Я помашу вам из Голливуда - ЗСГ часть 1

(первая часть романа "ЗОЛОТАЯ СЕКИРА ГРОТЕСКА")

Должна быть в жизни такая ночь, которая запомнится навсегда. 
(Рэй Брэдбери)

После долгого пути по жгучим пескам аризонской пустыни я наконец увидел вдале-ке очертания, напоминающие автобусную остановку. Конечно, это легко могло оказаться миражом, однако я всё же решил дошагать до этого призрачного силуэта, размываемого горячим воздухом.
Как я оказался один посреди пустыни? Это, друзья мои, долгая и очень утомитель-ная история, рассказывать которую я не вижу никакого смысла. В то время как я бесцель-но блуждал по безнадёжно иссушенной земле одного из штатов Америки, меня не сильно волновало, как и почему я сюда попал. Более важно и первостепенно для меня было обна-ружить где-нибудь трассу, вдоль которой можно идти, лелея в душе надежду на то, что, в конце концов, мне удастся дойти до заправочной станции, какого-нибудь придорожного кафе или же, наконец, мотеля для дальнобойщиков и вдоволь напиться холодной – прямо-таки ледяной – водой, наесться, а затем позвонить жене, чтобы она меня забрала из этих ужасных мест... и выспаться.
Но пока я лишь шагал, еле волоча за собою ноги, измученные тесной обувью и жа-рой. Шагал и мог лишь мечтать о еде и ночлеге.
Солнце входило в зенит и начинало жарить сильнее. Голову припекало, и я уже начинал подумывать о тепловом ударе и о тех галлюцинациях, которые мне после него могут привидеться.
... Я очень надеялся, что увижу идущего мне навстречу на задних лапах, вразвалоч-ку, плюшевого полярного медведя в пижонских солнцезащитных очках-милитари и ков-бойской шляпе, со значком шерифа на шерстистой груди и блестящим револьвером в ко-жаной кобуре, что висела бы на ремне с красивой пряжкой; вместе с ним, покачиваясь, шагает забавный гриб-мухомор с зубочисткой в зубах, белых, будто мраморных. У Гриба ослепительная голливудская улыбка. Мишка ростом в три метра укроет меня от Солнца своею огромной тенью, а Гриб-весельчак даст мне бутылочку прохладной воды – я мечтал и занимал себя фантазиями, чтобы окончательно не съехать с катушек... но, похоже, я уже начинал с них съезжать...
Славно.
Гриб и Медведь.
Что бы это всё могло значить?
До «призрачной» остановки оставалось ещё очень далеко, и, обессиленный, я прива-лился на присыпанную оранжевым песком, потрескавшуюся землю, прислонившись спи-ной к серому, ещё не прогретому валуну. Я не думал о жене и дочерях: тело измождено жарой и долгой дорогой, я не хотел царапать себя ещё и тяжкими мыслями – я думал о мультиках, которыми засматривался в детстве... нужно отвлечься... я засматривался ими в детстве... я засматривался ими ещё неделю назад... ещё вчера, когда на полной скорости мчался по шоссе. Нет. В закусочной... когда остановился у кафетерия. Разглядывал спину канадца в бело-красную клеточку. Типичная рубашка канадского лесоруба.
«Кафе у эстакады: гамбургеры и убожество меньше, чем за доллар».
Крутили Багза Банни.
А я всё думал, где же его топор? Ну того канадца. Сидел за столиком в закусочной, ждал свой заказ – кофе и блинчики с сиропом, которые якобы, по словам молоденькой официанточки, «лучшие в штате»; сидел и думал: может, он его приладил около себя, оперев о барную стойку, за которой, ссутулившись, сидел??? Ну тот канадец-лесоруб. Тот свой топор. Да-да, сейчас я должен смотреть на слушателя, вытаращив один глаз, как ши-зофреничный сыщик. Нет. Как доктор журналистики – только не помню его имени. С ко-сяком в зубах на мундштуке, в панаме и солнцезащитных очках – как чай, некрепкий чай – узорчатые рубашки, эфир и мескалин с амилом. «Старая птица!» Нет. Это уже бёрджес-совский оранжевый цитрус. А то – Томпсон-охотник.  Вытаращив один глаз – повернув-шись в три четверти – и претенциозно выпятив губы. Претенциозно и комически одно-временно, будто шарж, будто скетч, бездарный фарс на сцене оперетты.
У того канадца должна быть рыжая борода на полрожи. Как в мультиках.
А я сижу в пустыне...
Мультики и тишина...
Микки Маус...
Дональд Дак...
... мышь и утка плыли в синей-красной пустоте...
Гуффи... –
свихнувшийся пёс.
Ещё...
чокнутый кролик... бешеный Багз Банни...
... Чилли Вилли... –
милый пингвин...
 Вуди... Вудпекер... –
углеводородный, гиперактивный дятел.
...   
...    
...
Мысли еле ворочались... Мозги еле двигались... в раскалённом черепе.
Я говорю стихами хайку.
Полный дзен.
У поваров в той закусочной были странные очки.
У всех.
Все носили очки. В пластмассовой оправе ядовитых оттенков – кто их костюмер? А по стёклам крутили телешоу. Потом рекламу. Да, точно. Банка консервированного супа Энди Уорхола. Кажется, 3,50 $ за штуку. Не дорого за икону поп-арта. Куплю.
Вот только нужно разобраться: рекламировали картину или правда – просто суп?
Чёрт. У той официантки были волосы точно у куклы, жёлтые. А губы в розовой, липкой помаде – её губы постоянно слипались, она едва их размыкала. Забавное зрелище – она точно восковая кукла, которую забыли у обогревателя – её миленькие губки начина-ли таять. Розовой глазурью. Фруктовой жвачкой. А на веках – голубые тени. Чёрт. Да она натурщица Уорхола. С неё он писал. Женщина в костюме банки консервированного су-па...
... Меня вдруг разбудила маленькая ящерка, шустро пробежавшая по моим пальцам и юркнувшая под камень. Я и не заметил, как задремал.
Встал. Пошёл дальше.
Солнце по-прежнему пекло и слепило. Пот катился ручейками по спине и шее, а горло, пересохшее и будто потрескавшееся, остро и сдавленно отвечало болью на каждый глоток вязкой слюны. Воздух сушил слизистую глотки, отчего я часто задыхался кашлем и проклинал это чёртово Солнце с его погаными пустынями и испарением всего на свете.
Вокруг виднелись ржавыми тенями вдали высокие скалы и пригорки. Чуть живая растительность робко зеленела редкими кустиками, но вскоре и ей суждено было обрести здесь засушливую смерть и трупным, почерневшим от жара сухостоем торчать из грубой земли, как уже торчали многочисленные веточки, с треском и хрустом ломающиеся и крошащиеся в пыль под моими грузными башмаками.
На своё удивление я весьма быстро приближался к «вожделенной» автобусной оста-новке; у меня даже сложилось такое впечатление, что не я за чем-то иду, а это что-то идёт ко мне... Я как-то читал об этом в книжке по теоретической физике, когда на досуге заглянул в отцовскую библиотеку: такое явление учёные называют кротовыми норами – явление, когда, чтобы переместить предмет с места на место, достаточно переместить не предмет относительно пространства, а само пространство относительно этого предмета, приближая к предмету конечную точку его движения; или как если бы подойти к дому так, чтобы дверь в него была как можно дальше от вас: и здесь встаёт вопрос – обходить вокруг весь дом в поисках двери или же пройти сквозь стену? – А лучше: исказить дом так, чтобы дверь оказалась перед вами: это и есть кротовая нора – портал, дыра в про-странстве. Я долго думал об этом, дабы хоть чем-то себя занять. Уже начал спорить сам с собой, возможно ли это или же просто сказки, рассказанные по радио?
Да и вообще – правильно ли я думаю о том, что; есть действительно кротовые норы? Или это нечто иное?
Мысли еле ворочались... Мозги еле двигались... в раскалённом черепе.
Трёхстишье заело.
Мозги еле двигались.
Двигались.
Двигались. – (цветным и весёлым шрифтом)
Двигались. – (на большом экране кинозала)
Неизвестно по какой причине, но я вдруг начал чувствовать в себе энергию, а в но-гах силу и пружинистость, будто и не было тех бесконечных километров, пройденных мною за эти часы (я не умел определять время по Солнцу, но одно могу сказать точно: ко-гда я только начинал свой нелёгкий путь – Солнце только поднималось над голубым горизонтом, окрашивая небо в розовый; сейчас же оно в самом своём зените – наверняка, времени прошло немало...). Подойдя к шоссе, я вспомнил, что планировал при таковом гипотетическом обстоятельстве – я в костюме умника изящной словесности – идти вдоль дороги до тех пор, пока не увижу людей или что-то в этом роде. Однако, бросив взгляд в одну и в другую стороны, куда уходило шоссе, втыкаясь в горизонт, я понял, что никогда в жизни не заставлю себя идти ни тем, ни другим путём.
На первый взгляд могло показаться, что остановка всеми забыта и давно заброшена, как следовало подумать и об этом шоссе. И всё же я решил немного подождать проезжих машин и к тому же отдохнуть под козырьком, сидя на скамейке.
Против меня, через дорогу, высилась гладкая, тягучей, причудливой формы скала. В её, как мне показалось, середине было овальное отверстие, через которое обозревалась всё та же пустыня, только в обрамлении этой самой скалы. Право, не знаю, зачем я о ней ду-маю. Наверное, потому, что это – единственное, что я перед собой вижу, однако не имея ни малейшего понятия о том, насколько далеко или близко эта гора от меня расположена. Вполне возможно, что высотой она с небоскрёб; но представляется мне меньше из-за об-мана зрения, продиктованного моему мозгу расстоянием (хм... а расстояние может дикто-вать? Если бы это был мультфильм, то следующим кадром после этого вопроса был бы кадр – во хвалу иронии и абсурду – с разодетым в костюм-тройку расстоянием, которое что-то диктует классу учеников). Вполне вероятно и то, что скала размером с лист бумаги. Отнюдь при том она должна касаться моего носа, дабы повторить свои размеры, уничтоженные расстоянием... Но тогда не выполняется то условие, согласно которому скала расположена на другой стороне шоссе. Это значит, что у моего носа она никак не может быть.
Наверное...
Подул ветер. Пыль поднялась клубящейся оранжевой тучей. Но и она вскоре осела, и всё окончательно успокоилось. Я мало когда чувствовал и слышал такую тишину, будто палящее Солнце осушило наряду со всей влагой и все прочие звуки. Ни птиц, ни других животных. Только однажды я приметил вдалеке скачущий по белым и красным пескам ломкий перекати-поле... Мне сразу вспомнились старые вестерны с Клинтом Иствудом в главной роли, декорации маленьких городков, затерявшихся в глубине пустынь, с такими же маленькими банками и мелкими депозитами лихих местных жителей, которые были не прочь пострелять перед сном; а гробовщики работали каждый божий день, не покладая рук, всё сколачивая и сколачивая всё новые и новые гробы для всё новых и новых покой-ников; фильмы, где были бравые ковбои и шерифы в стильных джинсах и кожаных жи-летках с неизменным товарищем – блестящим на полуденном Солнце револьвером. Мы обожали с братом, насмотревшись вестернов, бегать по окрестным оврагам и засохшим рощам и воображать себя шерифами, ковбоями, старателями на каменных приисках и за-гадочными индейцами. Нашему отцу нравились эти игры, и он с удовольствием сколачи-вал и выпиливал нам в своей плотницкой мастерской деревянные пистолеты, ружья, ду-бины и томагавки, но особо хорошо у него удалось сделать трубку мира, которую я до сих пор храню.
Нам с  братом больше всего нравился момент, когда на последних минутах фильма под режущую мелодию губной гармошки главный герой на коне удалялся в самый закат, превращаясь из цветного человека в сплошную фигурную тень на фоне громадного крас-ного шара и кактусных силуэтов, оставаясь в памяти двух мальчишек не человеком и не смелым ковбоем-героем, но символом...

The End

... И плавно возникала надпись: конец...
...
...
...
– Здравствуйте!
Внезапно раздавшийся мужской голос пробудил меня от задумчивости.
Я и не заметил и даже не слышал, как к остановке подошёл молодой человек лет двадцати четырёх в ковбойской шляпе, коричневой рубашке и синих джинсах. За спиной у него висел рюкзак. Смутившись неожиданным появлением человека, я кивнул и маши-нально ответил «здрасьте».  Юноша шаркнул своими сапогами с красивыми узорами де-коративных швов и присел рядом со мной.
– Может, хотите глотнуть воды? А то пекло тут ужасное, – сказал он, протягивая мне запотевшую от холода бутылку с водой и, прищурившись, взглянул на яркое Солнце.
Я растерялся. Неудивительно – я одурел от жары. Но затяжное умопомешательство сменилось прогрессивно нарастающей радостью и облегчением. Солнце резануло глаза.
– Спасибо, не откажусь.
Я взял бутылку и с деланным равнодушием, принуждённо медленно и спокойно от-крутил туго закрученную пробку и осторожно, чуть дыша, прильнул потрескавшимися губами к ледяному горлышку. Измученное горло тут же заболело от жёсткого прикосно-вения жидкого мороза, и у меня, как говорил мой покойный братишка, «замёрзли мозги» – заломило кости черепа: сначала нёбо, затем это невыразимое тяжёлое ощущение подни-малось выше по голове – и вот уже раскалывается весь затылок и часть лба, особо виски – и всё это в мгновение ока. Весь череп крошится, а позвоночник скручивает...
... скручивает и выламывает... И бесконечные щелчки и треск.
Я был несказанно рад появлению незнакомца. Откуда он только взялся? Неважно. Главное – вода.
– Меня Томас зовут. Томас Дуглас Раймо;нд, – помолчав, сказал юноша и протянул мне руку.
Отдышавшись от внезапного холода, захватившего грудь, я скептично глянул на «Томаса Дугласа Раймонда» (чёрт, прямо-таки презентация роллс-ройса) и ответил:
– Рэй Смит.
Тренд – невозмутимость.
Пожал ему руку. И молча продолжил цедить из бутылки. От воды уже тошнило. Од-нако нужно было чем-то оправдать своё молчание.
Меня всегда бесили эти формальности такта в обществе, этот небезызвестный «хо-роший тон», по которому мужчины при встрече должны зачем-то жать друг другу руки. Тупой, негласный конформизм. Попытка утверждения престижа и статусности своего никчёмного эго. Кто крепче пожмёт. Сила. Кто вальяжней и небрежней подаст ладонь в ответ. Превосходство. Арена битвы. Идиотское соревнование «альфа-самцов» на уровне инстинкта. Или просто подражание социальной роли человека среднестатистического (идеалистического), а значит – априорно вежливого и обходительного, даже при обрат-ном. Неизбежная идентификация. Безвольное и неосознанное причисление. И неминуемая игра в «Монополию». Только фигурки никто не выбирает, а кубики в большинстве случаев бросают за тебя.
– А как вы здесь оказались? Посреди пустыни? – спросил Томас.
– М... не знаю, – пожав плечами, устало начал я, в то время как закручивал бутылку. – Если б мне кто объяснил это, я бы его угостил лимонадом! (мой юмор оставлял желать лучшего; по крайней мере, остаётся надеяться на то, что причина этому – пекло...) Но, по-хоже, никто здесь мне этого не объяснит.
Я говорил и в то же время думал о том, каким же я всё-таки бываю идиотом, когда пытаюсь с кем-то любезничать или для поддержания разговора шутить. Мой внутренний голос, моё подспудное «Я» сидело у меня в голове на маленьком стульчике в круге белого света, ссутулившись, уткнув локти в колени, и, взявшись за лоб, качало головой. Ему бы-ло за меня очень стыдно.
– И что, совсем ничего не помните?
– Не-а, – я отрицательно покачал головой. – Абсолютно не представляю, что про-изошло.
– «Произошло» – в смысле тех обстоятельств, которые вас сюда закинули?
– Ну да.
Удивительно, но этот неказистый диалог начинал меня развлекать. Я вдруг понял, что головная боль и сонливость постепенно начали меня отпускать и что Томас стал мне интересен.
– Я даже не помню, как тут очутился. Просто очнулся – а вокруг пустыня.
– А потом?..
Его голос был тихим, кротким. Нарочито участливым... – (надменный смайлик вме-сто точек). Я понимал, что он осторожничает, опасаясь своими вопросами надавить на мою им же выдуманную рану; опасаясь, спросить не то и не о том, о чём-то напомнить, о чём-то личном или неудобном – о том, что совсем не хочется мне якобы вспоминать.
 Томас, я в том уверен, боялся чужих слёз. Терялся при виде плачущего человека, испытывал неловкость и растерянность, сознавая свою несостоятельность в плане помощи этому человеку, проецируя при этом в воображении атрибуцию совершенного поведения в данной ситуации, которого он никогда не мог от себя добиться, при этом ещё более угнетая собственное достоинство несоответствием себя идеальной модели.
Его взгляд был взглядом обиженного щенка; взглядом беззащитного существа, на котором отрабатывают приёмы искусства унижения личности все, кто только мог в какой-то момент за маской непроницаемого равнодушия Томаса разглядеть подоплёку её возникновения – трусость и нерешительность, перетекающий из состояния в состояние комплекс – страх проиграть, стыд, уничтожающие всякое желание даже начинать борьбу и противостояние кому-то.
Его голос, его интонации... когда-то они были моими.
И лишь смутно, мельком, даже того и толком мысленно не проговаривая,  я порой соглашаюсь со своей совестью в том, что этот голос и эти интонации до сих пор являются моими свойственными звуками.
– А потом, – продолжал я, – чёрт знает сколько миль я брёл по этим чёртовым пес-кам, не имея ни малейшего понятия, куда иду. И вот: вижу вдалеке автобусную остановку. Конечно, сначала подумал, что мираж. Но у меня не было иного выбора, кроме как дойти и убедиться: мираж или нет. К счастью, оказалось, что настоящая. Правда, не знаю, ходит ли тут транспорт? Вполне может быть, что шоссе давно заброшено...
– Не, в этом можете не сомневаться, – Томас улыбнулся и выпрямился, – машины здесь, хоть и редко, но ездят.
Томас взял у меня бутылку с водой, открыл её и сделал глоток.
– Да? – с сомнением в голосе спросил я.
– Ага. Этой ночью я видел, как здесь проезжал старый пикап. К тому же в путеводи-телях значится, что здесь проходит автобусный маршрут.
Он вернул мне бутылку.
– Хочется этому верить, – вздохнул я. – А вы как тут оказались?
– Да я вот по Америке путешествовать вздумал. (Я лишь искоса на него поглядывал и неторопливо потягивал воду.) Когда автостопом. Когда ещё как. Вот сейчас жду автобус на Колорадо: всю жизнь мечтал вживую увидеть Большой Каньон. В детстве я сильно завидовал одноклассникам, у чьих родителей были машины.
– Потому что их возили на Большой Каньон?
Томас покивал и продолжил:
– Да. Мои родители еле-еле сводили концы с концами, поэтому денег на разъезды не было.
Томас досадно поджал губы. Хоть он и пытался придать своему голосу непринуж-дённый тон, но сохранившийся за столько лет стыд за нищету детства до сих пор не давал ему без смущения о том рассказывать.
– В детстве папа купил мне большой географический атлас, где я впервые и увидел каньон. Другие красивые места.
Томас помолчал.
– Я потом думаю в Аляску махнуть, в Торонто. Хочу в ледяных пещерах побывать.
Он смотрел вдаль, где ослепительно пылало Солнце. Юноше хотелось оправдать подступившие слёзы.
– Знаете, Рэй – Томас изменился в голосе, – может, это и странно... хотя это действи-тельно странно: когда я шёл до остановки, мне показалось, что вон за той скалой (он ука-зал на ту, мной уже упомянутую, насквозь пробитую гору на другой стороне дороги) сто-яли две ростовые куклы.
Мы сосредоточенно посмотрели друг на друга, щурясь от яркого света.
– Две куклы? – переспросил я.
– Да, – подтвердил Том, – белый медведь в ковбойском костюме и гриб с красной шляпкой в белую крапинку. Странно, да?
– Ну да... – задумавшись, сказал я. – Странно.
Дабы принять поудобней позу, я чуть съехал со скамейки вниз, выставив вперёд ко-лени.
Хотя меня, конечно, немного и насторожил тот факт, что и Томасу являлись не-обычные пустынные гости. Не психоз ли это, распространившийся здесь повсюду и те-перь витающий в воздухе, точно вирус, или же это просто совпадение? – но... впрочем, я не стал заострять на этом особого внимания, мало ли что может произойти в пустыне Аризоны...
А Солнце всё пекло.
– А вас родители возили на Большой Каньон? – спросил наконец Томас после затяж-ной паузы.
– Нет, родители не возили. Не знаю, почему. – Я пожал плечами, вильнув ладонью в воздухе. – Но когда мне исполнилось семнадцать, а моему брату Денни восемнадцать, мы с ним поехали на отцовской машине через всю Америку...
У нас просто с самого детства мечта была, – рассказывал я, – стать ковбоями, какие бывают в вестернах... (Я театрально вздохнул.) Эх... Но потом мы узнали, что ковбои – это всего лишь деревенские пастухи и что динамит и револьверы они  с собой не носят. Вот. Поэтому решили мы только поездить по тем местам: собрали тайком свои вещи и рванули на папином красном, с чёрными полосами мустанге прямо в сердце Америки – на Дикий Запад...
Передо мной возникали никогда мною не забываемые образы. Родные, навечно по-селившиеся в памяти неугасаемыми и тёплыми огоньками, яркими, полицветными крас-ками и рождественскими лампочками, которыми отец до самой своей кончины каждый год, двадцатого декабря, увешивал наш дом. Воспоминания приятно мигали и медленно переливались одно за другим оттенками радости и былого счастья, счастья нынешнего и счастья, которое когда-нибудь, я надеюсь, ещё наступит. В голове рождались мысли, про-буждающие воспоминания о нашем тайном путешествии с братом по Колорадо, а перед глазами восставала серая, бесконечная полоса шоссе. Дико ревущий красный автомобиль, мчавшийся сквозь пелену горячего ветра, и в нём, в мустанге, в этом неимоверно класс-ном мустанге, мы с братом: кричим, смеёмся и наслаждаемся скоростью и открывающи-мися видами пустынной, горной Америки. Испещрённой скалами и изрытой каньонами и бирюзовыми реками...
– Как сейчас помню, – говорил я, – за нами гнались столбы красной пыли, по бокам проносились маленькие города и деревушки, заброшенные шахты, горы, скалы... А какая там была ночь... – я будто мечтал, и за моими мечтами пристально и восхищённо, ис-кренне наблюдали радостные человечки в белом. Фосфорицирующие пижамы из шёлка, ночные колпаки, наполняющиеся ледяным или горячим воздухом. Девять лунных чело-вечков в теле-очках, во вздувшихся ночных колпаках, те, что готовили мне кофе и блин-чики в сиропе, «лучшие блинчики в штате». Но в каком из их множества? Мне хочется быть в Иллинойсе. Там, где я провёл детство. И где проводят детство мои дети. Мне очень хочется... чтобы тот единственный здесь разъезжающий автобус вели те единственные в этой Вселенной человечки с Луны...
Ночь. Чистое небо. Синее, удушающее своей глубиной... Смотришь, а глаза так и тя-нутся с ним слиться; ты на него смотришь, а оно смотрит в тебя, проникая в самые недра твоего рассудка, выхватывая оттуда самое яркое, взамен оставляя ещё более обширную и грандиозную картину – картину себя, где Ницше и вдруг проступившие звёзды торже-ствуют по отсутствие фонарей и урбанистического света...
Я даже немного забыл о жаре.
– Когда мы спали под этим сплошным, безоблачным куполом, – продолжал я гово-рить, – мне казалось, что кто-то нашёл когда-то огромный чистый алмаз и взорвал его тонной динамита. И взрыв был настолько мощный, что все эти алмазные осколки взлетели так высоко, что были подхвачены земной орбитой. И теперь они, эти кусочки огромного праалмаза, кажутся нам далёкими звёздами, унесёнными от нас на многие световые десятилетия...
Осколки блестят, переливаются и чуть заметно сверкают, острые, адамантовые звёз-ды изощрённой бриллиантовой россыпи. Солнце зашло за лиловую тучу. Стало сумрачно и ещё более душно. Где-то, должно быть, шли дожди.
– А что было потом? – спросил Томас, промочив горло порядком уже тёплой водой.
– Наутро я нашёл брата мёртвым. Он уснул... и не проснулся.
Томас напрягся и шокировано на меня посмотрел.
– Простите, Рэй... Я...
– Не беспокойся, Том, – ответил я, повернувшись к нему и увидев его извиняющийся взгляд, полный нескрываемого стыда. – Я давно смирился с его смертью. Знаешь, что было самым главным в нашем тайном путешествии?
Томас отрицательно покачал головой.
– То, что у Денни сбылась мечта всей его жизни... – Я взглянул на дальние скалы, мутно проступающие сквозь разогретый воздух и расстояние. – Эх, видел бы ты его глаза, когда он гулял, бегал по тем местам... – Солнце вышло из-за серо-лиловой тучи, снова распустив белые лучи видимого спектра. Не выношу символизм. – Местам, где происхо-дили действия наших любимых фильмов. А как он улыбался, – никогда не забуду его бе-лозубую улыбку, – когда мы приехали в Долину монументов... Там снимали «Дилижанс». Не смотрел? – спросил я Томаса, глянув на него.
Он вновь отрицательно покачал головой.
– Ох, мы, наверное, его раз двадцать посмотрели!
Лиловая туча растягивалась по небу, всё более рассеиваясь, уносимая ветром. Я не знал, откуда она взялась. Когда я только подходил к остановке, её ещё не было. Теперь её снова нет. Наверное, и не было вовсе. Наверное, очередная галлюцинация. Или – лучше – анимация этой пустыни. Может, это была просто царапина на одном из кадров этой кино-плёнки с неинтересным кино?
– И вот он оказался там... – продолжал я. – Сбылась его мечта – это великое дело. Эх, мой Денни... счастливчик, каких ещё поискать: осуществить мечту и уснуть в ней... Всем бы нам такое счастье.
Мы оба задумались. Наслаждались вкусом воды и смотрели в необозримую даль, где высились скалы и проходил голубой туман горизонта.
– Я в жизни своей видел не очень много покойников, но уверен, что такого умиро-творения на лице я не видел даже у живых... Помню, проснулся. Посмотрел на брата: ещё спит (тогда я не сразу понял суть вещей)... Сходил прогуляться. Позавтракал сэндвичами и газировкой. А он всё спит. И только когда пришло время ехать, я решил его растормо-шить, но не вышло.
Странно, конечно, – рассказывал я, – но меня почему-то нисколько не удивила его смерть, такая внезапная... Я помню похороны бабушки, дедушки, нашего семейного врача, помню похороны дочки местного аптекаря, но ни у кого я не могу вспомнить спокойных лиц. Все они были сухими, суровыми, у кого-то – жёсткими и уставшими, у некоторых были испуганы, с остатками горячечного кошмара – и никого не было с лицом спокойным. А у Денни оно было даже счастливым...
Перед погребением некоторым лицо украшают белилами или пудрой, кому-то румя-нами и прочей ерундой – а мой брат уже был ко всему готов. Заранее.
Том задумчиво на меня глядел и молча слушал.
Мои сощуренные глаза блуждали по асфальту шоссе, песку и камням. Моя скупая мимика и немногочисленные жесты украшали своим лаконизмом мою речь. Брови иногда прыгали вверх и затем снова опускались, ладони виляли в воздухе, очерчивая дуги.
– Я немного с ним посидел. Рассказал ему свой сон. У нас просто традиция такая была с самого детства – рассказывать друг другу самые интересные сны – я летал над ка-ньоном и над зелёной Йосемитской рощей, над секвойями и водопадами.
Потом ещё немного перекусил и доехал с Денни до ближайшего населённого пункта. Позвонил домой...
Конечно... – я на секунду прервался, подбирая в уме нужные слова. – ... отец был в бешенстве. Мать вся на нервах от пропажи сыновей. Но после моего рассказа о нашем пу-тешествии на Дикий запад отец... просто вздохнул, как-то спокойно приняв смерть стар-шего сына. Я до сих пор не могу себе представить, что он тогда чувствовал...
Я разглядывал свои ладони, прячущиеся друг за дружкой.
– ... У мамы была истерика.
Солнце и небо – в равнодушном согласии. В снисходительном терпении обозревали нас и мир, воплощающийся в нас и наших тенях на шоссе, которых по законам физики не могло там быть. Тех чёрных фигур, рассыпающихся в расфокусированные пятна на камне.
– Тем же вечером я примчался домой. Все простились с любимым Денниэлом Сми-том –  с Денни... – и, отпев его в церкви, мы похоронили его на местном кладбище. Врачи сказали, что это была внезапная остановка сердца.
Том задумчиво посмотрел по сторонам и тихо произнёс:
– О... Мой автобус до Колорадо едет...
И действительно – вдали, чуть размываемый распаренной атмосферой, показался си-луэт. По мере его приближения можно было различить его голубоватый цвет, расслышать дребезжащий звук мотора. Наконец он натужно остановился перед нами и, пыхтя, выпу-стил затхлый воздух и дым. Раскрылись пневматические створки дверей.
Том вскочил со скамейки и уже начал подходить к автобусу, но оглянулся на меня и растеряно спросил:
– А вы? Разве не поедете?
Я не имел ни малейшего понятия о том, что можно ответить.
– Наверное... нет. В другой раз... – пытался я вежливо извернуться. – Мне тут поду-мать кое о чём нужно... вот... Я следующий автобус подожду, Том! – с деланной жизнера-достностью и оптимизмом выдавил я.
Томас уничтожающе смотрел на меня честными глазами кролика, который ничего в этом мире не может понять. Просто жуёт травинку сидя на зелёной лужайке и смотрит вдаль бесконечности своими маленькими чёрными глазками, противопоставляя космосу и его черноте за розовой картиной заката собственную умилительную мордашку...
Мне на ум приходили странные ассоциации, в то время как Том пытался за секунды этой неловкой заминки осознать мотивы моего странного поведения, но отнюдь не возра-жать моим поступкам, а оставить всё, как есть.
Наверное, потому что и его всегда бесили «праведные» умники, пытающиеся навя-зать тебе собственное – дебильное со стороны – мнение, хоть то, возможно, и является в том случае единственно правильным. Однако всему своё время. Время совершать неиз-бежные глупости и время те ошибки, к счастью, устранять; время молча вспоминать не-поправимые пустяки и катастрофы.
– Я... Я оставлю вам воды, хорошо? А то тут... жарко... А воды здесь, как говорится, много не бывает...
Я был рад, что Томас не стал меня уговаривать. Он будто понимал то, чего я сам по-ка ещё не мог осознать.
Казалось, он хочет что-то сказать на прощание, нечто хорошее и запоминающееся, ведь, как и я к нему, так и он ко мне привык за эти минуты нашей с ним беседы под паля-щим Солнцем. Но Том так и не смог сказать то, что хотел выразить, и лишь великодушно оставил мне половину своей воды – шесть прохладных бутылок.
Эх, и как часто мы не говорим близким нам людям того, что хотим им сказать, что уже сказано в голове мысленным шёпотом, что уже отрепетировано и проиграно десятки раз в мечтах и что уже прожито в воображении.
(кинематографично сменяются замедленные кадры)
Не говорим по причинам, в которых признаёмся себе только во сне. Или не сознаёмся во-все. Оставаясь в долгу пред собой и тем мгновением, которое стало идиллической гипоте-зой о параллельном мире.
Я искренне поблагодарил его. Мы попрощались. И Том вскочил на ступеньку авто-буса.
Вдруг обернувшись, он воскликнул:
– Рэй! Скажите свой адрес. Я пришлю вам фотографии Большого каньона! Я отлич-ный фотограф.
Когда мне ещё в этой жизни удастся повидать Колорадо? Я сказал свой адрес. Том вынул из нагрудного кармана рубашки ручку, а из джинсов достал небольшой блокнот.
– Угум, я записал! Будьте уверены, Рэй, фото выйдут высший класс! Я сделаю их очень много. Положите парочку на могилу Денни от меня, хорошо?
– Хорошо, Том! – Я утёр со щеки слезу. Пытался унять дрожь в груди. Совладать с трясущимся подбородком. – Обязательно, Том! Я выберу лучшие и подарю их Денни! Обязательно, Том...
Автобус тронулся. Двери закрылись.
 «Прощайте, Рэй! Удачи вам и вашей семье!» – кричал Томас Дуглас Раймо;нд, чуть высунувшись из окна автобуса.

