Когда произведение автобиографическое, то нет никакой особой надежды на то, что главный герой хотя бы в скором времени сдохнет. «Антон Райзер» Карла Филиппа Морица - промежуточное связующее звено между «Исповедью» Руссо и коробкой жвачки Марселя Пруста. Толочь воду в ступе автор научился быстро, но никак не смог отвязаться от проклятого реализма 18 века. Тем не менее, инструкция по тренировке переживаний без особых на то причин, вполне получилась, ибо переживания те чудесным образом надуманы и притянуты за уши. Понятно, что в те времена о жизни низших классов писать еще было не принято, да и как напишешь – сам Мориц только догадывался о существовании обездоленных. Ну, кроме, может быть, «кафтан из серого сукна делал его похожим на слугу». Литературных примеров перед глазами никаких не было– Чарлза Диккенса еще не нашлось, Гюго не плакал в платочек на заднем дворе, даже сестры Бронте не возмутились еще тяжким положением гувернанток, не имеющих возможности открыть собственную школу. Что было делать бедному Морицу, как ему было вывернуться. Оказалось, что все это не проблема. Мальчик в детстве на самом деле дичайшее страдал, так как у него были тираны-родители. Они, подумать только, заставляли его колоть дрова и мести двор. Мориц приводит такие ужасные доводы как «мальчику пришлось самому спуститься на кухню за едой» или «его руки сделались совсем непригодными для фортепианной игры». О, как все это ужасно. Просто-таки ранний Оливер Твист.
У кого-то бывает резиновая женщина, а у кого-то и резиновая жизнь. Если все выглядит правдоподобно, то не все ли равно, что подобный герой не вызовет у читателя никакого сострадания. Пруст впоследствии все идеи Морица воплотил полностью – вообще не парился по поводу жизненного опыта, высасывая переживания из одного лишь положения ночного горшка. У Морица по этому поводу есть достославные фразы типа «попытался усилием воли вызвать в себе сострадание». Вообще, если знакомство с литературой 18 века ограничить чтением Руссо и Морица, то создастся впечатление, что все литераторы – это непутевые молодые люди, блуждающие где-то по окраинам и разыскивающие – на чью бы шею половчее взгромоздиться. Бесхарактерность собственного героя (читай «самого себя», так как перед нами автобиография) Мориц объясняет пренебрежительным отношением к нему родителей. Обычно как-то наоборот. Трудности закаляют. Правда, закаляют они сталь, а не жижу. Хорошо еще, что он не обвинил во всем евреев или этот проклятый аморальный бездуховный мир. На последнее, впрочем, намеки есть.
Ближе к концу повествования автор вместе со своим героем приходит к революционному решению, которое «до конца дней сделало его богатым и независимым». Он решил питаться одним хлебом и спать на соломе. Судя по всему, в данном решении сокрыто нечто гениальное, настолько, что осознать невозможно. Далее, не читая, по логике романистики должно было начаться чудо, для него созрел момент. В виде Санта-Клауса, божества, сошедшего на землю к праведникам или богатого жениха. Последнее не годится, ибо Антон с самого начала был записан мужчиной. Об этом, кстати, постоянно забываешь, как это ни гомосексуально звучит. Мужчина, нужно заметить, это никакой не психотип, а то, что особь делает со своими природными данными.
Узкоколейная немецкая литература дает мало шансов писателю, ибо применительно к 18 веку для нас она созвучна только с именами Гете и Шиллера. У читателя еще меньше шансов нарыть что-то каким-либо образом отличное от предложенной канвы, ибо буквально на подходе к веку 20 эстафету принял на веки вечные Томас Манн. Если бы не было Гофмана, то можно бы было подумать, что шаг в сторону вообще невозможен и особенности немецкого языка воплотились в строгом марше на восток. «Свобода» Морица выразилась в более аляпистом жизненном подходе, но при этом совсем не потеряла нудную морализующую составляющую, отягощенную приличествующей 18 веку религиозной окраской. Вообще, Антон Райзер – откровенный мазохист, напоминающий какую-нибудь Бедную Лизу и именно это объясняет тот факт, что он был переведен на русский. Портрет автора, украшающий обложку книги и сохранившийся благодаря этому в веках, говорит о многом, но в основном только о том, что его место в истории литературы и не больше.