В детстве нам помогали разные люди, но больше всех, пожалуй, Софья Григорьевна. Болели мы много: в военные и первые послевоенные годы дети вообще перебаливали всеми детскими инфекциями: корью, свинкой, ветрянкой, краснухой, скарлатиной и прочими. Видимо, причина крылась в общей истощенности, вызванной особенностями военного времени: горем и горестями, страхом, плохим питанием, опасениями за будущее, не очень хорошими лекарствами. Уже открытый пенициллин, начавший эру антибиотиков, простым смертным был даже неизвестен.
Как мал и незначителен был тогдашний арсенал лекарств! Белый стрептоцид, сульфидин, красный стрептоцид. Папа предупреждал всех нас: красный стрептоцид - яд. И прятал маленькие таблеточки кирпично-коричневого цвета в дальнем уголке ящика стола. Не подозревал, что мы иногда заглядываем туда. Возьмешь опасную таблетку в руки и тут же спешишь скорее положить на место, словно яд способен просочиться даже сквозь поры кожи. Распространённым лекарством был ляпис. Как я боялась словосочетания «прижигать ляписом»! Этот глагол ассоциировался у меня напрямик с огнем... Но дома говорили, что ляпис лечит от многих болезней, так что волей-неволей мы относились к нему с почтением.
Меня в детстве особенно сильно терзало воспаление среднего уха, как тогда говорили, то есть отит. Название вызывало массу вопросов: где находится загадочное «среднее» ухо, если их всего два?.. До сих пор спирает дыхание, если слышу острый, навсегда застрявший в носу запах камфары.
Вижу рядовой день своего детства. Голова пригнута книзу, придавлена нестерпимой болью, идущей из глубины уха. Доктор прилаживает серебряный кругляшок ко лбу, потом вставляет мне в ухо холодную металлическую трубочку. Больно! Больно!.. «Потерпи, маленькая, совсем чуть-чуть. Я только посмотрю! Вот сейчас, сейчас будет легче».
По его рекомендации мама часто делала мне компрессы, в основном с камфарой, и тогда я ходила по дому с огромной смешной головой. Трону ухо - и мне откликается легким ворчанием компрессная бумажка. Тепло успокаивало боль. Иногда мне прогревали уши синей лампой. Она вызывала жутковатое ощущение чего-то таинственного, нездешнего. Но доктор сказал, что ультрафиолетовый свет целебен. О, это слово я знала: в детском саду на даче так называли полезное мягкое солнечное тепло между временем завтрака и обеда.
Врачи тех времен были самыми главными нашими друзьями. Они поистине помогали жить. Среди них совершенно особенным человеком стала Софья Григорьевна.
...И теперь, если я мысленно произношу это имя, в памяти моментально возникает крошечная женщина ростом едва ли метр сорок. Щупленькая, с тоненькими ножками примерно тридцать второго размера. Год за годом в одних и тех же, всегда тщательно начищенных туфельках. Одевалась Софья Григорьевна очень скромно, в неброские темные платья, идеально чистые и отглаженные. Большие карие глаза, красивые, участливые и грустные. Седенькая, с простой прической - крошечный пучок волосят, впереди они лежали мягкой волной. На лице никакой косметики, только морщины, морщины... И старые, чуть слезящиеся глаза.
И - неизменная приветливость, редкая доброжелательность. Я никогда не видела Софью Григорьевну сердитой или суровой. Только улыбчивой. Казалось, она хочет сказать или сделать тебе что-то самое приятное, и если это ей не удается, она сама страдает.
По натуре Софья Григорьевна была быстрой, стремительной. И только два дела она всегда делала не спеша: надевала белый халат и осматривала больного. В остальном - как маленький огонек, метеорчик, вечно несущийся кому-то на помощь. Наши малыши абсолютно не боялись ее - даже наоборот, радовались визитам своего доктора. Мама бесконечно ей доверяла.
Войдя в дом, Софья Григорьевна с порога начинала беседу с детьми: встречать ее выходили все разом. Тщательно вымыв руки, надев халат, который она всегда приносила свернутым и убранным в специальную сумочку, чтобы сохранял стерильность, сразу посолиднев, Софья Григорьевна подходила к малышу, уже по дороге о чем-то ему рассказывая. Малыш слышал знакомый приветливый голос, почти такой же родной, как голоса домашних, и улыбался во весь рот. А доктор, продолжая беседовать с ним, воткнет в уши резиновые отводы трубочки, выслушивает и выстукивает малыша и одновременно расспрашивает маму, когда ребенок заболел, какая температура, как он себя ведет. И хотя осмотр длится долго, потому что наш врач тщательно изучает состояние больного, тот ни разу не пискнет: руки у Софьи Григорьевны такие ласковые, теплые, и вообще похоже, что она зашла сюда лишь затем, чтобы поиграть с нашим мальчиком или девочкой. Одно ее присутствие было для малышей лучшим стимулом к излечению.
В моей жизни было «две» Софьи Григорьевны. Одна – из собственных самых ранних лет, когда вместе с другими врачами она лечила меня от туберкулеза легких, точнее – его первой стадии бронхоаденита. А получилось всё не само собой. В конце 1942 года, вернувшись из эвакуации, мы обнаружили, что наша квартира занята. То есть отобрана у нас. Благодаря папиным неистовым хлопотам одну комнату вернули довольно скоро. Но другую «получил» для своей любовницы некий работник Совета министров. Мы смогли вернуть ее только к 1949 году. А этот господин был болен туберкулезом легких в открытой форме. И спокойно занимался любовью в чужой квартире, где проживало шестеро, потом семеро детей и даже восемь. