Хрися принесла с кухни большой самовар и водрузила его на стол. Потом стала собирать тарелки.
– Знатный был кулеш, а пахучий какой, – сказал Федька, облизывая ложку и пряча её в сапог.
– Это я лучку на постном маслице поджарила для заправки,- отозвалась Хрися,– да травки разные, сушёные.
– Ладно, живи пока, хоть у тебя и муж в петлюровцах, – хлопнув Хрисю по крутому заду и сыто рыгнув, буркнул Федька, развалясь на стуле.
Хрися зло сверкнула на него глазами и не миновать бы ему оплеухи, да руки её были заняты тарелками, которыми она явно дорожила.
– А не след рукам волю-то давать, – фыркнула она, удалившись на кухню. Через минуту она внесла кипящий пузатый самовар и стала раздавать фарфоровые чашки с блюдцами. Все стали разглядывать картинки на них дворцов и мостов Петербурга.
– Ух, ты! Красота какая. Даже в руки взять страшно, – промолвил Митяй.
Старухе, похоже, польстила эта похвала, и она с гордостью сказала,-
– Это уже Арон купил, это не французский, а российский фарфор, работы Виноградова. Это один из лучших.
Разлили чай. Хрися наколола в сахарницу куски сахара, что дал Пестроватый и солдаты с удовольствием зафыркали чаем, наливая его в блюдца и закусывая ситником.
Вдруг раздался мелодичный звонок.
– Слава Богу, Арон пришёл, – засуетилась старуха, – Хрися, открой скорее. Все в ожидании уставились на проход, ведущий из прихожей. Пестроватый на всякий случай взял в руки винтовку, стоявшую у стены.
В комнату вошёл, прихрамывая, опираясь на трость, мужчина в мокром от дождя, чёрном, длинном пальто и круглой шляпе-котелке, в руках у него был кожаный саквояж. Он слегка напоминал внешним видом писателя Чехова, чью фотографию Митяй видел в доме у Комарихи.
– Здравствуйте, – поздоровался он, вешая пальто и шляпу на вешалку, и снимая галоши. Оставшись в длинном чёрном сюртуке, галстуке бабочке под белым воротником, и штиблетах он вошёл в комнату.
– Арон Моисеевич Кацнельсон, хирург и хозяин этого дома, – представился он.
– А мы – солдаты Красной армии, – ответил Пестроватый, – нас к вам на ночлег определили. Жаль к ужину опоздали, господин хороший, поди остыл кулеш.
– Ничего, не велика беда, Хрися разогреет. А я пока чаю попью.
Он взял из буфета чашку с блюдцем. Сев на свободный стул и налив чаю, доктор пил его, разглядывая незваных гостей.
– А что ж домой-то не торопились, Арон Моисеевич? – спросил вдруг Федька.
По его тону Митяй понял, что, по непонятной пока причине, Федька начал, что называется «заводиться».
– Больных много было, вот и припозднился.
– Это что ж, за больные такие?
– Одно осколочное ранение, пришлось ногу ампутировать. Потом два пулевых, тоже пришлось повозиться, потом раненого ножом в живот привезли. Кусок кишки ему удалил, да живот зашил.
– Всё в хлопотах значит? А в каком звании был этот ваш одноногий?
– Ты это к чему? – спросил его командир отделения.
– А ты, Пестроватый, не встревай, я знать хочу, кого он там лечил.
– По-моему, унтер-офицер, я в этом не очень разбираюсь, – ответил Арон.
– А надо бы, – сказал, вставая из-за стола, Федька и схватил врача за сюртук ниже бабочки.
– Ты, что же, белогвардейцев обихаживал? – заорал он, – Молчишь, контра?
– Для меня они пациенты, они нуждались в помощи, – начал лепетать, оправдываясь, Арон Моисеевич, – а потом белые ушли, а больные остались.
– Я тебя шлёпну сейчас за помощь белым, – и, швырнув Арона в угол, он потянулся за винтовкой. Тот побелел и сидел на полу, пытаясь закрыться от нацеленного на него ствола рукой.
– Не надо, оставьте моего сына в покое,- завопила старуха. - Он лечит людей, а ви их убиваете. Бог вас накажет.
Ах ты, ведьма, – заорал Федька, клацая затвором, – пока Бог до меня доберётся, я вас постреляю всех к едрёной матери.
– Ты много-то на себя не бери, разобраться надо, – встрял Пестроватый.
– А чего тут разбираться, ну-ка доктор, тащи свой баул, беляки, небось, тридцать сребреников* тебе отстегнули?
