой коллега говорил, что ему удалось по опросам определять «рост революционных настроений». Вчерашние обычные селяне, которые покорно сносят кризис и живут лишь надеждой продать на базаре побольше тыкв и арбузов, приветливые и аккуратные, вдруг превращаются в летучие отряды (и где только оружие берется?) под черными, красными, лазоревыми знаменами. Вспышка и много шума. Но уже на следующий день вы опять встретите приветливых селян, которые котенка не обидят. Марксисты скажут, что это классовая борьба, немцы – что недисциплинированность, у меня была гипотеза коренного порядка: украинские грабижки – естественная и необходимая часть национального менталитета, вроде карнавалов в средние века. Идеология повстанцев варьирует от коммуно-анархизма до «освободительного движения», но они ничуть не управляемы, и заезжие комиссары из Москвы потерпели позорное поражение, когда захотели управлять этим движением. Махно и Григорьев уже давно лежат в земле сырой, но дело их живет.
Споемте же песню под громы ударов,
Под взрывы и пули, под пламя пожаров,
Под знаменем черным гигантской борьбы,
Под звуки набата призывной трубы!
Разрушимте, братья, дворцы и кумиры,
Сбивайте оковы, срывая порфиры;
Довольно покорной и рабской любви -
Мы горе народа затопим в крови!
Солдатский бунт. Солдатская революция во Франции. Она произошла как ответ на драконовский приказ: завалить трупами все пространство между Суассоном и Камбре. Мясорубка Нивеля. Моя средняя сестра погибла там (оказавшись во Франции перед войной, она затем присоединилась в качестве сестры милосердия к русскому корпусу). Когда сотни тысяч солдат, захватив автомобили, хлынули в Париж и разграбили город, война была проиграна. На севере – между Ньюпортом и Амьеном – там еще бились англичане, но для Франции война была уже проиграна. На юге итальянцы форсировали, наконец, Альпы и заняли Ниццу. В июне французский кабинет запросил у германского правительства перемирия (германские войска заняли Мондилье, Шато-Тьерри, Компьен и стояли в десятке километров от Парижа, никем уже не сдерживаемые). Однако, гордый Альбион продолжал войну. На востоке Россия, на западе – Северо-Американские Штаты, еще дальше – Япония. Шансы победить есть – решили в Лондоне. Германские войска попытались сбросить англичан в Ла-Манш – эта битва затянулась до зимы и стоила Германии еще полмиллиона солдат. «Мы должны любой ценой удержать плацдарм» - заявил Ллойд Джордж. Пока немцы шли в «последний и решительный бой», в России начался большевистский «последний и решительный бой». С потерей Франции, а затем – России Антанта лишалась сухопутных союзников. США, Англия и Япония могли еще хоть десять лет воевать на периферии Евразии, но… Весь восемнадцатый год шли мучительные переговоры. Англичане хотели как можно меньше отдать и как можно больше получить. Франция, раздираемая левыми партиями, была списана и забыта. Ее колонии Берлин и Лондон делили, как свое наследство. Американские солдаты, прибывшие в Англию, уже задавались вопросом: а зачем мы здесь? Благодушные инициативы Вильсона никого не интересовали. Кое-где – в Палестине, Месопотамии и в Баку еще шли вялые бои, но уже никто не хотел умирать зря. Ллойд Джордж предложил Германии признать Брестский мир с Россией в обмен на Бельгию и все германские колонии. Кюльман отказался. Потом возник мираж совместного управления французскими колониями. В Алжире вспыхнул «мятеж фронтовиков» - крайне правых, почти монархистов. Итальянцы ввели войска в Тунис. Максимум на что соглашалась Германия – оставить Японии все ее захваты. Император Аннама объявил независимость. За ним – короли Лаоса и Камбоджи. 