14 глава
Жила старушка Христиана Николаевна с семьёй своего внука Василия, в составе снохи и правнука, оболтуса Сашки. Но они где-то отсутствовали, на столе стоял бардак в виде грязных тарелок и стаканов, а слои сигаретного дыма даже не думали втягиваться в нетопленную печь.
- Давай-ка, мил внук, печь затопи, а то Николаевна замёрзла поди, - выдала указание Ба.
Я не могу оторвать глаз от портрета, видно было, что он старый, подёрнутый жёлтым налётом, но глаза! Они сверлили!
- Ай, не слышишь, кому говорю!
- Сейчас, - очнулся я, - а где дрова то у них?
- А где глаза у тебя? Мимо проходили!
Через минут десять в печи весело затрещало. Вот честное слово, пока растапливал, просто тянуло взглянуть на портрет, как-то даже не по-человечески. Старушки шептались, гремели горшками и закрывались створками дверей в горницу, но одна створка, напротив портрета Николаевны, упорно открывалась. В общем, Гранд-Юлька помогала мне растопить печь.
Наконец, меня позвали. В горнице были завешаны и без того маленькие окна, горела лампочка без абажюра, она высвечивала современную обстановку, отражалась в хрустале серванта, кинескопе цветного телевизора, трюмо, спрятавшегося за непослушной дверью, и поглощалась оранжевым паласом на полу. На стенах – фотокопии лебедей, богатырей и утра в сосновом бору. Много фотографий старых безмолвно смотрели на меня в месте с махонькой старушкой, в углу за ширмой. Она была белая-пребелая, седые волосы такими не бывают, это был цвет стандартных листов ватмана. А за толстыми очками два чёрных зёрнышка зрачков. Вера Фёдоровна её уже причесала и переодела в новый яркий халат, и на ноги одела белые-пребелые шерстяные носки. Старушка полулежала на огромной подушке. Она долго смотрела на меня и молчала, потом подняла руку и показала на портрет и вдруг детским голосом произнесла:
- Узнаешь?
Я попятился от неё.
- Николавна, перестань пугать Михаила, - заявила Вера Фёдоровна, - а ты сядь на диван и говори внятно.
- Узнаёшь, Миша? – повторила Христиана Николаевна.
- Да, узнаю, - сухими губами промямлил я.
- Что он должен узнавать? – сердито перебила Ба, - позвала человека, разговаривай по-нормальному, а не загадками.
- Успокойся, Вера, он знает, о чём я.
- Ну дак я не знаю, - возмутилась Ба, - не прекратишь свои шутки, я его выведу.
- Глупая ты, Веерка, всю жизнь была глупая.
- Знаю, чего ты бесишься, нагрешила в жизни, теперь парню хочешь жизнь испортить. Не дам!
- Нагрешила я не больше твоего, а вот спасти его от смерти хочу.
- А если не врёшь про грехи, почему ты, милая, батюшке-попу исповедаться не хочешь, а? Я ведь серьёзно просила Пашу привезти его из города.
- Нельзя мне.
- А как так, грешна и нельзя?
- У вас такого батюшки нету, чтобы меня смог исповедовать. Я знаю, что говорю, я сама из семьи священника.
- Ой-ли, - всплеснула руками Вера Фёдоровна, это видимо поразило её, как громом, - и молчала всю жисть!
- Молчала, а теперь вот не молчу.
Всё это Христиана Николаевна произносила призменно детским голосом, как из преисподней. Отмахнувшись от дочери, моей бабушки, она обратилась ко мне:
- Ну и где она теперь?
- Там, в Челябинске осталась, - уныло ответил я.
- Ты её настоящую видел?
- Видел.
- Это племянница моя внучатая. Правда, на меня похожа?
- Не знаю.
- Почему?
- Я вас настоящей не видел.
- И не увидишь, я полукровка, сынок. Папа мой был из этих, а мама, царствие ей небесное, была простой.
- А если я сейчас чего-нибудь на голову одену?
Старушка звонко рассмеялась.
- Не надо, Миши, ничего одевать. Возьми два зеркальца и во второе смотри на моё отражение.
Старушка говорила на хорошем городском диалекте, это убеждало.
Я встал, закрыл двери в кухню и развернул зеркало трюмо на двойное отражение. Старушка была нормальная!
- Вера, ну-ка, выйди на минутку.
- Это ещё зачем? Возмутилась, ничего не понимающая из нашего разговора бабушка.
- Выйди, говорю. Выйди, милая.
- Ну ладно, а ты смотри, ничего у неё не бери. Слышишь?
- Ну, глупая, иди уже, - усмехнулась Христиана Николаевна.
Мы остались одни. Она поманила пальчиком и вполголоса сказала: - Сними, сынок, у меня носок с ноги и посмотри в зеркало, а потом одень, чтобы бабушка твоя ничего не видела. А то её Кондратий хватит.
