САМЫЙ СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ АПРЕЛЯ
«Has pensado de que color
Es el Abril de los enfermos?»
PABLO NERUDA
«Особой зловещей тихостью и особой нищенской живописностью полн Обводный канал, хотя его прорезают два проспекта и много мостов над ним,из которых один даже железнодорожный. И хотя на него выходят два вокзала, все же он нисколько не похож на одетые гранитом каналы центра, и тмин и бузина и какие-то несносные листья поднимаются от самой воды и по косой линии доходят до деревянных барьеров...»
КОНСТАНТИН ВАГИНОВ. «КОЗЛИНАЯ ПЕСНЬ».
В 2*** году весна рано пришла к нам в город. Уже в конце марта во многих местах пропал снег – даже не растаял, а испарился, хотя где-нибудь в тени он еще лежит жалкими кучками, весь почерневший, покрытый точками городской сажи. Вылупились из скорлупок-бутонов желтые цыплята мать-и-мачехи, разбежались по краям строек, пустырям и
газонам.
Мать-и-мачеха —окраинная дикарка... Теплая, веселая, жизнелюбивая.
Во дворе, на теплом солнечном пятачке встали над черной землей хрупкие полупрозрачные галантусы. Галантусы – это и есть подснежники, самые настоящие. Их надо рисовать пастелью на голубоватой плотной бумаге.
Мать-и-мачеху лучше рисовать красками — любыми, хоть дешевенькой школьной гуашью...
Хочется взять папку с листами картона,коробку пастели и рвануть куда-нибудь на Оредеж...или на Неву в верхнем ее течении. Но нет времени. Работа. Все время — работа. Мирра К. работает в маленьком книжном магазинчике. У нее добрый директор( очки-борода-велосипед). Книг много( На стеллаже с книгами по искусству представлены все от Алвара Аалто до Владимира Яшке, все прочие разделы — тоже от А до Я). Продают и открытки ручной работы. Есть среди них и Миррины работы.
. Посетителей магазина хватает. Постоянные покупатели —знакомые знакомых через знакомых... Книг много. Денег мало.
Дома – то же самое. Книг много. Денег мало. Сколько-то любовей, надежд и печалей позади. Сколько-то —впереди. Из близких и живых — мама и черный кот Джим.
Книг много, но среди них пока нет ее книги. Мирра пишет ее. [Она будет моя, целиком моя. Я напишу текст и сама ее проиллюстрирую, разумеется, и макет сделаю сама. Это будет книга о Городе. О моем Городе с заглавной буквы. У каждого он свой , этот город. И у Мирры К., то есть у меня, он свой. Я люблю в нем окраины центра. Всю жизнь, с детства, я люблю углы, грани, границы, стыки, контрасты, оксюмороны. Белые желтки, сухую воду, обжигающий лед...]
Коломна или дальние, фабрично-казарменные уголки Петроградской, тот же Петровский остров, Голодай и василеостровская сторона Смоленки, и другой край Васильевского -- Косая с Кожевенной...
Лиговка и, разумеется, Обводный.
Пройти по Обводному вслед за солнцем с востока на запад, от Лавры до Порта. Вот так и начнется книга... Книга Мирры К. про Город...
В ней будут цветные иллюстрации( Во сколько тысяч это обойдется?)
...Кирпич всех оттенков от ярко-терракотового до почти черного; охристо-желтая с грязными белилами штукатурка...бледно-голубое небо, черный матовый чугун решеток, черная блестящая вода канала. Серый гранит облицовок, сине-зелено-лилово-бурые утки, серо-белые чайки... и где-то в каменных и асфальтовых щелях—желтые птенцы мать-и-мачехи.
Теплый сегодня день. И светлый. Мирра К. оделась по-весеннему: походные ботинки темно-желтого цвета ( опять эта охра, но тут она без капли белил), длинная юбка из синих и серо-голубых джинсовых лоскутков, соединенных вязаными полосками из льняных нитей, разноцветная шаль на плечах, рюкзачок за плечами,фотоаппарат на шее... Я все еще верна пленке. Цифровая фотография —это иное.
