начало - http://www.proza.ru/2017/06/28/2016
Кто-то легонько похлопал его по щеке.
- Молодой человек, вы за проезд платить будете?
Беспредельная тьма в голове рассеялась, как рассеиваются тучи, и Дима открыл глаза. В мутные окна бил яркий солнечный свет, горячим языком слизывая со стекол капли дождя. Прямо над ним стояла полная женщина с простым славянским лицом и теребила его за плечо.
- Да, конечно… - Дима нащупал в боковом кармане купюру.
- Да вы с ума сошли, - раздраженно сказала она. – Где я вам сдачу возьму?
Только теперь Дима заметил, что держит в руке красно-коричневую купюру в пять тысяч. Рассеянно поморгал.
- Так вы будете платить?!
Дима не ответил. Женщина сплюнула, отошла.
Забиться бы куда-нибудь в темную щель, как крыса, зажмурить глаза, лишь бы не видеть этого света, не видеть, как вокруг продолжает двигаться все это бессмысленное адское месиво...
Автобус катился по городу, аккуратно тормозил у каждой остановки, заходили и выходили пассажиры, похожие на переодетых в людей чудовищ, а Дима все так же сидел, иногда хватая себя за горло с таким видом, будто хотел удавиться. О Жене он почти не вспоминал, Жени больше не было, он умер, и в то же время в глубине души Дима знал – если Женя сейчас позвонит и скажет своим капризным похабным голоском, что все это было заблуждением, ошибкой, нелепым мороком, он в ту же секунду помчится обратно, и никто и ничто его не остановит.
Взвизгнув тормозами, автобус остановился напротив церкви. Белокаменная, с золотыми куполами, в которых отражался, слепя глаза, полуденный свет, она была похожа на паука, что притаился в ожидании добычи, притворяясь старинным зданием с затейливой византийской архитектурой. Один из прохожих, бритый наголо парень, чьи руки и шея были покрыты густо-синим узором татуировок, притормозил, неумело, но старательно перекрестился, и тут Диме неожиданно вспомнилась мать, так ясно, будто он увидел ее наяву, будто она села напротив и улыбнулась ему своей понимающей и всепрощающей печальной улыбкой. Он вспомнил, как она каждое утро ходила в церковь, замаливая грехи, - до своего внезапного помешательства на религии она открыто изменяла отцу - как каждый вечер читала подолгу вечернее правило, и как он смеялся над ней, как ненавидел ее за то, что отец ушел из дома, и как терпеливо она сносила все насмешки и упреки, опуская голову, закрывая глаза…
А еще он вспомнил похороны, и как его тошнило, когда мать отпевали в церкви, и в особенности от толстого священника с лоснящимся румяным лицом, от всего этого дешевого пошлого спектакля, и как ему до сладостной жути в глотке хотелось крикнуть: «если ваш Бог и в самом деле есть, почему Он не спас ее - ее, которая так истово молилась Ему?!» Жалкие комедианты, шуты… ряженые ничтожества, думающие только о том, как обобрать до нитки наивных испуганных несчастных людей.
Тут Дима обратил наконец внимание, что автобус подозрительно долго стоит, водитель злобно матерится, гремя ключами, а пассажиры по одному и с какой-то смутной нерешительностью выходят в раскрытые двери. Подумав, Дима не без труда встал на ноги, достал сигарету и вышел последним, покачиваясь, как пьяный, на залитый солнцем и заплеванный шелухой от семечек асфальт.
Оглядываясь и выпуская дым через ноздри, Дима думал, куда бы ему пойти, и когда его взгляд упал на церковь, ему в голову пришла безумная, но необычайно соблазнительная мысль. «Черт возьми… а почему бы и нет?» В ту же минуту он растоптал окурок, сплюнул густой серой слюной, перебрался через дорогу и вошел в церковные ворота, мысленно посмеиваясь каким-то не своим тихим смехом.
