Большая сцена № 1
Утомительный киносеанс в дыму и хлебных крошках
Ем бублики. Угрюмо кусаю их. Жую и глотаю. Запиваю минералкой. Выдохшейся.
Смотрю на тонкий том «Бойцовского клуба» с библиотечной наклейкой и думаю, как же всё-таки ужасно, когда так нагло портят книги. Жую дальше.
Когда шёл сюда, в это здание – помпезное, – чтобы оказаться в этой комнате с неудобными диванами и неплохим дизайном, когда шёл – по слякотной улице, вонючей, затхлой, маршрутнической улице, залитой коричнево-чёрными лужами; когда шел и помирал с голоду; эдаким Робинзоном Крузо сознавал то, насколько порой приятной и схожей с оргазмом может быть приём пищи; поглощаешь конфеты с печенюшками, запивая всё чаем да кофе, и не смыслишь, оказывается, совсем ничего в настоящем гедонизме; заглатываешь едва прожёванные сгустки вязкой мешанины, солёно-сладкой, потребляя аудио-визуальную информацию через монитор компьютера, и не чуешь вкус, не замечаешь того, как организм насыщается, набирается сил.
А когда голодный бредёшь, еле-еле двигая конечностями; когда спать хочешь, когда пить хочешь настолько, что всё во рту слиплось и не разлипается, точно жвачка там растаяла и застыла; и когда наконец добредаешь до вожделенного супермаркета – скорее буду жертвовать на строительство торговых центров, нежели на сомнительные оккультные заведения, где даже покемонов не половишь, – когда добредаешь и в предвкушении лапаешь эти аппетитные жёлтые бананы, эти хрустящие крекеры, эту такую кислотную и вредную газировку, этот такой весь ненатуральный, но чёрт возьми сладкий – сок, щупаешь еду, бросаешь в корзину и идёшь на кассу.
А потом сидишь на скамейке. И ешь.
И думаешь о том теперь, что лучше бы, конечно, сейчас поехать домой, улечься спать, слюни пускать на подушку и разглядывать порно-проекции во сне... но, увы, уже пообещал и нужно тащиться в библиотеку, где был только один раз, когда этот убогий город посещал певец подобных убогих городов и иных убогих видов да людей, по Быкову – почвенник, по одному безвестному няшному писателю – раб литагента.
Тащусь. На киносеанс. Если бы за него брали деньги, то организаторов можно было бы привлечь к ответственности за несанкционированный коммерческий прокат киноленты. Однако, к сожалению, подобным образом не повеселиться. Мне вообще сейчас не хочется веселиться. А единственное, что потребно, это – ещё более усугублять угрюмое настроение, упиваться своим депрессивным мироощущением, проблёвываться злословием и злобствованием, критикой и капризами, точно Есенин, точно безымянный Себастьян из всё того же «Бойцовского клуба» – этакий небезызвестный любитель саркомы и рака яичек...
Угрюмый доедаю свои яства. Угрюмый отряхиваюсь, уляпанный крошками да каплями минералки. Угрюмый вышагиваю по рыхлому снегу, серому, мудацкому снегу, через лужи перешагиваю – ведь я цапля, перепрыгиваю их, ведь я – противная саранча, шевелящая лапками; угрюмая саранча идёт по улице, угрюмая саранча добредает до кирпичного здания, нового, по опыту зная о том, что библиотека находится на первом этаже этого жилого дома; саранча входит в здание; саранча в здании. Потребна сейчас интертекстуальность о бате и задницах, но я промолчу и продолжу следовать во внутренностях библиотеки. Дойти до стойки. Услышать работников, которые уже направляют тебя в нужную комнату. Раздеться. Сказать «ёу» знакомому чуваку, переступив порог импровизированного кинозала, свалиться на диван, мгновенно расчувствовав его непригодность к сидению на нём и тем более – лежанию или кувырканию. И кушать бублики.
Всё это время быть с партнёром, с девушкой. Она в клетчатом платьице, в колготках, полусапожках. И есть с ней те бананы, пить с ней ту воду, угрюмым быть – опять же с ней. Такое вот постмодернистское извращение с читательским восприятием.
... Смотрю на «Бойцовский клуб». Обожаю его. И всё, что написал этот автор. Всё-таки в процессе моего морального разложения этот писатель сыграл ведущую роль... Нужно отдать должное.