Автобусная остановка скрылась из виду, и Томас сел на кожаное, местами порван-ное, автобусное кресло и задумался: он ведь не спросил у Рэя о его семье. Вот кретин! За-был спросить о семье. И есть ли она вообще?
Том думал о том, как было бы здорово встретиться ещё разок-другой, погостить у него, у Рэя, дома или пригласить его и всю его семью (если она всё-таки существует) к себе, или же махнуть куда-нибудь вместе, например, по тем же местам путешествий Рэя и Денни – было бы здорово! Томас всё думал и смотрел в запылённое окно на прекрасные виды Америки.
Он ехал в Колорадо...

– Прощай, Томас... – тихо, на выдохе, шепнул я в воздух и замолчал, тоскливо глядя, как автобус, расплываясь, всё более исчезает. Глядя уже в пустую даль, глядя на пустое шоссе...
Я снова сел на скамейку и принялся ждать. Сам не зная, чего. Что это будет – уже не столь важно.
Темнело.
...
Солнце уже клонилось ближе к горизонту, в то время как я приметил одного челове-ка, идущего по обочине дороги, явно уставшего и измученного жарой и долгим блужда-нием. Прошла минута. Он приближался очень медленно...
Прошло ещё некоторое время, а мужчина только стал хорошо различим.
Он был измучен, избит пустыней, жарой и жаждой. За его плечами я увидел доволь-но увесистый рюкзак, который явно тянул ходока к земле. Сам же человек был не очень крупен, даже, наверное, следует сказать, он был довольно-таки худощав. Ростом – сред-ний, не высокий, да и не низкий. Шляпы на нём не было, и поэтому было хорошо видно его покрасневшее от зноя лицо, по которому непрекращающимся градом валил блестящий пот. Вся его одежда – белая рубашка и синие джинсы – имела вид не самый лучший: рубашка посерела и прилипала к телу человека; джинсы же были все в пыли и кое-где порваны, особо на коленях: вероятно, мужчина часто припадал на них и полз на четвереньках; на ногах – некогда блестящие туфли, блеск которых неизвестно куда самозабвенно улетучился, а ему на смену пришёл жалкий вид старой, местами жёстко ободранной кожи.
Дойдя всё-таки с трудом до автобусной остановки, мужчина рухнул на колени, сде-лав упор на руки, и произнёс слабым, умоляющим голосом:
– Сэр... Пожалуйста, дайте воды!.. Я вижу, у вас есть... – он еле ворочал языком. – Говорю сразу...
Его голос сорвался.
Прокашлявшись, незнакомец продолжил:
– ...если бы у меня была хоть капля моих прежних сил, я бы вас, не раздумывая ни секунды, задушил и отнял воду, но... теперь я вам лишь предлагаю... кхе... сделку: даю тыщу баксов за бутылку... Соглашайтесь, сэр, прошу вас – СОГЛАШАЙТЕСЬ... Иначе я сейчас сдохну, ей-богу... прошу вас, мистер, дайте пить... хотя бы... один... гло... то... кх... хр...
Медленно проговаривая последние слова, он упал на землю и, просипев, замолчал.
Я бросился к нему с откупоренной бутылкой, приподнял его и промочил ему губы, однако это нисколько не помогло – он потерял сознание. Тогда я плеснул воду ему в лицо, от чего мужчина, чихнув, мгновенно очнулся.
Собравшись с умом и мыслями, он разглядел меня и вяло произнёс:
– Боже праведный, сэр, спасибо вам огромное... – Он обессилено, но самостоятельно поднялся, сев на колени, и с величайшей признательностью принял у меня из рук бутылку с плескавшимися в ней остатками воды. Осторожно прильнул сухими губами к влажному горлышку и с такой же осторожностью начал медленно пить. Всего лишь несколько глотков его оживили, и он тут же протянул мне запылённую руку. – Здравствуйте, мой спаситель... – Тут он глянул на грязную ладонь, которую я с нескрываемым сомнением на лице медлил пожимать, и, сконфуженно улыбнувшись, опустил руку. – Меня зовут Мэтью Райт. Ещё раз – огромное спасибо вам за воду!
– Здрасьте. А меня зовут Рэй Смит. Приятно познакомиться.
– А уж как мне приятно, вы себе и представить не можете! – Он отпил ещё немного воды и поднялся на ноги. Отряхнулся. С моей помощью умыл лицо и руки, и мы присели на скамейку. Но Мэтью тут же вскочил, вспомнив о забытом на песке рюкзаке, и отпра-вился за ним. Швырнул его под скамейку и снова сел, облегчённо вздохнув.
Солнце клонилось к закату. Небо уже раскалялось оранжевым, а кое-где пудрилось нежно-малиновым и розовело.
Я смотрел на всё это великолепие и уже почти не обращал внимания на жару. Тем временем Мэтью секунду рылся в своём рюкзаке (я не особо за этим следил) и спустя ещё пару секунд достал оттуда тонкую, шуршащую пачку денег.
– Вот держите. Как обещал – 1000 $.
Я немало этому удивился, ведь мне думалось, что все эти речи о деньгах были не бо-лее чем помешательством уставшего человека; нет же, всё – правда.
– Да нет! Вы что! Как я мог вам не помочь? Я это делал не за ваши деньги. Уж изви-ните, но денег я не возьму. К тому же вода не моя – её мне друг мой подарил.
Я отстранил от себя протянутую Мэтью руку с пачкой долларов.
– Что ж... Как вам будет угодно, сэр. И всё же: спасибо вам огромное – ещё раз! Вы отличный человек.
Я покивал в ответ:
– Спасибо.
И глотнул воды, не переставая глядеть на закатное небо.
– А откуда у вас столько денег, – помолчав, спросил я, – что вы ими так легко раз-брасываетесь? За бутылку воды, которой цена несколько центов, вы готовы дать этих центов уже сто тысяч?
– Вода в пустыне на вес золота, – попытался он отшутиться.
– А если серьёзно?
– А если серьёзно, то в рюкзаке, наряду с той тысячей, которой я хотел оплатить бу-тылку, у меня лежит ещё девяносто девять таких тысяч.
Мне оставалось лишь удивлённо поднять бровь и с некоторым недоумением и неве-рием пристально посмотреть на собеседника.
– Не удивляйтесь так, Рэй. Я еду в Лас-Вегас – чёрт бы меня побрал!
После этих слов всё встало на свои места.
– Я серьёзно намерен разуть и раздеть этих чёртовых мошенников! Да-да, Рэй Смит, – тряхнул он головой, – именно разуть и раздеть и именно этих чёртовых мошенников!
Солнце коснулось горизонта, воспламенив его стальной туман. По небу разливались расплавленные радиации...
– Скажу честно, еду я туда уже – боже правый! – в третий раз... Эх... Как вспомню, как я, разутый и раздетый, дважды возвращался автостопом домой, так слёзы наворачи-ваются – обидно, чёрт возьми! – обидно, не представляете как... Жене спасибо – терпит всё это непотребство... Каждый раз прощала и утешала. Эх, куда б я без неё делся и не представляю, Рэй!
Задумавшись над чем-то, Мэт замолчал, вероятно, ожидая от меня какой-то реакции, которой всё не следовало.
– А вы женаты? – наконец спросил он.
– Ага.
– Мою Кэрри зовут. А вашу?
– Мэгги.
– Хм... прям, как в мультике!
Мэт испытующе на меня посмотрел, ожидая, что я улыбнусь его замечанию. Я по-нимал это и видел, поэтому хмыкнул и развёл губы в улыбке.
Как ты бываешь великодушен, когда скучаешь... – ехидно говорило мне Моё Разду-тое Самомнение.
Ты обижаешь его своим очевидным к нему пренебрежением... – продолжало оно мне читать нотацию в компании с Начитанностью и проснувшимся Всезнайством. Они пили чай из маленьких чашечек и обсуждали за кругленьким столиком, укрытым ажурной ска-тертью, моё скверное поведение. Начитанность чопорно оттопыривала мизинец, когда держала чашку – ну да, последней, мною прочитанной книгой был классический англий-ский роман Диккенса. У них, наверное, там – в моей голове – five o’clock.
– Люблю таких собеседников, как вы, – после паузы молвил я.
– В смысле?
– В том смысле, что вы любите поговорить, а я послушать. Психологи говорят, что такая пара идеальна для бесед.
– Интересно, конечно, Рэй, но самое главное, – оживился Мэтью, – что вы спасли меня от мучительной смерти! Если бы не вы, здесь сказочным образом оказавшийся чаро-дей, меня уже давно бы доедали птицы, если, конечно, они ещё живы. Рэй, да вы теперь мой лучший друг! Я с вами в огонь и воду! Но скажу вам честно и открыто, пойдёмте лучше в воду, а то в огне я уж тут побывал и – чёрт возьми всю эту проклятую жару! – чуть ласты-то свои да и не склеил! – он рассмеялся своей шутке.
– Да... У вас хорошее чувство юмора, – я тоже посмеялся, что, кстати сказать, не бы-ло принуждённо.
Моё Раздутое Самомнение до сих пор правило бал. Теперь по программе у них игра в карты.
– Хах... А то! – Мэт глотнул воды. – Если б не моё чувство юмора, я б давно пове-сился от такой жизни – представьте! – этими двумя ходками в этот проклятый Вегас – чтоб он провалился! – я прошляпил на покере и рулетке – мама ро;дная! – уж где-то тысяч так сто пятьдесят, да-да, сто пятьдесят, не меньше! – Вытаращил он глаза. – Но, Рэй, сей-час или никогда! Я решил уничтожить! этот дрянной городишко – да-да, именно дрян-ной, чтоб его черти съели! – я еду туда с этими денежками (он похлопал по рюкзаку), что-бы ВЫИГРАТЬ! Да, Рэй, только выиграть, иначе – нельзя! Да и не может быть!
Было видно, что Мэт несколько последних лет думал только об этом. Наверное, в этом был его гений. Как у писателя – ещё не написанный роман, так у Мэтью – джек-пот в Лас-Вегасе. И деньги здесь неважны. Важен сам факт выигрыша, факт престижа и статусности улицы Стрит. Не суть – деньги, ментоловые леденцы или фишки. Мечта – не деньги, но мифический триумф в городе вечной неоновой ночи.
– Я на сто лет вперёд начитался математических книжек по статистике, прочёл уйму томов по физике с её этой пресловутой теорией относительности или вероятности, чёрт их там разберёт, но вот, что самое главное! – Я рассчитал всё! Да, Рэй, абсолютно ВСЁ! Не сам, конечно, мне помогал один студентик из какого-то мудрёного университета – ушлый гад! – и, конечно, запросив долю от выигрыша, он помог мне со всем этим разобраться – память у меня, благо, хорошая, вся эта муть теперь у меня вот здесь! – Он постучал указательным пальцем по виску. – Всё здесь, чёрт бы побрал всю эту математику с её этими трёхэтажными формулами и теоремами! У меня голова вспухла от всего этого счёта.
– Гм... И что теперь?
– А то, Рэй! Что со всем этим багажом в собственных мозгах я в лёгкую обчищу весь их треклятый Вегас со всеми его покерами, блэк-джеками и рулетками!
Он говорил так неистово и самозабвенно, что, признаюсь, я ему поверил. Нечасто я встречал людей, у которых так горели глаза. До этого дня я знал лишь своего брата, и лишь у него так живо зажигались глаза: его глаза сверкали в дни нашего тайного путеше-ствия, в те дни, когда он созерцал птиц, которые кружили над каньонами, когда он лежал под открытым ночным небом и оно запечатлевало секунда за секундой вспышки его глаз в блеске своих многомиллиардных звезд...
– Рэй, вы верите мне? Верите, что я смогу сделать это? Верите? – Он с нетерпением ждал ответа, ему действительно это было нужно, ему нужно было, чтобы в него поверили, нужно было, чтобы его не высмеяли, как это происходило всегда и везде, а чтобы кто-нибудь, как и его верная жена, сказал, что он сможет это сделать, это в его силах: «Давай, Мэт, вздёрни весь их этот надутый городишко! Давай! Привези нам все наши денежки, верни их нам, Мэт, ты, только ты сможешь это сделать!»
– Я верю вам, Мэтью, это действительно возможно. Математика вертит нашу с вами планету вокруг Солнца, а уж облопошить какой-то там игорный городишко с его казино и игровыми автоматами – это раз плюнуть! – с лёгкостью в голосе ответил я, попивая воду.
– Это да, Рэй... Хах! Вертит Землёй – это вы хорошо сказали: надо за это выпить, обязательно!
– Так в чём проблема? В пустыне вода – лучше всякого виски и шампанского, пусть оно стоит хоть миллионы долларов, не так ли, Мэт?
– Это точно, Рэй! Ну, так каков же тост?
– За математику! За математику, которая вращает наши планеты!.. – чуть устало произнёс я.
Ты играешь спектакль или действительно умеешь быть таким добрым и душев-ным? – спрашивало меня Моё Раздутое Самомнение, раздавая карты.
Мы стукнулись бутылками с водой и выпили.
Не ворчи, ему просто не хватает общения... – с покровительственной улыбкой ответило только что явившееся к столу Эго, знакомясь со своими картами – пиковые девятка и дама.
– Меня вот, что волнует. На чём вы собрались ехать до этого самого Лас-Вегаса? – спросил я.
– Вот тут вы в самую точку, старина. Мой драндулет, представьте себе, сдох на се-редине пути – проклятая бестия! Вокруг: одни пески да кактусы. И поэтому-то я здесь. Решил не дожидаться, пока меня изжарит солнце, и двинулся в путь пешком на своих двоих. И вот удача – повстречал останову и вас с водой, ну, не счастливчик ли я?
– Н-да, везёт вам сегодня по-крупному.
После некоторой паузы Мэт обратился ко мне:
– Рэй.
– Да, Мэтью?
– А какое ваше любимое число?
– Девять.
– Интересно.
Он замолчал.
– И в чём интерес? – не утерпел я.
– Да так...
Мы снова замолчали. Уже надолго. Спустя минуты Мэтью вновь заговорил:
– Ам... А какой ваш любимый автомобиль?
– Красный «мустанг» с чёрными полосами...
– Супер... это да-а... авто что надо... стильно и со вкусом, чёрт возьми! А почему именно такой цвет?
– Да просто в детстве именно о таком мечтал, – произнёс я и замолчал.
– Так почему именно такой-то? – с нетерпением в голосе снова спросил Мэт, не удо-влетворённый моим ответом.
– А, ну да... на вопрос-то и не ответил, – я на миг растерялся. – Историю цвета не знаю... А такую машину я хотел потому, что такой окраски мустанг моему отцу достался от друга.
– Каким это образом? – удивился Мэт.
– Ну... – задумавшись, протянул я. – Скажем так, друг моего отца кое на чём разбо-гател... и в знак дружбы подарил отцу мустанг.
Мэт не стал настаивать на подробностях, видел, что мне не хочется об этом гово-рить.
– А здесь вообще, я надеюсь, автобусы-то ходят? – сменил он тему.
– Ходят. Но редко.
– Что ж, подождём. Ведь никуда же не денется этот Вегас. В конце концов, не сбро-сят же на него атомную бомбу! Хм... Хотя такое вполне может быть: мало ли кто у них там проигрывался, может, какой-нибудь сумасшедший гений! – он закатился смехом. Я тоже посмеялся. Весёлый он, однако, человек.
В сегодняшней покерной встрече выигрывали Дружелюбие и Общительность. Думается, дуэли между ними не будет – уйдут вместе, непобеждённые; вместе напьются в баре «Самоанализ» и в похмелье проведут следующие пару дней. Наверное, поэтому я часто угрюмый: Дружелюбие и Общительность любят бренди и крепкий эль...
А небеса покрывались сумеречной, прохладной обледенелостью.
Вдали снова показался автобус. Мэту действительно сегодня несказанно везло.
Только заслышав шум мотора, он вскочил на ноги и начал нетерпеливо расхаживать туда-сюда, маяча взад и вперёд, затем ему это наскучило, и он снова сел. Автобус двигал-ся медленно.
– Рэй.
– Да?
– Нет. Это не дело.
– Вы о чём?..
– Да я вот всё думаю... Вы меня спасли, и я нисколько не преувеличиваю! Вы насто-ящий герой! Мой ангел-хранитель! Вы просто какой-то символ в моей жизни! – Мэт гово-рил с расстановкой.
Я лишь улыбнулся. Мне было приятно слышать такие слова. Нечасто мне их говори-ли... вернее, никогда.
Моему Раздутому Самомнению это явилось утешением после проигрыша в партию в покер. Оно надело своё пальто и вышло на улицу подышать воздухом. Ночь. Горят фонари. Мрачный переулок на улице «Психотип».
– ... А я? Рэй, я?.. – не унимался Мэт.
– Что?
– А я что для вас сделал?
Я продолжал молча слушать.
– Ведь я у вас теперь в долгу, Рэй... И даже не скромничайте. Я уже чувствую, что вы хотите мне возразить, – даже не вздумайте и не пытайтесь!
Автобус был уже рядом.
– Рэй. Ведь мы с вами уже друзья..?
– Думаю, да.
– И друзья должны ходить друг к другу в гости?
– Ну... да. – Я смотрел на него, подняв правую бровь.
Пока Моё Раздутое Самомнение смотрело по сторонам, покурить вышли Ожидание и Скрытый Интерес.
– Но кроме жены, друзей у меня – нет. Те люди, которых я за таковых принимал, ме-ня высмеяли и посчитали глупцом и пустым мечтателем. Вы, Рэй, мой единственный друг!..
Небо всё гасло.
– Рэй.
– Да, Мэтью...
Он встал и продолжил:
– Рэй, если я... если мне всё-таки удастся осуществить мечту, и я выиграю, вы... вы примите меня в свой дом, чтобы... мы это отпраздновали?.. – ему было неловко навязы-вать свою дружбу, но он ошибался, ведь и мне до смерти хотелось его снова увидеть...
В баре «Самоанализ» Дружелюбие и Общительность слушали джаз.
– Мэтью, я и моя семья – мы будем рады тебе и твоей жене...
Я сказал ему свой адрес.
– ... штат Иллинойс – доканчивал я.
Автобус затормозил и замер перед двумя пассажирами.
– ... И даже если ты проиграешь... Всё равно ты должен ко мне заехать, – заявил я.
– Зачем... – он еле сдерживал стыдливую улыбку. Автобус ждал.
– Чтобы мы поехали туда вместе! – восторженно отвечал я. – И уже вдвоём уничто-жили эту приторную, неоновую жвачку!..
– Нет, Рэй, я должен сорвать куш – иного и быть не может! Просто немыслимо, что-бы я снова всё потерял: такого не бывает! Я выиграю! Обещаю тебе и этой умопомрачи-тельной пустыне, – он буквально воткнул указательный палец в пространство, – Я ВЫ-ИГРАЮ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ!
Автобус просигналил, заставляя поторапливаться.
– Рэй! Я выиграю! Я поставлю всё на девятку и – чёрт меня возьми! – я выиграю!
– На девятку?! – Мои глаза широко раскрылись. – Так вот зачем ты спрашивал чис-ло!
– Ага! Теперь учти, – он погрозил мне пальцем, – только я не выиграю!
Мы рассмеялись. Мэт прошагал к автобусу. А я... остался стоять на месте.
– Чего медлишь, Рэй?
– Прости, это не мой автобус...
– Чё?! Ты с ума сошёл? Как это не твой?! Давай залезай!
– Мой – другой...
Я не сходил с места. Мои колени дрожали. Я весь трясся от возбуждения.
Такое «великое» прощание. Почему оно было именно таким? Таким «громовым» и квинтэссенционным?
Моё Раздутое Самомнение провожало домой Начитанность и Всезнайство. Они шли по улице Толковых Словарей.
Почему? Будто Мэтью знал, что я останусь... Будто знал, что более меня не увидит и прощался со мной навсегда...
Хотя нет. Какой же я идиот! Мэтью просто стеснялся так громко говорить в автобу-се, ведь он буквально кричал, когда брал с меня обещание. Ну, да... ведь в автобусе могли быть и другие пассажиры, кроме нас. Даже если там никого бы и не было, там обязательно бы присутствовал водитель, который наверняка бы весьма удивился такому возбужденному монологу... Мэтью был стеснительным. Ещё один штришок к моему наброску его портрета...
Мэтью Райт стоял в дверях автобуса. Затем они глухо захлопнулись. Но Мэтью остался стоять на месте. Он всё смотрел на меня с высокой ступеньки. Смотрел. Сквозь мутное, запыленное стекло дверей автобуса. Никак не находя в себе сил понять причины моего решения. В его голове крутилась мысль о том, что это мог быть последний автобус и больше автобусов в это место не явится... И мой друг Рэй погибнет... Почему он хочет остаться здесь? В этом загадочном? дьявольском? нечистом месте! Где он останется навечно... Откуда он никогда не вернётся... И не выпьет со мной за выигрыш... Боже, Рэй... Почему ты стоишь, как вкопанный? сделай один проклятый шаг! шагни в автобус, Рэй!!! почему! Это может быть твой последний автобус! Чёрт тебя возьми! Рэй!!!
Но Мэт молчал. И лишь смотрел на меня непонимающим взглядом, исполненным растерянности, вызванной моим внезапным и необъяснимым «самоубийством».
Автобус тронулся. Спустя минуту – скрылся. Мэт не мог понять моих последних слов.
– Прости, Мэтью... Мой – другой... – я говорил снова в воздух...
Мэтью Райт ехал в Лас-Вегас...

Казалось, от пустынного зноя ночное небо плавилось и мерцали не звёзды, а именно раскалённые капли расплавленного неба...
Я не помню, когда впервые увидел звёзды на небе. Помню лишь, что впервые со-звездие Большой Медведицы – этот странный ковш – я вживую, не с банальной картинки, увидел в то путешествие, когда мне было семнадцать лет. Там не было фонарей. Поэтому я видел всю ту завесу, что и сейчас надо мной мерцает. Быть может, лишь с некоторыми изменениями. А может, и без них...
Хотя, что я несу? Возможно, что всех этих звёзд уже нет и что я вижу лишь их за-поздалый свет. Откуда может взяться абсолютное знание, если я в точности не могу даже сказать, что существует сейчас, а чего уже нет. И вообще... что такое САЙЧАС? Если я его даже не замечаю. Если будущее в мгновение ока оказывается прошлым... Будущего не существует из-за причинно-следственной связи, вследствие чего априори не существую-щее будущее становится настоящим; а настоящего не существует из-за его мимолётности. И вердикт лишь один: будущее и настоящее суть прошлое? Или всего лишь его состоя-ния? Хотя, что; я могу знать? Что я – это предполагаемое острие вектора времени? Или его ответвление из-за какого-либо внезапно возникшего парадокса?
Капли... капли... капли внезапно растаявшей на Солнце атмосферы, вдруг, с явлени-ем полумесяца – убывающей Луны, – схваченные космическим морозом, вселенским лед-ником, который все привыкли именовать гравитацией.
Ночь.
Яркое, чистое, обширное небо.
Звёзды. И Луна...
... что существует сейчас, а чего уже нет...
Есть теория, что во Вселенной ничто не исчезает – лишь перестаёт существовать в данный отрезок времени. В другом же отрезке – всё остаётся быть. Так некоторые опро-вергают факт чьей-то смерти.
Если мне удастся отсюда выбраться, нужно перечитать Хокинга. Быть может, он мне что-нибудь объяснит в этой жизни? Быть может, я что-то забыл или упустил?
Я снова сижу в одиночестве на скамейке под ржавым козырьком и смотрю куда-то, не знаю куда; чего-то жду; вдыхаю сухой воздух и пью тёплую воду; вокруг тишина, вся-кая живность уснула, а трескучие насекомые – они уж давным-давно все, наверное, сдох-ли от засухи; к счастью ли, нет ли, но, в сущности, я этому рад: не хотелось мне слышать никаких посторонних звуков, кроме этого минималистичного безмолвия, подспудного космического естества, которое возможно лишь единственно чувствовать и ощущать кон-чиками нервов и тусклыми глубинами собственного разума, лишь воображением, которое заставляет мозг возбуждаться осознанием того, что эта космическая утроба существует...
Звёзды.
Может быть, действительно давным-давно во Вселенной жил такой исполин, кото-рый нашёл настолько большой алмаз, что при взрыве его, алмаза, бриллиантовые осколки осыпали весь космос без остатка? Распространились повсюду и замерли. Диалектически, конечно...
Я сидел и грезил.
Водил ладонями по скамейке и вдруг наткнулся пальцами на что-то прямоугольное: это была тонкая пачка денег – 1000 $ – Мэтью забыл положить её обратно в сумку. Что ж пусть так.
А я всё сидел и мечтал...
Мне вдруг подумалось, что наверняка именно в такие замечательные ночи, когда всё вокруг стихло, когда небеса вместе ярки, густы и сверхъестественно прозрачны, подобно зеркалу, в которое смотришь, и видишь собственное отражение, не человеческое и не телесное, но своё собственное, отражение истинное, собственных мыслей – именно в такие ночи к какому-то счастливчику являются инопланетяне на своих вращающихся блюдцах, кораблях, которые мигают, мигают и также мгновенно и необъяснимо исчезают, тихо, беззвучно, как и появились, оставляя в душе видевшего их человека чувство страха, смятения, удивления и растерянности, непонимания и опустошённости, но вместе с тем и какой-то необъяснимой радости, которую, вероятно, пришельцы и прилетели сообщить человеку...
Тишина и я.
Душе приятно... И мозг, заключающий в себе ту самую душу, то же наслаждается покоем и миром вокруг. Безмятежным, объективно абсурдным безвременьем... субъектив-но же – вполне допустимым.
Моё Раздутое Самомнение говорит Начитанности и Всезнайству «до завтра», а те отвечают «пока». Они живут на улице Толковых Словарей...
Когда ты есть. Ты – существуешь. И сам это осознаёшь... Ощущаешь собственное существование. Существование в общном мире и вселенском бытие, где ты лишь часть огромной организменной энергии...
Раньше это было красивой философичной метафорой. Затем стало предметом рас-суждений учёной теоретики. Скоро же окажется очевидной данностью. Причинно-следственная связь забвения мечты, подобно электричеству... янтарному корпускулярно-волновому дуализму.
В самом верху небо окрасилось в глубокий синий, в бесконечно яркий, холодный индиго, а ближе к цепочке горизонта, где солнечные лучи ещё плавили оптическую гам-му, небо приобретало тёплый фиалковый тон, насыщенный и маслянистый, волшебный фиолетовый, вперемежку с жёлтым. Магический и неповторимый цвет, умопомрачитель-ный пигмент космических свечений, проникающих друг в друга... Эта растопленная па-литра короткими и средними волнами впрыскивается в глаза и по зрительным нервам проникает в мозг, расходясь по сосудам, венам и артериям, распространяясь вместе с ожившей, возбуждённой кровью по всему телу сладостной, нежной нирваной; вместе с кровью вглубь нейронов, в самое средоточие мозга и его воображения; этот синий и этот фиолетовый вселяются в самую суть человека, и всеобъемлюще охватывают его безмер-ное нечто, исполняя многоликое эго лазурным великолепием...
... физика именует это сингулярностью – точкой бесконечного значения...
Моё Раздутое Самомнение в одиночестве возвращается домой, чтобы улечься мирно спать и смотреть вместе со мной на скучный потолок моей спальни, смотреть со мной мои приятные, бессмысленные сны; кошмары и сублимации... Моё Раздутое Самомнение проходило улицу Красивых Метафор.
Я был буквально загипнотизирован этими удивительными небесами: синие, одно-временно фиолетовые, одновременно все сразу – красные, чёрные, кобальтовые, розовые, голубые и снова синие.
Звёзды рассыпаны бриллиантовым, звенящим хаосом, над тобою умолкнувшим и уснувшим, над тобою взрывающимся и вместе с тем рождающимся, умирающим, угаса-ющим и вспыхивающим, восстающим вновь... И постоянно бунтующим.
Вспоминаются рассказы Рэя Брэдбери, его романы и повести... И вспоминается ра-дость, с коей я всё это читал; я вспоминаю Марс и его красные скалы, его оранжевые пес-ки: я читаю «Марсианские хроники»... и прямо сейчас вижу их пред собой, созерцая алую даль, где скалы всё ещё пышут огнём; я читаю... и читаю... ещё и ещё...
... и голова раскалывается на части от преисполнения ... фантазией... от преисполне-ния погружения...
... голова раскрывается, точно шар –
и мозг источает...
голубое...
розовое...
сияние Луны...
Сияние Луны, какое было только, наверное, в Гринтауне: Лето, Луна и Одуванчики...
Где я? – В Гринтауне? – Или на Марсе? ...
Песок и пустыня – значит, скоро за мной должны прийти марсиане.