Толкнув тяжелую резную дверь с табличкой, на которой был изображен перечеркнутый красной линией телефон, Дима решительно вошел в гулкий и веющий пахучей прохладой сумеречный простор, посреди которого горели, будто глаза невидимых враждебных существ, ярко-желтые огоньки свечей. Темные старинные иконы в сочетании с тусклым золотом окладов тревожили душу смутным визуальным диссонансом, а новые, разноцветные, раздражали слишком яркими красками. Людей было совсем не много, и все они медленно и бесшумно скользили по керамическим плитам, будто живые утопленники на дне моря.
Внезапно Дима ощутил страх, тем более неожиданный, что он только что иронически улыбался, глядя на одну из раболепных пленниц религиозных фантазмов – девушка в темном платье и белом платке неподвижно стояла у иконы с изображением грозного старца, и в ее бледном лице не было и тени жизни, оно было застывшим, как гипсовая маска. Дима ясно почувствовал, что вот вот случится что-то непоправимое – например, взорвется бомба, и высокий потолок с изображением звезд и ангелов обрушится вниз, похоронив его под собой, или в храм ворвется сумасшедший сатанист с ножом, или…
«Беги отсюда! Беги!»
И он побежал бы, он убежал бы из этого безжизненного страшного места, но неожиданная простая мысль остановила его. «А в чем, собственно, дело? Чего я испугался? Я же не суеверная баба, в конце концов…»
Быстро, чтобы не передумать, Дима спустился по высоким ступеням и увидел, что справа расположена церковная лавка, где сидит, сонно покачивая головой, пожилая женщина в черном платке. «Бизнесмены, мать их… бессребренники…»
- Мне, пожалуйста, свечку за десять рублей, - сказал Дима и с серьезным видом протянул женщине пятитысячную купюру. – Хотя нет, гулять так гулять. Давайте две! За здравие дядюшки Егора еще поставлю, а то он, скотина, пьет, как свинья, боюсь, как бы не помер.
Вопреки ожиданиям женщина никак не отреагировала на его слова, только покачала головой и тихо сказала:
- У меня не будет сдачи, молодой человек.
- А если я куплю серебряный крестик? Кстати, это правда, что серебро помогает от нечисти?
- Ничего об этом не знаю.
- Жаль! У меня, представьте себе, в квартире барабашка завелся, и такая, знаете, сволочь - не только водку пьет, но и коноплю курит. Боюсь, как бы не перешел в скором времени на что-нибудь посерьезнее. Вообразите – прихожу я домой, а у меня на кухне барабашка сидит и «винт» варит!
- Есть у меня подозрение, молодой человек, что вы пьяны…
- Да вы что! Разве ж я могу явиться в храм Божий пьяным! – Дима перекрестился и изобразил всем своим видом негодование, правда, не смог удержаться и подмигнул. – Батюшка на месте?
Женщина вздохнула.
- Зачем он вам?
- Как зачем? Мне нужна помощь, - продолжал он паясничать на какой-то истерической нервной волне. - Моя душа стенает и скрипит зубами! Мы же с вами православные и должны помогать друг другу. Но только друг другу! А все эти буддисты оккультисты пусть в аду горят, нам до них дела нет!
- Что здесь происходит? – раздался позади внятный звучный баритон, и женщина в ту же секунду поднялась с места.
- Не беспокойтесь, батюшка. Пьяный хулиган. Сейчас я его выведу.
- Что значит «выведу»? – с возмущением спросил ее Дима и обернулся, чтобы посмотреть на священника. – Что я такого сказал? Всего лишь попросил о по…
Он осекся.
Глаза. Ярко-голубые, как небеса, и в то же время прозрачные, как вода. Кроткие и веселые, исполненные нездешнего света, от которого у Димы вздрогнуло сердце, но уже через секунду к нему вернулась прежняя, утыканная иголками, как дикобраз, злоба, к которой примешалось еще и отвращение, вплоть до тошноты, какая бывает, когда переешь сладкого.
