Завод пыжился, надрывно кашлял, задыхался от загоняемого в трубопровод газа. Газ усиленно сопротивлялся; все вокруг свистело, пыхтело и норовило взорваться. Наша бригада тянула лямку в компрессорном цехе: производила техосмотры, капитальный и текущий ремонт раскаленных, замасленных компрессоров. Любая железяка, из груды которых состояло механическое чудовище, весила от пуда до нескольких тонн. Нормальные люди в бригаду не устраивались, обычно приходили по направлению из милиции недавно освободившиеся зэки. Были, конечно, и несудимые, но в меньшинстве. Бригада жила по понятиям. На заводе, за наглость в столовой, где мы не считались с очередью, в душевой, где все мыло уходило на нас, и в курилке, где урки затыкали рот любому, нас именовали «дурбригадой». Коллектив постоянно обновлялся: одних заново сажали, других заново присылало ГОВД. Грязные как черти мы до седьмого пота затягивали гайки, меняли поршни и цилиндры на допотопных машинах. Те капризничали и регулярно выходили из строя. Филонить было некогда. К концу рабочего дня сил хватало, чтобы смыть мазут с сажей и на бригадном ПАЗике свалить с проклятого богом места.
Каждый из нас мечтал о командировке. На то имелись веские основания. Во-первых, хорошо платили, во-вторых, хотелось отдохнуть от семьи и побухать без домашних скандалов. Командировки выпадали редко, и за счастье погорбатиться в соседнем регионе шла конкурентная борьба. В конце ноября на планерке Пётр Яковлевич, наш начальник, долго молчал, тер лоб, и не мог собраться с мыслями. Наконец он сгреб их в кучу и сделал колоссальное заявление:
— Мужики, нас переводят на вахтовый метод. Разобьемся на две группы и будем попеременно мотаться на север, строить Губкинский газоперерабатывающий завод. Вернее, ставить и настраивать турбинные газокомпрессоры. Тот, кто не хочет, может написать заявление и перевестись в бригаду заводских слесарей.
Забыл сказать, что наша контора находилась в Башкирии и ежегодно заключала трудовой договор с заводом, на котором мы рвали жилы. И вот свершилось чудо: шарашка договорилась с Западной Сибирью! Минуту стояла тишина, после чего все оживились и принялись строить планы на будущее. Несколько человек отсеялось, но основной коллектив приготовился штурмовать медвежьи углы. Вопросы с новым трудоустройством утрясли махом.
— Ребята, у меня к вам просьба, — выдавил Петр Яковлевич. — Обязательно возьмите картошку, сало, лук. Мало ли, что там и как. Приедем, обживемся и будем летать налегке.
Но лететь не пришлось. Первая «ходка» была на поезде. В указанное время я дотащился до вокзала и поразился своей наивности. Мешок картошки на плечах и здоровенный баул с продуктами, верблюжьим горбом приросший к спине, превратили меня во вьючное животное. В руке я держал чемодан со шмотками и необходимыми вещами. Вся бригада ехала туристами, с небольшими рюкзачками и спортивными сумками.
Дорога занимала трое суток и, чтобы скоротать время, Миша Вишняков предложил скинуться и выпить. Возражений не последовало. Сбросились по червонцу — и вагон потихонечку ожил! Вернее, ожили мы, а те, кто ехал рядом — взгрустнули. От природы губы Вишнякова имели оттопыренный вид. Толстые и влажные, несколько заостренные, они напоминали утиный клюв. В поддатом состоянии губы вытянулись сильнее, будто хотели всех засосать. После третьего стакана Вишнякова неожиданно ранил Купидон, и тот стал добиваться свидания в тамбуре с девушкой из соседнего плацкарта. Сексуальной революции не случилось — Вишнякову не хватило галантности. Но он не успокоился, и скоро весь вагон с замиранием следил, как пьяный слесарь ищет единственную и неповторимую, которую полюбит сразу и при всех. Пока сердцеед добивался нежности и ласки, Петр Яковлевич рассказал нам историю шрама на руке. Шрам был внушительный. Изрядно подвыпившие мужики делали вид, что слушают.