Я решил ждать автобус.
Всё сидел себе да сидел. Пил воду. Ждал. И всё восхищался открывающимся видом дальних скал, что погасли, утратив свой ярко-красный, медный оттенок, они погасли, как и пески вокруг. Погасло всё: дорога, Солнце, жар. И лишь днём: тускло-голубое – небо ночью вспыхнуло точечным перламутром звёзд и синим мраком, возродив прохладу...
Я ждал.
Времени я не считал. Но прошло, должно быть, очень много. А автобуса всё не показывалось. Видимо, по ночам они не ходят.
Жаль...
Я вспоминал Томаса. Вспоминал Мэтью.
Думал о них. Размышлял. Получится ли у них осуществить свои мечты?..
Томас Дуглас Раймонд. Двадцать четыре года. С детства мечтающий объездить все места на Земле, которые он давным-давно полюбил, рассматривая подаренный отцом ат-лас: уже посетил Долину монументов в Аризоне, был на каньоне Брайс, а сейчас лучезар-но мчится на реку Колорадо, чтобы восхититься Большим Каньоном... Мчится туда на го-лубом автобусе, чтобы привезти оттуда удивительные по своей красоте и мастерству фо-тографии; чтобы положить свои лучшие впечатления и их снимки на могилу моего брата...
Мэтью Райт. Двадцать семь лет. Заядлый игрок. Дважды проигрывался вчистую, и, разбитый и униженный, он уходил... Чтобы вернуться снова. Его ждали с распростёртыми объятиями переливающиеся огнями и гирляндами казино, мигающие, благоухающие, свежие и хмельные, всюду пестрящие дорогим красным бархатом, на покерных столах зелёным сукном, отличной коричневой и чёрной кожей, коей обтянуты прекрасные, удобные кресла... Всё здесь умопомрачительно прекрасно. И золотистое шампанское, и виски, и бренди, и абсент – о да... – и мартини. Цветные фишки, чей стук и треск друг об друга лучше всякой симфонии. В казино симфония другая – магия красных, магия синих, жёлтых фишечек, что стучат, стучат, стучат – и вводят в азартный транс: о, боже! – их форма идеальна, их пластмассовый запах – идеален, чёрт возьми! – а на ощупь они просто восхитительны... Рулетка крутится. А в ней сверхрадиоактивной альфа-частицей, ядром гелия, решает человеческие судьбы белый шарик. Дважды шарик решал судьбу Мэтью не в его пользу.
... здесь другая симфония: магия красных, магия чёрных и зеро... Магия красных. Магия синих... аверсов карт.

Я ждал автобус. Ночью. На автобусной остановке всеми забытого шоссе...
Ветер не шумел. Давно скрылся, унеся шум и шелест. Надо мной нависала лишь бездыханная тишина, действующая на слух пагубней шума: тишина оглушала, расслабля-ла нервы, и те подчинялись... они медленно никли... Они могли уже никогда не проснуть-ся.
Бездействующая тишина...
Взвесь отчуждения...
...заволокла пространство...
Всю ночь...
Монументальный дзен для человечков в белой пижаме и колпаках.

– Кто-нибудь!!! – раздался далёкий голос.
Я не пробуждался. Мне казалось: это лишь галлюцинации; чьи-то крики меж спиц огромной сонной конструкции растворялись, мною не замеченные... А затем исчезали.
Но раздавались снова.
Снова.
Снова.
И эхо вновь и вновь повторяло в моей голове всё забытое и ушедшее – я засыпал...
Но голос звучал опять:
– Кто-нибудь! По-мо-ги-и-те!!!
Я едва смог очнуться от морока и с трудом прислушался.
Снова крики.
Я напрягся, пытаясь разглядеть во тьме того, кто кричал. Точнее, ту – поскольку го-лос доносился женский. Но в кромешном мраке, где свет источали единственно звёзды и Луна (хотя то снова же звёзды), всё мешалось в одну густую чёрную массу.
– Лю-ю-ди-и!!!
Я вскочил на ноги. Мои колени отчего-то сильно дрожали, а сердце будто взбеси-лось – дыхание участилось: я волновался. И волновался сильно. Адреналин подскочил по самый красный предел возбуждения.
Я решил закричать в ответ:
– Эй! Девушка! Идите на мой голос! Я здесь, на автобусной остановке!
Тишина.
Никто не ответил.
Я прислушался. Вглядывался в пелену несуществования, развернувшуюся перед со-бой. И различить мог лишь небо и громадные тени скал впереди.
Становилось жутко.
Мне вдруг вспомнились фильмы о привидениях и прочей потусторонней сущности.
Ужасы Кинга и Хичкока.
В голове назойливо крутилась тревожная мелодия из фильма «X-Files». Тело застыло в оцепенении, охваченное невозможностью шевельнуться...
Что-то запредельное.
Нечто за гранью нашего понимания.
Сумбурные диалоги главных героев...
И где-то совсем далеко: «Истина где-то рядом... »
Чёрт! Эта мелодия... Эта пустыня...
Неужто действительно за мной явились инопланетяне?!
– Эй... Вы... – я остановился в нерешительности на полуслове. – Ммм... Чёрт... – я тихо ругнулся. – Де-е-ву-уш-ка-а!.. – наконец снова закричал я.
Тишина.
Затем далёкие слова уже мне в ответ:
– Хорошо. Я... Я иду!
Сердце забилось ещё чётче и выразительнее, будто решало меня окончательно поки-нуть, выделив из себя маленькие белковые ручки и ножки: соберёт все свои вещи в мини-чемоданы и укатит куда подальше на своём красном с белой полосой мини-кадиллаке, в коричневой мини-шляпе на своём верхнем клапане – хе-хе, да-да! – и ещё взгромоздит солнцезащитные очки на свой миниатюрный нос (откуда у сердца НОС!), повяжет стильный синий шарф и натянет модные белые кеды с чёрной подошвой... Снимет все мои деньги со всех моих счетов – и ищи-свищи потом это подлое создание... А на проща-ние оно мне махнёт рукой и скажет: «Adios!» – а дальше пыль, тянущаяся за его кадил-лаком...
Я обнаружил себя в помешательстве.
Ожившее сердце с протеиновыми руками-ногами... боже... – только не заляпай кро-вью салон!
Похоже, эта дьявольская пустыня окончательно хочет свести меня с ума!..
– Эй! Мистер! Скажите что-нибудь! Пожалуйста!!! А то я сбилась! Ничего не видно.
– Я зде-есь! Э-эй!
Спустя минуту ожиданий послышались отдалённые шарканья обуви о песок. Всё ближе и ближе. Я начал различать сизую пыль, бросаемую в воздух потрёпанными крос-совками.
Всё ближе и ближе.
Теперь я слышал её тяжёлое дыхание. И чуть различимые всхлипывания.
Её силуэт отделился от сплошной бездны чёрного и немощно, и изнеможенно пока-чивался в густом мареве ночного зноя, всё приближаясь ко мне, перепуганному внезап-ным волнением воображаемых космических вод мечтателю... развеянных мыслей по ми-риадам электрических импульсов...
На улице Толковых Словарей Начитанности сегодня не спалось.
Боже, да, я чересчур увлёкся
«Бойцовским клубом» со всеми теми
кишками Джо.
А я всё продолжаю заниматься японской лирикой...
Девушка приблизилась.
– Здравствуйте... – произнёс я застенчиво и осторожно.
Незнакомка подняла на меня свои искрящиеся от слёз глаза и бросилась мне на шею, разразившись громкими рыданиями. Она уткнулась мне в плечо, а я аккуратно обвил её маленькую фигуру руками.
Она всё плакала.
Задыхалась от гнетущей эмоции и взбесившегося чувства...
Она ревела, как могут реветь только маленькие дети, когда их сильно обидели. И от обиды всё жмётся в груди к сердцу, стискивая его до жуткой, удушающей – удушливой – боли, изнутри горячий комок горечи поднимается всё вверх и вверх и глухо, сдавлено застревает в горле, распирая его, повышается давление, лицо краснеет, а глаза жжёт колю-чий огонь, дыхание исчезает, дышать просто невозможно, лёгкие сводит спазм, и ребёнок уже из последних сил пытается подавить в себе позорные слёзы...
Внутри тонкой оболочки возникает гнёт, которому нет выхода... оболочка рвётся –
... И ребёнок высвобождает из своего тельца этот въедливый токсин: ребёнок кричит во всё горло, выдыхая обиду всей грудью... Слёзы горячими струйками исторгаются из глаз и непрекращающимся током щекотно бегут по щекам и падают вниз с подбородка... Грудь постепенно расслабляется, сердце высвобождается, а лёгкие снова пьют воздух...
Так она плакала в моих объятиях.
Надрывно. Взахлёб.
Она нисколько себя не сдерживала – это было ей позволительно: мне самому хоте-лось рыдать, когда я один бродил по пустыне; когда голова, раздираемая жарой, мечтала, наконец, об отпускающем сновидении, которое бы никогда не кончалось... Но мой опу-стошённый организм не позволял телу расточать влагу.
Моя рубашка намокала от чужих слёз.
Я лишь удивлялся тому, как сильно могло страдать это милое существо.
Её голос понемногу затихал. Вскоре девушка лишь посапывала в моё плечо, не дви-гаясь, не издавая прочих звуков.
Казалось, она засыпает... от усталости... от бессилия и безвыходности... леность всё более обнимает... и веки смыкаются... желание уснуть... и успокоиться.
– Что с вами случилось? – спросил я тихо. Я сам едва себя слышал.
– Как вы сюда попали?.. – уже более громко.
Она чуть отстранила от меня свою голову и взглянула на моё оттенённое лицо. Глаза её продолжали искриться.
– Спасибо вам... – влажно прошептала она и снова в меня уткнулась.
Я лишь в смятении взглянул в пустоту за нами...
Девушка попыталась что-то сказать, но её ослабленный голос сорвался и потух.
– Пойдёмте сядем... – Я помог ей присесть и дал воды.
– Спасибо... – шепнула она и прильнула сухими губами к горлышку.
Закашлялась.
Напившись, вернула мне бутылку.
– Хух... Спасибо вам огромное... – Девушка глубоко дышала, пока всё ещё времена-ми вздрагивая. Затем она сказала, что ушла из дома. Просто. Коротко.
Я вздохнул и снова взглянул на её лицо, освещённое Луной лишь и звёздами. Но и этого было достаточно, чтобы радость созерцания иллюминируемого лица девушки на секунду закралась в душу, в мозг и память... Хм... Душа. Мозг. Память. Кажется, это назы-вается экзистенцией... хотя экзистенцией можно назвать, что угодно в этом мире.
А может, это тот же самый случай, что и с кротовыми норами.
Я начитанный графоман, который всегда хотел стать математиком.
– Весьма странно... – начал было я говорить, но тут же умолк.
Сегодня не спалось Застенчивости, которая любит гулять около моих глаз, когда я смотрю на красивых молодых особ женского пола.
Девушка лишь изредка тяжело вздыхала.
– А что было потом? – осторожно поинтересовался я.
– Потом?..
Она стыдливо обратила взгляд к земле, задумавшись над моим вопросом.
– Ну, или лучше: почему вы ушли из дома?
После недолгого молчания девушка тихо начала говорить:
– У меня была мечта...
Она прерывалась, а я молча ждал, когда она продолжит.
– Я хотела стать актрисой... как (всхлип) как Одри Хепберн... – Она утёрла лицо ру-кавом лёгкой куртки. – Я с детства любила её фильмы. Она была для меня кумиром. Об-разцом для подражания.
Снова молчание.
– Я ушла из дому, на что-то надеясь... сама уже не знаю, на что...
Девушка утихла. Её лицо понемногу менялось и искривлялось в обиде и грусти... Она снова ко мне прильнула, уронив голову мне на плечо, и опять заплакала, но уже по-чти беззвучно. Смотрела в никуда и часто моргала, дабы убрать влагу с ресниц.
– Я не знаю, зачем ушла... – тяжко вздыхая, надтреснуто говорила она. – Просто... так захотелось чего-то хорошего... хоть раз в жизни... хотелось хотя бы попытаться что-то для этого сделать.
Я не знал, что сказать: вся шайка аллегорий в моей голове уснула. Даже Моё Разду-тое Самомнение закрыло свои ублюдские глазки.
– И куда же вы отправились? – помолчав, спросил я.
– В Голливуд, – сказала она сухо, уже спокойным голосом. – Ох, Господи, как глу-по!.. – Девушка выпрямилась и отстранилась от меня, утирая слёзы и улыбаясь от стыда и смущения. – Как глупо... с грошами в кармане, кому я там такая нужна!.. – качала она го-ловой и тёрла глаза. – Я даже не знаю, где сейчас нахожусь.
– Вы в пустыне Аризоны, – сказал я.
– О, замечательно!.. – Она мельком на меня посмотрела и тут же уткнула лицо в ла-дони.
Я угрюмо молчал и безнадёжно смотрел на небо, уже не замечая его красоты, а лишь воображая себе сценарий, по которому я буду вести долженствующую начаться беседу... но та всё не хотела начинаться.
– Меня Сюзи зовут, – сказала девушка, взглянув на меня с, наверное, некоторым ин-тересом, хотя то мне могло только казаться в тени.
– Сюзи... – тихо повторил я. – Сюзи, не расстраивайтесь. Здесь ходят автобусы...
– Угу... – тоскливо, поджав распухшие губы. – А вы здесь как оказались? Живёте здесь где-то?
– Да нет, не живу. А как здесь оказался, не помню, – пробормотал я.
– А откуда вы знаете, что здесь ходят автобусы?
– Довелось их здесь видеть.
– А почему вы на одном из них не уехали?
– Ам... – я прервался в замешательстве, не зная, что ответить. – Гм... Возможно...
Я водил взглядом в темноте, пытаясь отыскать в голове нужные слова.
– Короче, я не знаю, – наконец сказал я.
– Наверное, потому что меня ждали? – пытаясь меня утешить в моём недоумении, Сюзи кокетливо улыбнулась, обнажив красивые зубы.
– Да, вполне может быть, – не мог я сдержать улыбку.
– Ам... – она вдохнула воздух, чтобы что-то сказать, но тут же передумала, мило прикусив губы.
– Что? – обратился я к ней.
– Да нет, ничего, – тряхнула она головой.
– А вы реально надеетесь на то, что в Голливуде у вас что-то получится? – вдруг спросил я, сам от себя того не ожидая.
Сюзи на время задумалась.
А неловкость между нами постепенно начала исчезать, что, возможно, было чув-ствуемо лишь мною одним. Я стал сознавать, что больше не испытываю скованности, ка-ковая была всенепременным моим спутником почти во всякое то время, когда я был наедине с кем-либо из близких мне людей, чья судьба была мне небезразлична, или, точ-ней и правдивей, с кем я был не до конца честен. Или – лучше – с кем я становился лжив. Раздражителен. Жесток.
Я мог ощущать себя свободным лишь с теми, кто знал обо мне решительно всё. И лишь с теми, кто не знал обо мне ничего абсолютно...
... Между нами никогда не было доверия. Я не мог себя почувствовать с ней свобод-ным и отдаться ей полностью в силу того знания, какое она обо мне имела; не мог раскре-поститься, испытывая стыд за свою чувственность к ней, за то желание, за то, что я её во-жделею... при том, что мы до сих пор любим друг друга.
И понимаю, что вру.
«Я мог ощущать себя свободным лишь с теми, кто знал обо мне решительно всё. И лишь с теми, кто не знал обо мне ничего абсолютно...»
Цитирую и снова вру.
В угоду красивым фразам.
И третья строчка в заключение.
Я гениальный писатель японских стихов – (ироничный смайлик в конце).
Я мог свободно общаться лишь с теми...
<воображаемое перо не ворочается, и мысль еле двигается за тем якобы идеалом от-носительно абсолютного текста>
Берёшься снова. И снова ничего не выходит. Бросаешь. Читаешь. Перечитываешь.
Ты. Ты. Ты.
Пишешь бред, думая, что тем самым сможешь пробудить спящее вдохновение. Не-которые говорят... – некоторые заявляют? считают? – да, так будет лучше: «некоторые за-являют». Так будет претенциозней и роскошней. Настоящий постмодернистский спич во всех традициях мерного течения мысли и речи за ней.
И всё думаешь, где кончается дневник и начинается отвлеченный роман, повесть или рассказ? А быть может, те никогда не начнутся? Возможно, всё стоит принимать за исповедь, даже если то и не эссе в духе Уайльда. Или кто-то умеет разграничивать себя и литературу и сторониться от воплощения себя везде, где только можно; думается, наверняка кто-то умеет избегать близких параллелей с собственной жизнью, чье многочисленное количество в оконечности филигранно сливается с самой жизнью, настоящей, реальной, чёртовой жизнью? И выходит, что всю свою жизнь писал не беллетристику и не «трендовый фикшн» (очень хотелось это сейчас сказать), а замысловатую или, лучше, подспудную, патологическую автобиографию, космогонию, где вместо спиритических балаганов были духи самого тебя, собирательные образы в виде литературных родов и жанров, чьим прототипом был единолично ты в разных периодах и состояниях.
Говорят, что агрегатных состояний у вещества не три, а четыре: твердое, жидкое, га-зообразное и плазма. Правда, я до сих пор не представляю, что такое «плазма», хотя мне то часто объясняли. Мне часто разъясняли и то, что такое электрон, потому что я всё не мог понять: частица он или волна. Оказалось: и то, и другое одновременно. Смысл в том, что в разных ситуациях он проявляет различные свойства. Это называется корпускулярно-волновой дуализм. То же самое творит и фотон, частица света – видимого электромагнитного излучения не помню какой длины.
Да... я графоман, мечтающий стать математиком.
Хотя многие утверждают, что агрегатных состояний и вовсе пять. Вполне может быть, что им стоит верить.
Так вот. Некоторые заявляют, что писательство для них – это труд, на который они каждый день отводят какое-то время. Никогда их не понимал. Хоть и пытался пробовать. Голова пухла от тупости.
И сейчас то же самое. Пытаюсь заполнить пробелы уймой выражений. Бессилие скрыть за массой слов и красиво сконструированных фраз. Однако это по-прежнему оста-ётся чем-то из серии «научи меня шифровать пустоту». Интермедия без смысла.
А в то же время Сюзи смущённо улыбнулась и начала говорить, чередуя слова при-нуждёнными смешками:
– Когда уходила – на что-то надеялась, скрывать не буду. Просто уходила ночью. А, сами, наверное, знаете, ночью всегда чувствуешь себя уверенным в себе. По утрам же вся решимость куда-то исчезает. Вот поэтому и рванулась так резко и стремительно, что даже тёплой одежды с собой не взяла. Только одна кофта в чемодане была да перчатки кофей-ного цвета. И то лишь ради создания образа сексапильной француженки. – Она качала головой и будто сентиментально вспоминала те минуты скорых сборов.
– Сексапильной француженки? – воскликнул я смеясь.
– Ну не издевайтесь, – с комичной обидой и серьёзностью пролепетала девушка. – Мне просто всегда нравились эти милые мадмуазели в беретиках и маленьких шарфиках. Мне тоже хотелось быть такой. Туфли-лодочки, чёрные чулки, юбка до середины бедра, свитер, шарф, берет, перчатки...
– И получалось?
– Не а, – досадуя, она поджала губы и покачала головой. Сюзи погрустнела и угрю-мо посмотрела на яркую Луну, отчего начала щуриться и часто моргать.
– А почему, – поинтересовался я.
– Я очень много откладывала на поездку.
– В Голливуд?
– Ага, – вздохнула Сюзи. – Но как-то раз все мои сбережения нашёл мой любимый папочка... – выделила она последнее слово со скепсисом в голосе. – И с тех пор не стало у меня тех денег, на которые можно было бы создать образ эротичной парижанки, а новые – накопить не успела...
Сюзи сначала выпятила губы, будто обидевшись на такую несправедливость, затем улыбнулась и потёрла глаза.
– Сложные отношения с родителями? – спросил я.
– С папой – да, – ответила девушка. – После смерти мамы он сильно изменился. По-началу мне хотелось его оправдывать. Когда он меня доводил до слёз, я говорила себе, что вся его агрессия по отношению ко мне – это лишь его слабость, с которой нужно просто смириться; что я должна помочь ему с его проблемой с алкоголем. Но в конце концов мне надоело считать во всём виноватой себя. Я плюнула на всё это дело и стала просто ко всему безразличной.
– А что всё-таки заставило уйти?
– Кто его знает? – пожала она плечами. – По крайней мере, возвращаться мне теперь некуда, ничто меня не держит и не сковывает, а значит, я свободна в своем выборе, и что бы ни сделала, я буду честна перед самой собой и своей совестью.
– А что это значит?
– Значит? – девушка на секунду задумалась, а потом ответила: – Ну, не знаю... воз-можно, то, что я очень счастлива, что наконец научилась пренебрегать чьими-то интере-сами в угоду своим собственным. Может, это звучит цинично, но, по крайней мере, я хоть стала чувствовать себя поуверенней. Раньше всего боялась, сторонилась. Теперь мне на всё и, наверное, на всех наплевать. Я сейчас просто хочу отдохнуть. Хочу, чтобы меня никто не трогал, никто не раздражал. Хочу где-нибудь спрятаться, чтобы никто не видел и не знал, где я...
– А как же Голливуд?
– Эх... Голливуд, Голливуд! – мечтательно пробормотала Сюзи. – Кто знает, быть может, что-нибудь да получится... – она пристально на меня посмотрела. Улыбалась и щу-рилась от лёгкого ветерка, что колол её наверняка раскрасневшиеся от слёз глаза.
– Знаете, Сюзи... – начал было я.
– Да? – ответила девушка в ожидании.
– ... мне очень хочется, чтобы ваша мечта сбылась. Да, наверное, чтобы и все мечты сбылись. У всех.
– А зачем? – спросила Сюзи.
– Толком не разберусь, зачем во мне весь этот альтруизм. Но порой во мне всё же просыпается какое-то странное человеколюбие...
Девушка улыбнулась этой злой иронии и продолжала слушать.
– Мне однажды как-то довелось увидеть лицо человека, – говорил я, – или – лучше –  посчастливилось... чья мечта сбылась. И это лицо навсегда отпечаталось в моей памяти. Оно часто стоит у меня перед глазами и вселяет в меня надежду на то, что и моя мечта наконец-то исполнится, когда-нибудь. Не сейчас, так потом. Но обязательно. И вот на фоне этой надежды мне и хочется, чтобы и у всех на свете всё было хорошо... – последние слова я произносил мечтательно всматриваясь в очертания Луны. По-видимому, пытаясь разглядеть в её черных кратерах лица белых человечков, человечков, что в очках и белых пижамах. Те девять прекрасных, райских созданий наверняка уже должны спать в своих удобных лунных кроватках, укрытые белыми одеяльцами. Интересно, поёт ли им кто-нибудь колыбельные? Или они засыпают под мерное, удушливое молчание той мифичной, попросту отсутствующей атмосферы.
– И какое же это было лицо?.. – спросила Сюзи.
Почему-то её вопрос вогнал меня в тупик. Мне всегда казалось, что я знаю ответ на этот вопрос, но сейчас вдруг понял, что не имею ни малейшего понятия о том, какое лицо тогда было у Денни. И я сказал:
– Знаете, раньше я был уверен в том, что это лицо было спокойным, красивым лицом восемнадцатилетнего юноши, который умер от внезапной остановки сердца, будучи спящим в пустыне Большого Каньона...
От удивления Сюзи широко раскрыла глаза и уставилась на меня, не понимая серь-ёзно я это говорю или нет. Её поразило то равнодушие, с которым я произносил те слова, и их внезапность. Однако она молчала и не решалась прерывать мой странный, неожиданно начавшийся монолог.
– Но теперь же, – продолжал я, – я с досадой, наверное, осознаю то, что совсем не помню его лица в то время.
Я замолчал.
– В какое время? – скромно спросила девушка тихим, кротким голосом.
– Ну... в то время, когда я его пытался привести в чувство, понятное дело, тщетно. Или то время, когда вёз его труп домой...
Меня вдруг потрясли эти мною же сказанные слова: «его труп»... Я никогда раньше не называл Денни «трупом». Мне вдруг стало стыдно. И страшно... Наверное, только сей-час, будучи в этой пустыне наедине с Сюзи, ночью, я начинаю полностью осознавать то, что тогда произошло со мной и братом...
... то, что Денни больше нет.
После паузы я продолжил:
– Я совсем не помню этого лица, хотя всегда считал, что именно оно и является об-разчиком счастья. Мне сейчас вспоминаются только те моменты, когда он был жив. По всей видимости, именно то лицо и стоит считать тем образцом благополучия. Даже если это и не так для остальных – для меня же это сущая правда, потому что только это у меня осталось от брата.
– Память о тех моментах, что вы с ним провели?
– Да, только это. Почему-то совсем не сохранилось ничего, что бы говорило о нашей с ним связи... конечно, с тех времён осталось много наших игрушек, но... они меня как-то не сильно волнуют; уж и не знаю тому причины. Хотя... все эти игрушки куда-то подева-лись. Некоторые сломались. А некоторые действительно куда-то просто делись. Получа-ется, что из детства мы сохранили друг для друга только самих себя...
– Вы и до сих пор храните...
Я улыбнулся. От смущения ли? Или досады? Но мне не хотелось быть самоличным будильником собственной совести. Мне хорошо известны её приступы непрекращающей-ся сутками бессонницы, отчего я страдаю от беспокойных снов и мрачных и депрессив-ных верениц сумбурных дней, которых уже, явно, никогда не случится.
А пред глазами возникает покорёженный красный металл с чёрными пятнами сцарапанной краски... как фотовспышка из далёкого-далёкого прошлого, которого, хочется на то сильно надеяться, никогда, возможно, и не было.
<снижаем когнитивные диссонансы>
 По сценарию многих лент. Бессменный межстрочный сюжет художественной про-зы.
– М-да... Но впрочем, мне, наверное, стоит рассказать вам эту историю, Сюзи... Воз-можно, она будет вам интересна. К тому же ночь долгая, а автобусы начинают ходить лишь после восхода. Так что времени, я думаю, достаточно.
И я поведал ей абсолютно всю нашу историю: историю обо мне и Денни; обо мне, Денни и его бессмертной мечте... Я рассказал и о каньонах, и о папином красном мустан-ге, и о звёздном небе, о громадном праалмазе, который подорвали, о бриллиантах, за-стывших в космическом айсберге, о вестернах и Клинте Иствуде, о наших с Денни мечтах и мыслях, о многом, обо всём том многом, что называется наша с ним Жизнь... Жизнь. Даже после его прекрасной смерти...
Я замолчал, а Сюзи затем молвила:
– Я хочу стать актрисой в Голливуде, а у вас какая мечта?
Я на секунду задумался.
– Знаете, даже и не знаю. Вроде бы все и говорят, что у любого человека есть или по крайней мере должна быть мечта. Но мне кажется, что это дело каждого, иметь или не иметь мечту. Я где-то слышал, что мечта – это то, что не может никогда сбыться. А как раз таки то, что может осуществиться – это желание. И поэтому мне думается, что идея становления вас актрисой – это, собственно, и есть ваше желание.
– Хм... Как вы странно говорите! – развеселилась девушка.
– Да? – вопросительно поднял я брови – небезызвестный знак физиогномисту. – Ну может быть. Но, однако ж, так мне кажется. Что у меня нет мечты как таковой. Хотя, воз-можно, что я лукавлю, и она у меня всё-таки есть.
– Так есть или нет? – глядела на меня Сюзи, улыбаясь.
– Не знаю. Всё может быть, – ответил я, тоже улыбнувшись.
Мечты, – как правило, самое бредовое, о чем, однако, всегда думаешь. Но это ни к чему не обязывающая ремарка, которую можно считать незамеченной мною опечаткой. Вклинившимся побочным включением. Ультрамариновым осадком медного купороса, который сейчас плывёт в виде густой дымки по синему небу.
Когда небо начинало светло голубеть, Сюзи рассказывала мне историю:
– Когда я ушла из дому, я взяла все свои сбережения. Их у меня было немного. На что надеялась – сама не знаю. Хм... До Голливуда решила добираться автостопом. Понят-но, что опасно, но дешевле ничего нельзя было придумать. Первый мой попутчик был хорошим – Ник, водитель грузовика с газировкой. Мы с ним доехали до мотеля, думали на утро ехать дальше, но у него что-то в тормозах лопнуло, вот... Поэтому день пришлось провести в том мотеле, пока Ник не познакомил меня со своим приятелем Стенли, кото-рый согласился меня подвезти. Но... уже в дороге он сказал, что мне придётся заплатить за его услуги. И так вышло, что мои деньги его не сильно интересовали.
Сюзи прервалась, но, помолчав, продолжила:
– Ну... вы понимаете, какую плату он запросил? Я, конечно же, отказалась. А он ме-ня высадил. Вокруг – ни домов, ни заправок – одна пустыня. Я уже тому была рада, что он меня не стал насиловать, просто молча остановил фургон и сказал «вылезай»... Но всё равно он сволочь. Первое время я чемодан с собой таскала. Потом бросила, только деньги взяла да еды немного с водой. А машин проезжих так и не появилось. Шла весь день. А ночью на вас набрела.
Сюзи рассказывала:
– С самого моего детства единственным моим любимым занятием было смотреть эти прекрасные фильмы. Чёрно-белые, про любовь. Благо в доме телевизор имелся (его отец ещё не успел продать, а на вырученные деньги опять напиться в прогнившем баре с книжкой  в руках), поэтому после школы, а иногда и вместо неё, я засматривалась этим волшебным кино... мечтая о том, чтобы стать когда-нибудь актрисой, прославиться. Чтобы репортёры щёлкали меня на свои фотоаппараты и печатали мои снимки в прессе, чтобы у меня был большой дом с балконом, бассейном и гаражом. И чтобы в гараже стояла красивая машина моего прекрасного мужа... Ах... – тяжко вздохнула девушка. – Как всё было легко и звёздно... Приехала – и вот тебе всё сразу. Вот... – облизнула она и поджала губы.– А потом... потом...
Сюзи на мгновение задумалась. И затем снова возобновила рассказ:
– Отцу я, конечно, ничего не говорила об этом. Да и зачем? Он и так уже съезжал с катушек. А я молча, понемножку копила деньги.
Она вздохнула.
– Я не собиралась уходить именно сейчас. Просто у папаши началась белая горячка – и он попытался пришибить меня стулом... Только тогда я окончательно поняла, что там, в том гадюшнике, оставаться уже нельзя: собрала свои вещи, взяла деньги и уехала... в Голливуд, как всё ещё надеялась. Вот, собственно, такая история.
Солнце уже поднималось, воспламеняя горизонт.
Мне вдруг вспомнилось:
– Сюзи, вы говорили, что у вас с собой совсем мало денег, да?
– Ну да... – скромно ответила девушка.
– Тогда это вам. Держите.
И я протянул ей тоненькую пачку денег, которую Мэтью случайно оставил здесь.
– О нет! – смущённо заговорила Сюзи, увидев деньги. – Я не могу их взять... Нет. Вы и так для меня столько сделали.. – Она отстранила протянутую мною руку.
– Сюзи, ну что я для вас такого сделал? Водой напоил? А эти деньги подарил мне один мой хороший друг, которого, кстати, я повстречал именно здесь. Так будьте же и вы моим другом.
– Но... – Сюзи прервалась в нерешительности.
Ей очень хотелось взять эти деньги. Они ей действительно были очень нужны, и она это отлично понимала. Но что-то внутри неё препятствовало здравому смыслу. Тот зло-вредный атавизм под названием «стремление к независимости и мнимой самодостаточно-сти». Рудимент, заставляющий людей играть лживые роли безразличных снобов-интеллектуалов без чувств, слабостей и пристрастий, но с идиотской уверенностью в том, что всё у них под контролем и всё в их руках и в их власти.
– Сюзи, мне безумно хочется увидеть вас в кино. Мне не терпится однажды вклю-чить телевизор и увидеть там именно вас. В главной роли, счастливую и успешную де-вушку, чья мечта – ну или желание – так вот волшебно осуществилось. Сюзи, я желаю ин-вестировать в вас и ваш талант киноактрисы эти скромные деньги.
Она смотрела то на меня, то на серо-зелёные банкноты. Улыбалась и плакала.
– Спасибо вам! – всхлипывая, молвила девушка.
Я мельком глянул вдаль позади неё и закричал:
– Автобус! Сюзи, автобус!
Она вскочила на ноги и, утирая слёзы, принялась всматриваться в ту сторону, куда я указал. От слёзной пелены всё перед ней расплывалось и мешалось в одну мутную жёлто-голубую плёнку.
– Где?! Где?! – обращалась ко мне девушка.
– Ну, вон же, видите – лобовое стекло бликами золотится на Солнце?
– Хах! Да! Вижу! Вижу! Я вижу!!! – Она несказанно обрадовалась. Подпрыгивала и кричала от счастья.
Солнце снова принималось раскалять небо.
Но вдруг девушка успокоилась и произнесла:
– А вы? Вы же поедите со мной? Да?..
Я напрягся. Нельзя было лгать.
Почему-то, когда очень хочется сказать правду, непременно вспоминаются все те многие прошлые дни, когда говорил одну только ложь...
– Нет... Я... – сложно было продолжать.
– Почему?! – перебила меня Сюзи логичным вопросом.
– Это... просто... понимаете... – от волнения и неуклюжести я начинал мямлить. – Это не мой автобус... Он едет не туда, куда мне нужно... Будете, наверное, смеяться, но это уже третий, – хе-хе – который я пропускаю – вот ведь не везёт, да?.. – Я пытался раз-рядить обстановку. Но, виновато улыбаясь, выглядел только ещё более глупо.
– Но какая разница? Главное ведь выбраться отсюда! Разве не так? А потом уже можно и идти, куда захочешь: я поеду в Голливуд, а вы, наверное, к семье... Вы должны... Кто же, кроме вас, порадуется, когда я снимусь в своём первом фильме? А? Кто?
– Сюзи, это не мой автобус... – я отвечал уже спокойно. Почти равнодушно.
Я испытывал непреодолимое чувство вины. За то, что не еду с ней. За то, что пере-стаю ощущать интерес к её словам. За то, что постепенно погружаюсь в апатию, даже не пытаясь тому противиться...
Внезапный эмоциональный подъём быстро и постепенно сменялся упадком интереса и сил.
– Но кто будет смеяться и шутить на празднике по случаю выхода моего фильма? Кто?
– Я уверен, что всё у вас будет хорошо...
Я ловил себя на том, что начинаю хотеть того, чтобы она уехала. Меня всегда угне-тали и раздражали те моменты, когда кто-то пытался меня в чём-то убедить или уговорить на что-то. Мне всегда становилось неловко; почему-то я сразу чувствовал себя беззащит-ным и не способным противиться, припёртым к стенке. Легче согласиться и тем самым прекратить мучения, освободиться от давления. Легче, а потом вспоминать, засыпая; за-сыпать, вспоминая, насколько был слаб.
Возненавидев себя за лицемерие и безропотность.
Снова.
Мэгги.
Теперь Сюзи. Всё одно и то же. Люди, обстановка – всё меняется, но  я остаюсь прежним...
– А как же вы? Это же вы говорили, что ждете не дождётесь, чтобы однажды вклю-чить телевизор и увидеть там меня!.. Как же вы можете здесь оставаться? У вас и воды-то последняя бутылка – вы здесь не выживете...
Автобус подъехал и остановился. Распахнулись двери.
– Сюзи, я более чем уверен, что мой автобус скоро прибудет. Скоро... Очень скоро... А сейчас вы должны ехать одна... – Я положил пачку денег в карман её лёгкой курточки. Обнял. – Прощайте...
Она смотрела на меня снизу вверх – я был чуть выше неё...
– До свидания... – Она вновь ко мне прижалась. Поцеловала. – Спасибо вам...
Подошла к платформе автобуса и поднялась на ступеньку.
И вдруг, обернувшись, пылко произнесла с волнением и тревогой в голосе:
– Господи! Я же не знаю вашего имени!
– Рэй Смит, – улыбаясь, ответил я.
– А адрес? Я пришлю вам письмо, если меня примут на роль, даже самую крошеч-ную, я всё равно напишу! Какой ваш адрес?
Автобус тронулся, и я побежал за ним, выкрикивая слова:
– Он вам не нужен, Сюзи! Знайте и помните одно: меня зовут Рэй Смит! Рэй Смит из Иллинойса! Город Уокиган, Иллинойс! Рэй Смит из Иллинойса! Я там единственный такой Рэй Смит! Я буду ждать вас и вашего фильма!
– Рэй Смит! Я помашу вам из Голливуда!
Двери автобуса захлопнулись. И автобус ускорился. А затем скрылся.
Я остановился. Перевёл дыхание.
Вернулся на остановку. И снова принялся ждать.
Сюзи ехала в Голливуд...
;