– Какие сребреники, о чём вы говорите?
Врач принёс саквояж из прихожей и хотел, было, начать что-то доставать из него, но Федька выхватил саквояж у него из рук и вытряхнул содержимое на стол. Это была довольно внушительная, хотя и разномастная куча предметов. Здесь была кожаная сумка с хирургическими инструментами, резиновый жгут, разные бинты, вата, какие-то мензурки и даже большая клизма, а еще был бумажный свёрток, из которого Федька извлёк банку американской тушёнки, кольцо колбасы и буханку белого хлеба.
– А я то, думаю, почему он кулеш есть не торопится. Да при таком харче можно нос воротить. Белые тебе это пожаловали?
– Да, это за мой труд. Но это продукты. Должен же врач, что-то есть?
– Хорошо быть врачом при любой власти, – измывался Федька, – всегда будешь, сыт, пьян и нос в табаке. Смотри, какой домище отгрохал. А где твоя клятва Гиппократа? Бедных, небось, не лечишь?
У Арона Моисеевича от обиды затряслись губы: «Лечу я и бедных, но почему я богатых при этом не могу лечить? Это разве домище? Вы у купца Воронова посмотрите или у статского советника Ведищева, так это дома. А потом что, вы внимательно читали клятву Гиппократа? Я вам напомню молодой человек, что в ней Гиппократ после обещания оказывать помощь страждущим сказал: «… А еще я клянусь не брать за свой труд малую плату, чтобы никто не мог усомниться, в том, что труд врача менее важен, чем труд кузнеца…». А в древней Греции, где врачевал Гиппократ, кузнец был самый высокооплачиваемый из всех ремесленников.
Я уже третий раз за свою жизнь слышу, как большевики из клятвы Гиппократа выкидывают одно коротенькое слово «малую», и получается, что вроде врачам и вообще можно не платить. У вас. красные товарищи, так никто во врачи не пойдёт - все пойдут в стражники».
– Гусь свинье – не товарищ. Не тебе судить, куда кто пойдёт. Разве б ты пошёл по этой линии, если бы не работа в тепле, в чистоте, при белом халате, рядом с красивыми медичками, с хорошим гешефтом, да еще при спирте? Эва! – вдруг осенило его, а у тебя ведь спирт должен быть.
– Какой спирт, что вы говорите? Спирт в больнице или в аптеке.
– Ты нам не темни, – опять схватился за винтовку Федька, а то я весь дом переверну, а всё равно найду.
Арон Моисеевич задумался. Потом хмуро посмотрел на кухарку.
– Хрися, – посмотри на кухне в шкафчике внизу, там пузатая бутыль, так ты принеси ее сюда. Хрися, стоявшая у входа, молча удалилась на кухню.
В разговор вмешалась Фаня Абрамовна:
– А ви знаити, что мой Арон лечил вашего красного генерала Тухачевского*?
– Что за дела, – вспылил Федька, – нет у нас генералов.
– Я не знаю, в каком он был звании, но командир полка ему козырял первым.
– Есть такой, – буркнул Пестроватый, – командир дивизии Тухачевский.
- Вот видити, так он был совсем не хам, а даже очень приятный.
В комнату вошла Хрися с литровой бутылью в руках, в которой колыхалась прозрачная желтовато-коричневатая жидкость.
– Это что? – поинтересовался Пестроватый.
– Настой корешков калгана, цвета зверобоя и ядер грецкого ореха.
– На чем настой? – поинтересовался Федька.
– На спирту, естественно. Спиритус вини ректификати, девяносто шесть процентов крепость.
– Ну вот, Моисеич, а ты говорил спирта нет. Давай-ка лучше стаканы, да выпьем за твоё знакомство с красным комдивом Тухачевским, – расцвёл в улыбке Федька.
– Хрися принеси рюмки и графин родниковой воды, – попросил Арон Моисеевич.
– Да захвати на кухне воблу, что Митяй вам дал. Будет чем занюхать.
Когда Хрися всё это проделала, все вновь уселись за стол.
– Ну, будь здоров хозяин, – поднял свою рюмку Федька.
– Кто не пил спирта до сих пор, рекомендую разбавлять, – сказал доктор. Все выпили раз, потом другой, потом третий. Закусывали воблой нарезанной на куски немецким штыком Пестроватого. Митяй, который пил спирт впервые в жизни перестал соображать очень быстро и уснул на стуле, свесив кудрявую голову набок. Крепковат оказался для него напиток.