... Смотреть кино. И потом по нему писать рецензию. При том, однако, немаловажном обстоятельстве, весьма существенном, что бо;льшую часть фильма – спал.
И помнить при этом лишь чёрно-белый тон. Лишь то, что все поголовно в ленте курят, и под финал это становится просто до нелепости комичным. Помнить из содержания лишь то, что фильм скучный до боли в затылке и заднице и монотонный; при этом это – не арт-хаус; хотя даже независимые авторские киноизыски подчас бывают настолько захватывающи и волнительны, настолько саспенсны, что потом ещё долгое время находишься под прилипчивым впечатлением от того нечта, что в течение полутора часов интенсивно вливалось в глаза.
Глядишь на Джорджа Клуни, который, оказывается, режиссировал эту монохромную тягомотину, претендующую на документальность и миметичность; глядишь на его персонаж, но в голове единственно лишь его иные роли: видишь перед собой отца из «Потомков» в тапочках и шортах; вспоминаешь смачную родригесовскую вампирскую мясорубку и нелепую роль Бэтмена, а потом засыпаешь, потому что на экране кадры сменяются кадрами практически идентичными, и всё оборачивается каким-то уберпсиходелическим слоумоушеном для душевнобольных маргиналов.
Раскрываешь глаза и видишь перед собой Железного Человека. Требуется пара секунд, чтобы осознать реальность и её исключительную самость: Роберт Дауни-младший, осознаёшь последовательно, сейчас не в роли «гения, плейбоя, филантропа», а в качестве чёрте кого, надо полагать, важного по сюжету, но при условии моего отрывочного сна, весьма нехара;ктерного. Я знаю о нём только то, что у него есть жена и она, надо признать, слегка поизносилась; сильно выделяющийся подбородок. Даже и не подбородок, а кость, острая, без прикрас – кость. Мне тут же в голову лезут мысли о том, как они вместе спят, в каких позах и насколько старательно. На ум приходит ассоциация с «Фиестой» Хемингуэя, где главный герой имел то же хобби, что и я – представлял своих собеседников за занятием сексом. У меня же сейчас лучше сказать – сиеста... хотя сейчас не полдень, а приблизившийся вплотную вечер, однако, едва ли это будет играть хоть какую-то важную роль в моём постмодерновом, а-ля американская контркультурная проза конца двадцатого века – опусе о бананах, бубликах, неудобных диванах и Роберте Дауни-младшем, образы чьих ролей мне тоже вдруг являются в область внезапно сфокусировавшегося солипсистического внимания: «Поцелуй навылет» – уморительная чёрная комедия с шутками ниже пояса – всё для интеллектуального времяпрепровождения в компании удолбанных подростков, улетевших в неистовый трип от клубничного вейпа.
Кино не может состоять лишь из имитации эфирных включений, перемежающихся натурными видами подготовки к этим эфирным включениям с одним только бонусом в виде эпизодов с обсуждениями прошедших съёмок. Всё в дыму и кретинском двухголосом дубляже. Басы бьют по ушам. Это способствует моему засыпанию.
Хотя я, бесспорно, не прав. Кино может быть любым. Искусство никому ничем не обязано. Но и мне в таком случае не должна нравиться вся та псевдодокументальная вата с претензией на концептуальную эстетику, которую снимают голливудские актёры, наверняка её еще и продюсируя.
Идут титры. Я испытываю странное ощущение радости и неудовлетворённости. Всё-таки я притащился сюда, чтобы посмотреть фильм. А на деле – просто спал на жёстком диване, переваривая бублики.
По результатам этого вечера мне нужно что-то написать. В идеале – рецензию на просмотренный фильм. Но как мне писать её, если я его пропустил? Смотреть дома? Ещё раз подвергать себя утомительной пытке... я хоть и извращенец, но не на столько же... всему есть предел.
Не лучше ли пойти традиционным, излюбленным путём тотального творчества? Наплевав на журналистику – скучное, отупляющее ремесло копипастов? Наплевав и размазав свой жирнющий, обильный плевок цвета эякулята...
За то меня и любят.
Кстати, фильм назывался «Доброй ночи и удачи».
Гуд найт эн гуд лак...
Большая сцена № 2
Дядя-Деда и хлеб
Я глотаю эту дуру, такую оранжевую, желатиновую дуру, в которой шуршит что-то мне невидимое.