; ; ;

Похороны Рэя Смита проходили на местном кладбище. Проститься пришли немно-гие.
Была его жена – Мэгги.
Были его дочери.
Священник читал молитву за упокой.
Копатели могил стояли невдалеке в тени дубов. Курили. Разговаривали между со-бой. Наблюдали за семьёй, пришедшей проститься с отцом и мужем.
Хоронили рядом с Дэнни.
Новость о смерти писателя не всколыхнула мир.
Кое-что о Рэе Смите сказали по радио. В газеты поместили некролог. Временами встречались бедные статейки о жизни и творчестве – в общем, все говорили одно и то же.
Из-за информации о смерти писателя тираж его книг несколько возрос. Спрос уве-личился. Но потом всё снова утихло.
... Солнечно. Июнь...
На кладбище приходили люди. Клали на могилы цветы. Что-то шептали. Бормотали молитвы ли или просто говорили то, что не успели сказать при жизни тем, кто их уже не слышал.
Люди приходили. Замирали перед фотографией или просто плитой с именем. А по-том уходили, утирая слёзы.
... Мэгги тихо плакала.
О смерти мужа ей сообщили полицейские. Патруль обнаружил на пустынном шоссе штата Аризона раскуроченный автомобиль... водитель оказался гораздо дальше, в не-скольких километрах от аварии.
Смысла что-либо скрывать от дочерей Мэгги не видела.
Плакали.
Проститься пришли немногие.
Была его жена – Мэгги.
Были его дочери.
Священник читал молитву за упокой.
Мэгги потерянно глядела покрасневшими глазами на опускающийся гроб.
Копатели докуривали свои дешёвые сигареты. Морщились от яркого июньского солнца. Разминали уже порядком уставшие мышцы.
Солнце тоже пришло посмотреть. Оно светило. И лучилось от сознания того, что фантаст, ранее гулявший по мерзлоте космоса, скоро растворится в его, Солнца, жёлтой мгле.
В упор на Землю глядела Луна. Скромна и пуглива. Её не видно за солнечным све-том, но она есть. И она смотрит. И тоже хочет вкусить благозвучие.
На Землю смотрели Солнце и Луна.
На Землю глядели сквозь атмосферу и дым Юпитер, Нептун и Венера.
Землёй очаровывались Сатурн, Уран и Меркурий.
И лишь Марс оглушал безвоздушный покой своими воплями.
... Гроб с глухим толчком коснулся земли.
Яму зарыли.
Мэгги с дочерями положила на могилку цветы. Синие и жёлтые тюльпаны с тёмно-зелёными стебельками и листьями.
Посидели. Вместе с Денни и Рэем. Поговорили. Повспоминали. Многое хорошее из того, что было.
Солнце и время клонились к вечеру.
Простились.
Ушли.
У кладбищенских ворот зажигались фонари.
Ворота скрипели. Выл ветер. Собаки во тьме лаяли и скулили. Птицы шумели кры-льями. А деревья преображались в сказочных чудовищ с кривыми фигурами. Кладбище погружалось в суеверие...
На фоне чёрного неба возрастали миры Эдгара Аллана По . Возрастали миры Тём-ного карнавала и Октябрьской страны .
Сторож дымил сигаретой. И глядел по сторонам.
А Космос всё смотрел на Землю и всё чего-то ждал.
... слушая вой Марса, настолько громкий, что эхом тот звучал в прошлом и будущем...
«... где-то в дальнем конце пустынной улицы одиноко шагал во тьме ночной сто-рож, напевая странную, незнакомую песню...»

– А где вы с ним познакомились?
– На автобусной остановке, – ответил Том.
– Я тоже на остановке, – сказал Мэтью.
– И я, – едва слышно произнесла Сюзи.
Бровь Мэгги чуть подернулась. Её насторожило такое совпадение.
– А... ммм... – Том не знал, какие слова более должны подойти к фразе, поэтому за-пинался, ощущал скованность и стыдливую пугливость. – ... ... Как это произошло?
Сюзи молчала, не зная, куда деться и куда направить взгляд. Как положить руку, как поставить ногу на ковре: она лишь всё сильнее жалась в кресло, дабы куда-нибудь скрыться. Пыталась отстраниться, отвлечься и хоть чем-то занять разбросанные в беспо-рядке мысли. И поэтому рассматривала узор на ковре: взгляд всё глубже к нему прилипал, а узор начинал понемногу пульсировать, двигаться и вибрировать. Глаза ломило. А картина психоделического рисунка диффундировала, впитываясь в сетчатку, отпечатываясь. И выжигаясь в памяти дрожащим ансамблем кривых.
Сюзи задумалась над несуществующей мыслью – с ней это часто бывало, потому что часто грустила – она выпадала из ситуации, а внимание на время просто отключалось.
Ей слышались единственно лишь отдельные фразы, их урывки и куски: «Какова причина его смерти?»
Но ответ уже переставал до неё доходить.
– Авария, – ответила Мэгги.
Она сидела, ссутулившись, уткнув локти в бёдра скрещенных ног. Её правая нога лежала на левой и порой монотонно покачивалась, когда Мэгги на время замолкала.
Держала обеими руками кружку горячего кофе. Шёл пар. Руки грелись. А по спине бежали мурашки. Её ногам было холодно; волоски на них поднимались и щекотно шеве-лились. Она была бледна. Кончики пальцев окоченели. Мэгги пыталась согреться, прижимая ступни в тапочках сильнее друг к дружке, но согреться не получалось. Мэгги охватывал противный, сбивчивый озноб.
Теперь, в такие гадкие дни – сумбурные сумерки – Мэгги часто вспоминалось то, как Рэй зимой, а быть может, осенью – весной и летом – вставал перед ней, сидящей в кресле, на колени, снимал с ее ног тапочки в виде розовых мишек и нежно массировал её ступни, заигрывающе щупал и гладил икры, затем целовал ее аккуратные пальчики на ногах и потом...
всё выше, касаясь кожи...
...выше...
... но далее Мэгги уже не могла терпеть и сдерживать слёзы – она утыкалась в спинку кровати у изголовья и, обняв подушку, поджав колени к груди, отдавалась безза-ветно горю.
Было холодно и неприятно. Неуютно в доме.
В гостиной стоял тяжёлый полумрак, грузная серо-голубая взвесь.
На улице носился ветер. Шумел моросящий дождь.
Шумел моросящий дождь...
Шумел.
Шумел.
И бил по красным-жёлтым листьям.
Октябрь. Пасмурный, дождливый день.
Томас и Мэт молчали. Томас дышал кофейным паром. Мэт обводил большим паль-цем контуры рельефного рисунка на кружке. Хвост чешуйчатого красного дракона...
Они ещё думали. Думали – реально ли всё это? Реально ли? Или все они в мире гал-люционирующего...
Всё стихло.
... лишь мысли...
И лишь мысли каждого из них: Мэгги, Томас, Сюзи, Мэт – лишь раздумие ломало им черепа, выламывало и выдирало лобные доли с кровоточащими кусками прилипшего мозга, пульсирующего, пульсирующего, пульсирующего мозга – пульс – на висках, запястьях, глазах – и всюду – пульс – пульс – пульс... – Томас пытался отбросить бредовые мысли, часто посещающие его в такие неловкие моменты или в моменты рассеянной задумчивости, когда разного рода чушь заполняет голову унизительными и подчас омерзительными вещами, нелогичными, безосновательными и подчинёнными его мнительности.
Хотя то было вполне объяснимо и предсказуемо...
Повисла тишина. Было слышно, как от напряжения трещат лампочки в светильни-ках. Такую тишину называют звенящей... клише минувших лет.
Мэгги продолжила говорить:
– Машина – вся всмятку. Уж и не знаю, что там произошло. Следов другого автомо-биля полиция не смогла найти...
Пауза.
Глоток кофе.
Сахарная горечь.
Тепло, прокатывающееся сначала по горлу, а потом по груди; затихающее в глубине тела, сливающееся с его теплом. Странное чувство дискомфорта в животе на секунды – и далее...
– Что самое странное, Рэй, по всем деталям, даже не пытался тормозить. В случае, если, например, перед машиной пробежал какой-то зверёк – следов шин не было. Просто автомобиль посреди пустыни. Будто побывавший под прессом. Даже обломков не было нигде, при условии, если, например, автомобиль крутился или переворачивался. Машину как будто просто что-то смяло. Самого Рэя нашли в пустыне. На расстоянии почти девяти километров от машины. Ни переломов, ни ссадин.
Помолчав, Мэгги скажет:
– После вскрытия врачи сделали заключение, что смерть произошла по причине ис-тощения ресурсов организма. В общем – от жары и жажды.
Томас молчал.
Мэтью тоже был тих.
На них давила обязанность что-то сказать. Тишина угнетала. И смущала своею дли-тельностью.
В головах тупая боль от надвинувшейся темноты. За окном ненастный, тусклый ве-чер, просачивающийся в дом сквозь окна.
Душно.
Горячий кофе обжигает и рвёт горло.
– Ам... – Мэгги пыталась развеять неловкое молчание. – На какой именно остановке вы с ним познакомились. Все...?
Мужчины переглянулись. Посмотрели на поникшую Сюзи.
Они видели друг друга впервые. Но что-то им подсказывало: остановка эта, что присутствовала в жизни каждого из них, есть именно та самая, единственная, которой нет повторений.
Не переставая, в их головах мелькала мысль. Странная мысль о том, что Рэй... так и не дождался своего автобуса.
... мой – другой...
Томас молчал.
Мэтью тоже был тих.
– Хм... Мы познакомились, – начал Мэтью, – при очень странных обстоятельствах, миссис Смит. Пожалуй, нам всем стоит рассказать свои истории. – Он оглядел всех при-сутствующих, пытаясь найти одобряющие взгляды.
– Да. Наверное, вы правы, – сказал Томас.
– Может быть, мы начнём с вас? – Мэгги ласково обратилась к Сюзи, взяв её за руку.
Та вдруг очнулась от задумчивости. Взгляд отвела от ковра. Покивала в знак согла-сия. И слабым голосом медленно принялась выговаривать слова...
Затем говорил Мэт.
За ним Томас.
– ... И вероятно, мы последние, кто видел Рэя в живых, – наконец докончил Мэтью.
Мэгги тяжело вздохнула (ей было невыносимо душно), отвела взгляд в сторону и ответила, спокойственно, тихо:
– Это, конечно, всё хорошо. Но никакой автобусной остановки поблизости не было. Рэй находился в самом сердце пустыни. На десятки километров – ничего, кроме шоссе. – Глоток кофе. – Вероятно, вы что-то путаете. К тому же ни один автобусный маршрут там не проходит.
Гости переглянулись.
Уже не уверенные с собственной правоте.
Не верить жене Рэя не было никакого смысла. А ей, в свою очередь, не было смысла им лгать.
Дождь закончился. Ветер утих.
Поцарапанные листья качаются на кривых ветках. Блёклые краски: красный, оран-жевый, жёлтый – охра в грязи. Грузное, мегатонное небо. Ещё гремят в глубине разряды.

Октябрь.
Скоро Хэллоуин.
Тыквы готовы. Ножи заточены. Свечи желают огня – свечи готовы стать фонарями Джека.
Скелеты ждут. Вурдалаки ждут. Франкенштейн закручивает болты. Оборотень точит зубы.
Скелеты ждут. Вурдалаки ждут. Летучие мыши видят последние сны.
Ночь наступает. Ведьмы летают.
Скелеты ждут. Вурдалаки ждут. Мертвецы пробуждаются.
Луна пробуждает...
Черти лезут по трубам. Черти лезут по крышам. Глаза их сверкают.
Клоун накладывает грим. Красные губы. Острые зубы.
Клоун подводит глаза. Клоун надевает парик.
Идёт Сатана. Злобен и дик.
Скелеты ждут. Вурдалаки ждут. Франкенштейн закручивает болты. Всюду веют па-ры. Идут!
Идут!
Идут!
Призраки. Духи. Призраки. Демоны. Демоны. Мухи. ... Вельзеву-у-ул...
Повсюду носится гул.
Это Хэллоуин! Это Хэллоуин! Хэллоуин! Хэллоуин! Хэллоуин! Хэллоуин!
Все хотят крови...
Мы хотим зрелища!
Скелеты ждут...
Бутафорская кровь готова.
И снова!
Из тени выходит адовый шут...
Вурдалаки ждут...
Тыквы готовы к ночи покрову.
Собаки подчиняются дьявола зову...
Франкенштейн закручивает болты...
Палачи готовят кнуты...
Скоро начнётся сатанинское шоу.
Все жаждут крови! конфет!
Сироп, шоколад, вороны! Crow!
Близится тёмный балет...
Это Хэллоуин! Это Хэллоуин! Хэллоуин! Хэллоуин! Хэллоуин! Хэллоуин!

Стояли перед могилой.
Томас.
Мэтью.
Сюзи.
Стояли и думали.
Так уносится, наверное, чей-то родной и привычный мир.
Больше не скажет и не прикоснётся.
Мир оставил по себе только память.
... Стояли в одиночестве.
Смотрели на буквы, означающие его имя, смотрели на дату рождения и смерти. Молчали. Вроде бы чужой человек. И ничего с ним не связывает. Никто уже толком не помнит его лица.
Томас вглядывался в серый камень надгробия. В самые его поры и трещины. Разгля-дывал неровности и тени. И всё думал, не имея особых мыслей: просто мелькание того и другого.
По соседству была могила Денни.
Аккуратные дорожки, прямые оградки, покрашенные чёрной краской. Парк памяти: множество вековых дубов, клёнов и других деревьев с неисчислимым количеством по-желтелых листьев, с неисчислимым количеством листьев красных, оранжевых и чёрных. Всюду высились кресты, склепы и плиты – мрамор и мощный гранит.
Уютно и мирно.
Томас понимал, что Рэя больше нет. Но в нём не просыпалось ярких чувств: ни скорби, ни печали, ни даже мимолётной грусти – ничего. Лишь какое-то странное безраз-личие и потерянность. То равнодушие, с которым читаешь в газетах статьи об убийстве незнакомых тебе людей. Для тебя этого нет и никогда не было. История о параллельном мире, выдуманная штатным журналистом.
Что это было?
Там, в пустыне?
Кто это был?
И зачем?..
«Не знаю...», – отвечал он сам на свои вопросы.
Что бы это всё могло значить?
Рэй – лишь незнакомец. Лишь повстречавшийся вдруг человек. И почему он столь дорог? И дорог ли?
Рэй – мгновение. Которое можно просто забыть, стереть из памяти, мгновение, которое само рано или поздно сотрётся.
И Томас понимал, что многое им уже безвозвратно забыто.
... Собирались тучи. Холодало. Сюзи укутывалась в цветной полосатый шарф, вжи-мая голову в плечи.
Томас сидел на корточках у самых могил и раскладывал фотоснимки с Гранд Каньо-на: обширные красоты – высота и камень, небо, прокля;тая лазурь, до коей никому не до-тянуться и до которой не дотронуться, небо, вожделенная эфемерность и синь. Мираж. Большое видение. И зелень внизу... Томас аккуратно выкладывал фотографии у их, Рэя и Денни, плит.
Мрачно. Небо заволокло непроглядной грязно-серой тучей. Дул ветер. Листья носи-лись. И всюду красный-жёлтый спектр во всей его радуге. Во многих его оттенках – от-тенки красного, оттенки жёлтого – тёплый бордо, янтарь, млечный шоколад, медь и тём-ное золото.
Осень облачалась фениксом, чтобы сгореть, замёрзнуть. И проснуться снова.
Но Рэй этого сделать не мог.
Не мог пылать пламенем и обращаться в истлевший пепел, чтобы затем из него же воскреснуть – старым и уже знакомым Рэем – восставшей, сверхновой звездой.
Его молекулы погребены в земле: вот он – Рэй! Сколько хочешь! Выкапывай! Бери его! Люби его! Целуй и обнимай, пока совсем не развалится. И не сгниёт...
Боже,
пока не развалится
и пока не сгниёт...
Сколько хочешь. В яме, сколько угодно. Тело ещё не разложилось, ещё есть частичка – возьми себе в коллекцию антропологии, бери на память. Как красивую бабочку, только в твоём случае эта «бабочка» будет безобразным трупом с, возможно, отвислой челюстью и провалившимися в глазницы глазами. Разбирай по кусочкам. Волосы? Или, быть может, те же – иссохшиеся – глаза? Пальцы? Кожа? Ну, же! Решайся...
Сюзи смотрела на землю невидящим взглядом; на палые, влажные листья и капли дождя.
Где есть человек настоящий? Где он? В какой молекуле? В каком именно органе? Мозге? Все мыслительные процессы осуществляются лишь там. Но сердце? Есть ли там душа?
Банальная мышца, качающая кровь. Грудь – мясо на костях: грудина, рёбра, сердце и лёгкие – регенерируемая плоть. И единый, один-единственный, мозг – человек, общаю-щийся с самим собой.
И тело это, что лежит там, в яме; что зарыто тёмной землёй, – уже не он. Бесполез-ная органическая ткань. Углерод, водород, кислород и азот, – постепенно сжираемые чер-вями.
Напоследок простились с усопшим. И все трое отправились по багряной аллее к вы-ходу, к скрипучим, чёрным, запирающим души вратам.
Скованы – меж крестами и плитами. В фамильных склепах, гробах и просто мешках – лежат, покоятся любимые и дорогие, или давно забытые. Чьи камни, треснутые и разби-тые, в паутине и пыли, со стёршимися буквами имён и дат.
Томас, Мэт и Сюзи. Они вышли с кладбища и направились снова к дому Рэя и Мэг-ги; по мокрым дорожкам, усыпанным листьями: Мэгги пригласила их на ужин.

Перрон. И поезд в ожидании.
Мэгги убеждала дочерей обязательно ехать. Пыталась найти подходящие, мягкие слова, потому что не имела права им говорить, что они, её дети, не в силах утешить её, бессильны что-либо исправить или изменить – и хватит! Уезжайте, прошу вас! Довольно рвать мне душу! Не хочу никого видеть...
Мэгги было противно от таких мыслей. Но она ничего не могла с собой поделать. Ведь это была правда.
Рэя больше нет.
Что теперь?
Странно. Очень странно. Даже и поверить трудно... И совсем не хочется.
Как жить?
...
...
...
Так она думала, когда прощалась с дочерьми. Двумя девочками, отправлявшимися в колледж.
Когда шла от вокзала домой.
Когда открывала парадную дверь и входила в остановившийся дом.
Так она думала, когда варила себе кофе.
И когда включала телевизор, чтобы смотреть мультфильмы.
Мультфильмы, которые стали знаком отличия её Рэя...
Она пила кофе и смотрела мультики, сидя в просторном бежевом кресле, поджав под себя ноги: Микки Маус, Багз Банни, Гуффи и Даффи Дак, Большой Пит и Порки Пиг, Плуто и Бакстер  – многочасовым киносеансом с утра до вечера – все друг друга колош-матят и взрывают динамитом или TNT, опрокидывают наковальни производства компа-нии «ACME» на головы и скидывают с небоскрёбов рояли на ничего не подозревающих пешеходов... Но никто не погибает, все живы. От удара битой по голове вырастает лишь красная шишка, которую можно вбить обратно в голову; от удара по голове – единствен-но лишь – вокруг макушки летают звёздочки, птички или разноцветные, мигающие зави-тушки. При взрыве динамитом никто не разлетается на красные, мокрые и липкие от кро-вищи куски и ошмётки – нет – тот, кого взорвали лишь весь чёрный, в саже и гари, он жив, лишь чуть опалён хохолок волос и прорвана одежда, а изо рта сочится дым – но он жив.
Ещё секунда – и он как новенький: его снова можно бить молотком по рукам, от чего кости не трещат и не ломаются, травмируя, врезаясь, в мягкие ткани – там: ладонь набухает, как воздушный шар, и становится раз в сто больше обычной, пульсирует и будто горит изнутри; его можно подрывать тротилом, сбрасывать в пропасть – и он лишь пробьёт собою землю точно по контуру своего тела – и останется жив.
Бей его сковородой по лицу – и лицо его станет по форме плоским, или его рельеф отпечатается в металле – милые штампы – уже знакомая классика.
Хей, Док! – и Багз Банни, чокнутый кролик, засовывает палец в дуло наведённого на него ружья. Оно выстреливает и тут же взрывается: дуло сворачивается в противополож-ную сторону от выстрела, подобно банановой кожуре; но палец кролика не разорвало взрывом, его не оторвало пороховым зарядом, и кролик не катается по траве и не орёт дурниной от боли, и кровь не хлещет у него из лапы – нет – у этого кролика всё отлично.
Хей, Док!
В мультиках никто не умирает.
В мультиках все герои – извращенцы, повёрнутые на сексе, сумасшедшие садисты, параноидальные маньяки и психи. Но они не умеют умирать...
С трясущегося подбородка Мэгги падали поочерёдно капельки слёз.
Рэй... почему ты не мультяшка? Почему, дорогой? Давай вместе уйдём в телевизор. И будем там сходить с ума... Но вместе. Вместе будем взрываться и падать с небоскрёбов Нью-Йорка и Лос-Анджелеса... Давай, милый, а?
И Мэгги начинала сдержанно плакать, от стыда и горя.
День за днём в туманном флёре: Мэгги, сонная, уставшая от долгого сна и литров кофе с зефиром и сладкими печенюшками в форме слоников и жирафов, которым по не-гласному ритуалу многие откусывают сначала головы и оценивают затем их обезглавлен-ный вид с остатками слюны на шее, прежде чем съесть тела мучных животных полностью, запив те кофе, чаем, водой, газировкой или молочным коктейлем...