Домашней вязки, шерстяной носок сам легко слез с маленькой ступни человеческой, потому что то, что я увидел в зеркале было зелёным, с двумя пальцами и складной перепонкой. Меня аж затрясло.
- Ну не надо бояться, я не заразная, - сказала старушка, пока я натягивал на неё носок аккуратно.
Позвали Веру Фёдоровну.
-А как же передача?
- Наивные, мне если надо, я и так передам, прямо в голову.
- А предмет?
- Предмет это проявление доброй воли, ну как роспись в документе.
- Вы знаете, Христиана Николаевна, это как какой-то абсурд, чувствую скоро проснусь и забуду. Ведь все со мною обращаются, как самой собой разумеется. Никто не объяснил, кто они такие. Ой, извините, кто вы такие.
Старушке, видимо, было приятно моё обращение к ней полным именем. Она задумалась.
- Ну во-первых, не я, я – метиска, им был только мой папа. Царство ему небесное! Как потом оказалось… Я ведь, Миша, тоже ничего не знала. Ну, могу угадывать человеческие мысли.И могу. Меня родители ведь, не поверишь, учили в Омске, в женской гимназии. Хорошо училась, угадывала мысли преподавателей и подружек. Сначала это забавляло, потом начало тревожить. Папа моя был священником, служил в церкви Покрова Богородицы в большом селе Преображенском. Как сейчас помню, называлось это Алтайская губерния Змеиногорского уезда Красноярской волости. Мы жили хорошо. Папа не болел и не пил, только вот переезжали мы часто, бывало, поживёшь года два и снова в путь. Сейчас понимаю, что прятался, наверное.
- От кого?
- Ну от них. Им жениться на простых девушка то нельзя! Но переезжали мы часто. До того то в Томской губернии жили, село Благовещенское Ново-Темгурской волости. Вот откуда уезжать мне было жалко! Ой, жалко! Подружки там и места красивые, а грибов видимо не видимо, ягод. Я уже к этому времени вышла замуж и мы к папе приезжали на лето. Я уже служила в Омске, там же в гимназии воспитателем, в младшей группе. Муж мой первый был инженером в железнодорожных мастерских. А война началась, призвали в армию, стрелял из пушек, да там в горах под городом Орзрумом и пропал без вести. Тут революция началась, чехословаки, Колчак, у нас и случилась беда. Угорели мои родные от закрытой печи. Как утром пришли в церковь, а батюшки нет на службе. Домой то кинулись, а они там лежат бедные в постели, и батюшка мой, и мама, и братья мои, и прислуга. Она и закрыла заслонку. Всё бы ничего, с кем не случается, но батюшка во всей своей красе! И понеслась весть, скрыть то уж было нельзя, люди валом валят. Начались беспорядки. Угорельцев то в город повезли, под охраной, конечно. А ночью дом сожгли и все церковные постройки, мало того, давай всех торгашей и богатеев в подозрения брать и уже не остановишь, народ то изуверился. Меня телеграммой вызвали, но приехала я только через месяц, деток не с кем было оставить. Это значит, я как раз перед Пасхой и приехала. Поселили меня в доме следователя. Высокий такой мужчина, Александр Осипович, а вот фамилию не помню, а нет, Брутман. Да, точно! Ты меня на портрете видел?
- Я вас вживую видел.
- А, да, точно, я что-то забылась.
- Ну нет никакого сладу с этим следователем, давай свататься. Как ни вечер, так в трактир, приличное такое заведение, музыка играет, офицеры и дамы, больше то некуда было. В кинематограф ходили правда. Ну что ещё в Усть-Каменогорске было? Театр, но там артисты в основном местные дамы были, не интересно.
Так вот, Миша, следствие то идёт, а меня не вызывают. Я так думаю, что Александр Осипович решил меня выгородить. Ну и выгородил! Пришёл ко мне и объявляет, чтобы я в Омск отправилась и бумагу подаёт, по которой видно, что следствие закончено. Кроме того, клянётся, что следом за мной поедет, чуть позже. Человека приставил из полицейских для сопровождения. Чувствую, темнит. Ну и весь вечер я его расспрашивала. Поняла, они с полковником немыслимое задумали: уничтожить всех свидетелей. Так-то, Миша, получается из-за меня стольких людей жизни лишить. Я ему и говорю, сделаешь так и так, и никогда замуж за тебя не пойду. Он в ноги бухнулся, что хочешь проси. Я для надёжности всё кухарке Маланье и рассказала, попросив арестантов предупредить. А утром уже уехали, тогда то, Миша, надо было через Ново-Николаевск добираться, другого пути не было.
В общем в Омске только я и узнала, что в Усть-Каменогорске в тюрьме то восстание и смертоубийство. А как нас освободили вовремя, снова в путь. Теперь уже с детьми. Думаю будь, что будет. Приехали то только в феврале двадцатого года. Поселились опять в том же дому. Встречаю Маланью, она ко мне, да обниматься, всё и рассказала.