Гро сказал – нужно ждать два часа. А потом просто улетать. Не сопротивляться и не орать «нЕнннАДА». А лежать и залипать на орнаментальный потолочек. Или орнаментальный криповый половик, плывущий и вертящийся.
Он смотрит на меня, с интересом. Его интригует эта ситуация и радует. Он просто в восторге. А я говорю ему – мы стоим на его кухне, за окнами – ночь белеет, синеет, желтеет, фонарная, ветрится, орёт чьими-то бухими воплями – я говорю ему: первое правило бойцовского клуба – не говорить о бойцовском клубе... Но на самом деле я инструктирую его на тот случай, если я всё-таки улечу. Перво-наперво – сразу же вызывать «скорую», если ситуация выйдет из-под контроля. Второе: если я соберусь куда-то идти в целеустремлённом бэд-трипе – сразу меня оглушай и никуда не пускай. И третье – самое главное – если я всё-таки улечу – снимай это, я хочу это видеть...
Он соглашается. Улыбается, широко и искренне, едва сдерживая хохот и откровенный лошадиный ржач.
Я запиваю дуру водой. И мы идём в его комнату – чтобы я валялся и ждал явления апостолов во главе с Венечкой, а он – продолжал играться в сетевые игрушки.
По телеку идут мультики.
Я отупляюсь в экран, потребляю «Дядю-Деду», мультик о чуваке с лошарской барсеткой на поясе, который является одновременно дядей и дедушкой всех людей на планете – именно поэтому он помогает всем, кому потребуется вспомоществование такого удолбанного субъекта, как Дядя-Деда. Смотрю: Дядя-Деда повис на нитке, ему во что бы то ни стало нужно оказаться внизу, а не висеть олухом на дурацкой нитке; в качестве ножниц он решает использовать свои пальцы – средний и указательный, он готовится, примеривается... и отрезает свою вторую руку, запутавшуюся в нитке – неожиданно. Оттого и смешно.
Я втупляю в экран. А он, играющий за компом, продолжает это делать. Параллельно втягивает вейп, испуская густые клубы ароматного пара (бубльгум). И рассказывает о своей девушке. А всё жду. Жду, когда подействует оранжевая дура и я вожделенно улечу, далеко-далеко к Венечке Ерофееву в его Икстлан к дону Хуану на мотоциклетные гонки в пустыне Невады, зажёвывая жажду сушёными мухоморами и кокосом Азадовского, чтоб мне явились на глазах царя тридцать три богатыря с пятилапым псом и богиней Иштар с халдеями, масонами, чекистами и плеядой вампиров во главе с верховной мышью.
Но пока этого всего нет и не предвещается.
А он всё вейпит. Вся комната уже покрылась жирной паровой взвесью. Чистого воздуха, без эфирной примеси не осталось. Я пассивный вейпер, валяюсь на его кровати, на ее первом ярусе, гляжу наверх, на изнанку второго яруса и не понимаю, почему же дура всё не действует.
Понимаю лишь одно. Понимаю, что хочу есть. Очень-очень хочу есть. Но вставать лень. Очень лень. Гораздо сподручней – просто лежать и дышать выветренной жвачкой вейпа.
Я смотрю на него, псевдодымящего. Он это делает так соблазнительно. В какой-то момент его испаритель оказывается у меня в руках. Я зажимаю кнопку, обнимаю губами трубку. И создаю во рту условия вакуума, вдыхая. Внутри этой штуки что-то зашипело и забулькало, а в меня начал постепенно втекать тошнотворный искус. Мутит голову, давит её со всех сторон. В горле – затхлость и резь. Я кашляю. На губах вкус потерявшей вкус уже фруктовой жвачки.
Он, Рома, говорит, что к этому нужно привыкнуть. Он говорит это и продолжает рассказ о своих любовных похождениях со своей овервоч-дамой. Говорит, дыши ещё, чтоб привыкнуть к этому чувству. Я подчиняюсь его запросам на продолжение. Дышу снова. Снова жму кнопку, снова обнимаю губами трубку, ощущаю наполняющее этот мундштук тепло, в какой-то момент обжигающее, ароматный пар втекает в меня, наполняет лёгкие и истончает слизистую у меня в горле. Организм отвечает на это непотребство кашлем. Я часто сглатываю слюну. А когда сглатывать уже нечего, глотаю ее отсутствие – отсутствие этой слюны, горло глотает само себя – когда ты глотаешь бездну, бездна глотает тебя.