... улыбаясь, Томас Дуглас Раймонд, думая о том, как они с Рэем сейчас, уже совсем скоро, встретятся.
В это время – с поезда на перрон Уокигана – ступал, улыбаясь, – Томас Дуглас Рай-монд, – думая о том, как они с Рэем сейчас, – уже совсем скоро, – встретятся.
К границе городов мчался красный «мустанг» с узором чёрных полос. А в «мустан-ге» – Чемпион Мира. Король Вселенной. И самый ядерный счастливчик из всех на свете – Мэтью Райт.
На счетах в банке лежит один миллион долларов, вырванный из зубов этой прокля-той зверюги – Вегаса... На банкнотах остались отпечатки зубов этой твари, её склизкие слюни и шерсть. Мэт предвкушал встречу с Рэем. Он жаждал с ним напиться до потери пульса, до потери сознания и рассудка – дичайшая попойка – его цель! – жаждал веселья и кутежа, неистового и безудержного, безбашенного и бескомпромиссного... Мэт хотел праздника, бессмысленного уничтожения клеток мозга, жаждал беспамятно опрокинутся в забытие, в гипоксию и опьянение – этап пройден, его нужно окончательно закрыть, поставить точку, алкогольную точку во всём этом убожестве; точку, чтоб пузырилась и пенилась шампанским, чтоб бурлила виски и зеленью абсента – Мэт вожделел соития с феей, с изумрудной, с зелёной феей абсента. Хотел потерять рассудок, ну хоть разок, сущую малость – испытать неимоверный кайф и более единственно лишь его помнить, более к нему не возвращаться, как более не возвращаться в Лас-Вегас. В чёрном списке игорного мира: ты их любимчик и фаворит, когда просаживаешь на рулетке и покере тысячи долларов, ты их любовник, пылкий зверь и бог, когда в нервическом припадке стучишь фишками о покерный стол и отчаянно, безнадёжно глядишь в свои – грёбанные – карты – шесть-девять – рука – высший класс! – чёрт, особо, когда на флопе-тёрне-ривере  пришли пятёрка, четыре, три и ещё две девятки – и ты счастлив: ты возьмёшь банк! Возьмёшь! Идёшь ва-банк – all-in  от соперника. И крах всей жизни: твой сет  девяток летит к чёрту! Против каре  тех же самых чисел – шестёрок на головах – твоя тройка – ничто. И ты опрокидываешься в тартарары, в отчаянии, страхе, непонимании, в жутком удивлении и неверии во всё происходящее, без денег и без мозгов, с расшатанной психикой. Но казино тебя любят, они хотят тебя и алчут твоего присутствия в своих бархатных апартаментах... ещё и ещё!
Но на сей раз Мэт всех уничтожил. Разбил. Взорвал. Искромсал и подорвал фейер-верком весь их неоновый, приторный и наркотический улей амфитаминового разврата, кокса, проституции, публичных домов и стриптиза, кокаина, марихуаны и прочей психо-тропной дряни: содом взорван – и взрывной волной игрока выбросило вон, за границы этого прокуренного порнографического узла...
И теперь на новеньком «мустанге» с чёрными полосами любимчик удачи мчится к своему другу и наставителю: Мэт поставил на девять.
Рулетка крутилась, вертелась, и наконец шарик рухнул в ложбинку девяти. И мо-ральная потеря сознания: девяносто девять тысяч обернулись сотнями тысяч чёртовых долларов, сотни тысяч шуршащими Джорджами Вашингтонами – I love you, mister Presi-dent! И далее в опьянении успехом, в упоительной эйфории в пучину покера: всё будто во сне и серо-синем тумане и зелёном бархате: синие, узорчатые аверсы карт, пары, сеты, стриты и флеши пиками , снова пары, снова сеты, и – о боже! – флеш-стрит бубнами от четырёх до восьми ... и последнее – ва-банк – на всю катушку, в пропасть безумия, взо-рваться электрическими разрядами – один на один с каким-то жирным, постоянно – сосу-щим, жующим, грызущим – свою толстую сигару мужиком в кремовом костюме и ков-бойской шляпе; противный, оплывший ублюдок с мраморными зубами и личными элит-шлюхами; развратная тварь с отдышкой после непродолжительного секса – Мэт вознена-видел его всею душой – маленькие, толстые, потные, техасские ручонки, мусолящие кар-ты, покрытые пластиком; обвислая, сморщенная кожа и дряблый бурдюк вместо живота и шеи, запихнутые кое-как в пиджак и фирменный гладкий шарф за тысячи долларов.
Раздача. Громадные ставки. Раскрываем карты...
...
И – выигрыш.
Миллион проклятых долларов в сумке. Такси до гостиницы. Шампанское в номер. Безумная улыбка, бешеные глаза, чокнутость во всех жестах, полное отупение и проник-новение в мозги: Я ВЫИГРАЛ!!! Бокалы расшибаются о стену, туда же и вся бутылка с шампанским; стул в окно – вниз! вниз! вниз! и – Бах! – о землю, в асфальт – так его! Далее – в банк и депозит под процент и всё – счастье – я свободен, боже. И падение в лёгкость и мягкость сновидений...
Сюзи ехала на автобусе. От Лос-Анджелеса до Уокигана по серому, опалённому жа-рой шоссе с белой, истёртой разметкой.
Тихо и спокойно. От штата Калифорния до штата Иллинойс.
Всю дорогу она думала о том, какова была роль в её жизни Рэя Смита, её благодете-ля и спасителя. Он вселил в её душу надежду, дал ей в руки звезду, которая освещала сво-ими лучиками путь в Голливуд, звезду, прожигающую кожу до боли, звезду, что оставля-ла приятные розоватые ожоги – 1 000 $... 10 000.
Вместе со «звездочкой», подаренной Рэем, Сюзи хватило денег снять скромное жи-льё в мотеле недалеко от холмов Священного Дерева . Затем множество проб. Смотров. И наконец – удача! Конечно, не космос и не Эльбрус – и всё же – Сюзи была в восторге: ей дали роль в массовке одного рекламного ролика.
Она не стала писать письмо, как задумала изначально. Ей хотелось поблагодарить Рэя лично (к тому же она не знала точного адреса; и порой Сюзи казалось, что Рэй наме-ренно не сказал его ей, дабы у неё был повод приехать в гости; она улыбалась этой мысли) Сюзи хотелось обнять его, поцеловать (ведь ему это нравилось – и она это знала; и знала ещё в купе к тому, что он не хочет и боится в этом признаться) и рассказать всё, что с ней было.
Все они, все трое: Томас, Мэтью, Сюзи – встретились у почтового ящика семьи Смитов.
(в жизни бывают сказки? – человечки в белых пижамах внезапно и одновременно прерывают свой лунный ланч, не доведя бутерброды до собственных ртов, и, сидя за тремя столами в кратере Мозгов Джефферсо;на, смотрят удивлённо в немом возмущении сквозь телеочки.)
Томас шагал от вокзала. Мэт припарковал «мустанг» на обочине. Сюзи шла от поч-тового отделения, где узнавала адрес семьи Смитов (как Рэй и говорил, он здесь един-ственный такой Рэй Смит, городок Уокиган, штат Иллинойс). Втроём они прошли к двери, ко входу в дом, ещё не подозревая своих друг с другом связей. Остановились в замешательстве: предстояло решить, кто нажмёт на звонок. Мэт очнулся первым. Прозвучал колокольчик.
И состоялся тот самый разговор...
Разговор, в котором Мэгги рассказала такую странную и дивную историю смерти мужа. И дивную лишь потому, что Мэгги предоставлялась возможность снова ощутить, что есть и был Рэй, чрез рассказы Сюзи, Мэта и Томаса. С ностальгической улыбкой раз-глядывая свой кофе в чашке.
Прозвучал колокольчик...
Дверь открылась не сразу. Поэтому около минуты нежданные гости теснились у входа и пребывали в неловком замешательстве, останавливая взгляд то на дверном косяке, то на увядших кустах в обязанности куда-то смотреть. Молчали.
Спустя время дверь медленно начала открываться, и за ней показалась заплаканная и взволнованная женщина.
Пытаясь успокоиться и украдкой утереть слёзы, Мэгги тихо произнесла, едва сдер-живаясь:
– Чем могу помочь?
Все трое переглянулись.
Первым начал Том:
– Ам... это дом семьи Смитов?
– Угу... – кивнула Мэгги.
– О! Отлично! – наигранно встрепенулся тот. – А вы, наверное, его жена! Здрав-ствуйте, меня зовут Томас, я друг вашего мужа, Рэя! – Приветливо улыбаясь, Том протя-нул Мэгги руку. Мэгги не шевельнулась и не ответила на приветствие; и только, обняв свои плечи, непонимающим и немигающим взглядом смотрела на Тома, ожидая очевидно долженствующего последовать вскорости продолжения. Его движения были резки и напористы – за всем этим скрывалась глубокая в себе неуверенность и скромность. Голос чуть вздрагивал, а слова были чересчур быстры и порой невнятны и неразборчивы. Он торопился и с детства боялся пауз в своей речи. Ему казалось, что, если он остановится и на секунду замолчит, его перестанут слушать.
Мэтью с интересом наблюдал за происходящим (на мгновение забыв то странное впечатление, произведённое на него тем, что сегодня не он один, Мэтью, приехал пови-даться с Рэем), думая о том, как же всё-таки этот человек его раздражает; такие идиоты ему ещё не встречались.
«... я друг вашего мужа...»
Перед глазами Мэгги что-то мелькнуло и расплылось в слёзной линии.
Она стиснула зубы до ломоты в висках, дабы вдавить в себя уже готовый вырваться мученический стон, покраснев, на секунду закрыла глаза, ощутила жжение на веках, не-стройно, и тяжело, и глубоко вдохнула; выдохнула; ощутив в ушах дискомфорт: соб-ственный голос отдавался в её голове гулом; и уже сухими глазами, испытывая в тех кол-кую боль, взглянула на людей, что стояли перед ней.
Взяв себя в руки, Мэгги сглотнула остатки бушевавшего в ней чувства. Она была удивлена тому, что действительно вдруг ощутила в себе силы на время прийти в норму и успокоиться, испытав при этом приятное облегчение, будто чистая вода смыла с неё при-липшую грязь, больно стягивающую кожу.
– Здравствуйте, – кротко и тихо ответила Мэгги. – Ммм... Рэй... – она склонила, за-думавшись, голову чуть на бок и опустила взгляд, отведя его от незнакомцев; она теря-лась, сильно волнуясь, потому что боялась, что спокойствие может её покинуть и она жалко расплачется перед незнакомыми ей людьми. – Он... Его уже... нет с нами. – В её горле застрял горячий ком, распирающий гортань, не позволяя больше говорить.
Она взглянула на троицу, теснившуюся на крыльце. В их глазах отразилось удивле-ние и сначала глухонемое недоумение, не ослышались ли они? Но переспрашивать было как-то неудобно. И страшно. Ведь слух мог их и не подвести...
...
Это был Гром.
Это была Гроза.
Это птица!
Нет, это самолёт!
Нет же! Это Супермен!
Но это была не птица. И не самолёт. И даже не супергерой в синем трико. Это была пропасть, куда все они рухнули... И гроза, бурно ударившая им в головы. – Порой Томаса навещали дурные и вместе с тем пугающие своей кощунственной глупостью и резкостью появления мысли; и нелогичные образы, связанные с ними. Это было безнравственно, он это явно сознавал; но не мог с этим ничего поделать – в напряжённые часы своей жизни, когда он нервничал, когда стыдиться, краснел и позорился, в моменты провалов и унизительных неудач, мнительных размышлений обо всём том, уже случившемся и произошедшим – его посещали неуместные и неуёмные, временами извращённые и изощрённые в своём непотребстве и пошлости наважденчиские грёзы, в первые секунды его здорово увлекающие, утешающие и успокаивающие, но затем настораживающие и смущающие своими противоестественными характерами и природой.
Анализируя себя, он, как бы ни было сложно даже и себе в том признаться, был по-рой пристыжено солидарен с Фрейдом о сублимации сексуальности. Хотя того и принято сейчас считать беллетристом и мифологиатором.
– Может, вы пройдёте в дом, а то на улице холодно? – сказала Мэгги.
Она пригласила пройти их в гостиную. Предложила кофе: Томас и Мэт из вежливо-сти согласились. Сюзи отказалась.
Мужчины сели на диван. Женщины расположились в креслах по бокам от него. Пе-ред ними стоял столик с вазочкой конфет наверху: Рэй любил сладкое. Зелёные и фиоле-товые фантики, перевязанные жёлтой ленточкой.
Шёл кофейный пар. И случался разговор...

... После ужина Сюзи и Мэгги ушли мыть посуду, не допустив к этому мужчин, ко-торые от нечего делать пошли осматривать дом.
В то время как женщины оживлённо болтали на кухне под журчание воды, Томас и Мэтью стояли в гостиной перед стеной, на которой висело что-то, будто выделанное из единого куска дерева, которое до сих пор сохранило глубокий аромат миндаля и чего-то ещё самую малость – чуть – горького.
– Больше всего похоже на курительную трубку, – сказал Мэтью.
– Угу, – вздохнул в ответ Томас.
Они переглянулись и принялись дальше расхаживать по дому.
Спустя минуты три таких бесцельных блужданий, скучных и утомляющих своею бесполезностью, а, главное, молчанием, Мэтью и Том заглянули на кухню.
Необычайная, чудная картина.
Обнявшись, Сюзи и Мэгги плакали... Тихо. Чтобы никто услышал. И никто их не слышал – на них лишь глядели зелёные и жёлто-карие, янтарные глаза мужчин; глаза, принадлежавшие мужчинам, застывшим в нерешительности и беспомощности что-либо сделать или исправить, дабы прекратить страдания этих всхлипывающих и что-то шепчу-щих созданий космоса...
Единственное, что они могли, так это уйти. Удалиться и не мешать.

– Мэт!
– Да?! – тот ловко обернулся, держа руки в оттопыренных карманах пальто. – Что, Мэгги? – Он улыбался, а глаза его искрились в свете электрических фонарей – странная, необъяснимая оживлённость.
– А машину ты кому оставил?
Ужин окончен.
Посуда вымыта.
Слёзы выплаканы – и стоны прошёптаны...
Им троим: Томасу, Мэту и Сюзи – нужно было разъезжаться.
Попрощались. С тем домом, где теперь вдруг появился уют и чьи-то улыбки, не настоящие, а их аура.
И, спустившись по деревянным ступеням крыльца, зашагали втроём по тротуару.
И вот сейчас Мэгги окликает Мэтью, а тот отвечает внезапно повеселевшим голо-сом, ощущая в себе подвижность и энергию, взявшиеся из ниоткуда.
– Это мой Рэю подарок; просто я его долго готовил, и поэтому не успел подарить лично; но в любом случае пусть он останется у тебя. Хорошо?
– Хорошо, – Мэгги устало вздохнула, прислонилась плечом к дверному косяку и смущённо улыбнулась, провожая гостей утомлённым, но ласковым взглядом.
Ей вдруг вспомнилось, что через девять дней будет Хэллоуин. Древняя традиция римлян и кельтов.
Гости скрылись во тьме.
Мэгги чуть-чуть постояла на крылечке, скрестив руки на груди и вдыхая запах на редкость тёплого осеннего вечера, чуть удушливый, плотный аромат листьев и мокрого асфальта.
Оттолкнулась. Взглянула в ночное небо, чистое и яркое, будто расплавленный синий пластилин... Поглядела вокруг, затем вошла в дом и заперла бежево-кремовую дверь.
«... пространство перестало быть огромным и уютно сомкнулось вокруг...»
Мэгги включила телевизор, дабы разредить надоевшую тишину, в последнее время туго уплотнившуюся в доме; сварила кофе; зажгла во всех комнатах приятные бра; зато-пила камин; затем села в мягкое кресло с чашкой капучино, полистала каналы по телеви-зору – ничего интересного; щёлкнула кнопку – экран погас, сомкнувшись в одну средин-ную точку; в тишине Мэгги допила кофе, помыла и убрала посуду и поднялась в спальню, где она провела с Рэем столько прекрасных ночей...
Там была большая, просторная кровать. Шкаф со множеством книг: Данте, Гёте, Уайльд, Брэдбери и Харуки Мураками, Конан Дойл и Гоголь, Пруст, Стокер, Шелли, Кафка, Кэрролл и Эдгар Аллан По, Томас Манн и Герман Гессе, Лермонтов, Гофман, Марк Миллар, Альбер Камю и Сартр, Оруэлл, Стейнбек, Сервантес, Гюго, Дюма и Сент-Экзюпери, Ницше, Алан Мур и Дэйв Гиббонс, Паланик, Воннегут, Хоккинг  – десятки томов, вспоминающиеся в беспорядке, множество книг – красивых, красящих дом...
В спальне была большая, просторная кровать. Шкаф со множеством книг и рабо-чий стол мужа, стол, на котором в творческом беспорядке валялись листы полуисписан-ной бумаги, ручки, карандаши, рисунки, скомканные черновики и маленькие фигурки мультипликационных героев: Гомер Симпсон и шаржированный Капитан Америка – ко-гда-то в детстве Мэгги подарила его Рэю. Просто так... Но он его сохранил. Хранил и помнил.
Здесь, в спальне, Рэй писал только от руки, чтобы стуком клавиш компьютера не бу-дить по ночам любимую.
Мэгги сохранила всё здесь нетронутым. Бумага и карандаши, рисунки и ручки лежа-ли именно так, как их оставил Рэй... той ночью, когда последний раз сел за стол, чтобы что-то написать.
Мэгги давно перечитала все эти листки.
Лёжа в постели, свернувшись калачиком и поджав колени к груди, Мэгги часто гля-дела на светильник, что висел на стене, и вспоминала писательство мужа. Как он, вдруг проснувшись ночью, аккуратно вставал с кровати, чуть дыша и еле двигаясь, в надежде на то, что не разбудит жену (но она всегда просыпалась и с интересом и умилением тайно наблюдала за тем, как Рэй полуголый или полностью обнажённый сидит за столом, скло-нившись над тетрадью, и что-то усердно пишет, пишет, зачёркивает, выдирает и комкает бумагу, раздражённо швыряет её на пол, затем через минуту поднимает, расправляет, пе-речитывает и переписывает на чистый листик и складывает в аккуратную стопочку про-чих мятых и гладких листков; потом снова пишет, шуршит и царапает бумагу стержнем ручки, а может, и шелестит карандашом, разное бывало и такое родное... в эти минуты её мучила одна неуёмная мысль: Господи, ему же холодно!.. Бедный! Трясётся весь, замёрз, зайчик мой...) Горела настольная лампа. И Мэгги до чёртиков нравилось тайком наблю-дать за мужем ночью, за своим голым писателем, за своим обнаженным гением, который, не подозревая того, что за ним наблюдают, вытворял разные забавные штуки, от которых Мэгги было весело и от которых она приходила в восторг, еле сдерживая смех...
Порой Рэй в приступе вдохновения чуть слышно пел и никогда не попадал; иногда отбивал тихий ритм на коленках ладонями; часто, слушая музыку через наушники, словно опьянённый своими героями и воображением, он будто дирижировал кем-то невидимым, каким-то сказочным – нет: он бы его назвал – космическим – оркестром, манерно выбра-сывая руки в стороны, тяжело дыша, запрокидывая голову, выворачивая запястья. И по его движениям складывалось ощущение музыки грандиозной. Где гремят барабаны, взры-ваются тарелки и бушуют скрипки, бесчисленное количество труб и всех духовых, и всю-ду носится фортепьянный мажор и бас – гремит – и переливается до состояния лязга элек-трический гитарный риф... И дыхание Рэя всё сильнее вырывается из груди. Мышцы его напрягаются. Волосы выбрасываются в разные стороны. А зубочистка крепко зажата в зубах. И Мэгги знает: он закрыл глаза, он их закрыл и сейчас что-то себе представляет... радужное, всех цветов и оттенков – одновременно – размеров и форм.
И вдруг оцепенение.
Рэй останавливается. И принимается писать... пишет. Жадно хватая лёгкими воздух.
Затем гасит свет. Встаёт. Подходит к кровати. И ложится. Жмётся ближе к жене (всё-таки замёрз...), запускает руку под одеяло и нежно обнимает Мэгги за талию... ей это безумно нравится: чувствовать его тяжёлое дыхание у себя над ухом или на затылке; чув-ствовать его неугомонное сердце. Рэй глубоко дышит, и ей, Мэгги, спокойно в его объя-тиях; крепко к нему прижавшись, предусмотрительно убрав волосы за плечо.
Он медленно засыпает, утомлённый фантазиями, и приятно утыкается носом ей в шею.
Мэгги умилительно смешно. Она любовно обожает странности мужа и более не мо-жет без них. И так, с улыбкой на устах, она засыпала – многие ночи; и многие дни...
... Замечательные воспоминания. The wonderful
reminiscence...
Рэй так и не узнал, что Мэгги его видела... так и не узнал и никогда больше не узна-ет.
Она не стесняла его порывы своей осведомлённостью.
И Мэгги знает: он закрыл глаза, он их закрыл и сейчас что-то себе представляет... радужное, всех цветов и оттенков – одновременно – размеров и форм.
Но она не подозревала, что думает он только о ней...
Мэгги подошла к шкафу с книгами и взяла большой том в красной обложке с золо-тым теснением букв в чёрной рамке. Книжка Рэя. Зажгла над кроватью светильник. Легла. Укрылась одеялом и принялась читать.
... Засыпая, она думала, что завтра утром нужно бы съездить в магазин и подгото-виться к Хэллоуину. Рэй обожал этот праздник. Много конфет. Много огней. И много тыкв с рожицами Джека.
«Завтра позвоню девочкам и предложу отпраздновать День всех святых вместе. Надеюсь, они согласятся; обрадуются... Конечно, стыдно, что я их буду гонять туда-сюда, но... я не смогу без них...»
И ещё она заметила, что впервые, оставшись в одиночестве, не чувствует щемящую боль в сжавшемся сердце и не испытывает того ощущения, будто грудь, переполнившись впечатлением, тоской по нему и разлукой, готова лопнуть.
Мэгги засыпала. Мечтая о том, чтобы он ей приснился. Или хотя бы то, что она только что прочла: космос... радуга и мечтательство – с одной стороны.
Жестокость, разврат и безумие – с другой.
Нечто непонятное и абсурдное, нечто затем удивительное и нечто затем невообрази-мо глубокое. Романтика без счастливого конца. Уничтожение всего на свете: взрывы и первоначальная нелогичность – сторона третья.
Готика – четыре, ужасы – пять, затем шесть, семь, восемь и девять...
И ещё множество сторон.
Многомерность – сказал бы он...
И уже на грани сна Мэгги вдруг подумала о своём мимолётном сомнении, не отпус-кающем её с тех пор, как она познакомилась с Томасом: «Как они с Рэем всё же похо-жи...»
И Мэгги провалилась в обволакивающее сновидение.

Они сидели на скамье перрона и ждали поезда.
Оба – Томас и Мэт – сидели на лавке и молчали: слишком похожие люди, чтобы начать говорить, или чужие и разные, чересчур друг другу неинтересные...
Сюзи давно уже ехала обратно, в сторону Калифорнии, на автобусе дальнего следо-вания. Расположившись ближе к хвосту, она вспоминала этот вечер, который оказался гораздо приятнее в конце, чем был вначале.
Они подружились с Мэгги. Сюзи давно мечтала об этом – о той, которая обнимет и выслушает, поймёт твои слёзы и сама поплачет за компанию... давно, но никогда Сюзи этого не знала, до сегодняшнего вечера. Дни и ночи далеко назад Рэй обнимал её, подобно тому, как это делала Мэгги. Но Рэй – мужчина. И этим всё сказано.
Простите, вы прекрасный человек. Вы утешили меня. Вы мне помогли. Но вы – мужчина... Я выговорилась вам, облегчила душу, сняла пар, но... Не хочу этого объяснять, да и не могу толком. Просто, это так и никак по-другому.
Она смотрела в окно. Наблюдала за тем, как сменяются пейзажи маленьких город-ков, как мимо проносятся вывески мотелей, светящиеся и мигающие неоновые фигуры и тонкий серпантин букв. Мелькали горы и пышные шапки золочёных и ещё зелёных лесов. Мелькали разные картинки. Магазины и универмаги, заправочные станции, станции техобслуживания; потерявшиеся меж скал полуразорившиеся отели со странными постояльцами и не менее странными владельцами: всё это – одна большая странность... Мимо проплывают ночные пейзажи, пролетают огни – фары обгоняющих машин – гудят клаксоны грузовиков, а автобус всё катит себе по серому шоссе кактусной и загадочной Америки; автобус кружит по миру вестернов, по миру депрессий и золотых лихорадок, по миру небоскрёбов и бирж – всё кругом шумит и всё кругом замолкает, всё кругом мигает и светится, и всё кругом и всюду гаснет и перестаёт быть различимым... какой-то неуёмный рэгтайм.
Сюзи прислонилась виском к окошку и сонными глазами глядела на проносившийся мир всего этого безумия – быстро – быстро – и ничто не может запомниться. А в салоне светло и тихо, горят лампочки – сколько в них ватт? – неважно, главное – они горят и приятно светят, и всё хорошо видно. Что ещё нужно? Просто видеть – а этого достаточно...
Уткнувшись в мутное окошко, она уже начинала засыпать, думая о той сказке, в ка-кую вдруг когда-то попала, о том загадочном волшебстве и о той пустыне...
Милый, забавный кролик из шляпы фокусника, почему так произошло? Ты смот-ришь на жёлто-розовый закат своими маленькими чёрными глазками и молчишь, жуя тра-винку, дёргая носиком...
Сюзи думалось о том, что Рэй тогда ей отдал не тысячу долларов, а десять тысяч; хотя она хорошо помнила, что он клал ей в карман именно тысячу. А может, и нет?
Почему?
А разве важно? Наверное, нет... и пусть так будет.
Автобус мерно качался и накренялся на поворотах.
По радио играла приятная музыка, а  Сюзи всё более уходила в сон... и наконец уснула.
У неё было мало попутчиков. Лишь на двух передних сидениях у самых дверей ти-хонько перешёптывались мужчина и женщина, пожилые путешественники. Быть может, супруги, быть может, брат и сестра или просто давние, хорошие знакомые – неважно – они говорили друг с другом и любезно тихо смеялись, им было весело и приятно вместе, может быть, они были даже счастливы.
... им было весело и приятно друг с другом – и этого, очевидно, им было достаточно.
Мэт молчал, Сюзи дремала, и Томасу тоже хотелось спать.
... Вдали загудел поезд. Показался его фонарь. Затем и весь он, металлический и пыхтящий.
Мужчины сдержано попрощались. И Томас скрылся в тени тамбура.
Спустя время поезд тронулся и умчался, сверкая красными огнями.
А Мэт принялся ждать поезда своего, который, согласно расписанию, должен был прибыть через девять минут.
Мэту думалось о том, как они с Рэем сидели на той злополучной... или судьбонос-ной, счастливой? – остановке.
Что есть и чем была для каждого из них она?
Для Рэя она предстала смертью в неимоверном обличие, которое Мэт не мог себе представить. Там, в пустыне, под ошеломляющим небом и под противоестественными звёздами... Мэт не был там ночью. Но даже сквозь солнечные лучи и сквозь их противо-действие Мэтью Райт видел те звёзды, искрящиеся сферы, которых будто не существует и которых как будто бы нет.
Вечность, которая уже случилась и случается... сейчас, тогда и потом, через многие тысячелетия и миллениумы.
Прошло время.
Поезд затормозил, и Мэтью, поднявшись и оглядев тьму за границей света, что шёл от лампы, подвешенной на крюк вверху, медленно поднялся на первую ступень поезда. Затем вторая. Третья. И он уже над землёй...
Состав тронулся.
И платформа с кружком света начала исчезать для человека. Вот она уже просто ма-ленький жёлтый огонёк, видимый из окна и выделяющийся в кромешной темноте. А вот и вовсе всё исчезло. Впереди тьма. И то же – позади...
Сплошной сумрак.
И небо здесь не такое, какое существовало там, в пустыне: насыщенно фиолетовое, все оттенки синего. Радуга красного и пурпура, лиловых оригами – и смешиваются в одну единую пучину макро- и микрокосмических красок...
Здесь же – тусклость; и нет здесь чёрной радуги...  – розовый, ультрамарин и ажур-но-алый. Нет ничего. Тьма. Без просвета... и воздуха.
И мысли Мэтью льются... неоднозначные и противоречивые мысли, создающие ему досуг.
Какой во всём этом смысл?
За окном темнела ночь...
Мужчина вздохнул и прошёл к себе в купе. Один. Темно. Убрал немногочисленные вещи. И лёг, всё думая.
О чём ты думаешь?
Я сам не знаю...
Темнела ночь.
За окном вспыхивал космос. Такой, какой он есть на самом деле: чёрный.
Бездна.
Вакуум.
Без света и звука.;



* * *

Без света и звука.
Снова ночь.
И снова...
На щеке ещё живёт поцелуй. Пусть призрачный. Уже почти рассеявшийся... но жи-вёт – ощущение...
И пусть оно будет.
Я пытался представить себе то, как меня целует Мэгги... всегда нежно, всегда мед-ленно, вдумчиво и оттягивая момент.
Как мне хочется сейчас быть с нею...

Сюзи ехала в Голливуд.
Сюзи, чей поцелуй я до сих пор чувствую. Поцелуй, который до сих пор помню и который вновь и вновь себе представляю, проецируя пред собою жену...
Вода закончилась.
Я потерял счёт времени – не страшно – времени здесь нет...
Того измерения, что было привычным.
Здесь оно иное – не такое, как в жизни.
Здесь и всюду.
Здесь и всюду... отдаётся в голове эхо.
Я ловил себя на том, что разговариваю сам с собой; о времени и том, каково оно во-круг и каково оно в остальном мире, не здесь, а где-то, где меня нет сейчас. Но где есть все другие.
Но меня там – нет...
и, наверное, никогда больше не будет.
Небо заиндевело, больше никуда не двигаясь и не меняя красок, – ушло в сумбур си-него: яркой кобальтовой сини, доходящей до глубокого индиго и черноты, прорванной звёздами.
На небо смотреть становилось тоскливо. К горлу подкатывал комок. Наворачивались слёзы, а дыхание повременно прерывалось.
Мысленно шепчешь: «Верни меня...»
Опустишь взгляд; сморгнёшь слёзы. Оставляя те на ресницах, и мимолётное страда-ние кончится, оставив по себе не покидающую тебя, сонную тоску...
Холодало.
И нечем было заняться до наступления рассвета: мысли кончились – остались лишь их странные урывки, мелькающие и разбегающиеся в разные стороны: вот мне двенадцать – и меня валят на землю, и утыкают лицом в песок: последняя драка в моей жизни; песок остаётся на губах, на зубах – его раздражающий хруст, а в горле затхлый земельный привкус; вот я ночью – смотрю в окно на улицу: горит фонарь, освещая зелёный соседский газон, декоративного гнома и оставленную соседской дочерью оранжевую скакалку; стою и думаю – только сейчас не помню, о чём; вот я целуюсь с Мэгги – второй или третий раз в жизни, – волнуясь, как бы чего не сделать неправильно, но всё же получаю при этом удовольствие; а вот, в три года, я целуюсь с девочкой, которую до сих пор помню, её имя, да и внешность, и то, как мы с ней в детстве играли; и сейчас мы с ней тоже играем, пытаясь повторить взрослые игры, ласки, поглаживания – но тогда я не волновался, лишь пытался как можно шире раскрыть рот и вытянуть язык у неё во рту... Уносились в нерешительности и хаосе разные лица: взрослых, детей, знакомых и неизвестных мне людей – и представлял я себе то, как иду по тротуару, залитому Солнцем, летом, в полдень, и вижу все эти фигуры людей, проплывающие передо мной, как картинки в кинескопе, недвижные и не выражающие тревог и чувств, статичные, такие, какие они остались в моей памяти при первом на них взгляде...
Вижу, как мы с Мэгги гуляем, ещё молодые и не познавшие тел друг друга. Инте-ресно общаемся, шутим, смеёмся – что для меня удивительно: чаще всего в её присут-ствии я не мог найти в себе и слова, которое бы захотел сказать; или находил, но не ре-шался – хотел и не мог... Это было в начале июня далёкого года, оставшегося позади.
Вижу, как я играю с маленькой Александрой, старшей дочерью, в кубики: мы стро-им башню – всё выше, выше; она постепенно накреняется и наконец падает, несмотря на все мои усилия это предотвратить, и подхватить её, и удержать, но всё тщетно. Моя дочурка уже готова расплакаться, но я беру её на руки и начинаю кружить, подняв её над собой. Ей одновременно страшно и весело. Она смеётся и визжит от радости, но в тот же миг она и тревожно воображает себе, как больно она может шмякнуться об пол...
Вот я катаюсь на велосипеде. Всё в порядке. Вечер, и Солнце, порозовевшее, садится в густые дальние облака. А вот я катаюсь на велике в детстве: хочу эффектно преодолеть глубокую лужу, подняв мутный шквал брызг; но вместо этого налетаю на кочку и падаю в грязь: руки, одежда, лицо – всё мокрое и чёрное. Обидно. И уже я, а не моя дочь Алекс, начинаю плакать...
Хотелось пройтись, прогуляться.
Всюду ночь и её мрачные образы. Всюду ночь, и вся она в неглиже – смотри, сколь-ко хочешь и наслаждайся, пока не включится свет и не разлучит тебя с нею.
Но меня уже разлучили: и с моей ночью, и с моим днём; с моим Солнцем и моей Лу-ной...
Мне в утешение была одна-единственная мысль – одна-единственная ночь: она су-ществует. Где-то, совсем рядом, достаточно протянуть руку и прикоснуться.
Но, как назло, нет сил пошевелиться.
Небо становилось приятней. И снова я начинаю умилённо и с интересом на него глядеть.
Я думал о Сюзи. И обо всей её жизни, такой ещё короткой. И такой многим насы-щенной...


Мать Сюзи умерла, когда девочке было три года.
Жуткий и сначала непонятный, и будто бы несуществующий, и не долженствующий существовать диагноз.
Кашель с кровью. И боль, и сильная, сухая тяжесть в груди.
И еще более страшное осознание того, что скоро тебя здесь, в этом мире, совсем не останется.
Пред матерью Сюзи устрашающе предстало постижение своей скорой кончины. Нет будущего. Нет света, что бы вёл и давал направление. И впереди лишь неизвестность и, наверное, только дыра, и дни, что угрожающе и неостановимо близятся и притягиваются к этой яме. И не оттянуть их, не продлить.
Каждое утро – капельки крови на измятой, мокрой от пота подушке – и молитвы уже путающимися в голове словами Небу: «Оставь меня, Господи...»
Становящиеся всё более частыми боли в груди, сдавливающие дыхание; порой она впадала в беспамятство и в полудрёме произносила несвязные слова и фразы; иногда те-ряла сознание и долго недвижно лежала, раскинувшись на разбросанной постели.
Горячечный бред, сменяющийся неспокойными снами и кошмарами, где было одно непокидающее состояние паники и страха, которое не оставляло и после тяжёлого и рез-кого пробуждения.
И снова резь в горле, и горло рвёт надрывным кашлем: целыми сгустками... течёт с губ, капает на одежду и заливает пол – заливает пол вязкими лужицами... –  нескончае-мый ночной кошмар сродни помешательству, в котором утрачивалась способность отли-чать сон от реальности и полностью просыпаться.
Последний вдох, тяжкий, надсадный. Сложно выдохнуть, лёгкие охватывает внезапный спазм. Но она с трудом выдыхает. И замолкает, холодея. И жар постепенно уходит...