— Заняли, короче, нас фашисты, а я шустрый был пацан, — негромко, но уверенно говорил начальник. — Навел мосты с партизанами, сообщал им дислокацию немецких войск в районе. Фашисты тоже не дураки были, вычислили меня. Не оставалось ничего, как бежать к своим на другой берег Днепра. Ночью привязал малолетнюю сестру к бревну, столкнул в воду и, держась за него одной рукой, поплыл. Фашисты прожекторами прощупывали Днепр, нас сразу обнаружили — и как давай бомбить! Шрам этот, ребята, от немецкого осколка.
Петр Яковлевич всплакнул — «сыворотка правды» вызвала передозировку чувств, но мы об этом не догадывались. Выпили за шрам, за успешную работу, а потом наш дружный коллектив решили высадить на первой же станции: пассажиры попались неуживчивые. Кому-то мешал громкий разговор, кого-то раздражал любвеобильный Вишняков, а кто-то просто ненавидел слесарей — есть такие сволочи в нашем обществе! Дело решила хрустящая купюра с ликом Ильича, торжественно врученная проводнику. Все-таки Ленин великий человек! Даже в нарисованном виде он способен разжечь пламя восстания или загасить его в отдельно взятом вагоне. Наш вояж продолжился.
Утром ко мне подсел Коля Базаров.
— Вчера долго заснуть не мог, все прикидывал: сколько было лет Петру Яковлевичу, когда он форсировал Днепр. По моим подсчетам — около двух!
Мы договорились держать компрометирующие начальника сведения в тайне, дабы не подрывать его авторитет. С утра бригада снова квасила под монотонный стук колес, поезд мчался, закусив удила. За окном мелькали заснеженные поля с брошенной ржавой техникой, кособокие деревни и вереницы погостов. Дорога казалась муторной и бесконечной.
— А что у вас с рукой, Петр Яковлевич? — словно забыв вчерашнюю историю, поинтересовался Базаров.
— А что с рукой? — вопросом на вопрос ответил изрядно осоловевший начальник. — А-а-а, ты про шрам что ли?! Так я его заработал, когда ловил расхитителей колхозного зерна. Время после войны было голодное, каждый колосок на учете. В уборочную на дороге выставляли патруль, чтобы ни один колосок не ушел налево. Сижу, значит, я в засаде, вдруг вижу, мчится по дороге упряжка. А на телеге мешки с зерном! Выскочил я из кустов, «Стой — кричу, — жулье поганое!» — меня оглоблей и зацепило. Кровь так и брызнула, а я хвать коней под уздцы и держу. Старшие товарищи в это время мазурикам руки крутили. Наградили нас потом грамотами и часами именными.
У Петра Яковлевича подшофе фантазии рвались за горизонт воображения, и абсолютно пропадала память. Пропадала и плохо восстанавливалась. Случались реминисценции, но кратковременные и искаженные. Доведя себя до комфортного состояния, он выдавал новую версию происхождения шрама. Мы внимательно слушали, интересовались деталями, а потом, когда он отлучался по нужде, хохотали, обсуждая его вранье.
Экстремальное путешествие близилось к концу. Изнуренные пьянкой и плохо соображающие мы вывалились из вагона. Нас уже поджидал присланный заводоуправлением автобус до Муравленко. Жажда терзала настолько сильно, что я тайком лизал обледенелое стекло и прижимался к нему лбом. По дороге выяснилось, что жить мы будем не в самом Муравленко, а в поселке Сутурьма, вблизи от завода. Сутурьма встретила нас сугробами в человеческий рост, длинными бараками, по крышу утонувшими в снегу, и полным отсутствием жизни. Даже собак не было видно. Комендант поселка Фая, татарочка, плохо говорившая по-русски, оформила нас и проводила до сарая с окнами.