- А вот и батюшка! Помяни черта, а он тут как тут.
Священник улыбнулся, от чего еще больше помолодел. На вид ему было не больше тридцати, практически димин ровесник. Аккуратная черная бородка, пышные усы, смуглая кожа, прямой длинный нос, густые брови, шапка кучерявых волос. Одет он был в ярко-золотистый, расшитый крестами стихарь.
- Отец Дмитрий, - представился он.
- Варфоломей, - кивнул в ответ Дима. – Хотя нет, вру. Я тоже Дмитрий, батюшка, только никакой не отец.
- Вам нужна помощь?
- Ой, нужна! Желаю, батюшка, немедленно облегчить бремя тяжких моих грехов, ибо нет уже сил терпеть непосильные тяготы мирских скверн и страстей!
- Хотите исповедоваться?
- Хочу.
- Вы крещеный?
Вместо ответа Дима распахнул куртку и дернул вниз ворот футболки, показывая крестик, который не снимал в память о матери.
- Мы исповедуем только утром и вечером.
- У меня особый случай, отец Дмитрий, уверяю вас! Экстренный!
- Вы готовились?
- Это как?
- Читали правила, акафисты, говели?
- Говели? – Дима фыркнул.
- Постились?
- Я вегетарианец, батюшка.
- Это не одно и то же.
- Как это не одно и то же? Мяса я не ем, молоко не пью, даже к рыбе отношусь с подозрением. Вы тут на скоромные дни пескариков трескаете, да и свинину тоже, знаю я вас, а я, можно сказать, одной зеленью питаюсь!
Священник вздохнул.
- Ну хорошо, идемте.
Они подошли к накрытому красной парчой аналою слева от иконостаса.
- Кстати, мне вот интересно, а что вы сделаете, если я, например, от лампадки прикурю, или в икону плюну?
- Бог поругаем не бывает, - отец Дмитрий пожал плечами, с каким-то даже любопытством глядя на Диму. - Только себе хуже сделаете.
- Иезуиты, - с удовольствием отчеканил Дима. – На все у вас есть ответы.
- У меня к вам тоже есть вопрос. Вы подготовили список грехов?
- Он высечен у меня в сердце, батюшка! Мне не нужны шпаргалки!
- Хм… тогда такой вопрос, Дмитрий. Вы можете назвать причину, побудившую вас прийти на исповедь?
- Могу. Но… мне стыдно. Мне очень стыдно!
- Я понимаю.
- Правда? Ну хорошо… дело в том… ох, как это тяжело! Дело в том что я пидарас, батюшка.
Священник улыбнулся.
- Ну что ж, это дело поправимое.
Дима растерялся и даже отступил.
- Вы, вероятно, рассчитывали меня шокировать? Уважаемый Дмитрий, за три года службы в храме я такого наслушался, что теперь меня трудно чем-нибудь удивить. Ну а грех содомии в наше время, к сожалению, весьма распространен…
- Очень интересно! – снова сел на конька Дима. - И что же вы советуете несчастным содомитам? Говеть и штудировать Библию?
- И это тоже.
- Помогает?
- Если искренне каются, то да.
- А если я родился таким? Если это моя природа? – агрессивно спросил Дима.
- Да, это ваша природа, - согласился вдруг священник. – Но человек двойственен, Дмитрий. Если говорить просто, в нем есть верх и есть низ. Небо и земля. Можно стать собой внизу, а можно вверху. Понимаете?
- Не совсем, - Дима нахмурился.
- Есть временное и есть вечное. Человек сам выбирает для себя, что для него важнее. И здесь нет и не может быть компромиссов. Эта непрестанная борьба вечного и конечного, духа и плоти, человека внутреннего и человека ветхого, продолжается столько же, сколько существует мир… и будет продолжаться до тех пор, пока мира не станет. И еще ни у кого не получилось избежать этой борьбы, каждый в той или иной мере сражается, Дмитрий, и каждый рано или поздно делает свой выбор.