Дни и ночи отец Сюзи проводил у кровати её больной матери. Трёхгодовалая девоч-ка ещё мало что понимала, и её родители всячески пытались оттянуть это понимание. По-этому, когда у матери Сюзи случались тяжелые приступы кашля или лихорадки, когда ей сложно было говорить и когда вид её мог напугать маленькую девочку, отец уводил ре-бёнка в гостиную и усаживал за просмотр мультфильмов.
Мультики.
Они стали спасением не только для Сюзи, но и для её родителей, которые не могли позволить себе травмировать и огорчать своё сокровище. Они с содроганием ждали того момента, когда им всё же придётся рассказать всё дочери, когда им – нет – ему, отцу, од-ному, ему единственному, ему оставленному – своей любимой... когда он, подбирая сло-ва, будет вынужден снова окунаться в этот чёрный омут памяти и отравленное скорбью болото. Он любил и лелеял в памяти каждую секунду, проведённую с женой; лелеял их, эти мгновения... и вместе с тем боялся единого о них напоминания.
Ухаживая за ней, он пытался запомнить всё, даже все те ужасы, что звучали стонами и окрашивались её липкой кровью, которая капала, смешавшись со слюной, по его рукам, когда он, едва удерживая слёзы, утирал влажным полотенцем её потрескавшиеся губы.
Он дорожил всем тем, что было с ней связано: и страдания, и радости – всё, из чего складывалась их жизнь – такая, какая, увы, она есть.
 (Хей, Док!)
Мать Сюзи порой крепко засыпала, и отцу можно было малость передохнуть. Но у него это редко когда получалось. Мысли о скорой смерти жены занимали все его дни, и он, где-нибудь спрятавшись и зарывшись в одеяло, чтобы заглушить докучливые звуки, плакал.
Его прекрасный ангел засыпал, а он уезжал на свалку старых автомобилей и кричал во всю глотку и проклинал всё на свете, утирая с лица щекочущую солёную воду, слал проклятия Богу и Небесам, посылал всё к чёрту и крушил ржавый хлам.
Валился наземь и заливался рыданием.
Хватался за голову и не мог понять, почему всё так происходит...
Но его никто не слышал, кроме собак и котов, что шатались по окрестным свалкам. Здесь никто по ночам не бродил.
... Он ехал на своём стареньком «форде» на свалку машин за город и со скрытым удовольствием думал о том, как будет крушить и ломать, представлял то, как он отдастся безумству и как наконец-то ему полегчает от этого выброса агрессии и накопившихся чувств. Но добравшись до свалки, отец Сюзи уже не хотел ничего громить. Ему не хоте-лось кричать и слать Небу проклятия. Ничего уже не хотелось. Он просто садился где-нибудь в тени или под фонарём и, освещаемый – тенью иль светом, – думал, что в следу-ющий раз ехать нужно быстрей. Дабы запал не успел выветриться. В голове гнетущая мгла. Ничего, кроме отупляющего опустошения.
Лишь ночь равнодушно смотрела на него своим белым, фосфорицирующим, недвижным зрачком, со стороны чуть сокрытым синей тьмой и туманом.
Вернувшись домой, где дочь сидела перед телевизором, и стерев со своего раскрас-невшегося лица слёзы, он подхватывал маленькую Сюзи на руки и кружил её – кружил – кружил, а Сюзи смеялась. Но не громко...
Потому что девочка знала, что маме нужен отдых... Поэтому, милая, – шептал отец, – давай потише, угу? – и прикладывал указательный палец к своим губам.
И ребёнок кивал, чуть склонив головку и глядя отцу в замутнённые печалью глаза своими чистыми, серьёзными глазками...
Потом они садились вместе на диван и смотрели мультфильмы – для Сюзи это было великой радостью: посидеть вместе с папой и посмотреть мультики. И они смотрели, сме-ялись. Ребёнок крепче прижимался к отцу и постепенно засыпал. Так сладко, выпятив красные губки, надув щёчки и посапывая, что-то временами во сне бормоча...
... и порой произнося – тихо, еле слышно – такое родное и всегда желанное слово: «мама» – своим детским шёпотком...
Сюзи засыпала у отца на животе, а по телевизору постоянно что-то взрывалось и красочно разлеталось на кусочки – мультики... – красочность и психоделия. Полное безу-мие и отрыв – сознания и конечностей – всего сразу и по отдельности.
Отец аккуратно клал Сюзи в кроватку. Укрывал пушистым одеяльцем. И уходил, чтобы ещё хоть немного побыть с женой.
Он тихо входил в их спальню. Садился на пол перед кроватью. И несколько минут глядел ей в лицо. И в лунном свете он вновь замечал, как сильно она похудела; как отчёт-ливо были видны очертания её черепа и как истончилась её кожа, под которой опухшими линиями змеились серые вены. Но сейчас её лицо было спокойным. Мирным. И не было на нём боли. Сошли красные пятна со впалых щёк. Нет сейчас страха и слёз – и только грёзы, ей сейчас не снятся кошмары... Ему думалось: «Господи, пусть так будет поча-ще...» Затем он поднимался на ноги. Медленно и тихо раздевался и ложился рядом с нею... ложился мягко и почти незаметно.
Он не решался её обнять, ему было страшно: он не хотел своими касаниями и весом как-то давить на её грудную клетку и, следовательно тому, мешать дыханию. Он лишь укладывался поближе и ласково на неё глядел, на её теневую форму во мраке.
Так он засыпал.
... И просыпался от её тяжкого, надсадного вздоха или внезапного, подавляемого ею из заботы о муже (она не хотела его будить), но всё столь же громкого кашля, что вдруг доносился будто издалека, обрывая его нестройные сны.
Он быстро вскакивал, едва проснувшись, едва понимая происходящее и едва созна-вая свои действия, и бежал за полотенцами, водой – за всем сразу.
Сюзи крепко спала. И это было её удачей. Она просыпалась только ближе к полу-дню, и отец её успевал подготовиться к этому пробуждению: сготовить завтрак, а главное, сготовить себя; к тому, чтобы отрешиться от ужасов утра, когда жене было особенно дурно; когда ему хотелось застрелиться, что угодно – только бы не слышать и не видеть всего этого. Главное, сготовить себя – быть весёлым и общительным, быть настоящим папой для своей дочери.
Когда жена забывалась неглубоким сном, отец всего себя посвящал ребёнку, своей маленькой, любимой Сюзи: он играл с ней в лётчиков и катал её на себе по всему залито-му сентябрьским Солнцем двору, читал ей книжки, учил готовить (но обычно кулинарные уроки сводились единственно к порче продуктов различными и самыми что не на есть изощрёнными способами – но Сюзи было весело – и этого было достаточно.)
Затем отец умывал дочь в ванной: смывал с неё муку и засохший яичный желток, вытаскивал из её аккуратного носика спаржу и зелень – и потом усаживал чистенькую девочку за мультики – снова сумасшедшие и дикая смесь из бреда и завуалированных политических шуток: мозги, отключись!
Сюзи заворожённо – и очаровано – сидит перед телевизором. Хрумкает орешки. И не мешает папочке идти греть руки в крови мамочки.
Затем наступали сумерки. Наступал вечер. Мама Сюзи, благоухающая свежестью, с трудом засыпала в чистой постели. Отец уносил грязные постельное бельё и полотенца в ванную, загружал их в стиральную машину и возвращался к дочери.
И снова игры – но тихо... Снова Сюзи засыпает на папином животе.
И опять ночь.
Он крадётся в спальню и осторожно ложится рядом со спящей женой, боясь к ней прикоснуться, чтобы не разбудить и чтобы не помешать ей дышать. Спи, моё золотко... – едва слышно шепчет и закрывает глаза, ощущая в тех пульсацию и глубину.
Порой ему не спалось.
Он уходил на кухню. Варил кофе. Брал с собой розовый зефир и садился вновь смотреть мультфильмы по кабельному TV.
Мультики... они стали спасением.
Мужчина переставал о чём бы то ни было думать и с головой уходил в мерцающий экран.
И действительно он чувствовал, что этим он отдыхал и расслаблялся. Мозг не напряжён раздумиями – единственно лишь лёгкий флёр идиотизма, дурман, подобный опиумным парам, от которых мозг входит в красочную эйфорию и нирвану, переливаю-щуюся всеми цветами глупости. Всё эпилептически мигает, мелькает и гипнотизирует, отупляет и вызывающе, вульгарно кричит, но именно это ему сейчас и нужно. Мульти-пликационный Буддизм, помножающий человека на ноль... распахнутый третий глаз, си-яющий просветлением.
Кофе заканчивался.
И отец Сюзи уходил спать. Испытывая приятное чувство сонливости. Но главное, он вновь ощущал в себе силы, необходимые для того, чтобы пережить следующий день...
Ему виделись странные сны, которые он не запоминал.

... Порой мама подзывала Сюзи к себе и играла с ней. Совсем чуть-чуть, но все были этому рады: мать проводила время с дочерью, дочь проводила время с матерью – смеялись и просто болтали о том о сём. Сюзи торопливо лепетала своим тоненьким голоском, мама отвечала ей тяжёлым голосом больной женщины (она всеми силами пыталась смягчить голос, но у неё ничего не получалось – горло изодрано кашлем, а лёгким было трудно пропускать кислород). Отец же смотрел на редкие встречи матери и дочки как на сказку. Он умилённо глядел на них со стороны, а потом, присоединившись, вкушал их общий запах, запах семьи, совокуплённой в нечто однородное и настолько прекрасное, что хоте-лось жить... Редкие, почти не происходящие, минуты их общих бесед хотелось запечат-леть, хотелось навечно остановить и обернуть в неподвижность, чтобы это никогда не кончалось.
Но луч обрывался. И цикла не происходило. И снова...
Стоны и хрип. И Сюзи смотрит мультфильмы.
Мужчина понимал, что это не может продолжаться вечно. Но он и не хотел пони-мать обратного, думая, что её смерть – это не более, чем его глупые страхи, жестокий вы-мысел собственного воображения; по ночам он многое себе представлял: чаще всего вспоминал счастливые моменты их жизни, фантазируя и снова испытывая те, далёкие, впечатления...
Вот их первая встреча, ещё в школе: он – худощав и не сказать, чтоб симпатичен; она – жизнерадостная и улыбчивая шестнадцатилетняя девчонка с пухлыми щёчками. Вот они первый раз обнялись; впервые погуляли вместе; поцеловались. Затем он вспоминал их многие прошлые поцелуи. Первую их общую ночь... И множество других изумительных сцен: свадьба, рождение Сюзи, пикники и отдых в хвойном лесу у серебрившейся солнцем реки; их костры и сны на природе...
И порой меж сладкими грёзами, предвосхищающими вязкие, мутные сны, липнущие к глазам, проскальзывали мрачные виды будущего, и мужчина пытался себя убедить в том, что эти виды – не более чем один из вариантов, один из возможных или невозможных исходов, которые с большой вероятностью могут оказаться просто вымыслом. Он упорно пытался в это поверить, и порой ему удавалось это сделать. Но ощущение близкой, известной угрозы не покидало его надолго и возвращалось вновь.
Подобно омерзительному присосавшемуся к телу спруту, из-за чьих склизких щупа-лец остаются на коже крапчато-лиловые кровоподтёки на фоне бесформенных покрасне-ний...
Минутами ему удавалось отвлечься и на время забыть; но это плотное и уже давно устоявшееся в его голове раздумье возникало пред ним снова и снова, никуда затем не исчезая.
«Долго это продолжаться не сможет...» – говорил он себе мысленно и надеялся, что жестоко в том ошибается.
Последний вдох, тяжкий, надсадный. Сложно выдохнуть, лёгкие охватывает вне-запный спазм. Но она с трудом выдыхает. И замолкает, холодея. И жар постепенно ухо-дит...
Все звуки отдавались в его голове глухими ударами и порывистым серым ветром.
... Он молча стоял перед её – ещё вырытой – могилой. Смотрел на то, как гроб с её остывшим телом всё более погружался в тень, скрываясь в глубине коричнево-чёрной ямы.
Руки в карманах куртки. Руки в крови.
Отец оставил Сюзи у знакомых.
Гнев?
Быть может, ярость?
Или бешенство?
Ему было странно в том самому себе признаться, но в нём остались только безразли-чие и глубокий покой.
«Вот и всё...» – в пустоте временами проскальзывали случайные, глобальные фразы.
Побегать. Покричать.
Отец Сюзи знал, что не будет заниматься этой чушью, ощущая потому понятную ему досадную на себя обиду за свои безликость и стороннее безучастие.
Он стоял пред её могилой и ковырял указательными пальцами обеих рук кутикулы больших пальцев, невозмутимо сдирая заусенцы в кровь. Острая, пронзающая боль резала и жгла кончики пальцев, а липкая кровь на ладонях запекалась оранжево-красными пят-нами. Он отколупывал части ногтей, не замечая того и не обращая на то никакого внима-ния, делая это машинально: скверная привычка с детства, вызванная волнением и глубо-ким, внутренним, давно устоявшимся беспокойством.
Он монотонно ковырял пальцы рук, всё сильнее впиваясь ногтями в покалеченную кожу. Потерянно глядел в землю.
Осень. Октябрь. Морозно и пасмурно.
После похорон он зашёл погреться в бар, где оказалось тепло и уютно. Гладкие де-ревянные панели. Приятный, ненавязчивый свет. За столиками сидели немногочисленные посетители. Звучали их тихие голоса, звон посуды и нераздражающий скрежет отодвигаемых стульев.
Мысли понемногу оттаивали. Вместе с ними и понимание всего того, что происхо-дит.
Он заказывал себе выпить. Алкоголь, чуть обжигающий горло и застывающий в давленческом послевкусии, приятно обволакивающем пищевод.
Он сидел за столиком бара в полумраке, освещённый лишь мутным, бархатным све-том горящего янтаря и мёда; и порой казалось, что здесь действительно пахнет мёдом.
Сидел и тупо смотрел в одну точку слезящимися глазами, и от пелены солёной железистой жидкости всё кругом расплывалось, и двоилось, и расходилось остроконечными лучами электрических ламп. Он впадал в состояние транса и медитирующей прострации: тот предмет, на который он глядел, уже не был настоящим, а становился галлюцинацией. Его взгляд уходил куда-то вглубь всего. Пространство невообразимо тянулось и растягивалось, где-то истончалось, а где-то вздувалось и набухало.
Шум вокруг становился единым фоном, смешивающимся со светом, со всем осве-щением и атмосферой, с фигурами людей и их силуэтами – одна – единая масса реальной действительности, что оборачивалась химерой и сюрреалистичной импрессией... Всё кру-гом медленно шевелилось и двигалось, предметы вливались друг в друга, разрывая соб-ственные границы материальности. Предметы имманентно переливались из одного сосуда вместилища сути в другой, смешивались, сохраняя за собой свою неповторимую гамму: тёплый коричневый, жёлтый, чайно-красный, синий и чёрный – и неповторимые объём и черты.
Но всё оставалось реальным.
Очередная модель.
Парадигма. Не иллюзия. Но ещё одно воплощение.
И в эту медленно перетекающую из состояния в состояние массу он окунался глубо-ко взглядом: и вспоминались последние дни их жизни – чудовищно прекрасные часы:
Сюзи уснула.
Ночь...
Допив свой кофе с зефиром, он уже готов был ко сну.
Скинул майку. Снял джинсы. Глянул в окно – в мутное месиво фонарей, тумана и ветра – и аккуратно прилёг рядом с женой, опасаясь всякого лишнего движения (он мог лечь в гостиной на диване, но ему не хотелось бросать жену и самому оставаться в одино-честве; хоть чуть-чуть, но ещё побыть с ней) – спи, моя птичка, только спи...
... он робко прилёг рядом, придвинувшись к ней поближе, на столько, насколько мог. Её лицо оказалось рядом с его лицом. И он получал удовольствие от её мирных линий.
Её ресницы медленно двигались – вверх-вниз – она смотрела сны, уткнув свой носик в подушку, чуть выставив бледные губы, точь-в-точь как это делала Сюзи...
Он глядел на жену и видел в её лице детские черты; он смотрел на ребёнка, которого любил и любит; которого когда-то целовал и ласкал; который скоро должен уйти далеко – туда, где уже никого нельзя найти и никого нельзя дождаться.
Он всё смотрел на неё.
Грустными глазами.
И ни о чём не думал.
... он заказал себе ещё порцию виски. Выпил. И погрузился вновь в парадигму – упру-гий, эластичный конгломерат...
... Она вдруг глубоко вздохнула. Втянула в себя много воздуха, подобно тому, как всегда это делала перед затяжными приступами кашля.
За окном всё ещё ночь. На часах шесть утра.
Он приподнялся на локте, готовый ко всему, но ничего не происходило. Его жена лишь вдохнула. Задержала дыхание. И спустя секунды выдохнула. Почти чисто. Без хрипа и гортанных судорог с выбросом кровавой мокроты.
Он снова лёг. Всё ещё будучи настороже.
А она вдруг начала шептать с закрытыми глазами.
Её губы зашевелились. Горло задрожало в звуковой вибрации. И он услышал её го-лос, сонный, размеренный – самый лучший голос на свете, вялый, разнеженный, томный голос любимой женщины...
Он вслушивался, пытаясь уловить каждое её слово и ничего не пропустить, ещё не понимая, спит она или нет.
Обними меня... – повеял воздух.
Он мечтал это услышать.
... ещё одна порция виски... мягкая обжигаемость горла, раскат сладости и спирта, искры на языке... стрела в голову... и снова – прыжок в сдвиг, в модель многомерно видо-изменяющегося пространства...
... он сидел на кровати, опёршись о её спинку, а она, его жена, полулежала на нём, положив голову ему на грудь, волнисто укрывая своими каштановыми волосами его пле-чо...
Они обнимали друг друга. Он её целовал и гладил спутанные, но всё столь же густые и прекрасные волосы.
(Она игриво покусывала его губы, а он царапал ей шею, запуская пальцы в её бес-порядочные, пышные  волосы (они знали пристрастия друг дружки)...
Они блаженствовали и любили друг друга, прижимались крепче, боялись отпу-стить и ни о чём не думали в те минуты.
«Только не уходи и не исчезай; и только не останавливайся... кусай и царапай, касайся и грей –  только будь со мной, любовь моя...»)
Свет равномерно расплывался по бару, а он всё не мог понять и вспомнить, было ли то на самом деле?..
Наступал серый рассвет.
И приступы изматывающего кашля возвращались, подступая к горлу.
Он брал её крепче, поддерживал её ослабленное, дрожащее тело и бережно утирал её сухие губы с остатками капелек крови, смывал с неё липкий пот и обдавал прохладой, так ей необходимой. Поил тёплой водой, кормил супом (а в голове почему-то звучали голоса врачей, мелькали их безликие фигуры в сине-зелёных, неприятного, холодного, иссушен-ного оттенка пастели штанах и рубахах, в халатах: «Ждите. И постарайтесь провести с ней как можно больше времени...»)
... они бессильны...
... и скупое: «... увы...»
... и простите...
Опущенные взгляды, виноватый вид, будто они были в чём-то виноваты. Избегаю-щие взгляды.
«Никто не виноват, друзья», – повторял он порой про себя, когда отвлекался от кни-ги и думал совсем о другом.
Она осторожно касалась губами ложки с тёплым супом, вбирала в себя содержимое и проглатывала, не смотря на мужа. Ей было стыдно, что она в таком состоянии, было не-ловко и тошно от своей немощи, но у неё не было сил что-либо исправить.
Она ненавидела себя за это, за свою болезнь и разбитость. И боялась себе признаться в том, что ненависть её распространялась и на мужа, который видел её такую, какая она есть, беспомощную и больную, распростёртую на смятых простынях. Она презирала себя за эти мысли, но никак не могла от них отмахнуться, чтобы те навсегда её покинули.
... такая, какая есть – лживая и лицемерная.
И даже если бы у неё получилось от них избавиться, от этих назойливых и мерзких, вдруг и внезапно появляющихся неожиданно мыслей о ненависти к нему, или же забыть и не слышать голос совести – знание о существовании всего этого не было возможным куда-то спрятать или скрыть от самой себя. И она приходила к выводу, что ей остаётся единственно лишь смириться со всем этим убожеством, своей двуличностью, о коих муж не подозревал...
Потом они лежали на кровати. Просто так. Вместе. Друг против друга. Глядя друг другу в глаза. Ласково и бессмысленно...
И в его голове постоянно мелькало – а будет ли когда-нибудь вот так же хорошо? Будет ли лучше?
Или всё это конец?
Или всё это, возможно, – только начало? Просто неудачное...
А из горла его жены снова вырывался хрип, кашель и остывающие в полёте капли окровавленной густой и вязкой слюны. Она быстро поднималась на локтях, чтобы не за-хлебнуться, прикрывая руками рот, дабы не запачкать простыни красными пятнами.
... она укладывалась ему на плечо, тяжело дышала, но чувствовала покой. Оттого, что с нею он. И счастье уже лишь от этого. И болезнь и все её ужасы на миг забывались, о них оставался один только намёк.
... намёк... – её руки, заплёванные кровью.
Он бережно отирал её руки влажным полотенцем, мягко касался тёплой тканью её шеи, вёл рукою вверх, к её лицу, и осторожно обтирал её увлажнившиеся губы.
Затем целовал их... и шептал – я люблю тебя – и она снова забывалась во сне.
... ещё виски. Ещё. Уже не так интересно. Уже данность. Уже привык...
Глаза высохли. Пространство бара вернулось в исходные границы и первоначальные формы и положения.
Его зрачки расширились, а веки широко раскрылись. В горле застыл горячий, давя-щий ком. Горло невыносимо взломило.
Голова упала на кулаки, лежавшие на столе, и он не стерпел – и разразился  тихим плачем. Громко, взахлёб – он так не умел и проклинал себя за это... Он будто пытался вда-вить в себя эмоцию, не пустить её наружу. Это доставляло тяжёлую боль. Слёзы не при-носили желаемого облегчения, становилось только хуже и тошно от самого себя, и соб-ственной такой уже осточертевшей скованности, и от всех этих людей, что сновали  туда-сюда от барной стойки к своим столикам, смущали; тошно от нудных и жалких, холёных официантов и порочных, вульгарных официанток в коротких чёрных юбочках, подымаю-щихся и распахивающихся в нужный момент пред уже пускающими слюни посетителями; пухленькие и с округлыми, аппетитными формами: объёмными бёдрами и пышной грудью, жёстко стянутой тугим корсетом, чтобы и так уже большое казалось ещё больше, – и худые, нескладные и угловатые, с выпирающими из-под одежды костями хрупкого, сухого скелетика – все они, с подведёнными густо глазами и сочными губами в чёрной или красной помаде, с игривой причёской, представляющей два хвоста, стянутые на голове резинкой, – стиль, так полюбившийся девушкам черлидинга – все они –  пленительные и обольстительные, гетеры в собственности их похотливого шефа, его прелестные и безотказные наложницы и наложники, зажимаемые и ласкаемые единолично им в тёмных углах его бара... внутри остаётся одна только ненависть. Ко всему и всем.
Отец Сюзи бесшумно и незаметно ревел в углу кабака, и мысли в нестройной чехар-де скакали пред его расстроенным и погибшим вниманием, ничего уже не улавливающим.
На него были обращены случайные, праздные взгляды, которые затем в смущении отводились в сторону.
Но они, те случайные участники, и сами подспудно знали, что им хочется смотреть ещё, и украдкой они снова взглядывали на плачущего мужчину пугливыми, как бы блуж-дающими по предметам глазами, которые лишь как бы случайно заметили то, на что те-перь во всё внимание таращились, ублажая своё ущербное, мерзопакостное, обыватель-ское любопытство...
Кончено – думал он.
И всё рухнуло в пропасть.
И лишь рожь раскачивает ветер – и лишь ветер раскачивает рожь: двусмысленно и парадоксально – что раскачивает что и что совершает действие, рожь или ветер? – а что подчиняется?
Мир изменился. И нет его прежнего: и пусть рожь качается под действием ветра; и пусть ветер раскачивается под действием ржи...


... Боже! Откуда я всё это знаю?
Сюзи мне об этом ничего не рассказывала. Да и откуда маленький ребёнок мог всё это запомнить и почерпнуть столько знаний? Боже, как это было красочно и как реально... и как дьявольски.
Я прошёл уже приличное расстояние и порядком удалился от автобусной остановки, пока думал обо всей этой истории. Странно и страшно.
Я шёл дальше.
Бросил свои соображения. Отринул. Решил просто прогуляться, без мыслей и рас-суждений, чтобы просто порассматривать природу, порассматривать небо и просто погля-деть во тьму... отдохнуть.
Но ни о чём не думать не получалось: перед воображением мелькали недавние обра-зы: отец Сюзи, удивительно походивший на меня, и её, Сюзи, мама, возбуждающая во мне поначалу необъяснимое волнение и симпатию; в её лице и всех её движениях и желаниях было что-то знакомое и давно мною возлюбленное и мне привычное...
Я и не заметил, как дошёл до того места, где тогда, кажется двое суток назад, решил передохнуть и уснул. Тот серый валун. Серый камень, вкопанный и вдолбленный в землю.
Камень, у которого лежало моё околевшее тело... Уснувшее двое суток назад.
Я присел на корточки, чтобы получше вглядеться себе в лицо. И мне вдруг подума-лось (как часто безделицы нас развлекают в тяжкие и странные, сложные, гложущие ча-сы): как же я всё-таки некрасив – думал я.
И как я мог понравиться Мэгги?
Лицо какое-то грубое. Щёк практически нет, лишь характерные, почти скульптур-ные впадины. Нос можно было бы и поострее. Чётче и выразительнее. Эх... Всё же я люб-лю свою Мэгги... – чёрт – я, конечно, не уродлив, но всё же что-то не то. Определённо что-то не то. И не так...
Я поднялся на ноги.
– Эх... Да какая уж разница, каков я! Всё равно скоро птицы склюют. Склюют и такого – еда, да и ладно! А какие там у этой еды щёки и нос – уже неважно.
Я разговаривал сам с собой и уже вслух.
– Да. Ты прав. Но жаль всё-таки, что мы не были с тобой красавцами. Мэгги было бы приятнее с нами.
– Наверное. Хотя и не знаю. И всё же Мэгги была с нами... А что нам ещё тогда было нужно?
– Ничего, – отвечал я, досадно улыбаясь своим словам.
– Вот именно. Неважно. Лишь бы она была, а всё остальное...
Я не договорил, закончив фразу мысленно и мимолётно, почти не касаясь ею мозга.
По ходу диалога с самим собой я медленно шёл обратно, держа руки в карманах, хоть и было уже тепло. Так и время прошло – я оказался вновь на том же месте, под дыря-вым козырьком. Снова сел и снова принялся ждать. И всё думать: а будет ли когда-нибудь мой автобус? Дождусь ли его?
И будет ли лучше?
Дождусь ли?
«Мой – другой...»
Яркое небо. Сияли Луна и её спутники – звёзды.