А в один день вызвали меня в милицию, мы поехали в ту самую тюрьму. Народу порядочно, я смотрю один вроде знакомый. И он со мною поздоровался, не могу узнать и всё.
- Не узнаёте меня, Христиана Николаевна, - улыбался он. Да и как узнать то из-за бороды, только глаза и знакомые.
- Я вашего батюшку знавал, отца Никодима.
Папу моего в миру звали Николаем Евсеевичем Мирошевым, а в церкви он был отец Никодим. – Батюшки, - всплеснула руками, - да неужто Паша Бахметьев! Мы маленькими к Бахметьевым бегали посмотреть на красивого семинариста, который на каникулы приезжал. И он меня всегда выделял и разговаривал со мною, не в пример всем. Я очень хорошенькая-прихорошенькая была маленькая.
- Так вы на Урале жили?!
-Да, мил сынок, жили в Полевском. Папа там в церкви служил. Это уже оттуда мы в Томск и потом в Усть-Каменогорск.
- Ну и что дальше то, пришли в тюрьму?
- Пришли в тюрьму, а там в подвале ледник. Но батюшки там не было. Запах стоит, аж дурно! А служитель ничего себе, сидит, кашу хлебает. Ну и я говорю всем, он на тюремном кладбище закопан. «Откуда знаешь?» - спрашивают. «Знаю», - говорю. Павел Петрович посмотрел на меня и говорит: «Надо поверить». Он среди них начальником был. Поверили. А как бы они мне не поверили, если они все немы от моей красоты. Да и заставить я их могла если что… Просто хотела, чтобы всё кончилось побыстрее. Ну начали копать, земля твёрдая, сколько времени бились, а выкопали. Батюшка с краю, а матушка аж в самом низу. Посмотрели, ну тут даже здоровым мужикам стало дурно. А некоторые вообще отбежали подальше. Папу то уж раздуло хорошенько, да и тлен взял. Я сама еле стою, так страшно.
- Представляю.
- Во-во, ты то сынок их видел, но не представляешь, что с ними под старость делается.
- Морщины и седые волосы.
- А сколько, ты думаешь, он живут? Вот так-то, Миша. Папе то поди уже не одна сотня в то время была.
- Как?! – воскликнул я.
- Вера, принеси Михаилу чашку чая, а то, не ровен час, ему плохо сделается.
Надо сказать, моя шумная Ба сидела смирненько и внимала молча нашему повествованию.
- А что ты думаешь, мил сынок, сколько той девушке, которую видел?
Я молчал от поразившего меня ступора.
- То-то, Миша. Это мы с тобой стареем как все, они по-другому.
Я попил холодного сладкого чая и сухим голосом спросил:
- Так кто же они такие?
- Я тогда сынок не знала, да и папу то настоящего видела первый раз. Сколько потом меня раз доктора осматривали, страсть сколько!
- Они что же, не видела ваших ног?
- Нет, сынок, не видели. Я же сильная тогда была, да ещё ничего особенного и не было, это после – стареть стала и пошло-поехало. Я за прадеда твоего может и замуж то пошла, чтоб свой двор был и баня своя. Одна ходила мыться.
- Ну а что дальше то, про Усть-Каменогорск?
- Так вот ходила я на допросы до самого лета да только напрасно. Всё меня об одном и том же… Я думаю, что следователь влюбился и всё хотел лишний раз на меня посмотреть.
Старушка как-то посвежела от воспоминаний, глаза блеснули в полумраке.
- Пришлось даже пожаловаться на следователя то, - продолжила она, задумавшись.
Павел Петрович после того случая нас уже не обходил вниманием помогал. Устроил в газету корректором, проверяла целыми днями корреспонденцию с мест. Вот он и разругался со следователем. А тут ещё и пришла телеграмма – прислать меня в Москву.
Павел Петрович и говорит, давай, Христиана Николаевна, сделаем так и так, иначе пропадёшь. И обязательно, замуж за кого нибудь выходи, фамилию смени. Вот я здесь и оказалась. Дальняя родня у меня жила в этой деревне. И то всё так хорошо произошло.
Она остановилась, прислушавшись к чему-то и вздохнула.
- Ну, ладно, Миша, договорим послезавтра, устала я что-то.
- А почему не завтра?
- Завтра ты будешь занят. А теперь идите домой и не забудьте – послезавтра.
И вот, снова медленным мерным шагом мы с Верой Фёдоровной двинулись обратно по бесконечному асфальту, обдуваемые свежим ветерком. За квартал до дома Ба я заметил, что, уткнувшись в ворота, стоит бежевая «Волга». А когда подошли, увидели двух мужчин в одинаковых плащах, мирно сидящих на лавочке. Номера у ГАЗ-24 были государственные…