Пленка требует больше внимания и сосредоточенности, и навык тут нужен, и ощущение. Пленка в чем-то ограничивает фотографа, но только она дает счастье удачного кадра. Счастье удачного кадра, рожденного твоим взглядом, твоим движением руки и твоей неподвижностью, твоим затаенным в момент спуска дыханием —это счастье сравнимо лишь с несколькими простыми и величайшими на свете явлениями – с морской водой на закате, с с живым огнем в печке или костре, с вином — еще в стекле или уже во рту... с теплом объятия любимого человека...
Ну что же, Обводный, я пришла к тебе, я пройду вдоль тебя.
На левом берегу – мельница. На правом —Лавра. Две крепости.
Мельница с ее башнями и галереями, цехами-бастионами действительно похожа на замок, и только часть ее хорошо просматривается с берега канала. Что-то лучше рассмотреть с Невы, что-то – с Мельничной улицы... Но это – в другой раз. А сейчас кадр с мельницей. И еще один – немного в ином ракурсе.
Осталось тридцать четыре кадра.
Внутрь Лавры Мирра сегодня не пойдет – сколько раз там раньше бывала... Лавра —это целый город на острове между Невой, Обводным и речкой Монастыркой. Когда-то Волковка и Монастырка были одной рекой с финским названием Сетуй. Потом в позапрошлом веке прокопали канал, речки разделились...
Лавра — самый «непитерский» из всех петербургских островов. Чего там только нет,кроме самого монастыря,храмов и кладбищ!
Был еще недавно, лет двадцать назад, физкультурный техникум. Когда-то ходили слухи, что физкультурницы выходили замуж за выпускников семинарии. Впрочем, почему бы и нет?
Где-то на задворках Лавры есть станция переливания крови. Есть и маленькая больница — теперь епархиальная, а в советские времена — отделение родильного дома. На втором этаже сохраняли, на первом — прерывали... Передачи женщинам подавали прямо в окошко, и на второй этаж для этого надо было подниматься по наружной пожарной лестнице...
Есть там и еще одно малоизвестное кладбище —лаврских деревьев. Лежат там спиленные стволы старых дубов и кленов...
А в центре Лавры, за собором,на Никольском кладбище — пруд. Откуда он там? Или часть старого русла той же Волковки-Монастырки?
Или вот этот крохотный домик, старинный, в кирпичном стиле, такой прямо голландский, на берегу Монастырки у воды... Это всего лишь водозабор от электростанции.
А дальше на Монастырке напротив Лавры —тюрьма. Сейчас там тюремная больница, а была пересылка.
Когда-то Мирра училась рисунку у старого художника, который в юности своей сделал множество листов – карандашных эскизов и гравюр — с видами тюрем — и этой пересыльной, и «Крестов», и лагерных бараков на Севере. Он все это познал изнутри. Какие-то наброски на клочках бумаги чудом уцелели у него, но по большей части старик рисовал по памяти. У него была сильная память. И глубокая. На всю бездну насквозь.
...Снаружи пересыльную тюрьму не разглядеть, а внутрь лучше не попадать...
Так что кадра с нею в Мирриной книге не будет. Будет лишь несколько добрых строк о старом художнике...
Мирра К. фотографирует Казачьи казармы. Кадров в пленке мало, поэтому на них— всего один кадр. Так звучит это название «Казачьи казармы» – созвучно с чем-то резким, рубящим, с взмахом сабли (или шашки?), нет— со взмахом косы, той косы, что в руках Смерти... Хотя Миррина бабушка чудом не погибла в этих казармах... Жуткое семейное предание с хорошим концом... Бабушка( в феврале 1942 года ей было столько же лет, сколько Мирре сейчас ) отправилась туда вместе с каким-то сытым на вид незнакомцем в интендантской форме. Он пообещал бабушке мешочек муки в обмен на дедушкины часы. Бесконечно долго они шли где-то там по этим казармам, по каким-то коридорам... Бабушка опасалась, что это —ловушка, что этот сытый интендант заманил ее , чтобы убить, разрубить тело и продать на мясо... хоть и исхудала она тогда,но … Но все закончилось почти благополучно – у нее всего лишь отняли часы. А как потом все-таки выжили бабушка, прабабушка,мама и совсем маленький дядюшка —это отдельная история...
Кадр! Всего один кадр – тяжелые приземистые казармы кирпичного цвета с белыми наличниками окон...