- А если я не верю в вечное? И если я не хочу никакой другой судьбы для себя, если я ХОЧУ быть содомитом, и именно в этом вижу свое счастье?
- Это и есть ваш выбор, - ответил священник. – Если хочу, то делаю – так рассуждает земное, обреченное на гибель. Не хочу, но делаю, ибо должен, - так рассуждает вечное, наше внутреннее небо. Именно долг и совесть приводят в конечном счете к высшему осмысленному счастью.
- Почему?
- Потому что нравственный долг человека неизмеримо важнее его личного желания, и совесть каждого хорошо это знает.
- И все равно… вы не убедили меня. Это вопрос веры. Если вечного нет, а есть только конечное, я буду последним идиотом, если ради каких-то иллюзорных идеалов откажусь от своего реального счастья здесь, на этой земле, пока я здесь живу.
- Да, вы совершенно правы, это вопрос веры. Вы верите, что есть только конечное, я верю, что есть еще и вечное. Я не могу доказать вам, что вечное есть, в этом можно убедиться только в пределах личного опыта, а вы не можете доказать мне, что его нет, так как я знаю иное. Мы с вами стоим рядом и разговариваем, но на самом деле между нами – пропасть. И все же позвольте мне высказать некоторые свои мысли… Человек так устроен, что не может не верить. Если он не верит в Бога, он начинает верить в могущество научного познания, например, и это в лучшем случае. Чаще всего люди верят не только в науку, но и в инопланетян, колдунов, плохие приметы, космическую эволюцию, забытую мощь древних цивилизаций, астрологию, хиромантию, гадание на картах и кофейной гуще и так далее и так далее. Совсем не верить в недоказуемое способен только очень особенный человек, человек-сухарь, человек-интеллект. При этом мирские почему-то считают, что такая их разнообразная и весьма противоречивая вера говорит о широте кругозора. Однако, при внимательном рассмотрении, нельзя не заметить, что все это разнообразное разнообразие есть по сути «дурная бесконечность», и сводится к одним и тем же влечениям и инстинктам - размножение, забота о продолжении рода, выживание, «похоть плоти, похоть очей и гордость житейская». Да и не может все это пестрое ветхое преходящее разнообразие сводиться к чему-то иному, так как истинное разнообразие возможно только во внутреннем небе, которое в сравнении с фактическим низом будто бесконечный космос в сравнении с нашей планетой. Путь мирского человека это путь в никуда. Все мирские цели условны, ибо конечны - каждый человек погибнет, а потом, рано или поздно, погибнет и весь мир, вместе с человечеством. «В этом мире к граниту ведут все открытия», как верно заметил современный поэт. Но это, разумеется, исключительно мое мнение, мнение верующего человека, - добавил с улыбкой священник.
- Вот именно, - кивнул с ответной улыбкой Дима.
- И на самом деле, все, что я сказал выше, тоже не имеет никакого значения, так как это просто слова. Наивная детская вера в то, что Христос реально присутствует во время совершения церковных таинств, неизмеримо выше и важнее всей этой витиеватой, как путь змеи, философии.
«Ну что ж, доведем этот цирк до конца».
- Хорошо, батюшка. Вижу, что вы весьма неплохо подкованы. Однако, не пора ли нам перейти непосредственно… эээ… к таинству? Вы ведь именно на это намекали?
Отец Дмитрий подошел к аналою с правой стороны и быстрым отточенным движением перекрестился.
- А зачем тут крест? И Евангелие?
- Не задавайте лишних вопросов. Мы не в музее.
- Ах да, извините. Все время забываю об этом.
- Се чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое… - неожиданно густым голосом проговорил отец Дмитрий, после чего зорко посмотрел на Диму небесно-голубыми глазами. – Начинайте.