Вот это акварель! Такого убожества я не видел даже в лагере! Молочные гипсокартонные стены, не обклеенные обоями, производили удручающее впечатление. Двери комнат выглядели еще хуже. Когда мы шли по коридору, одна дверь приоткрылась. Из нее выглянуло обросшее, распухшее лицо в очках с разбитыми стеклами. «Геолог!» — подумал я. «Геолог» проводил нас печальным взглядом, дверь за ним со скрипом затворилась. Расстелив полученные у коменданта матрасы, мы стали обустраиваться. Геша Крестовников повесил над кроватью женскую кофту. На вопросительные взгляды он ответил:
— Жена дала, чтобы не забывал о семье.
На тумбочку Геша поставил фотографию детей. Они улыбались и махали пухлыми ручками, будто хотели ободрить папку: «Не дрейфь, мы с тобой!»
— Лучше бы сорочку ночную повесил. Тогда память о жене терзала бы тебя ежесекундно! — пошутил над коллегой Базаров.
Петр Яковлевич не обращал внимания на болтовню. Он задернул ярко-желтые шторы, оставленные предшественниками, и предался раздумьям. А затем предложил обмыть начало трудовой деятельности. В поселковый магазин послали меня, как самого молодого, и Вовку Жукова.
Магазинчик стоял на отшибе, протоптанная узкая тропа среди двухметровых сугробов не давала сбиться с пути. Нас встретила продавщица в фуфайке, с горжеткой из посеревшего бинта. На бейджике я прочел: «Продавец Тамара Пьянкова». С такой звучной фамилией надо работать в медвытрезвителе или бандершей в шалмане.
— Новенькие? — поинтересовалась она голосом Никиты Джигурды. — Что брать будете? Есть зубной эликсир, «Лесная вода» и «Шипр». Другого алкоголя нет. На территории поселка — сухой закон. Если хотите водки, то — в соседний барак к дагестанцам. У них по тридцатнику за пузырь возьмете.
Жуков врубил в голове калькулятор и стал советоваться с Тамарой, что лучше. Та хрипло кашляла и перечисляла достоинства того или иного напитка. В бараке мы выложили на стол две упаковки «Лесной воды», упаковку зубного эликсира с запахом мяты, и несколько пузырьков «Шипра». Петр Яковлевич грустно взглянул на нас и вяло потер ладони. Геша в ведре варил картошку, Коля резал сало и лук, Вишняков задумчиво кусал губы. Не успели сесть за стол, как к нам заглянул «геолог». Его увертюра поразила всех лаконичностью:
— Ебята, въежем за знакомство! — глотая букву «р», предложил он. — Боис, можно пхосто — Боя. — Он поочередно пожал всем руки и сел за стол, вернее за дверь, уложенную на табуретки; осмотрел закуску и покачал головой. — Вы тут всю тайгу заблюете. Пахфюм надо сахаом закусывать, а не кахтошкой с салом.
Боря полез в карман и высыпал на импровизированный стол кубики рафинада, облепленные табаком. Он оказался прав! Сахар лучше всего глушил аромат и ядреный вкус экзотических напитков. В ходе застолья выяснилось, что с работы Борю выгнали за пьянство, что он находится на нелегальном положении, и с радостью махнул бы домой, но на билет нужны деньги. А где их взять, если вокруг тайга? Уже полгода «геолог» перебивался на чужих хлебах. Он мог неделю обойтись без пищи, но с ежедневным приемом спиртосодержащей жидкости завязать не мог.
Зубной эликсир как-то по особенному действовал на Вишнякова. Он, видимо, вспомнил детдом, армейскую службу и что-то еще негативное, возможно, неудачи в амурных делах. Все внимание он переключил на распятый Гешей фетиш; схватил нож и стал метать его в семейную реликвию, норовя попасть в самое сердце. Крестовников сперва будто ополоумел, устроил пляски святого Вита*, но быстро сообразил, что на месте кофты может оказаться сам. Он сник и с горечью наблюдал за кощунством. Чингачгук из Вишнякова не получился, гипсокартонная стена пружинила и отшвыривала нож. Однако Карфаген пал! Кофта любимой жены потеряла харизму и стала играть роль половой тряпки. Надо признаться, полы ей так и не мыли — не было нужды: зима, снег. Лужи от обуви самостоятельно испарялись, оставляя белесые разводы, но грязи-то не было!