Но вот пройдено сколько-то метров или же километр? Мирра К. Входит под Американские мосты. Тяжелая сталь изогнулась легкими дугами... Заклепки держат ее... Красота и изящество линий. Праздник разума. Этот мост Американский, потому что впервые такие удобные для поездов мосты стали строить в Северо-Американских Соединенных Штатах. Давно. Так давно...в позапрошлом веке...в те времена, когда паровозы и телеграф казались чем-то, приближающим к всеобщему благоденствию, к счастью для всех. Счастье для всех не получилось. Но мосты красивые. Два кадра – общий вид и вид снизу на конструкции.
Депо. Тут еще есть полукруглое депо. Надо и на него один кадр потратить.
...Сколько-то еще пройдено. На другом берегу ,уже на углу Лиговки — огромный доходный дом Дурдина с башенкой на углу. Какой-то он весь серый,закопченный,но все равно Мирра его сфотографирует. Заметный дом!
Мирра К. идет мимо Предтеченской церкви. Рядом с ней по Обводному –- очередная больница, психиатрическая. Фотографировать ее неохота – ничего особо впечатляющего. Наружные стены не покажут всего горя, скрытого за ними. Это не тюрьма. Это несколько иное... А церковь сверкает недавно позолоченными главками, и звон колокольный слышен...
Но вот уже мост. Ново-Каменный мост. Загадка, а не мост. Сверху-то он почти обычный, только внизу у самого канала – гранитные набережные под сводами моста, почти тоннели. Там можно переждать непогоду, а кто-то и по другому эти укромные места использует...
А вот когда мост был только что построен, как он выглядел? Ведь там один канал пересекал другой. Воды Лиговского канала текли над Обводным по акведуку. Наверное, смотрелось это занятно, хотя пахло дурно – оба канала принимали в себя сточные воды.
А на другом углу — дом с тремя брандмауэрами. Высокий,серо-желтоватый. И брандмауэры эти так торчат на виду … Хотя может быть вдруг неожиданное очарование в мягких складках старого домашнего халата... Так и брандмауэры эти — вроде и не нужно им быть на виду, но вот оказались — и радуют глаз своей неприкрытостью, ровными плоскостями...и молодые деревца на их фоне – как японская вышивка по шелку...тончайшие линии...
На самом деле брандмауэры эти — не «пограничные» между участками, а обнажившиеся после сноса каких-то ближних к каналу построек глухие стены. И недавно еще были видны на них тени старых домов.
...Пройти еще немного метров и вот на южном берегу канала — старинная ткацкая фабрика имени ткача Анисимова. [ ...Ткач Анисимов ( он же --Моисеенко) еще в позапрошлом веке работал на этой фабрике — тогда мануфактуре...бастовал за то, чтобы платили побольше и рабочий день сократили... Актуально, надо заметить, и в двадцать первом веке... Вообще самородком он был, что ни говори... Родился еще при крепостном праве, работал много и протестовал еще больше...А в гражданскую войну вообще служил санитаром. Только вот жаль, что из юного народника стал старым большевиком... Такому самородку самое место в Партии социалистов-революционеров... Стремился, наверное, соткать полотно жизни своей прочным и ровным... но вышло оно с узлами и дырами...Хотя прожил он много... Ну вот —бюст его стоит. Человек как человек, бородатый, молчаливый, как все бюсты. ]
Кирпичные цеха, башня, труба... Сейчас она стоит в строительных лесах и покрыта сеткой . Доброе это дело – ткачество. Доброе, но такое долгое!
...Стоит у Мирры в кладовке маленький ткацкий
станок – некогда ей ткать, а у мамы уж сил нет на коврики и панно – она сейчас и вяжет-то по мелочи – зверей и кукол для благотворительной ярмарки
Один Джим готов заниматься деревянной рамой и мотками пряжи —от его когтей станок и спрятан...
Ну что же – кадр!
Фабрика —общий вид над каналом..
Башня – крупным планом...
А чуть впереди, уже после витебских железнодорожных мостов,упираются в канал улицы Семенцов. Вот они – подлые слова балерины,большевиков или еще кого-то с сомнительной репутацией... Нельзя им верить, нельзя...