Кашляю и снова вдыхаю. С каждым разом пар стелется всё мягче. Я ем его маленькими порциями, мне не удаётся пускать эффектные дымовые завесы, как это любит делать Рома, щеголяя этим – колечки да облака. У меня же просто струи белёсого тумана, который быстро рассеивается.
Рома говорит о ней и себе. А я лежу и парю.
В какой-то момент я сознаю себя, едва себя сознающим. Меня клонит в сон. Я пытаюсь поднести к губам мундштук испарителя, но рука стала вдруг пластилиновой, размякшей плотью, и она всё продолжает таяние ледника своего. Я пытаюсь напрячь ноги, но те стали двумя огромными кусками изжёванной ваты, по которым носится противная щекотка. Я говорю Роме, чувак, походу дура начала действовать. Рома говорит мне, чтобы я описал своё состояние. Я отвечаю ему: у меня всё плывёт перед глазами, башка кружится, руки и ноги отнялись, мышцы растеклись, как разбодяженная слизня;...
Рома констатирует, что это всё от вейпа.
«Знакомое чувство. Крутое. Думаешь, я не знаю, как это офигенно. Я часто проснусь, навейплюсь и сажусь за комп играть в этом коматозе во что-нибудь активное. И вот меня мотает от этого ещё больше. Нужно реагировать быстро, движения должны быть слаженными, а ты на это просто не способен в этот момент. Оттого это и классно».
Меня это обнадёживает. Но и разочаровывает. Благо, что дура была бесплатной.
Я говорю ему, чувак, мне ваще круто.
Он говорит, что представляет себе, как мне «ваще круто». И лыбится.
А заметно всё больше улетаю с вейпа.
И понимаю уже всё более отчётливо, что дико хочу есть.
Говорю ему об этом. Но говорит, ну го на кухню.
Я с трудом поднимаюсь с кровати и только в это мгновение понимаю, как меня сморило фруктовым паром с примесью никотина. Мои ноги – это не вата. Мои ноги – это копошащиеся черви, бесхребетные твари, никоим образом не подчиняющиеся моим оголтелым мозжечковым командам. Эти черви извиваются, расползаются в стороны, нисколько не поддерживая моё размякшее тело. Я держусь за стены. Мой путь очень труден. На пути мне будут встречаться многочисленные трудности, враги будут препятствовать моему векторному продвижению к кухне, но я всё преодолею, всё смогу победить и превозмочь. Если, конечно, не выблюю все свои кишки тут же на Ромин ковёр, пока иду, шатаясь, до кухни в надежде на «поесть».
Бьюсь от одной стены к другой. Бьюсь о них. Держусь за них, чтобы не упасть. К горлу подкатывает склизкий комок тошнотины. Я будто на американских горках, которые ещё и крутятся вокруг своей оси во всех плоскостях, короче – я в гироскопе. И блюю я во все стороны, которые оказываются в пределе моей досягаемости. Этакий я Дон Кихот. Но во мне больше гуманистического, нежели в нём – я не пачкаю своего Санчо Пансу.
Меня мутит, как японских школьниц порно-актрис. Меня мутит, как японских порно-тентаклей. Меня мутит, как киклопа, зависающего в стереоскопическом трипе перед зеркалом в хрущёвке. Или как Павла Первого, творящего перманентно своего подпоручика де Киже, ссыльного.
Я сижу на табурете на кухне Ромы. Он сидит напротив меня и рассказывает про свой первый раз с той овервоч-дамой.
Я пытаюсь удержать в руке нож, чтобы им отрезать себе кусок серого хлеба. Но у меня ничерта не выходит. Нож вываливается из моих обессиленных пальцев. И я не могу понять, почему же так происходит – то, что он всё вываливается из пальцев и вываливается, ни имея ни толики уважения ко мне, к своему солипсистическому создателю и лучу света... эх, попытки продолжаются, а Рома ведет свой эмоциональный нарратив о потере своей драгоценной девственности. Он говорит, что было не по себе. «Я же совсем не знаю, что там да как. Вот она лежит. Без лифчика. Ну это еще ладно. Не в первой. Но тут она каким-то образом оказалась без трусов. И говорит – давай. Я такой офигевший – чёёёё??? В общем, думаю, чёрт, презерватив же нужен. Чёрт, или лучше без него. Или лучше с ним. Чёрт».