... Отец Сюзи пришёл домой ночью. Впервые так поздно.
Он был пьян. Разбит. Подавлен.
... Не выспавшись, еле продрав глаза и едва придя в себя, отец забрал Сюзи от зна-комых, поблагодарил их за помощь и ушёл, распространяя тяжёлое, плотное, алкогольное амбре.
Сюзи была рада возвращению домой. Была рада возвращению любимого папы. Но...
Она не могла не спросить. Её глаза не могли не посмотреть в сторону маминой ком-наты, и аккуратненькие ушки не могли не уловить необычной тишины.
«А где мама?» – поинтересовался ребёнок, взглянув на отца.
Как он боялся этого от неё вопроса.
Мужчина встал в ступор, не зная и не представляя, что ответить. Ни слёз, ни стонов – только душащее волнение. И руки трясутся от похмелья. А в голове ни единого слова, только панически вопрошаешь себя, задыхаясь: «Господи, что ответить! Господи, что от-ветить!» – и мысли мечутся из стороны в сторону, не имея слов, за которые можно было бы зацепиться.
Он не мог придумать, что же сказать. И молчал.
Волнение оттого, что нет слов – и слов нет от волнения... Замкнутый круг, откуда он не знал выхода.
На него смотрела дочь – снизу вверх – задрав высоко головку; она глядела на него чистыми глазками глупого ребёнка. Глазами блаженного ребёнка, который ещё ничего не знал и не знает – пороки, гнев, разврат, расчётливая жестокость, насилие – ею ничего не было познано. Сюзи – восторженный ребёнок, глядящий в синий экран телевизора, где краски и истерический смех.
И Сюзи могла лишь почувствовать, что мама больше не придёт.
Отцу же нужно было это лишь подтвердить. Неказистыми словами и фразами.
Она молчит. И смотрит на папу своими немигающими глазами. А потом говорит, что хочет выпить чаю с конфетами и зефиром, розовым и красочным, как всё на этом свете...
...
Отец умилённо и горестно улыбается. Обнимает дочь. Берёт её осторожно на руки и несёт на кухню. Там готовит ужин. Обязательно чай и конфеты на сладкое. Розовый зефир. За-тем мультики с Багзом Банни. И – сон.
Сюзи снова засыпает у папы на животе.
Отец укладывает пухленькое тельце дочери в кроватку. Укрывает тёплым одеяль-цем. Целует на ночь. Гасит свет. Прикрывает дверь и уходит.
Чтобы помыть посуду. Прибраться в доме.
Всё сквозь туман и непроглядную завесу потерянности и странного равнодушия. Думая о загипсованной лапе мультипликационного кролика; рассуждая о том, что она че-ресчур толсто – комично и абсурдно – обмотана бинтами, нарисованными художником карандашными, округлыми штрихами; что она похожа на женский гигиенический тампон и что ухо у кролика – отнюдь – обмотано вполне пропорционально его телу – у бедняги сломано ухо: наверное, это больно и неприятно – ощущать, видеть и слышать звук трескающихся хрящей.
Закончив уборку, почти в беспамятстве, едва сознавая свои движения, он разделся, в одиночестве лёг в постель и крепко уснул.
С каждой новой ночью он всё хуже засыпал: ворочался с боку на бок и никак не мог удобно, приятно улечься; моментами у него получалось задремать, однако, он всё ещё продолжал себя ощущать. И случайный шум с улицы будил мужчину, и до самого утра он уже не мог уснуть. Болела голова, сердце внутри разнузданно колотилось, а воздуха со-всем не хватало. Даже через распахнутые створки окон свежесть не проникала в спальню – внутрь залетали один лишь холод и неприятные запахи. Отцу Сюзи едва удавалось от-дохнуть ночью: постоянно возбуждённое, подвешенное состояние, удушье и чувство тре-воги не отпускали его на протяжении всей ночи. Тогда как с наступлением утра на него накатывали опустошающая усталость и слабость, и тугое сонливое состояние не отступа-ло, пока мужчина не валился без сил на кровать и не закрывал, испытывая блаженство, глаза. Его покой нарушало лишь неугомонное сердце, что с новой силой взбешённо кло-котало, отдаваясь саднящей ломотой и наплывным дискомфортом в висках, затылке и горле, будто имея цель задушить своего носителя...
Но и оно постепенно замедлялось и, угомонившись, мерно и медленно продолжало качать кровь.
Посреди ночи он вскакивал с кровати, взбешённый и растрёпанный, и, покачиваясь и еле волоча за собою ноги, во тьме добредал до залитой лунным светом кухни. Включал там лампы и пил много воды, чтобы успокоить бешено разогнавшееся сердце. Затем, уже придя малость в себя, варил себе кофе и сокрушённо падал на стул перед столиком, ставя на него локти и роняя отяжелевшую голову на руки. С закрытыми глазами он долго глу-боко дышал, временами улавливая кофейный аромат, доносившийся от чашки, что стояла тут же на столе. Пар легко поднимался вверх и витиевато уносился, рассеиваемый в пре-обладающем воздухе; исчезал, а вместе с ним и горьковатый запах кофейных зёрен.
Согнав окончательно с сознания дремоту, отец Сюзи начинал часто моргать, чтобы слезящиеся глаза начали различать предметы и их обстановку. Потом тёр ладонями лицо, видя пред глазами цветные пятна, голова кружилась, а во всём теле чувствовалась сла-бость и беспомощность. Затем принимался за кофе, осторожно отпивая его из чашки, чув-ствуя поначалу неприятные ощущения того, как горячий напиток жёстко обжигает язык и нёбо и раздирает горло. Но затем приходили те тепло и сладковатая горечь, которые кра-сили такие бессонные ночи, как эта и многие другие.
Кофе заканчивался, а сон и не думал приходить, как это бывало раньше, ещё до...
Он остановился и пристыжено ужаснулся этой вдруг мелькнувшей в его мозге мыс-ли, но всё же, по какой-то странной, своеобразной привычке перфекциониста, он, скрипя сердце, все же доканчивал фразу, им уже, увы, начатую: «... ещё до её смерти...»
Он понимал, что так жить нельзя. Нельзя постоянно думать только о ней и том, что её уже нет – нужно отвлечься и жить как-то дальше и избавиться от однообразных мыс-лей, следующих по замкнутому кругу. Днём его утешением и громоотводом была ма-ленькая Сюзи, с которой он с удовольствием играл и разговаривал, слушая её быстрые, забавные рассказы о том, как она сегодня чуть не съела найденного во дворе червяка; или как вчера она чуть не упала с дерева, когда хотела достать застрявшего там воздушного змея; или о том, что ей приглянулся один очень красивый новенький в их квартале маль-чик, который каждый день разъезжает у них перед окнами на блестящем на Солнце вело-сипеде, красном, с синим вымпелом на руле...
Ночью же он оставался в гнетущей тишине один на один с собой и своими мыслями, которые грызли его и точили, подобно тому червяку, которого Сюзи сегодня едва не съела.
Сидя, ссутулившись, на стуле и обхватив ладонями пустую, уже остывшую кружку из-под кофе, мужчина силился вспомнить свои детские увлечения, которые, быть может, помогли бы ему сейчас справиться со своими постоянно норовившими его затянуть раз-думьями. Он хотел отключиться от реальности, отстраниться, глубоко и самозабвенно по-грузившись во что-то, что на время, пусть самое малое, но заменило бы ему эту непосиль-ную муку – размышление, сплошное и  непрерывное... Хотя бы самой бестолковой безде-лицей, но отвлечься и направить внимание на нечто совсем иное, ещё им непознанное и неизведанное. Пусть это будет та же мысль, но другая, связанная с абсолютно новыми для него вещами и впечатлениями.
Первое время он думал, что таковое желание есть осквернение её святой памяти. Что лишь своим страданием и горем по ней, непрерывными мыслями и обращением в её сторону он может доказать – неизвестно кому, но, главное, доказать, – что он её любит и до сих пор хранит в душе и «сердце» её незабвенный и неизгладимый, бессмертный образ, оставшийся не тронутым и трепетно хранимым в его уме и памяти...
Он полагал, что это явится показателем его к ней верности; что лишь так – постоян-ными о ней раздумьями и следующими за ними внутренним терзанием и пыткой – он ещё более возвеличит её фигуру в чьём-то, ему неизвестном и его не интересующем обширном мировоззрении и взгляде.
Он считал, что думая о ком-то или о чём-то, кроме неё, он осквернит их любовь...
Но затем отец Сюзи постепенно и медленно стал сознавать косность своих рассуж-дений и приходил к выводу, что так, – ежедневно и зациклено повторяя и прокручивая в голове все их общие моменты жизни, – он лишь истирает, опошляет и обесценивает все те мгновения, что окрашивались красками её имени и её голоса. Она навсегда останется его любимой женщиной, единственной, которая была с ним в минуты его отчаяний и тогда мнимых потерь, в минуты их общих радостей и наслаждений; женщиной, которая оставила после себя прекрасное своё продолжение в личике очаровательной их общей дочери Сюзи, улыбчивой, жизнерадостной шкоды, которая сегодня чуть не съела червяка...
Мужчина улыбался последним, сказанным про себя словам и вновь стал думать, что; его более занимало и к чему он имел интерес.
Вестерны? Старые фильмы про ковбоев и грабителей банков? Нет, к тому же я никогда их и не смотрел. И почему тогда я подумал об этом вдруг в первую очередь, если и не думал о них никогда и не вспоминал?.. Да и не знал их вовсе.
Он подпёр голову правой рукой и всё пытался понять, что ему было интересно, и с обидной растерянностью должен был признать, что никогда в его жизни не было прият-ных и по-настоящему занимательных и замечательных увлечений: ни искусство, ни наука, ни особенно спорт – ничто не было ему по вкусу, и лишь телеэкран заменял ему всё на свете...
Вот единственное, что скрашивало мой досуг в детстве. И, наверное, поэтому я с удовольствием по вечерам сижу перед телевизором с дочерью и смотрю, как кот Силь-вестр пытается съесть жёлтого кенара Твити...
Мужчина обречённо взглянул в затуманенное ночью окно и представил, как в неда-лёком, незабываемом прошлом его жена читала ему одну очень хорошую и добрую, на первый взгляд детскую, книжку «Маленький Принц»:
... Сюзи уже спала.
А её родители, уже насладившись поцелуями и любовью друг друга, тихо говорили то, что он уже плохо помнил. Неслышный и не улавливаемый звук её голоса и смысл ею сказанных слов. Но зато он помнил то, как она сидела на кровати, откинувшись на высо-кие, большие подушки, а он лежал головой на её бёдрах, повернувшись к её мягкому жи-воту. Она гладила кончиками пальцев волосы на его голове и что-то ему шептала, что-то приятное, что заставляло его улыбаться и крепко сжимать её тёплую ладонь.
Именно сейчас она говорит мне, хочу ли я послушать красивую сказку...
Я соглашаюсь, разнежено ей в ответ промычав...
«Тогда поднимись, милый...» – слышу я её ласковый голос и ощущаю то, как она крепко обхватывает мою голову, чтобы её приподнять.
Я неохотно подчиняюсь. Она мягко и бесшумно выбегает из спальни, где интимно горят светильники, а я валюсь снова в постель, зажмурив глаза, и утыкаюсь носом в про-стыни, предчувствуя её скоро долженствующие последовать ласки... я уже рад им, хотя их ещё не было.
Она возвращается довольная в спальню, держа в руках тоненькую синюю книжку с золотистыми буквами и картинкой маленького мальчика в жёлтом шарфике на обложке. Аккуратно присаживается на своё недавно покинутое место, а он вновь укладывает голову на её мягкие бёдра, повернувшись лицом к её тёплому животу, укрытому полупрозрачным бежевым пеньюаром. И она начинает читать, часто обращаясь к мужу, чтобы тот взглянул на картинку...

«Я охотно начал бы эту повесть как волшебную сказку. Я хотел бы начать так:
“Жил да был Маленький принц. Он жил на планете, которая была чуть побольше его самого, и ему очень не хватало друга...” Те, кто понимает, что такое жизнь, сразу увидели бы, что всё это гораздо больше похоже на правду».

 «Вот уже шесть лет, как мой друг вместе с барашком меня покинул. И я пытаюсь рассказать о нём для того, чтобы его не забыть».

«Мой друг никогда мне ничего не объяснял. Может быть, он думал, что я такой же, как он. Но я, к сожалению, не умею увидеть барашка сквозь стенки ящика. Может быть, я немного похож на взрослых. Наверно, я старею».

Я постепенно засыпал и слушал её уже сквозь сон.

 «... ты любовался закатом».

«И немного погодя он прибавил:
– Знаешь... когда станет очень грустно, хорошо поглядеть, как заходит солнце...»

«– Значит, в тот день, когда ты видел сорок три заката, тебе было очень грустно?
Но Маленький принц не ответил».

 «Если любишь цветок – единственный, какого больше нет ни на одной из многих миллионов звёзд, – этого довольно: смотришь на небо и чувствуешь себя счастливым. И говоришь себе: “Где-то там живёт мой цветок...” Но если барашек его съест, это всё равно, как если бы все звёзды разом погасли!»

Я спал, и мне снилось, как она мне читает...

 «Как позвать, чтобы он услышал, как догнать его душу, ускользающую от меня? Ведь она такая та-инственная и неизведанная, эта страна слёз...»

«Хотел бы я знать, зачем звёзды светятся ... Наверное, затем, чтобы рано или поздно каждый мог сно-ва отыскать свою».

«Смотри, вот моя планета, прямо над нами... Но как до неё далеко!»

«В тот день, когда ты горько пожалеешь о своей покинутой планете, я сумею тебе помочь».

«Какая странная планета! ... Совсем сухая, вся в иглах и солёная. И у людей не хватает воображения. Они только повторяют то, что им скажешь... Дома у меня был цветок, моя краса и радость, и он всегда заго-варивал первым».

Я уснул и перестал что-либо видеть, и слышать, и различать. Но она не перестава-ла читать мне «Маленького Принца», потому что знала, что порой я просыпаюсь и долго потом не могу уснуть...

«Золотая пшеница станет напоминать мне тебя. И я полюблю шелест колосьев на ветру...»

 «Хорошо, если у тебя когда-то был друг, пусть даже надо умереть».

«... и я видел их будто во сне».

«Мне всегда нравилось в пустыне. Сидишь на песчаной дюне. Ничего не видно. Ничего не слышно. И всё же тишина словно лучится...»

«Будь то дом, звёзды или пустыня, самое прекрасное в них то, чего не увидишь глазами».

«Это как с цветком. Если любишь цветок, что растёт где-то на далёкой звезде, хорошо ночью глядеть в небо. Все звёзды расцветают».

 «И когда ты утешишься ... , ты будешь рад, что знал меня когда-то. Ты всегда будешь мне другом. Тебе захочется посмеяться со мною».

... Но я не пробуждался и спал до самого утра. А она читала, читала, пока история Принца не кончилась...

 «Взгляните на небо. И спросите себя, жива ли та роза или же её уже нет? Вдруг барашек её съел? И вы увидите – всё станет по-другому...»

А утром я проснулся и обнаружил свою голову всё ещё лежащую на её сахарных ножках. Она мирно спала, склонив голову чуть-чуть на бок. Её ресницы на веках трепета-ли от сновидений, а крылышки носа то напрягались, то расслаблялись, и воздух, выдыха-емый ею, чуть слышно свистел и слабо шевелил рюши на её груди.  А в стороне лежала книжка, синяя, с золотистыми буквами и маленьким мальчиком в жёлтом шарфике на об-ложке...
Отец Сюзи перестал спать по ночам, лишившись сна окончательно и бросив пустые попытки уснуть в свете электрических фонарей, чей свет заползал в дом через окна. Тём-ное время суток отец Сюзи теперь отводил единственно под чтение и раздумия за чашкой кофе, сидя на кухне под светом уютных ламп и рассматривая иссиня-чёрную улицу в ок-нах.
От жены ему осталась богатая библиотека замечательных, разносторонних книг классических и современных писателей, которые уже готовились тоже стать классиками.
Большой книжный шкаф стоял в гостиной и был одновременно и культурным цен-тром дома, и его утончённым украшением.
... Он целовал гладкий лобик дочери, гасил свет в её комнате и уходил, тихо затворяя за собою дверь, уже предвкушая приятную ночь в компании какой-нибудь хорошей книги...
Читая очередное чьё-то произведение, он испытывал приятное ощущение в глазах, которые начинали блуждать и бегать по строчкам всё быстрее, и всё быстрее с уже при-вычным шелестом перелистывались пожелтелые страницы. Читать становилось всё при-ятней, фразы всё легче укладывались в мозге одна за другой, и реплики, и монологи, и чьи-то философствования всё глаже и ровнее стлались на своих предшественников, со-ставляя в памяти отца Сюзи потрясающее впечатление литературного многотомника, чьи множественные части, еженощно пребывающие поочерёдно в руках мужчины, по своём окончании захлопывались с характерным глухим звуком.
Проходили недели, а он, поглощённый процессом, проглатывал книгу за книгой из библиотеки жены – и одновременно с историей Анны Карениной думал о том, что ему сейчас невыносимо хочется прочесть что-нибудь из Диккенса или Конан Дойла, англий-ский стиль и мощённые камнем серые, холодные, но почему-то для него уютные улицы туманов и мостов, по коим носятся запряжённые лошадьми кебы и экипажи аристократов; но и знал, что бросать уже начатый им роман и начинать новый он не станет, и потому возвращал отвлёкшийся на секунду взгляд вновь к строчкам и продолжал узнавать, что такое Толстой, – и лишь под самое утро, когда наступали серые, влажновоздушные сумерки, он закрывал книгу, клал её пред собой на кухонный столик (здесь, на кухне, он всегда читал), вздыхал, отирал глаза холодными ладонями и, ссутулившись и свесив, казалось бы, обречённо руки, сидел на стуле и глядел остекленевшими глазами в какую-нибудь одну точку. Замирал и будто выпадал из этого мира на секунду-другую, видя перед собой нечто, похожее на то непонятное зрелище, что раскрывалось пред ним когда-то давно – или совсем недавно – в том баре, когда пространство древесного клуба смешивалось в одну массу коричневого, красного, оранжевого и синего вперемешку с чёрным и где-то розовым – одна масса постоянно перетекающих красок, бывших ранее чёткими предметами со своими формами, размерами и плотностью...
Он видел почти то же самое с одними лишь несущественными отличиями в цвете, динамике и звуке: ведь там, когда-то в прошлом, всё блуждало медленно и обретало округлые очертания овальных и эллиптических плавных линий, наполняясь цветом тёп-лых оттенков под звуки чужих, гармоничных голосов, доносящихся будто откуда-то изда-лека или глубины подсознания, просыпающегося только во сне... Здесь же в свете пасмур-ного неба и в сиянии невидимого сквозь тучи Солнца, чьи намёки на свет прорывались сквозь рваную шхуну облачных масс, – здесь искажение происходило быстро, и простран-ство трескалось ломаными росчерками цвета серого металика и светло-жёлтого песчаного берега. В модернистскую картину мира вмешивались электрически белые лампы, мерца-ющие ослепительным светом. Пред глазами его плыли серые треугольники с рифленым металлическим обрамлением, отливающим палевым и бледно-жёлтым; и в каком-то из множества разнообразных треугольников светили яркие точки вольфрамовых нитей ...
Отец Сюзи закрывал глаза, и наступала пульсирующая лиловыми и золотыми пят-нами тьма, которая сменялась безумно-изощрённой световой пушкой, выбрасывающей перед человеком прожигающие восприятие шаровидные огни с белой, остроконечной вспышкой в центре: в своей основе сферы были холодно-жёлтые и до ломоты в глазах яркие...
Он осторожно открывал глаза и поначалу ничего не мог различить: перед ним всё было мутно и блёкло и расплывалось в слёзной пелене. Мужчина отирал глаза и, уже раз-бирая предметы и мир, тряс головой, пил воду, и сонный и приятно уставший шёл в спальню, и с удовольствием заваливался в холодную постель. Нащупывал с закрытыми глазами подушку, мял её по своей прихоти и клал под голову; заворачивался в одеяло и в невообразимой позе – подогнув к груди одну ногу и распрямив насколько мог другую, сложив руки у груди – засыпал с улыбкой на влажных от прохладной воды устах...
... Шёл на кухню. Заваривал кофе. На мгновение вспоминал, что его отпуск кончает-ся через три недели. И садился смотреть мультфильмы. Пил кофе. Ел зефир. И переставал о чём бы то ни было думать. Просто так. Просто сидеть. Просто пить кофе. И есть зефир. И сахар на губах, сахар во рту и горле, приятная приторность, усечённая обжигающей го-речью подслащённого кофе.
Допив его. Досмотрев мультфильм. И съев приятое количество зефирок. Он мыл по-суду. Выключал телевизор. И уходил читать...
И цель его была в одном: чтобы как можно больше ещё прочесть книг. И единствен-ное в том было его стремление.
Домашняя библиотека постепенно иссякала, и мужчина становился завсегдатаем многих в округе библиотек.
С каждым новым прожитым днём он становился всё более угрюм и безразличен ко всем происходившим вокруг него событиям. Он всё меньше проводил времени с Сюзи, всё более посвящая себя книгам и соображениям о них.
Большую часть своего дня он скучно молчал: играл ли он с дочерью в доктора или строителей замков для сказочных зверюшек, – что он стал считать одной из своих тяготя-щих его обязанностей, – обедал ли с ней или же смотрел телепередачи с Микки Маусом – всё молча и не проявляя никаких видимых эмоций; а главное, действительно не испыты-вая никаких в себе чувств, кроме внутреннего, самоличного принуждения.
Сюзи постепенно становилась помехой. И всё, что его окружало, прямо ли или кос-венно влияя на его жизнь, он воспринимал как очередное препятствие, ненавистное и, главное, увы, – ему неподвластное.
И в периоды ночных посиделок он часто себя осуждал за эту свою всё более укоре-няющуюся в нём ожесточённость и враждебную сухость, на которые в минуты их появле-ний он не мог никак подействовать, дабы те исчезли...
«Почему я становлюсь таким?.. – сокрушался он по ночам. – Ведь Сюзи не заслужи-вает такого к ней отношения; я же люблю её... Почему я такой эгоист! Господи, и что бы сказала она, увидев всё то, что я смею творить?!»
Но наступал рассвет, и вместе с восходом Солнца уходили и забывались, будто ни-когда вовсе и не появлявшиеся, все ночные размышления и сомнения.
Ему было стыдно пред покойной женой и её памятью, пред дочерью и пред самим собой за все те непотребные, низкие мысли, возникающие в нём в дневные часы, когда Сюзи подбегала к читающему очередную книгу отцу и просила с ней поиграть или по-смотреть, что она нарисовала, слепила из пластилина или глины, посмотреть, какой она построила замок в песочнице; при таких обстоятельствах его всё раздражало: голос и смех Сюзи, её эта глупая радость и восторженность, её улыбающееся, раскрасневшееся лицо или ненавистные, потные ручонки, что тянули его куда-то идти и отрывали от Томпсона или Паланика, которых он почитать мог толком только сейчас, на выходных, не уставший и не загруженный бестолковой работой; читая, он буквально трясся от гнева, когда Сюзи внезапно залетала в дом и, плача в голос, говорила, что её обидели соседские девочки или что она сильно ударилась, когда хотела съехать с горки...
И весь уже вскипающий от раздражения, с бросившимся в краску лицом или с тем же лицом, но бледным от психа, с мысленными проклятиями и сжатыми до боли в челю-стях зубами он с силой бросал книгу на диван или со страшным грохотом на стол, взбе-шённо и порывисто вскакивал на ноги и вымучено шёл решать ненавистные ему пробле-мы, осточертевшую ему чепуху и «чертову блажь», как он сам это называл; весь тот жи-тейский, постылый бред, которым, по какой-то чёртовой необходимости или странной, тупой системе, полнились все его дни, и ничего нельзя было с этим сделать, никак ни скрыться, ни убежать от всего этого каждодневного идиотизма забот, что, подобно какой-то мерзкой опухоли, отравлял его спокойные часы отдыха и приятного времяпрепровож-дения за книгой и её чтением.
Сюзи не замечала странного поведения отца за обедом, потому что думала в то вре-мя только о том, как бы поскорее всё съесть и бежать снова на улицу копаться с друзьями в песке и отыскивать в траве больших жуков с зелёными блестящими спинками. Но по вечерам же девочка настороженно глядела на папу и не могла понять, почему он не смеётся, когда Даффи Дак снова терпит фиаско, и почему больше не рассказывает смешные истории из своего детства во время игры в конструктор, а уныло и неинтересно, молча и просто, собирает из деталей дом, грузовичок, пожарную станцию или башенку, стилизованную под камень. Она начинала его бояться, и ей больше не хотелось с ним играть и строить замки...
Во время игр с дочерью её отец вскользь, но думал лишь о том, досадно и усиленно, что это время, что он проводит сейчас с Сюзи, он мог бы посвятить всецело чтению. И если бы так вышло, то завтра или даже к сегодняшнему вечеру он читал бы уже очередной роман Апдайка.
В такие минуты мужчина порой пребывал в неразрешимых сомнениях о том, любит ли он дочь; и лишь одно ему тогда было ясно и вполне понятно: «Какая же я всё-таки сво-лочь, если смею об этом думать, и, что самое ужасное, соглашаюсь с этим, и утвердитель-но киваю себе в знак одобрения, ещё и улыбаясь при этом довольный собственной низо-стью». И был к тому же вынужден признаться, что самобичевание и являющийся в эти моменты голос совести – не что иное, как банальный самообман и уловка собственного подсознания, которые у психологов – он это читал на прошлой неделе у Аронсона вече-ром за чашкой крепкого моте – давно принято называть «снижением когнитивного диссо-нанса» – чёртов пафос!
Но потом, когда он был занят другими делами, отдыхая от чтения, он умилённо улыбался, глядя на маленькую Сюзи, копошащуюся в песочнице или качающуюся на качелях, и понимал, что безмерно её любит, а всё то, что было: его раздражение и вспыльчивость, злоба на дочь и всё, что с ней связано – это просто от нервов, всё преходящее, а радость оттого, что он не один, что вместе с ним живёт вот такое чудо – это останется навсегда... Ведь он не злой, он добрый. Просто иногда ему бывает сложно сдержаться.
Он был часто двойственен.
Ненависть и рассержанность, но вместе с тем и любовь, и жалость к ней, к милой Сюзи, рождали в нём конфликты с самим собой: «Как я могу на неё сердиться? Как я могу её не любить, Господи, и как я могу с ней так жестоко поступать?!» И он всеми силами пытался исправиться...
Однако изо дня в день, находясь в нервозном состоянии и балансируя на грани сры-ва, но всё же сохраняя шаткое самообладание, отец Сюзи испытывал тяжёлое внутреннее напряжение, вызываемое участившимся и уже практически постоянным подавлением в себе гнева. Ему удавалось на время расслабиться, и прийти в себя, и успокоиться, но при том лишь условии, что он становился бесстыдным и аморально спокойным, бездушным и безразличным, безучастным, будто бы ничего и никого в этом мире не замечающим; или замечающим, но сохраняющим при этом намеренно невозмутимый вид...
Ему припоминались некоторые места из той книги:
«... мы, люди, мотивированы не столько быть правыми, сколько верить в то, что мы правы (а также рассудительны, порядочны и добры)».
Или:
«Под влиянием чувства собственной низости люди совершают низкие поступки».
Почему-то ему это нравилось. Это так безнравственно и жестоко, цинично, а глав-ное, прямо даёт понять, что это и он, отец Сюзи, безнравственен, жесток и порочен.
– Уже как особый стиль и проявление индивидуальности –
С каждой новой ночью в его чашке с кофе оказывалось всё больше коньяка. И всё глубже он проникал в свою парадигму...
Живя чужими, вымышленными чувствами и переживаниями, он понимал и призна-вал, то явно ощущая, что за всем этим сглаживаются и исчезают чувства и переживания его собственные.
Читая, отец Сюзи начинал думать ещё более интенсивно, мысли его приобретали необычайную ясность, и за этими пространными размышлениями он уже переставал улавливать мысль написанного: глаза бегали по строчкам, узнавая буквы и слова, но, не соединяя те в логические предложения и фразы, он думал совсем о другом и занят был совсем другими вещами – книги превращались в банальный и лишённый всякого смысла и фабулы набор литер и символов, что порой разбегались перед его глазами, тускнели и вновь обретали отчётливость и яркий цвет чёрной типографской краски, стоило лишь сморгнуть влагу или неприятную мутную плёнку с глаз.
Сидя ночью перед окном, он многое пытался осмыслить.
Когда всё изменилось?
В какой именно промежуток времени произошло это искажение, перевоплотившее реальности, и слияние двух действительностей?
Тогда в баре?
Когда он впервые погрузился в парадигму?
... когда пространство тянулось и растягивалось...
Он другой. Он трансформировался в нечто совсем иное, коего никогда не было – новые краски и новые формы, новое наполнение и новый, совсем иной смысл.
Теперь другие ассоциации. Ассоциации нового миропонимания: ещё одна модель, иная, негативная сущность.
Во Вселенной сиюминутной реальности, в мире, существуемом сейчас, в его начале уже всё было.
Он – новорождён – и мир, и он сам, человек, уже утонувший, но по-прежнему про-должающий попытки выбраться; набравший полные лёгкие воды, но всё ещё барахтаю-щийся на глубине, куда сквозь толщу озеленелой тины не проникает свет.
И свершилось столкновение двух разнополюсных, пограничных пространств: пози-тив кончился, время в нём замерло и окончательно обернулось в сингулярную, анабиоз-ную мерзлоту; пространство и время в нём рухнуло в вечный застой.
Стрелка часов застыла. Мир оцепенел. И спустя секунду – или миллениум – стрелка ожила вновь и Мир пробудился. Слоумоушен  бросил всех в негатив, а главное, его. И, возможно, вполне возможно, что только его...
?
В кофе всё больше алкоголя. Парадигма всё более чёткая. И осмысление более со-вершенно...


Ужасная жизнь, скверно и отвратительно: смерть матери и отец – начинающий пси-хопат; и единственные воспитатели – мультфильмы и кино, старый и добрый, нуарный кинематограф.
Мысли о Сюзи безостановочно лезли мне в голову. Мысли, которых я и не знал. И воспоминания не мои, а Сюзи; воспоминания, неизвестным образом передавшиеся мне и впитавшиеся в голову...
Но уже устаёшь удивляться.
Нужно просто принять, просто смотреть, просто внимать и слушать, слушать то, что тебе говорит сознание: а оно говорит – слушай. Оно говорит – страдай...