В морозной дымке мы вяло махали руками и подпрыгивали, пытаясь не околеть. С похмелья подташнивало, движения вызывали боль в голове. Рядом с нами на автобусной площадке толкались бородатые вахтовики, такие же помятые и неухоженные. Подкатил «Экарус», под завязку набитый конторской шушерой. От нашего ароматного дыхания у женщин выступали слезы. Всем в автобусе, включая шофера, стало ясно, что прибыли ударники коммунистического труда. «Наконец-то парфюмеры всех стран объединились!» — поделился соображениями какой-то остряк. Дорога заняла не более десяти минут. Первым делом мы отметились в заводоуправлении, вторым — выбили себе кондейку в вагончике на отшибе, возле частокола чахоточных сосен. После обеда у Крестовникова скрутило живот.
— Я щаз, — сказал он, схватившись за живот. — Туда и обратно!
Его не было долго. Когда мы шли к турбинному блоку, навстречу, с закрытыми глазами, двигался Геша. С вытянутыми вперед руками, он походил на гоголевского Вия. «Поднимите мне веки!» — казалось, попросит он, но я не угадал.
— Я это, не могу… Вы без меня… — аппетитно отрыгнул «Лесной водой» Геша.
Не сказать, что от нас требовали невозможного. На заводе господствовал хаос, никто не знал, кто и кем управляет. Нас бросали с одного участка на другой. Мы быстро насобачились спать под турбиной в обнимку с гаечными ключами. Однажды нашу бригаду отправили на склад перебирать задвижки и смазывать сальники. За спинами щелкнул ключ — заперли, чтобы мы не вынесли «музейные ценности» с заваленных ими складских полок. В государстве с богатой криминальной историей — иначе нельзя! Осмотревшись, я и Жуков бросились потрошить многочисленные ящики с иностранными ярлыками. Нашему примеру последовали и остальные. Каждому досталось по финскому смесителю и душевому шлангу с лейкой. Сантехника предназначалась для строящихся в городе коттеджей — двухэтажных бараков со всеми удобствами.
Вечерами, от безделья и скуки, мы пили эликсир. Запасы картошки и сала закончились, сахара — тоже, мы голодали. Вишняков экспериментировал с луком. Сначала он ел его сырым, потом варил, потом жарил. Как-то Петр Яковлевич с отвращением посмотрел на сморщенное Мишино лицо и ударил кулаком по столу. Подпрыгнули кружки, в стеклянной банке испуганно вздрогнули ложки.
— Все, пора завязывать! Так жить нельзя — в животных превращаемся. Гляньте на Вишнякова, это же не человек, это… это…— Он не нашел подходящего слова, поднялся и маятником заболтался по комнате. Повисла тишина, обстановка удручала и не предвещала ничего хорошего. Мы ждали разгрома.
— Жуков, ты же интеллектуал, у тебя вечерняя школа за плечами! Почему я должен всегда подсказывать? Завтра же займись изготовлением самогонного аппарата, — раздраженно сказал он. — Одеколон можно водой разбавить и перегнать! Должно получиться!
Напряжение спало. Облегченный вздох растаял в клубах табачного дыма. На другой день мы с Жуковым занялись изготовлением чудо-агрегата, а начальник умчался отбивать депешу насчет аванса.
Мы заворожено смотрели, как из змеевика, обложенного льдом, в банку стекает идеально прозрачная жидкость. Нагнав литра три, мы пропустили её через «Родничок». Ни одна ведьма не смогла бы сварить подобное зелье! Запашок, конечно, присутствовал, но слабый, еле уловимый. А какими были вкус и градус! От такого нектара не отказался бы сам Господь! С появлением самогонного аппарата жизнь радикально изменилась, обрюзглые лица приобрели здоровый цвет, а «геолог» перебрался к нам. Чтобы он не скучал, пока мы несем трудовую вахту, я мелками нарисовал на стене телевизор, радио и аквариум. Разумеется, я не Караваджо, но получилось здорово! Комната приобрела комфортабельный вид.