Но улицы упираются, и дома на них старые и высокие. Почему-то на широких подоконниках старинных питерских домов хорошо жить цветам и котам.
В окошках первых этажей пышно цветут то герань, то фуксия, то капризная азалия. И коты часто сидят роскошные, пушистые. Вот и сейчас сидит кот в окне первого этажа самого обыкновенного доходного дома, построенного сто с лишним лет назад, оштукатуренного,украшенного лепниной и покрашенного в бледно-рыжую смесь белил с суриком.
Кот? Пожалуй, не просто кот, а К-О-О-ОТ!!! Втрое больше Джима, откормленный и гладкий котяра, серый в угольно-черную полоску, с белыми лапами и жабо. Глазищи зеленые. Усищи серебристые, нос смугло-лиловатый. Хвост толщиной с человеческую руку. Морда — с не самую маленькую дыню. Сидит он на подоконнике ( в проеме форточки такой зверь застрянет) и с деланным безразличием наблюдает за птицами. То голубь пролетит, то чайки на канале кричат...
«Это же сколько надо сметаны сжирать,чтобы такую морду наесть!» – воскликнула вслух Мирра.
Ну что же. И еще кадр – окно и К-О-О-О-Т!
...На южной стороне канала – газгольдеры, похожие на женские груди. Их округлости, пусть даже сложенные из множества кирпичей, кажутся даже не скульптурными формами, а живыми. Тепло исходит от них, и хоть давно не пахнет от газгольдеров газом, а молоком от них и не должно пахнуть, но что-то глубинное, нежное,млечное исходит из этих округлых гигантов – грудей старой заводской заставы.
Кадр! И еще кадр! И еще раз – кадр!
Варшавский вокзал, старая закопченная дочерна церковь, прозванная «Бутылка и рюмка». Рядом в незапамятные времена было трамвайное кольцо... Кто сейчас помнит это? «Двойка» ( красные вагоны, а огни —красный и синий) и сорок третий ( зеленые с желтым вагоны, огни – вроде бы желтый и еще какой-то?). И двадцать девятый( одновагонные, какого цвета —не вспомнить)???
Написать фразу: «Мы сели в трамвай-«двойку» и приехали на Варшавский вокзал.» Современные дети не поймут.
...Еще стоят кирпичные и даже деревянные дома.
«Бутылка и рюмка» – кадр! Деревянный двухэтажный дом, которому лет сто, не меньше —кадр!
Когда это было – на Варшавском вокзале Мирра прощалась с Сашкой. Сашка уезжал с родными в Германию, незадолго до того объединившуюся. Все было совсем неправдоподобно, как в кино. Мокрый снег крупными хлопьями, перрон, Сашка в своих толстенных очках, без шапки, в дурацком зимнем пальто, худой и длинный, как десятиклассник, допотопные чемоданы, какие-то незнакомые и знакомые люди толпятся бок о бок, кто курит, кто кричит что-то кому-то в вагонное окно, кто обнимается, кто-то улыбается, а Сашкина мама – полная, в старом фиолетовом пальто с бурой норкой плачет —хотя зачем плакать?
И Мирра целуется с Сашкой посреди перрона, впервые не стесняясь его мамы... Ну да, она приедет к нему, обязательно приедет, и все у них состоится — Сашка ведь гениальный математик, а она — подающая надежды художница... Глупо, конечно, надо было расписаться до отъезда...
...Киношные хлопья мокрого снега, сквозняк в зале ожидания, в котором уже некого ожидать, мерзкий суррогатный кофе в буфете... Нет. Мирра больше не увидит Сашку. И не приедет к нему. Почему-то она чувствует это...
А потом, сколько-то часов или месяцев спустя, но тоже под киношными хлопьями снега и тоже на Варшавском вокзале Мирра встретила Роберта. Они были знакомы и раньше, но не знали друг друга близко. Роберт первый окликнул ее. Он ехал домой из какого-то дома культуры, где вел занятия в цирковой студии.
Жил он тогда в Лигово, на Проспекте Народного ополчения, и ездил домой на электричке.
И Мирра К., ругая себя за измену Сашке( хотя скорее всего то была измена мысленному образу Сашки, поскольку Сашка реальный ни разу не написал ей из города Франкфурта), вцепилась обеими руками в руку Роберта. Она тогда работала в какой-то кооперативной мастерской на улице Розенштейна,где расписывала матрешек....