18 сентября в Гааге подписали мир: Германия получила небольшой клочок французской земли – даже Верден остался его героям, но заодно – всю Валлонию восточнее Мааса, Люксембург и крепости на берегу Дуврского пролива. Бельгия претворилась во Фландрию, а вся Франция до Сены демилитаризована. Италия получила Корсику, Ниццу, Савойю и Тунис. Сербию разделили Дунайская монархия и Болгария. Антанта признала Брестский мир и вернула Германии и Италии часть колоний – Танганьику и еще что-то. Греция осталась в орбите британского влияния. Мир подписали, как и обещали четыре года назад, действительно, до осеннего листопада. Эпидемия гриппа скосила едва ли меньше человек, чем война. Если еще летом Учредилка и Деникин надеялись на победу Антанты, осенью их охватило отчаянье. Но начиналась новая война – за российское наследство. Германия заняла все территории, которые пожелала. Свержение большевиков было не в ее интересах – на их месте мигом появлялась держава, союзная Антанте. Даже передача половины Донбасса Совдепии в 1920 – из тех же соображений: подкормить. Могло ли быть иначе? Все историки сходятся на том, что в Брест-Литовске Троцкий откровенно свалял дурака. Он надеялся на революцию в Германии. Ее не случилось. Если бы он согласился в январе на умеренные германские требования? Здесь сейчас были бы большевики. Или Брестский мир подписывает Керенский? Набоков в сентябре 17-го откровенно предлагал ему это сделать. Верность союзникам, прочие побрякушки чести…
Мы ужинаем. На сей раз мы не пошли в вагон-ресторан, а заказали все сюда. Вентилятор сухо обвевает нас потоком молекул азота и кислорода. На столике – щучья икра с тонкими блинами по-домашнему, кровянка с луком, салат из огурцов, помидоров и лука с подсолнечным маслом, ромашковый чай с мятой. Все на огромном блюде, с которого мы берем еду по-средневековому, как Тристан и Изольда, руками. Счет в кожаном портмоне – 16 гривен, 78 копеек. Когда-то давно – в юношеские годы – я опозорился: принял портмоне со счетом за подарок ресторана. Ха-ха! Приглушенный свет создает романтическую обстановку. Извне, из-за пределов купе, как в митраистских мистериях, доносится стук колес поезда. Тыдых-тыдых, тыдых-тыдых, тыдых-тыдых, тыдых-тыдых...
«…литературные критики уж как не изгалялись над Сириным. То у него в «Кате» брутальный русский эмигрант овладевает наивной Украиной, то это малолетняя Украина соблазняет закомплексованного русского эмигранта. А есть точка зрения, что это просто-напросто собачья тоска по России. Хотя чего ему? Сирину? Окончил Оксфорд, живет в Германии, временами наезжает сюда, читает русскую литературу в Харьковском университете, до сих пор по-украински ни слова не сказал…»
«Замечательно!.. Лучше расскажи мне о русской философии. Чем она отличается от украинской?»
«В общем, наверное, тем, что русский будет бороться за чистоту, а украинец – просто возьмет веник и подметет. Это получится неброско, скромно, как небольшой ухоженный садик сравнительно с огромным полуразрушенным чертогом Снежной Королевы…»
«Наш препод по литературе говорил, что все дело в том, что у «москалей» климат более суровый…»
«Отчасти… Или вот, к примеру, русский философ Ильин, что живет в эмиграции в Швейцарии, и написал «О сопротивлении злу силой». Там он спорит с Толстым, что зло – это когда негодяй оскорбляет и развращает честного ребенка. А поэтому со злом надо бороться. Лев Толстой неуклюж со своим буддийским непротивлением, но хотя бы этичен. А Ильин… Дальше у него обязательно получится, что все, что не есть православно-самодержавная монархия, например, демонстрация в Петербурге в январе пятого года – это растление честного ребенка. Констатация того, что политика – грязное дело, у него приводит к выводу, что весь мир – это или сортир, пардон, не за столом, или храм. Никаких промежуточных стадий или зон между ними. Поэтому переход от первого ко второму и наоборот происходит почти незаметно. Так и сидит Ильин в осажденном силами зла нужнике… то есть в храме. А теперь сравни это с пантеизмом Григория Сковороды…»
«Пантеизм?..»
«Представление о том, что весь мир равноценен и самоценен. Самая вежливая форма отношения атеизма к религии».
«Наш препод по литературе ругал Сковороду за то, что тот не пользовался украинским языком».
«Сковорода был слишком барочным писателем».