Я всё-таки вцепился в нож. Пока я силюсь отрезать хлеба, Рома продолжает, смеясь, и говорит о том, как он с той дамой-овервоч миловались, в то время как его батя спал в соседней комнате. Как он перевернул ее на живот и уже в такой позе, нависая, закончил свои амурные дела, оставив следы своего присутствия у нее на спине. Говорит, что она оставляла свои экстазные крики в пуху подушки или в ткани пледа, дабы сгладить громкость. Описал сцену в ванной. И то, что минет ему не понравился совершенно. Оба раза. «Ещё и эти зубы...»
А я всё пытаюсь отрезать себе хлеб.
В какой-то момент я осознаю всю тщетность своих попыток и начинаю просто поглощать столовой ложкой малиновое варенье вперемешку со сметаной. Жру это кисло-сладкое месиво, запивая водой из графина, и слушаю дальше рассказ о генезисе Роминой расширившейся экзистенции.
Во рту – молочная жижа, до одурения сладкая. От воды уже давлюсь. Хочется вытошнить всё то, что запихал в себя. Но я же культурный субъект.
Поэтому сижу, качаясь, коматозный.
Наевшись, я иду за ним. Рома говорит о том, что, когда он накуривался в первый раз, его сильно штырило.
Когда я заваливаюсь на кровать и нежусь там, кайфуя от парового бубльгум-прихода, он мне рассказывает забавные истории о том, как они с его братом накуривались травой и шли куролесить по деревне. Однажды они угнали телегу с лошадью. Телега благополучно перевернулась, а лошадь сбежала в поле. Захлёбываясь хохотом, Рома говорит, что потом они, укуренные, пытались поймать эту лошадь, гоняясь за ней по всему полю.
А я представляю себе, в красках и с большой долей отчётливости то, как они валялись на траве и просто угорали с того, что телега взяла и перевернулась. Ведь это реально очень смешно. Особенно в условиях изменённого сознания, когда смешно совершенно всё бытие, животворящееся вокруг.
Поэтому и я сейчас смеюсь в унисон Роме и его шатающемуся повествованию.
Я думаю еще и о том вскользь, что весьма и весьма грустно, оттого что «дура», на которую я возлагал такие большие надежды, совсем не подействовала...
Её великая миссия заключалась в том, чтобы вытащить меня из депрессивного омута. Хотя если рассматривать все впечатления в комплексе, то этот вечер бы не случился, если бы эта дура не появилась внезапно у меня у руках и мне не пришла идея сожрать её у Ромы в гостях, дабы был человек, который бы при случае вызвал бы мне помощь.
Но будучи лежачим растёкшимся желе, я слушаю его россказни о его, Ромы, бэд трипах. Мне смешно. Мне хорошо. И мне плохо. Очень-очень плохо. Подташнивает. Голова кружится-вертится. Ноги-руки не слушаются, и будто подчинены вегетативно сами себе, наплевав на порядки, моды и стили...
Глаза слезятся. Их что-то жжёт. По телеку крутится мульт про Дядю-Деду и Пиццу Стива. Я смотрю всё это непотребство, и этот сплошной космический абсурд меня веселит. Мне очень весело. И мне очень хорошо.
Я понимаю, что моя депрессия ушла. Понимаю ещё и причину этому, но хочу об этом умолчать, оставив интригу на долю иного своего опуса – побольше и помасштабней иного случайного очерка – роман или повесть – в самый раз тем психо-излияниям, что я заготовил в воображаемой графе «ПЛАНЫ».
Насмотревшись идиотизма по кабельному каналу, я заваливаюсь спать. Но Рома меня будит и говорит, чтобы я лез на второй ярус, потому что и он хочет уже спать. Я отвечаю ему что-то нечленораздельное, семантически созвучное с идиоматическим выражением, графически оформляющимся следующим образом: «Пошёл в зад».
Однако он не отстаёт и добавляет в свой гневный императив новые побудительные смыслы, которые он оформляет в слова о том, чтобы я ещё и переоделся в шорты, сняв джинсы. Я не помню, как я взял из его рук эти шорты. Помню лишь свои долгие восхождения на второй ярус кровати. Ноги подкашивались, в голове несортированный сумбур, а сердце – пущенная вдаль упряжь бешеных поездов.