Мирра поехала к Роберту в гости, а в итоге вышла за него замуж – по-настоящему, в ЗАГСе, в настоящем свадебном платье и фате в стиле модерн, сшитыми подругой —театральной художницей( никакой пошлой белоснежности —кремовый, чуть-чуть бронзовых нитей и даже темно-зеленый).
Два года они как-то прожили вдвоем, детей не завели. Роберт то на репетициях,то на гастролях. У Мирры —зачеты, экзамены, практика, этюды и матрешки-матрешки-матрешки... На третий год однажды, когда Роберт снова уехал на гастроли куда-то в Сибирь( о, эти бульонные кубики в дорогу – деликатес и спирт «Рояль» – валюта...), Мирра собрала свои вещи ( этюдник, шаль, керамическая бутылка от чудесного грузинского вина, фотографический «черный ящик», лоскутное одеяло маминой работы...), написала на листе ватмана китайской тушью каллиграфически «So long!» и ушла.
...Потом он вроде бы женился еще на какой-то знакомой, потом еще на ком-то...вроде бы у него сейчас молоденькая жена и тоже —художница. И сынишка.
...Сейчас Роберт безнадежно болен. Рак желудка.
Мирра видела в интернете объявление о сборе средств на лечение артиста Роберта С. Она перевела какие-то деньги на Яндекс-кошелек...
А тогда – холодный и почти пустой вагон электрички, потом темный перрон в Лигово, пятиэтажка, тесная квартирка, афиши на стенах, зеркальный шар, свисающий с потолка, настоящий лакированный цилиндр на кухонном столе в окружении разнообразных бутылок, морские раковины и даже мохнатый кокосовый орех, закопченный алюминиевый кофейник, казавшийся лампой Аладдина, древний граммофон и современный японский музыкальный центр... Это уже не сфотографируешь.
Само здание Варшавского вокзала – с его стеклянным колпаком, залом ожидания, кассами ( все закрыто, вокзал мертв) — вот ему! Так! Кадр! Кадр!
...Пройти мимо Балтийского вокзала( с ним тоже много связывало Мирру – те же детские экскурсии и пленэры в петергофских и стрельнинских парках... Кленовые листья... Толстенные дубы и липы... Желуди в кармашке вишневого в синюю клеточку осеннего пальто... Резиновые сапожки – тоже вишневого цвета... Мальчишки дрались папками...)...и вот она —улица Розенштейна.
Дома, в котором Мирра работала в кооперативной мастерской, уже нет. И все кварталы на Шкапина и Розенштейна в руинах. Тут даже фильмы снимают – про Сталинград или Берлин... Почему не про Варшаву?
Мирра свернула на улицу Розенштейна и мимо руин и синих строительных заборов дошла до дома 39, который стоит у заводской железнодорожной ветки.
Вот он, живой, хотя и жестоко израненный...Шесть этажей. Никакого декора. Только формы —простые и точные. Лишь полукруглый фронтон на фасаде, выходящем к железной дороге. Серо-желтая штукатурка осыпается. Видна кровоточащая кладка. Устремленные в небо шахты лифтов во дворе...
Дом этот построен век назад по проекту молодого тогда польского архитектора Мариана Лялевича.
...Несколько десятилетий спустя старый и знаменитый польский архитектор Лялевич стал героем Сопротивления. Он преподавал в подпольном университете и учил молодых варшавских
повстанцев строить баррикады... Мирра представляла его смерть, как смерть Архимеда — над чертежами, но вместо римского меча ей виделась гитлеровская бомба... Хотя на самом деле Мариан Лялевич погиб не под бомбежкой – его расстреляли уже после подавления Варшавского восстания. [Может быть, даже где-то в похожем на это месте — около брандмауэра с отбитой штукатуркой и темно-красными пятнами крови и кирпичной пыли?] Мирра К. мало знает о Лялевиче как о человеке, но в его глубочайшей
порядочности она уверена. И она знает, что «когда горело гетто», Мариан Лялевич молился и плакал, а, возможно, пытался помочь кому-то из мучеников... Год спустя он сам разделил их участь.