Внутренне посмеиваясь, Дима открыл рот, но тут по его спине пробежала странная ледяная дрожь, какой он прежде никогда не ощущал, в голову ударила горячая кровь, на лбу выступила испарина, и он понял, что не способен произнести ни звука. Он сжал кулаки, затряс головой, пытаясь выдавить из себя хоть слово, и на этот раз у него получилось, хотя это слово – «сука» - было больше похоже на мышиный писк.
Священник невозмутимо молчал. Отшатнувшись от аналоя, Дима почувствовал, что теперь может сказать все, что захочет, но… он больше не хотел ничего говорить. Он хотел уйти, уйти и забыть весь этот дикий нелепый позор, в который он ввязался от отчаянья и злости, в которых был не виноват, ведь не он предал, это его предали…
- Я пойду, - сказал он священнику, развернулся, сделал несколько неловких шагов, как слепой…
Она стояла возле амвона и смотрела на иконостас, профилем к нему, маленькая, худенькая, в сером платье. Сначала он решил, что это она, Вера, но потом разглядел темные волосы, что непокорными прядями выбивались из-под платка, темные глаза, смуглую кожу… это была другая девушка, похожая на нее, как сестра… и все же его обожгло, обожгло стыдом, потому что только теперь он вспомнил со всей беспощадной ясностью страшный прощальный взгляд Веры.
Она стояла, смотрела на икону Богородицы, сжимая в руке две маленькие свечи, а Дима смотрел на нее.
Священник ждал его на прежнем месте.
Дима подошел, наклонил голову, его душили слезы.
А потом внутри него как будто кто-то заговорил.
- … в содомии… в рукоблудии… в употреблении алкоголя и наркотиков… в сквернословии… в мыслях о самоубийстве… в гневе… в гордости… в жестокости… в малодушии… во лжи…
Он вспоминал и вспоминал, не делая для этого никаких усилий, грехи сами всплывали в памяти, будто из мутных вод возникали один за другим омерзительные скользкие монстры. Его всего трясло, но голос был тверд, как тогда у Веры, когда она сказала ему «уходи».
Священник возложил епитрахиль, прочитал разрешительную молитву, Дима поцеловал Евангелие, а потом крест.
- Назначаю тебе епитимию, - сказал отец Дмитрий, глядя на Диму строгим, отеческим взглядом. – Примирись со всеми, кого обидел, а за тех, с кем примириться невозможно, каждый день молись от всего сердца, желая им добра, - взгляд его потеплел, и Диме даже показалось, что священник смотрит на него с гордостью. Он гордился Димой, он любил его, как любил всех своих прихожан – вот что прочитал Дима в его просторных, как небо, нездешних глазах.
Он вытер слезы, кивнул.
- До свиданья, отец Дмитрий.
И пошел к выходу. Он шел и шел, шел так долго, будто пересекал пустыню, и подавленная, сдерживаемая прежде гармония, выпущенная теперь на волю, целиком наполнила его, расширила и снова наполнила. Глаза замечали мельчайшие трещинки в керамике под ногами, он слышал молитвенный шепот парня в военной форме, что стоял у дальней стены, возле иконы Георгия Победоносца, и в то же время его окружала со всех сторон золотым незримым светом непобедимая сила любви ко всему живому, в которой он различал и понимание, и сочувствие, и милость, и животворное тепло, и радость за него, и победу, победу.
Дима остановился у церковной лавки, попросил у женщины в черном платке прощения, бросил в урну для пожертвований красно-коричневую бумажку и поднялся по ступеням к резной двери, что отделяла два мира, мир вечный и мир земной.
Он вошел сюда, в обитель любви, как жалкое ничтожное насекомое, чтобы отомстить ни в чем неповинным людям за то, в чем был виноват сам, а вышел обратно - в сложный противоречивый безумный, но все же прекрасный мир – как Человек, Человек, который сделал свой Выбор.
По прежнему сияло солнце, отражаясь в витринах, по прежнему ходили туда-сюда озабоченные чем-то прохожие – в каждом из них Дима видел теперь отблеск вечного Света – но Господи!.. как же переменилось все вокруг! Как легко ему дышалось теперь, и какие фантастические запахи носились в воздухе, будто шелковые разноцветные ленты!