За авансом пришлось ехать в Муравленко. С деньгами мы потерлись о прилавки городских магазинов и вернулись в поселок. В тот день бригада впервые переступила порог столовой, которую не посещала из-за финансового голода. Запах и скатерти на столиках потрясли нас, как стеклянные бусы — дикарей! Повариха, молодая бабенка лет двадцати двух-двадцати трех стреляла в меня блудливыми глазами. Я отвечал короткими очередями. Дуэль взглядов завершилась битвой в кровати. В поселке о кухарке не мечтали только импотенты. Звали ее Света-Четвертак. Почему «четвертак», объяснять не буду. Она быстро выжала из меня соки, надо признать, выжала абсолютно бесплатно, по любви. Я не высыпался, на работе клевал носом. Повариха встречала меня на автобусной площадке и сразу волокла к себе. Прятаться не имело смысла: она имела нюх ищейки. Неделю до конца вахты я находился у нее плену. Распутная кухарка глумилась надо мной, как хотела. Утолив ненасытную плоть, кормила объедками из столовой. Пока я вел псевдосемейную жизнь, коллектив спивался ускоренными темпами. Пили с омичами из соседней комнаты, с ноябрьскими ребятами, пили с нарофоминцами. Весь барак тащился к нам с фанфуриками. Лосьон, эликсир и тройной одеколон мужики смешивали в разных пропорциях, добиваясь особенного букета. Выжав из адской смеси всё что можно, тут же и дегустировали. Происходила массовая деградация пролетариата в условиях Крайнего Севера.
На въезде в поселок, в срубе, похожем на сказочную избушку, жил местный нувориш Вася-Покажикино. Он имел два видеомагнитофона и цветной телевизор. С утра до вечера Покажикино крутил фильмы, на чем, собственно, и сколотил капитал. Вход в храм искусства стоил пять рублей. По ночам в нем собирались дагестанские бутлегеры. Они смотрели исключительно порнуху. Посреди сеанса какой-нибудь Мурзадин, ошпаренный кипятком разврата, выскакивал из избушки и скрывался в заметённом пургой сортире. Минут через десять-пятнадцать он выползал утомленный, но счастливый. В захолустье, где на пятьсот вахтовиков приходилось три женщины, он в этот момент чувствовал себя настоящим мачо! Звезды с пониманием взирали на брутального онаниста сверху и заговорщицки перемигивались. Аллах в это время спал, и выхолощенный дагестанец не боялся его гнева.
Вахта подходила к концу. Мы уже знали, что и как, где и когда, с кем можно, а с кем нельзя… Петр Яковлевич умудрился выбить билеты на самолет: на вахту бригады добирались, как могли, и мало кто хотел — по железной дороге. То же самое касалось и отъезда. В бараке мы дали прощальную гастроль и отчалили. До свидания, Север! До скорой встречи!
Шасси коснулись взлетной полосы, лайнер лихорадочно затрясся, в иллюминаторах мелькнули знакомые пейзажи. Вот они — родные просторы!
— Товарищи пассажиры, наш самолет приземлился в аэропорту «Курумоч». До полной остановки двигателей и до подачи трапа прошу всех оставаться на своих местах. Экипаж прощается с вами и желает...
Еще пару часов на автобусе — и мы вкатимся в обшарпанный, любимый городишко. Жены и дети гирляндами повиснут на шеях, начнут лобызать хитиновые рожи кормильцев. Лицами их назвать — язык не поворачивается. Наперебой будут спрашивать что да как, кормить домашней стряпней и рассказывать сплетни. Но это будет потом, а пока надо дождаться автобуса.
— Ну что, мужики, — сказал человек со шрамом, — тяпнем за возвращение?!
_______________________
Пляска святого Вита — синдром, характеризующийся беспорядочными, отрывистыми, нерегулярными движениями, сходными с нормальными мимическими движениями и жестами, но различные с ними по амплитуде и интенсивности.