Мирра иногда думает о войне и жалеет, что мало расспрашивала папу. Он ушел на войну вместо первого курса университета. Рассказывал папа о войне очень мало... Почти вся родня с его стороны погибла в минском гетто.
...Вообще вот так вспомнишь папу – почему-то видится он уже стареньким, с удобной модной металлической палочкой ( «гуманитарная», из Хэседа) в одной руке и Жулькиным поводком в другой... Как Мирра приезжала к родителям на их бедную дачу – осьмушку старого дома, принадлежавшего дальней маминой родне, в Сиверской... И отец в белой кепке и старой бежевой «гуманитарной» куртке провожал ее до самого поезда, мама как всегда, ворчала на него из-за какой-то разбитой чашки или невесть куда девшихся ножниц... В палисаднике цвели резко пахнущие лиловые и белые флоксы, Жулька обросла к концу лета, набрала репьев и напоминала деревенскую жучку, а не благородную пуделицу...
Мирра смотрела в окно вагона на медленно спускавшихся с платформы папу и Жульку...
...Было ощущение последнего раза, прощания.
Осенью в городе папа слег... И старенькая Жулька заболела неизлечимо.
Ну что же, бедный израненный дом 39, у твоих стен думается о войне...
Со стороны железной дороги –
кадр! И с фасада по улице Розенштейна —кадр! И во дворе — кадр!
...Опять Мирра К. идет по Обводному мимо «Красного Треугольника». Это —город. Завод размером с маленький городок. Башни, арки, стены, трубы, корпуса, переходы, разнообразные узоры кирпичной кладки.
Полтора века тут делали резину. И те детские сапожки вишневого цвета, в которых Мирра К. ездила на экскурсии в Стрельну и Петергоф, тоже сделали тут. Сейчас завод закрыт. Но какая-то новая жизнь в нем зарождается.
Когда-нибудь надо забрести сюда на целый день.
А сейчас —кадр! Бетонный переход над засыпанным руслом Таракановки —кадр! Березка на крыше цеха – кадр!
Затейливая кирпичная кладка – наличники окон и пояски на стенах – кадр! Вид из-под арки на стену цеха с наружными металлическими лестницами —кадр!
Башня с полукруглыми окнами( водонапорка была) – кадр!
Входит в ворота и останавливается на миг потрясающего вида женщина – леди без возраста. Огромная, пышная, полная, округлая, как тот газгольдер... Черная удлиненная юбка из плотной ткани. Черная вязаная кофта, черные матовые колготки и черные лакированные туфли... Все черное,но разной фактуры. Где-то – блестки. Где-то — белые крапинки. Черное и белое. Все. Жалко, что Мирра К. увидела
Черно-белую Леди со спины. Какое у нее лицо? Мирра так этого и не узнала. Но волосы ее – до плеч. Расчесанные на пробор и распущенные – угольно-черные слева и белые, как мел – не седые, а именно выбеленные до мелового оттенка справа. Эх, познакомиться бы с ней. Нарисовать бы ее!..
Но нет... И лишь в кадре под аркой «Треугольника» осталась Черно-Белая Леди.
Вот и Екатерингофка. Впереди – Порт. Уже закат, нежнейший апрельский закат с его переходами от фиолетового к золотистому через розовые, сиреневые, малиновые оттенки, через раскаленные добела огненные полосы. Это надо рисовать на шелке. Вот на шелке Мирра К. не писала не разу. Все впереди, как знать? А сейчас – кадр!
В детстве Мирра услышала от кого-то из взрослых про Порт, и они с Сашкой однажды во время весенних каникул поехали туда на трамваях с пересадками. Им грезился порт из книг Жюля Верна и Стивенсона (Грина прочитали уже или еще не успели?). Порт, в котором стоят у причалов белоснежные пассажирские пароходы и черные грузовые. И парусники – шхуны, бригантины и каравеллы... И моряки из разных стран в тельняшках, бескозырках и беретах с помпонами. И рынок с запахами рыбы и фруктов.( «Рыбный рынок в Остенде» виделся девочке Мирре из художественной школы ). Прилавки с раковинами. Живыми осьминогами и крабами... Кораллы и каракатицы. Может быть, купить каракатицу и собрать из ее мешка чернила?