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного… - прошептал Дима, вспомнив одну из тех молитв, которым его безуспешно пыталась научить мама.
Чуть в стороне от церковных врат сидел хмурый небритый мужчина в инвалидной коляске. На асфальте перед ним стояла коробка, в которой сверкала на солнце россыпью монет скудная милостыня. Дима запустил руки в карманы куртки, в карманы брюк, но везде было пусто. Тогда он проверил на всякий случай внутренний карман…
Конверт! Сглотнул комок в горле, открыл… и как он мог забыть?!
Запиликал дебильным рингтоном мобильник. Дима вздрогнул, нажал на зеленую.
- Да?
- Здарово, - пробухтело в трубке.
- Ааа, привет! – воскликнул Дима, с удивлением ощущая, что рад этому звонку, рад слышать Костю. – Ну как ты там? Как дела?
Костя шумно прочистил горло.
– Короче, не буду танцевать вокруг печки, скажу прямо. Мне тут инфу слили. Про тебя.
- Какую инфу? Кто слил?
- Ну я же должен был разузнать, сможешь ты мне отдать бабос, или нет. И теперь тут сижу… ни хера не въезжаю.
- Да объясни ты толком.
- Ты… ты что, ****ь, в натуре пидор?! Скажи мне, что я ошибаюсь, братан.
Дима похолодел. Отошел подальше от церковных врат, поменял руку, вытер влажную ладонь о брюки.
«Скажи…»
«Нет. Я не могу больше врать»
- Да. Я был пидором, Костя, - твердо произнес Дима. – Был.
- Бляяяя… а я не верил. Ну ни *** себе!
- Братан…
- Какой я тебе братан?! Ты что базаришь, пидор ты гнойный?! Да ты понимаешь вообще… да ты понимаешь, что ты меня законтачил, обмылок ты конченный? Как я теперь пацанам в глаза смотреть буду? А я тебе еще бабла скинул, сука!
- Да ты послушай…
- Нет, это ты меня послушай, петух, - перебил Костя. - Ты привозишь мне деньги. Прямо сейчас. И чтобы духу твоего не было в городе, ты понял? Я же тебя, падла, на ножи поставлю! Короче, у тебя десять минут. Время пошло.
Ту… ту… ту…
«Ехать. Немедленно ехать. Отдать ему эти паршивые деньги и свалить из города»
«А Вера?»
«Костя слов на ветер не бросает. Ты пойми, он же меня в натуре замочит!»
«Ну и как ты будешь жить? Ты сможешь жить, зная, что у Веры по твоей вине умрет сестра?»
«Не знаю…»
«Сможешь?»
- Нет, - вслух сказал Дмитрий, вызвал такси, вытащил из телефона сим-карту, выбросил ее в траву, положил телефон в коробку инвалида и уже через полчаса звонил в дверь с номером 27.
- А я знала что ты придешь.
- Откуда?
- Когда ты ушел, я расплакалась, а потом сама не заметила, как уснула. И мне приснился прадедушка.
Дмитрий уткнулся лицом в ее волосы. Они пахли цветами.
- Судя по всему, замечательный был старик.
- Почему был? Он есть. У Бога мертвых нет, у Бога все живы…
Они стояли у окна и смотрели, как над городом тают вечерние сумерки.
- Знаешь… - Дмитрий рассмеялся, – это был самый безумный и счастливый день в моей жизни.
- Да, мой хороший… - Вера рассмеялась в ответ, - да…
Он закрыл глаза и увидел в сердце Свет. Всей своей обновленной природой он чувствовал теперь ясное пронзительное блаженство – блаженство чистой Божьей любви.
И не важно, что будет завтра… и не важно, что будет потом…
У него есть Господь, и у него есть Вера.
Все остальное не важно.