Наконец, спустя минуты три, мне удаётся забраться на второй этаж и завалиться на голый матрас.
Рома напоминает о том, что я всё ещё не переоделся. Я заверяю его заплетающимся языком, что обязательно предприму все меры. Чтобы выполнить его убернастойчивую просьбу. Однако лишь подкладываю шорты под себя и благополучно засыпаю.
Мне что-то снится. Я плохо помню, что именно. Сознаю поэтому, что то была фаза медленного сна. Сознаю. И сознаю ещё и то, что уже не сплю, а пялюсь в стену. Телевизор кажет что-то внизу. Рома не спит. Что-то смотрит. Я говорю ему, что газетные плашки плохо согласуются с тем, что показывают в «Дяде-Деде», потому что газетные плашки совсем не предназначены для того, чтобы транслировать месседж из подоных «Дяде-Деде» мультиков, так как это совсем не журналистская ветвь дискурса, культурная ветвь – вполне, но никак не собственно медиа-ветвь... Роме нужно отдать должное, он терпел мой несуразный бубнёж достаточно долго, терпеливо ожидая того, что я закончу свои бредовые излияния самостоятельно, но, как оказалось, мой рот был намерен славословить велеречиво и долго. Рома затыкает меня. Говорит, чтобы я заткнулся и спал. Я придерживаюсь его совета. Поэтому затыкаюсь и валюсь тяжёлой башкой на такой мягкий и ласковый, приветливый матрас...
... Я проснулся.
Дура так и не подействовала. Вейп почти выветрился.
Я пытаюсь встать. Башка всклочена и висит белым полимером перед глазами.
Спускаюсь со второго яруса – Рома спит, укутанный пледом. Смотрю на него невменяемо. Рукой держусь за кровать, чтоб не упасть, вейп, однако, выветрился не весь. Меня всё ещё чуть мутит.
Слышу звук. Смотрю на руку. Оказывается я случайно уронил всю Ромину одежду, что аккуратно была навалена на скос кровати. Хм...
Ухожу на кухню, держась за стеночку. Посещает дежавю.
Ем сметану с вареньем. Запиваю всё это несладким малиновым чаем в компании Артёма, младшего брата Ромы, и Даши, младшей Ромы сестры. Сидят, поглощают печенье. Крошки сыпятся.
Лишь к середине стакана осознаю тот ужасающий кошмарный факт, что я пью чай без сахара. Вот ведь меня вставило... на миг стало страшно. Думается о разложении моих мозгов. И о том, что они потом будут неумолимо вытекать в унитаз вместе с уриной.
В следующий раз я просыпаюсь вечером. Смотрю на окно, которое сочится красивым закатом. Понимаю, что сплю уже почти двадчать часов. И меня это радует. Пытаюсь вспомнить, когда я так хорошо спал и высыпался. И отвечаю себе на праздный вопрос – давно такого счастья не случалось.
Мимолётно рефлексирую и не нахожу в себе и доли той, былой, депрессии, что глодала мои тестикулы и мозжечок.
Счастливый заваливаюсь снова на подушку. Утыкаюсь носом в неё и просто наслаждаюсь этой вдруг случившейся трансгрессией. Проваливаюсь в околонирванное состояние. Ко мне, наверное, снизошёл какой-то из множества бодхисатв, чтобы влить в меня частицу истины о том, что заморачиваются – только придурки.
И бодхисатва спрашивает меня: «Ты придурок?»
Я мотаю головой, озадаченный, из стороны в сторону в отрицательном конвенциональном жесте. И бодхисатва говорит: «Я тоже так думаю». А потом исчезает. Я снова просыпаюсь.
Смотрю с детьми мультики. Рома играет в компудактер. Мне хочется остаться в этом радужном мире детства – где Рома играет в игрушки со своей овервоч-дамой, а Тёма с Дашей потребляют усиленно и заворожённо аудио-визуальную информацию, как в своё время делал и я – только моими аудио-визуальными пиарменами были Черепашки-Ниндзя, Человек-Паук, Люди Икс и Симпсоны со Скуби-Ду... Сейчас лидеры мнений иные, но всё столь же смахивающие на галлюцинации во время иного трипа.