Сюзи – восемнадцать.
Отец её потерял чувства, присущие человеку. Он более не чтец. И более не самона-речённый рецензент. Он умер. И прогнившим воскрес...
Отец Сюзи с каждым годом всё более деградировал.
Из-за пьянства его уволили с работы. И он погряз в долгах.
Сюзи работала по ночам, часто из-за этого пропуская школу. Но этого никто не за-мечал. Ни отец. Ни кто бы то ни было ещё.
Ей оставалось мечтать.
До самого того дня, когда ей пришлось уйти.
Мечтать.
И лишь этим она жила. И лишь этим могла жить.
... В тот день её отец пил грошовый алкоголь. Один, он сидел на кухне дешёвой квартиры (их дом давно был конфискован в счёт кредитов), сидел в одиночестве. Угрюмо и молча, равнодушно пил.
Сюзи выросла. И стала красивой девушкой. Девушкой, которая сильно походила на свою мать в те годы. Одно лицо. Одни волосы. Одна стать и фигура. Всё едино. И всё прекрасно.
Ужасающе. И фатально прекрасно.
Со времён философствований прошло много лет. Он прочёл сотни книг. И хоть его мозг и все мыслительные процессы с ним вместе почти высохли, однако отец Сюзи всё помнил. Иногда его подсознание выдавало информацию давно минувшего времени – иногда – но отец Сюзи был несказанно этому рад. Это происходило во сне, где он видел сцены былого. Сцены, которые навсегда отпечатались выжженными гравюрами в его памяти. Сцены прекрасного прошлого. И сцены угрожающего будущего – и ужасного настоящего.
Ему часто снилось то, как он лежал, обнявшись с женой, и нежился с нею в постели. Как он смотрел с Сюзи мультфильмы. И как он упоённо читал, ему это снилось – всё – порой сразу и за одну ночь, на предельной скорости, по всем законам нелогичности снов.
Во сне ему вспоминались мысли, давно, казалось бы, растворившиеся в забытье.
Проснувшись, он пытался в надежде дотянуться дрожащими, онемевшими и непо-слушными руками до какой-нибудь книги и почитать. Но ничего не получалось. И даже если выходило добраться до вожделенного предмета своих желаний, то потом всё исчеза-ло: желание и тяга.
Тогда мужчина в отчаянии валился на постель и вновь забывался во сне.
Кошмары всё того же времени. И главным героем всего этого снова был он. В главной роли. Главный палач, главный злодей и главная жертва – моноспектакль с плохой режиссурой и сценарием. Увы. Постановка проваливалась.
Его мир превратился в сплошное, особое сновидение. В беспробудное, тугое помут-нение, из чьей трясины он уже и не пытался выбираться.
Проснувшись с тяжёлой, сдавливаемой со всех сторон головой, глядя сквозь ночь, он опять засыпал. И проснувшись днём, не находя удовлетворения своим желаниям и размытым стремлениям, не находя утешения и цели, он опять-таки валился на кровать и зажмуривал глаза, пытаясь притянуть мутные видения прошедшей ночи.
Ему ничего более не было нужно. Лёжа на кровати, он мог спокойно мечтать. Меч-тать о том, что к нему вернулась его любимая. Что всё то, что было раньше правдой, в ре-альности же просто иллюзия, помешательство, которое вот, мгновенно, сказочно и вол-шебно, вдруг закончилось – и он пробуждается и вновь падает в объятия своей королевы, которая жива и которая существует...
Ему больше не была интересна действительность. Действительность та, где не было для него предмета, который бы смог быть для него смыслом и измерением, критерием этой реальности. Нет критерия – и нет действительности. Поэтому постепенно он уходил. В парадигму под номером три. В парадигму, наречённую сном, где позитив вновь восста-ёт в лучезарном пробуждении. Где позитив так отчётлив, как ещё никогда не был, даже в пору его подлинного бытия...
Отец Сюзи потерял счёт времени. Потерял чувство реальности. И потерял к этой ре-альности всякий интерес.
Засыпая днём, он представлял то, как он – в псевдопозитиве – во сне – целует жену, ласкает её и обнимает. Нежностью и любовью она отвечает ему. И они замирают в своей иллюзорной, выдуманной мечте и фантастической, инопланетной иллюминации одной-единственной во Вселенной комнате. Пространство и воображение останавливались – и их владелец засыпал. Потеряв цепь логичных и последовательных событий, перестав их воспринимать... начинался сон... со всеми его паранормальными картинками, завихрения-ми и рассеянными вспышками... и как было бы прекрасно и замечательно, если бы грёзы красочно и отчётливо воплотились в этом дивном, застывшем состоянии.
Он спал. И только там – в своём придуманном мире розового, воздушного замка – чувствовал себя счастливым. Подобно тому, как в ту – незабываемую, звёздную – ночь, последнюю ночь, когда они были вместе, когда он сознавал её существо, когда чувствовал её тепло и мягкость её тела, её запах ароматных вишен в ту их последнюю ночь...
... он мог лишь помнить свой бунт...
И в этом бреду, полуобморочном состоянии отец Сюзи просыпался и не мог понять, где и в каком месте находится. Он ли это и подлинно ли всё то, что сейчас сокрыто мра-ком ночи, всё то, что он сквозь него видит и пытается разглядеть...
Но силы его оставляли – духовные и физические – и он снова проваливался в пучину таких же, неизменчивых, тяжких снов, одного сплошного, беспробудного наваждения.
... ему было жаль Гюго. Но отец Сюзи уже не помнил, почему ему было его жаль.
Его реинкарнация не помешала ему помнить многое из того, что произошло с ним по ту сторону негатива – в позитиве... – слышались ему слова в дремотной розово-пепельной массе рая.
Ни грана радуги.
С нержавеющим заводом и конструкцией из стали и платины. Ему представлялись те дни, когда он проводил время с дочерью. Ночью же когда-то давно он уходил в своё сумасшествие, в свою эстетическую и интеллектуальную неврастению, где становление, где тот момент, когда автор делает героев бессмертными в тихом гневе, чтобы воздух свистел и сыпались искры. Здесь всё реально.
Отец Сюзи ушёл спать.
Угрюмый. И уставший.
Он бросил чтение. На долгие месяцы...
Он погрузился в работу. И ухаживания за дочерью.
Довольно парадигм. – Когда-то всё это было. Но в другом, выдуманном кем-то мире. Какой-то странный вымысел и фантазия.
Одуванчики трепещут в небе и его голубом диве... и калейдоскоп разрывает тела на ку-сочки... и запах сарсапарели приятно щекочет нос.
Марс сияет голубым, синим цветом песков и призраков... нескончаемый дождь Ве-неры и нескончаемый жар Юпитера...
Он вспомнил свой позитив. И осмыслил свой негатив, постигнув свою парадигму, целостную – тождественный мир, где он, человек, затерялся и в чьих тенях и формах он пропал.
И для него всё кончилось.
Золотые секиры гротеска резали и ласкали. Золотые секиры ласкали и резали и сво-дили с ума.
... и взглянем в вечность. Поглядим в бездну. И, быть может, она вглядится в нас и что-нибудь нам скажет...
Где всё это? Куда всё ушло? И когда случилось?
Отец Сюзи просыпался вновь и вскакивал с постели с трясущимся сердцем. Хватал первый попавшийся том. Открывал его и пытался прочесть хотя бы страницу.
Но слова не хотели складываться в предложения. Предложения, фразы не желали связываться в единую мысль. Всё улетало. Ускользало от взгляда. Проваливалось и уно-силось вон. Слова прыгали перед глазами в дифференцированной пляске, затем сливались в единое месиво и в единую, рваную трёхмерную цепь. Затем и вовсе смешивались в одну чёрно-белую символьную массу знаков, букв и апострофов... Глаза слезились. Глаза саднило и резало сухостью, будто от насыпавшейся в них пыли. Они болели и более ничего не могли различить. Точно во сне, когда пытаешься что-либо прочесть, но мозг отказывается узнавать и принимать информацию; точно во сне, всё расплывалось и разбегалось в стороны; точно во сне, отец Сюзи становился бессильным пред этим барьером и будто бы отрывался от земли, испытывая неприятное чувство невесомости и бессилия.. А голову сдавливают невидимые силки и стальные обручи.
Отец Сюзи бросал книгу на стол и во гневе и злобе, в обиде на себя и весь мир ва-лился на кровать, забываясь и скрываясь под одеялом от бед и неудач... день за днём и ночь за ночью – его жизнь оборачивалась сплошным видением. Что он ещё мог сделать? И что ещё мог пожелать?
... В тот день – в последний день пребывания Сюзи дома – её отец сидел вечером за письменным столом в тесной гостиной и о чём-то подавлено думал. Он морщил лоб, и хмурил брови, и над чем-то, только ему известном сокрушался. Его мозг находился в ту-мане, в тумане густого бесконечно-тёмного леса, где он, отец Сюзи, заблудившийся и по-терянный, погибал от заморозков.
За окном был поздний вечер. Время, когда Сюзи обыкновенно возвращалась с рабо-ты. За дверью уже слышались её неспешные шаги. Шарканье кроссовок о доски пола. Звон ключей. Звук проникновения металла в замочный механизм. Глухой щелчок и скрип дверных петель.
Сюзи была уставшей. Опустошённой. Очень хотелось спать. Просто лечь на кровать и не вставать. Не было даже голода – ничего не было: ни желаний, ни эмоций – глухой тупик.
Открыв дверь, она тут же увидела отца, согбенного, сгорбившегося над столом, уро-нившего голову на руки, тяжело дышавшего и практически не двигавшегося. Горела настольная лампа – оранжевый, тусклый свет – его дрожащее окружее пускало блики, ро-няя неверный свет на лицо человеку, оцепеневшему и застывшему в едином положении – роняя неверный свет – отчего выражение его лица становилось ещё более суровым и отвердевшим, жёстким и непроницаемым. Тени скульптурно рисовали тушью свои флёры и трещины, ухабы и выбоины, трещины, неровности и складки, трещины, морщины и линии. Отец не обратил на дочь никакого внимания.
Сюзи заперла дверь. Бесшумно прошла в свою тесную комнату, где окна были за-шторены синими занавесками, сквозь чью ткань прорывался яркий белый луч электриче-ского фонаря, что по ночам мешал уснуть. Там переоделась. Немного полежала в постели. Подумала.
Затем встала. Отёрла слёзы. Ещё секунду посидела, сложив увлажнившиеся ладошки на коленях, на которые затем облокотилась, положила подбородок на кулачки и ещё чуток помолчала.
Потом, вздохнув, приложив усилие, встала. И пошла умыться в ванную.
За окном выл ветер. Мерцали фонари. Ночь. Гудели машины. Кричали коты. И вдруг снова наступала тишина. На секунду. После чего снова приходили ночные шумы...
Зашумела вода.
... Что его здесь держит? Сюзи? ... ... ...
Он практически не понимал, о ком идёт речь, и чьё это имя, которое он почему-то знал.
Что его здесь держит? Да и реальность ли всё то, где он сейчас находится – или это опять сон, откуда он никак не может выбраться... ни выкарабкаться, ни выползти.
Сюзи умылась, освежила пересохшее горло холодной водой, и, ссутулившись и сце-пив руки в замок, присела на край ванны. И снова задумалась над отсутствием. Затем, оч-нувшись, снова уставилась в единую точку и продолжила глядеть пред собой потерянным взглядом, но уже осмысленно и пребывая мозгом здесь, а не где бы то ни было ещё.
Вода шумит.
Лампа оранжево светит.
Отец Сюзи слышит воду. Слышит её шум и журчание. Он слышит это.
Значит – это реальность?
Но и во сне он слышал звуки.
На оранжевый круг света падали слёзы. Медленно. Одна за другой. Их тёмный след, овальный, влажный, спустя минуты высыхал, и оставался лишь мутный намёк на былую чувственность...
Вода шумит.
Неужели это всё действительно реально?..
А может ли быть иначе? Ведь здесь нет никого, кроме тишины... меня... и кроме шума воды. Только свет. Лампа. Я... и шелестящий звук.
Щелчок. Дверь ванной тихо приоткрылась.
Отец Сюзи повернул голову в сторону внезапного звука... и был будто разбужен.
Сюзи вышла из ванной...
Сюзи выросла. И стала красивой девушкой. Девушкой, которая сильно походила на свою мать в те годы. Одно лицо. Одни волосы. Одна стать и фигура. Всё едино. И всё прекрасно.
Ужасающе. И фатально прекрасно.
Отец увидел её, оттенённую мраком квартиры. Его зрачки расширились. А глаза вы-сохли. Он задыхался от слов, застрявших в горле. Задыхался от удивления и невозможно-го счастья.
Как часто он это испытывал, эту пустыню в себе, где Солнце тех дней, когда он и она гуляли вместе, светило ярко, как тогда, и грело, и наполняло небо голубым, а листья, что он рвал от волнения, зелёным. То Солнце, что до сих пор он помнил, Солнце того июня, и того четверга, и той пустоши, по которой они шли. Где рельсы тянулись ломан-ными, ржавыми кусками, давно вышедшими из употребления; где рельсы были усыпаны серо-голубыми камнями; где рельсы, по коим она ходила, держа его за руку, нагревались и источали невидимый пар. Подобно той пустыне, где она увидела огромную чёрную со-баку, и закричала от счастья, и начала рассуждать о том, насколько они, эти прекрасные создания, преданны и как они умеют любить...
 Задыхался и не мог вдохнуть и выдохнуть. Он рухнул со стула от бессилия на пол. Пал на колени и от надлома заплакал. Пал перед дочерью – пал пред женой – он сам не знал, что это и кто...
«... смотрел на женщину и думал: да, настоящая, та самая, моя ... но ... она мерт-ва ».
Он скулил, склонившись к самому полу, касаясь его лбом.
Почему она меня бросила... Боже! Верни мне её! Верни... Господи! Почему! Почему так происходит!
Сюзи была напугана, сжавшись от страха. Она всё сильнее утыкалась в стену спиной и остекленевшими глазами смотрела на истерику отца; смотрела и не могла понять, пьян ли он, или же окончательно свихнулся.
Сюзи тряслась. Пыталась не издавать никаких звуков. Она вся напряглась и с вне-запным и невозможным, казалось бы, изумлением ловила себя на мысли: «Господи, хоть бы он сейчас на меня не посмотрел!» – странно, но в эту безумную минуту она боялась только его взгляда.
А её отец продолжал биться в истерике.
«Покажи мне избавление».
«Никто здесь не умирает.
Покажи мне опровержение».
Отец Сюзи обхватил себя руками и раскачивался, и всё продолжал что-то бормотать.
В его голове шумела вода и с бешеной скоростью проносились вспышки минувшего, люди и их личности, города и улицы, день и ночь, их старый дом и ещё тысячи других, когда-то им виденных домов, кирпичных, панельных и стеклянный зданий, что крутились пред его закрытыми глазами в сумасшедшей, рябившей пляске, где в каждом окне отражалось чьё-то улыбающееся, смеющееся или тоскующее лицо. Вот маленькая Сюзи в бирюзовом платьице принцессы (её любимый цвет – мелькнула и исчезла тут же случайная мысль), вот все они на пикнике – жена, дочка и он; он на работе; он едет на машине, своём давнем красном пикапе, но уже не помнит, куда – видит лишь, что за окном авто разворачивается хвойный лес, а за ним, этим лесом, – голубая река и чистое небо с серыми скалами; вот он болен гриппом, и жена приносит ему в спальню горячий бульон; а вот Сюзи заболела ветрянкой; а вот и он заболел ветрянкой, потому что всё никак тогда не мог вспомнить, болел ли он ей в детстве или же нет; вот он снова на работе и пытается защитить в суде какого-то неизвестного ему человека лет тридцати с проплешиной на голове, которая постоянно его, отца Сюзи, раздражала и заставляла поспешно отводить вдруг почему-то и зачем-то навострённый на неё взгляд – тогда он выиграл процесс, был очень этому рад, но всё никак не мог спокойно смотреть на эту противную, гладкую, лощеную, лоснящуюся лысину, что глянцево отражала падающий на неё всякий раз свет; вот он валится в детстве с крыши бабушкиного дома и ломает левую ногу, кричит в истерике, плачет и не может спокойно смотреть на торчащую из ноги коричневую, окровавленную кость; вот он отбивает на городском бейсбольном матче сложный мяч, и тот летит-летит-летит, а он, пятнадцатилетний мальчик, бежит вокруг площадки, чтобы заработать победное очко своей команде – он снова фаворит, и лишь потом он узнает, что пущенный им с большой скоростью мяч сделал инвалидом пятилетнюю девочку, попав той в висок – полиция сказала, что это несчастный случай, родители девочки были с этим полностью согласны и не питали ненависти, смирившись и всё хорошенько обдумав; после этого случая, тогда пятнадцатилетний, отец Сюзи три месяца ходил к психиатру и постоянно твердил доктору, сидя на сеансе, что та бедная девочка наверняка умрёт, и вся вина ляжет на него и только на него, пятнадцатилетнего игрока в бейсбол... Постоянно говорил-говорил, однако, не погрозившись в себя, не закрывшись от мира.
Вода шумит.
Значит, я в реальности – не во сне...
Он осторожно поднял голову. Взглянул на дочь. И ужаснулся...
Ничто не исчезло.
Ужасающе. И фатально прекрасно.
Он был в ужасе. Он сошёл с ума! И, главное, теперь он это осознаёт – он сумасшед-ший – он псих – его мозг больше не мозг здорового человека!
Всё смешалось в его голове в одну густую, тугую массу. Он умер. Он убит. Ведь пе-ред ним стоит его жена – живая, молодая и всё столь же прекрасная – та женщина, которая умерла пятнадцать лет назад и которая вдруг воскресла!
Но не во снах. Не в пене желанной и сладкой мечты, а наяву.
Всё.
Конец. – Повторял он в раскалившихся мозгах.
Одна сплошная ржавчина.
 «Перенесёмся к действительности».
Отец Сюзи пристально глядел на дочь и не видел её.
– Тебя не может здесь быть, любимая... ты не можешь здесь быть... – стонал он, не переставая лихорадочно тереть руками лицо.  – Не может! Не может, милая!
А в голове Сюзи крутились назойливые слова – Ну почему всё это со мной? Почему со мной!
– Боже... Неужели я действительно схожу с ума!.. Этого не может быть, нельзя, что-бы так было, нельзя, чтобы так случилось! За что?.. Боже.
Он более не рыдал и не убивался – слёзы текли машинально. Теперь он хотел только прийти в себя. Поставить мозги на место. Чтобы всё пошло так, как было, нормировано и нормально! Хватит с него психозов – хватит. Отец Сюзи хотел лишь успокоиться. Хотел только, чтобы галлюцинации кончились. Чтобы реальность оставалась реальностью. А вечный покой истинно вечным...
Но Сюзи продолжала стоять на месте. И галлюцинация никуда не девалась.
Он медленно пытался поднять взгляд, в страхе им опущенный, в надежде, что при-зрак исчез, что вот она реальность, та, какова должна быть...
Но взглянув на дочь просящими, исполненными нездоровой надежды глазами, он снова ронял в испуге взгляд на пол и лихорадочно пытался отстраниться, пытался заста-вить себя не видеть то, что видел.
Сколько бы раз он ни смотрел вверх, пред ним постоянно возникал один и тот же образ его любимой, этого страшного призрака, образ, вестник того, что он, человек, отец и вдовец, сходит с ума – уже сошёл – уже параноик и уже «конченный психопат»...
– Родная, прошу тебя – исчезни! – слал он молитвы воспалившемуся рассудку. – Ис-чезни, милая! Не своди меня с ума! Прошу, пожалуйста, не мучь меня... Хватит.
Затем вдруг умолк.
Стоя на коленях и скрючившись на полу, он продолжал зловеще молчать и только глубоко дышал, и порой лишь хрип вырывался из его горла.
Это затишье длилось мучительно долго. Девушка испытывала нестерпимую боль в напряжённых мышцах. По её дрожащему лбу текли холодные капельки пота и делали ли-цо жирным и неприятно липким.
Внезапно отец Сюзи резко мотнул головой и поднял сверкающие глаза, впившись их дикими огоньками – в жену? дочь? – в неизвестный и неизъяснимый ему, трепещущий от страха предмет, объект впереди, пригвоздив его ещё более жёстко к стене.
Уже смело.
Уже бесчеловечно и безжалостно, с ненавистью, беспощадно. Под кожей обмотан-ные мясом и жилами угрожающе двигались желваки, фантастично выделяясь тенями на смуглой коже.
Последние крупицы разума рассеялись. И котёл взорвался, исторгнув магму и кипя-ток, обваривая живые ткани и незащищённую плоть. Всё шипело и вспенивалось, бурлило и выстреливало под жаром и давлением. Кровавое месиво извергалось. Розово-красная масса переливалось через край... – читал он когда-то.
Капилляры лопнули, и белки глаз исполосовало красными пучками крови. На шее вздулась толстая жила. А из носа, вырываясь, свистел воздух.
Он грозно молчал, изничтожая дочь чёрным, немигающим взглядом, не отрывая того от девушки.
– Ты не можешь здесь быть, – отец Сюзи говорил устрашающим шёпотом. – Это не ты. Ты галлюцинация. Ты проклятая галлюцинация, – ставил он точки. – Уходи.
УХОДИ!
Не справившись с потрясением, он, с заколотившимся в лихорадке сердцем, в бе-шенстве бросился на дочь, пытаясь дотянуться до её тонкой шеи. Сюзи успела отпрыгнуть к двери и сорвать цепь с замка. Замок щёлкнул. Дверь приоткрылась. И Сюзи, сначала влетев по инерции всем телом в дверь и больно уткнувшись виском в деревянный угол, с силой дёрнула ручку, распахнула дверь так, что та затрещала, и в слезах обиды и ужаса вылетела на лестничную площадку, упав на колени; вскочила на ноги, сгибающиеся от усталости и страха, и побежала вниз по лестнице.
Через пролёты она видела, что отец гонится за ней со стулом. И сквозь расстояние она слышала проклятия и бешеную, непотребную ругань, вселяющую в её сердце трепет.
В голове Сюзи носились в беспорядке странные мысли, не подходящие ситуации.
Вся в слезах она выбежала на улицу. Рухнула в кусты, там спрятавшись от чужих глаз, и разразилась в голос плачем.
Ночь была яркой, будто вылепленной из зелёного, чёрного и ляпис-лазурного пла-стилина. А небо – чистым и тёмно-гладким, без серых и облачных, рваных хвостов сладо-страстных пав и павлинов. Полная луна фосфорически сияла белым, имея вокруг себя млечную, фантомную, бросающую блики кайму.
Спустя три часа, глубокой ночью, Сюзи вернулась в квартиру – отца она не видела, дверь в его комнату была закрыта, свет не горел, подумала, что спит – тихо собрала свои вещи и ушла. Чемодан в руках. Деньги в кармане. И мечта в голове.
Голливуд.


«Вот ты говоришь – погибель. Что это, какое-то чувство? – Да. Для тех, кто остаётся жить...» 
Хм... как печально. И как грустно. Особенно, когда остаёшься один. В темноте. И когда вокруг – ты это знаешь – ничего нет; где ложное образует реальность, а реальность рождает ложь...
И что; образует что; уже не понятно: ложь ли рождена реальностью или реальность – ложью?
Одна сплошная путаница.

Вспоминались мгновения моих с Мэгги встреч... прекрасно – и совсем не хочется забывать.
Но уже понемногу начинаешь это делать...
Хватаясь за эти уже родные и всем «сердцем» полюбившиеся картинки, пытаясь те удер-жать и навсегда с собой оставить – в глубине души сознавая всю бессмысленность этих мер и попыток, но, несмотря ни на что, не теряя надежды, какой-то глупой и по-детски наивной мечты.
...просто – хорошо... и не остаётся слов, которые уже и не нужны.
Мэгги прижимается ко мне всё крепче. Тяжело дышит и всхлипывает, увлажняя мою шею слезами и дыханием. Ей не хватает воздуха.
– Мэгги, почему ты плачешь?..
– Я не знаю, Рэй... Я люблю тебя.
Я глажу её по голове, обнимая это тянущееся ко мне создание...
(по небу плывут розовые бегемоты и ламы)
Миниатюры и их начало...
Мэгги становилось легче.
В моих объятиях она облегчённо и приятно обмякла...
Я помнил и старательно пытался воспроизвести в воображении то, как нежно она ко мне льнула, как она не хотела со мной расставаться... Мэгги тёрлась о меня головой; и вот она затихает... и лишь утомлённо дышит, обдавая меня теплом, пахнущим вишнёвым цве-том...
... аромат...
от которого счастливы бабочки...
Не хочется его отпускать... Мэгги прекрасна.
Нет света... только ночь – мы вдвоём – во всей этой уснувшей Вселенной.
раз за разом...
моменты один за другим... (и шёпотом – не уходи...)
прошу тебя... только будь...
Видоизменяющийся стих, меня тянет к поэзии, – говорю я ему, этому белоснежному от-сутствию рифмы.

Порой жаль умирать.
Жаль уходить, когда все остаются. Жаль их покидать. И жаль, что они непроизволь-но покидают тебя. И хоть тебе и всё равно – ты уже мертвец – а жаль всё же, что так слу-чилось, что пришлось так вот, даже не попрощавшись, уйти. Ничего не сказав. Никого не обняв в последний раз. Не поцеловав. И даже не увидев.
Ты уже ни для кого не существуешь. И для тебя уже никого нет.
Уж лучше мы расстанемся. Но пусть мы будем жить и быть в этом мире.
Даже если не вместе.
И Мэгги больше не доставит удовольствия понимание того, что я есть, потому что это неправда. Ей будет только грустно от этого, ведь так? И мы больше никогда не будем смотреть на наши общие звёзды. Мы никогда более не искупаемся вместе в нашем общем море. И никогда не поцелуемся во мраке общей ночи...
 «Сегодня, наверное, не мой день и не моя ночь ».
Я умер для живых. Но и живые для меня умерли.
И всё стало так далеко.
«Мы с опаской смотрели на приоткрытую дверь, страшась эха, которое могло прятаться в коридорах, тех гулких звуков пустоты, которые мгновенно поселяются в доме, как только из него вынесли мебель и ничто уже не приглушает голосов и шумов, наполняющих дом, когда в нём живут люди. Нечто мягкое и уютное, нечто самое главное и прекрасное исчезло из нашего дома навсегда ».
Когда что-то есть – оно теряет всякую ценность. И лишь тогда обретает значение, когда пропадает?
И лишь тогда мы осознаем то, насколько дорого оно для нас было. Лишь потеряв. И лишь утратив, – сыплю я известными фразами.
 «И кому нужно, чтобы закат продолжался целую вечность? И кому нужно вечное тепло? Кому нужен вечный аромат? Ведь ко всему этому привыкаешь и уже просто пе-рестаешь замечать».
«Закатом хорошо любоваться минуту...»
Я вспоминал давно мною прочитанные строки одной хорошей – детской ли или нет? – книжки и шептал вслух слова, обращая те в пустоту; хоть и будучи прожженным скептиком, всё же втайне от самого себя надеясь на то, что Мэгги услышит их: «Мэгги... Как мне хочется сейчас быть с тобою...» – смотрел я в небо и с радостью чувствовал, что на глаза выступают милые слёзы, которые делали небо и Луну только ярче и интересней...
Зелёного должно быть ровно столько, чтобы его хотелось ещё. Но самый лучший зелёный тот, которого нет... – когда-то я говорил ей эти слова.
«Ты совсем один, пойми это раз и навсегда».
«Один во всей вселенной».
...
– Здравствуй, Рэй.
Я не отвёл взгляда, чтобы на него посмотреть.
– Привет, Денни, – поджал я губы, улыбнувшись, будто досадуя на что-то, хотя это было бы глупо, и я это знал и потому не мог понять, зачем же всё-таки поджал их, привет-ствуя покойного брата. Наверное, привычка... вышедшая из детства.
Денни присел рядом со мной, мы оба смотрели вдаль на небо и молчали. Всё так странно: мы не виделись так долго, и нам совсем не о чем было поговорить.
– Рэй, – спустя время сказал Денни.
– Да? – я взглянул на него с любовью, приподняв вопросительно брови.
– Всё-таки мне кажется, что на Марсе был синий песок, а не красный .
Я лишь в ответ грустно вздохнул:
– Я знаю. Но там были и красный песок, и голубые холмы, и деревья, вырастающие за ночь до исполинских размеров. Денни... я рад, что мы всё-таки встретились... – я отвёл взгляд и направил его в густую, иссиня-чёрную, слепую тьму.
– Эх, Рэй, мне эта твоя флегматичная личность. Ты наконец встретил брата, которого чёрт знает когда потерял, и говоришь, что ты просто рад, – Денни говорил спокойно и мягко томным, сонливым голосом.
– Да. Ты прав, но я ничего не могу с собой поделать – я просто рад, – отвечал я бра-ту.
– И я тоже, Рэй... Я тоже очень счастлив... – говорил он тихо.
Мы оба взглянули в тёмную даль, золотящуюся дальним Солнцем. Там был закат. Далеко. Совсем в ином полушарии и мире.
«Один во всей вселенной...»
Бывают дни, когда всё происходящее запоминается отдельными фрагментами, тогда как иные моменты забываются и совсем исчезают из памяти.
Денни утоп в лунном – глазами – свете: лишь раскрыл их пошире и глубоко всмат-ривался в Луну до ломоты в висках – и зрачков чувства сужения.
Он уже мало что видел. Только Луну, ставшую всем на этом свете.
Денни зажмурил слезящиеся от света глаза. Зажмурил – до ощущения шума в голо-ве, словно копыт эхо в почве или будто нарастающий звук, поднимающийся из глубины вскипающей жидкости.
Денни мотал головой, испытывая мимолётный в ней дискомфорт.
Я тоже смотрел на Луну. Как Денни – сквозь слёзную пелену.
Бывают дни, когда всё происходит урывками. И всё запоминается вспышками...
Этот с кратерами и горами серый шар, на котором живут те человечки в теле-очках, такой странный, поминутно меняющий свои фазы шар в небе – моё Всезнайство спало в своей мягкой, уютной постели, обнявшись с плюшевым бобром по имени Дегит, который во сне бубнил и причмокивал, пуская слюни на белую простыню. Этот серый шар – он заставлял меня думать о той ночи и вспоминать её, отчётливо в неё всматриваться – в неё: в Мэгги и ночь – в их глаза и их общую наготу, что была прозрачно прикрыта тенями и млечными бликами.
Я сидел с закушенной губой. Напряжённый. Нестройно дышал. И нестройно билось моё сердце. Глаза мелькают – с тени на тень – с Луны в темноту.
Я тоже смотрел на Луну. Как Денни – сквозь слёзную пелену, в коей расплывались не видимые и видимые мною образы.
Наворачивались слёзы, тихие, безгласно падающие с увлажнившихся и прохладных ресниц и щекочущие кожу. Губы щиплет от соли. На губах её неприятный горьковатый вкус.
Порой – лёгочный спазм – и подвздошные приступы. Просто тяжкий, порывистый вздох.
Мне было хорошо – я плакал. Как в детстве. Очень далёком детстве, которого я даже почти и не помнил. Но знал, что оно когда-то всё-таки было.
Слёзы подступали всё сильнее. Я прикрыл лицо ладонью, сквозь которую стало до-носиться моё прерывистое дыхание. Денни взял меня за руку, но становилось только ещё более грустно...
Я представлял себе Мэгги, читающую книги, которые я написал. Представлял Мэг-ги: она плачет. Читает, целует страницы и прижимает книгу к груди.
Как мне сейчас не хватает тех сладких твоих вишен, утонувших и запутавшихся в твоих волосах...
Столько всего и всюду.
«В этой комнате пишущая машинка стучит, будто костяшки пальцев по дереву, и капельки пота падают на клавиши, которых беспрерывно касаются мои руки».
«... вонзится кинжал по рукоять...»
«... крик раздастся со всех сторон одновременно...»
«Мой разум погружался в пучину нового ужаса».
«... ты стал совсем другим...»
«... но я должен писать до тех пор, пока могу...»
Говорят классики стихами своей прозы.
Мой плач становился тише. Я медленно успокаивался.
И всюду был сумрак, который тоже молчал, следуя за нами с Денни и повторяя нас.
Как часто мы с Денни вот так замолкали. Просто слушая друг друга, зная, что каждый из нас сейчас что-то произносит. Одновременно с тем, что каждый молчит.
Всюду... – в воздухе, в свете и звуке... в голосе... в тепле наших тел...
...вездесущ и всеобъемлющ... бесконечный, чёрный фон наших сознаний и нашего желания
к несвязной речи. Которой нет.
Из темноты медленно появился автобус и остановился перед нами. Распахнулись его старые дверцы.
– Наш, – сказал Денни.
Мы встали. Шагнули на ступеньки и вошли.
В уютный, прохладный салон, где горели лампочки, играло радио незапоминающимся джазом. Звякнули монетки...
Мы прошли на свои места. Других пассажиров здесь не было – только мы и неразго-ворчивый водитель с надвинутой на самые глаза синей фуражкой, скрывающей его глаза.
Но я знал, что, если он снимет фуражку, я увижу на его глазах теле-очки. Я был уве-рен, что под формой его, водителя, прячется белоснежная пижама, а большой ночной кол-пак припрятан где-то в бардачке, колпак, аккуратно сложенный в прямоугольную приз-му...
... А другие три человечка, определённо, это так – разбирают чьи-то старые, испол-нившие свои миссии дома... или варят суп... или пекут блины... поливая затем те клино-вым сиропом.
Дверцы закрылись. Автобус качнулся и тронулся, скрипнув деталями.
За окном нельзя было ничего разглядеть – один сплошной чёрный. Или синий в сво-ём мрачном пределе.
В одно мгновение столько всего ушло и скрылось. Всего того, что было. Всего того, что ещё помнится. Но уже не так отчётливо и не так ясно.
Я сидел у окна и думал о своих галлюцинациях. Сюзи, её отец и мама. Всё так ре-ально и ярко. Красиво и красочно. Как хороший сон, запоминающийся в быстрой своей фазе.
Как хороший сон, где всё мешается во внехронологический и абсурдный концерт с марионетками и подвижными куклами – ... что было и чего не было – со мной и Сюзи... в голове всё спуталось... наши с нею жизни и их проецируемые в темноту образы.
Я упёрся правым виском в ночное окошко и погрузился в мечты. В мечты о том, что мы когда-нибудь встретимся – с Мэгги – у неё во сне и будем целоваться... долго... пока её что-нибудь не разбудит. Я не буду её отпускать, прижму её крепко к себе и буду снова счастлив...
... Мне всё думалось.
Думалось, что раз эта пустыня, вероятно, является рубежом, рубежом и границей че-го-то, для меня непостижимого, то почему здесь оказались Томас, Мэт и Сюзи? Что с ни-ми произошло, раз они оказались здесь? Что с ними было по пути на Большой Каньон, в Лас-Вегас и Голливуд? Почему они мне здесь встретились?
Хм... а моим автобусом, действительно, оказался совсем другой...
Я видел в небе золотые секиры и все их противоестественные, гротескные формы, взвивающиеся и переплетающиеся друг с другом своими чертами и плавными, цветными и яркими линиями... Это походило на северное сияние. Электромагнитную бурю в небе.
Эх, мы все уезжаем своими дорогами. И порой навсегда.
В голове вдруг мелькнуло: как давно я не плакал... Боже, ведь это прекрасно!.. Спа-сибо тебе, Мэгги... ещё и за это.
... В пути мне вспоминались мои многочисленные фантазии: полярный плюшевый медведь-шериф и гриб-мухомор с зубочисткой, ожившее, сумасшедшее сердце с белко-выми конечностями и стильными кедами, сердце в красном кадиллаке, кадиллаке с белой полосой... Всё это проносилось перед глазами, сквозь синюю ночь, сквозь меня и сквозь мир.
И вот, уже в небе, я вижу их. Их черты. Силуэты Медведя, Гриба и Сердца.
Похоже, я действительно схожу с ума, утомлённый этой пустыней и её оранжево-синей жарой; моя смерть – всё вместе и так быстро, мгновенно, и почти в один день – че-ресчур для моей психики, куда лезет всякая дрянь, подобно тому мультяшному – мульти-пликационному – бреду...
Но всё прочь.
Я засыпаю.
И только ночь. Ночь в космосе. И только ночь и мечты. И пусть мне всё это приснится.
А полярный мишка и гриб с зубочисткой в зажатых зубах – они шагают вразвалочку, патрулируя эту пустыню...
А сердце? Оно мчится в своём кадиллаке по шоссе этой странной пустыни...
И за всем этим с интересом наблюдают инопланетяне, жуя попкорн...
Что бы это всё могло значить?

Когда чего-то хочется так сильно,
что душа расстаётся с телом
и летит вдогонку за желанием,
да ещё с невообразимой скоростью...

И тогда призраки вырываются на свободу.
Ожившие призраки.
Ожившие надежды.
Ожившие влечения. 

... ко мне пришла та самая ночь.
(Рэй Брэдбери)

2013 – 2015 гг.