«Как вам, сударь, не стыдно рассказывать этому – почти ребенку – такие гадости о русской философии?» - это подает голос Бердяев, расположившийся где-то на заднем плане нашего пиршества.
«Во-первых, она – не «почти ребенок». Лидка – интеллектуалка и даже написала стихотворение о Пьеро».
«А по сути? Что вы можете противопоставить русской идее?»
«Материализм. Я материалист до мозга костей, поскольку любой идее предпочитаю хорошо сделанное дело».
«Теория малых дел?» - это уже иронизирует Чехов оттуда же.
«Да. Украина – страна малых дел. Малоделия. Но это окупается. А вы – представители предыдущего поколения, мне в отцы годящиеся, чем можете оправдаться за несделанную русскую революцию?»
«Ну, знаете, молодой человек!..»
«Спасибо за комплимент моей молодости, но моя встреча давеча (словечко, патологически любимое Достоевским) с беженцем из Совдепии окончательно убедила меня в том, что ваше поколение считает, что все идет правильно. Угробили одну страну, теперь вам другую Россию подавай?»
Оба промолчали и исчезли. И тогда я слышу самого себя, беседующего с Лидкой:
«Украинская литература имеет свои вихри и бури, но это очень вкусная литература, и трезвая. Феофан Прокопович не мог постичь русскую идею – протопоп Аввакум остался ему элементарно непонятен, иррационален. Котляревский заложил в украинскую литературу ее главное звено – юмор. С тех пор любой украинский писатель оценивается по градусу раствора добродушного юмора, хотя мне кажется, что это просто был антитезис русской литературе – одной из самых невеселых и безрадостных, но подозреваю, что, останься Украина в составе Польши, мало что изменилось бы».
«А Леся Украинка?»
«Исключение, лишь подтверждающее правило! И украинский читатель под стать писателю. В какой еще литературе читатели сложат:
Піду, візьму кирпичину
Та вб'ю Павла Тичину!»
«Хм… Где-то слыхала или даже читала. Хорошо, а как это влияет на русских писателей здесь?»
«Бунин погряз в воспоминаниях. Катаев страшно разругался с Буниным. Булгаков?.. Мне всегда было странно думать, что сатанисты носят пиджаки, манжеты и галстук-бабочку…»
«Тебе не нравится Булгаков?!?»
«Всякая попытка ввести сверхъестественное в мир естественный будет: а) кощунственна, б) анекдотична. А ведь он всерьез пишет. Он – не юморист».
«С тобой интересно».
«С тобой – тоже».
Не помню уже, у кого (у кого?) прочел я о «парижестве» Киева. Есть Западная Европа, и есть Восточная Европа, в которой зеркально отражается Западная. Поэтому наш Париж – это Киев, наш деловой Лондон – это Варшава (столица небольшого Польского Королевства с заоблачными амбициями), а восточноевропейский Берлин – это Прага. Тогда я спросил (вспомнил! это было в Одессе, где я проводил опрос на тему международных связей): а Одесса? Мне ответили картинно: наш Неаполь! В киевском Париже, чи то в парижском Киеве я снимаю почти романтическую мансарду на верхотуре классического здания напротив Оперы, где застрелили Столыпина (это «застрелили Столыпина» уже приклеилось к украинской истории, как «Екатерина ездила в Крым» - золотой гвоздь украинской истории и литературы).
С опозданием на полчаса (оказывается, это севернее Мелитополя повстанческий отряд неясной платформы атаковал идущий перед нами товарняк, охрана отстреливалась, а один охранник сумел на велосипеде доехать до подмоги) – за полночь прибыли в Новоалексеевку. Яркие фонари соперничают с луной – один я реально принял за луну (идеально круглый, и висел в той же части неба). На перроне татарские мальчики продают черешни; мы – через открытое сверху окно купе – совершаем обмен на целых три гривны. Лидка украшает уши крупными мясистыми ягодами и высовывается наружу. Мальчишки аплодируют. Поезд после двухминутной стоянки дергает, и мы навсегда уезжаем от них – к теплому морю, где Лидка будет читать под кипарисом Ремарка, отгоняя бирюзовым ногтем прилипчивую муху. А я буду просто любоваться на нее и думать, что к 1950 году у нее уже будут дети, и сыном старшего из них будет мой внук, который родится в 1974 году и станет археологом. Heureux ensemble.