Бананы и ананасы. И даже плоды манго( наверное,они очень вкусные, вкуснее, чем ярко-желтый густой сок из индийских консервных банок – Мирра однажды пила такой сок). И кокосовые орехи. А вдруг самые удивительные на свет орехи — сейшельские??? ( они хмыкали, глядя на картинку в журнале «Вокруг света»). Где же таверна? В Порту должна быть таверна. Где пираты пьют ром, курят сигары и дразнят попугая, кричащего про пиастры.
...Они вышли из трамвая и увидели обыкновенные дома – и новые, как у них на Гражданке, и постарше, и совсем старые. Прохожие были одеты в обычные пальто, кто-то в морской форме попадался, но ни единого пирата Мирра с Сашкой не встретили. Зашли в магазин, около которого стояли и курили подвыпившие дядьки. Но курили они обычные сигареты, и пили не ром...
В магазине не продавали никаких устриц. С горя Мирра купила двести граммов «барбарисок», и у них остались еще пятнадцать копеек. Возвращались домой, дуясь друг на дружку, сосали карамельки, но горькое разочарование подсластить не сумели —в Порту они не увидели моря!...
С тех пор они видели немало разных морей. Сашка сейчас в Калифорнии на берегу Тихого океана. Это Мирра узнала от общих знакомых – сам-то Сашка живет иной жизнью. Мирра в прошлом году побывала на берегу одного из морей Индийского океана – Красного в крошечной гавани города Эйлата.
А про Балтику что говорить... Летом,если получится, вырваться бы в Ригу. Или в Стокгольм.
И тут надо на Гутуевском и Канонерском как-нибудь сделать серию рисунков(любимые тушь-перо..или пастелью).
Ночь. Сизо-черная ясная апрельская ночь, прохладный и чистый воздух, разрываемый ослепительной синевой. Молния? Гроза? – Нет. Хуже.
Мечется синий маячок на крыше белой машины. Воет сирена.
Сколько раз это бывало в Мирриной жизни? Сколько раз просыпалась Мирра в детстве посреди ночи от синего мелькания и сирены?
Дедушка( мамин папа) … Бабушка( тоже мамина)...
Вспоминается, накладывается одно на другое – как внезапно заболел дедушка. Как много раз отвозили в больницу бедную бабушку. Как стоически терпел свою боль папа, долго ничего не говоря никому – жалел маму, а когда стало невмоготу, уже поздно было лечить...
Как скручивала Роберта боль от его язвы... Как этот идиот, которого Мирра любила после Роберта( даже имя идиота вспоминать не хочется), разбил однажды свою дурную пьяную голову...как сама Мирра однажды уехала на машине под синими огнями —рожать потомка этого идиота...а вернулась домой одна на трамвае.
Ничего этого не надо вспоминать сейчас. К черту! Все к черту!
Потому что сейчас синий огонек на белой машине —за мамой.
И время изменило свою скорость. Часы, долгие часы ожидания под белой дверью с толстой стальной ручкой и табличкой «ОРИТ».
Мирра засекла время на телефоне.
...Прошло сорок минут.
Выглянул доктор: « Вы к кому?»
– К Ирине Михайловне К. Я —дочь.
– Крайне тяжелое. Стволовой инсульт.
...В папину больницу нужно было возить ложку, миску, простыни, бульон, йогурт, лекарства...
В мамину больницу сейчас ничего не нужно. Мама без сознания. Она не может глотать и даже не дышит сама. Если произойдет чудо и мама снова задышит без аппарата, то существование ее продлится еще на сколько-то месяцев. Существование, но не жизнь.
...А дома маму ждут начатое лоскутное панно и недописанная глава книги о петербургских курсистках –
эсерках...
Чуда не произошло.
И вот уже мамина душа воспарила над крышей петербургского крематория и березовой рощицей... И вот уже прошли душевные и абсолютно некошерные поминки.
И Мирра дома вдвоем с Джимом, и Джим рычит зачем-то на сардельку под столом в кухне, а Мирра заперлась с фотоаппаратом в темной ванной. Это —привычка. Есть у нее черный ящик, когда-то сколоченный и обитый бархатом —она сама его смастерила с помощью Роберта... Мирра открывает камеру внутри черного ящика. Там что-то не так внутри, странное ощущение при перемотке...
Пленки в камере не было.
2017