Войны, революции, кризисы, перевороты – все это исчезает, когда лидкины загорелые ноги становятся наиреальнейшей реальностью. Итальянский король объявил войну Франции за савойское наследство, пьяная солдатня разграбила Париж, в цирке выбрали гетмана (интересно, когда он умрет, новый гетман где будет избран? оперу уже занял своим трупом Столыпин; остается разве что Зверинец) – и все это для того, чтобы лидкины загорелые ноги стали наиреальнейшей реальностью.
Я не могу, не могу. Я должен найти квадратуру круга. Все цифры, даты, имена – оно не укладывается: или – или. Никто не может быть окончательно доволен. То, что соединяет, разделяет. Ничего не могло случиться иначе – все детерминировано, но это не утешает. Я ищу форму: столько-то депутатов, столько-то квадратных километров – костыли моего сознания. Наши желания не надеть на реальность. Но май остается маем, мы можем вообще ничего о нем не знать, значит, нечто существует вне нас и нашего знания о нем. Нельзя придумать другой вариант мировой истории…
Просыпаюсь. Смотрю на циферблат часов – три часа ночи. Засыпаю. Мне снится один из самых странных снов: будто я в своем родном городе. Самара узнаваема, но какая-то… Современная советская? Или… Самара будущего? Кто-то (кто?) попросил меня купить хлеб, и я иду по зимнему морозцу, солнечным днем, к знакомой продуктовой лавке. Нет, продуктовая лавка оказалась мануфактурной (хотя в предбанник заскочили два поросенка, и люди выгоняют их, как надоедливых собак). А тем временем внутри меня – ужасная тоска, даже трудно понять из-за чего. Я вспоминаю 1917 год – «один из самых ярких лет жизни!» А почему? Был влюблен в девушку-гимназистку на фоне революции, свободы, равенства, братства, весны и труда. Тоску усугубляет несущаяся из сковородообразного радио какая-то на редкость заунывная женская песня. Мне кажется, что я вижу ее – ту, в которую был влюблен, но она… если судить по ней, на дворе как минимум 1958 год. Или мне кажется? Так и не купив хлеба в мануфактурной лавке, выхожу.
Снова просыпаюсь (я вообще часто просыпаюсь в поездах). На часах – пять часов утра. Лидка крепко спит, посапывая, справа от меня. Сон (а ведь сны – это будто сам с собой в шахматы играешь) удивителен тем, что мне вообще редко снится Россия. Украина – да, но Россия – в редчайших случаях. И эта атмосфера… оплакивания ушедшей юности на солнечном морозе. «Какая скучная и пошлая жизнь там» - сказал однажды Бунин, прочтя Зощенко, но ему тут же возразил один из читателей милюковских «Последних новостей»: «А разве чеховская Россия лучше, не пошлее?» И все-таки, почему, откуда эта тоска по 1917 году? Влюблялся я регулярно, и то был далеко не первый раз (к тому же неудачный). Революция? Я приехал в Петроград летом – поступать в университет. Я видел революцию своими глазами. Но она (и Самара заодно) никогда не снилась мне: разве что один раз, когда я из окна своего дома, выходящего на пустырь, увидел едущий мимо огромный трехэтажный броневик. Trаume sind Schаume.
Лидке не снится ничего, но она улыбается во сне.
Предрассветный час. Спать больше не хочется. Мир за окном вагона выглядит совершенно фантастически – как всегда он выглядит в тот короткий предрассветный час, когда уже рассвело, но солнце еще не показалось. Можно понять испуг уэллсовского путешественника во времени, которого испугал в будущем именно этот час.
Стук проводника в дверь. Мы и забыли, что скоро Симферополь, хоть и с получасовым опозданием (все из-за нападения повстанцев под Мелитополем). Лидка после умывальника долго-предолго причесывается перед зеркалом. Собираем разметанные по купе вещи. Лидка зевает, как котенок, и что-то спрашивает. Я что-то отвечаю. Однако, за окном уже мелькают пригороды Симферополя. Поезд тормозит. Останавливается. Все. Приехали. Конец».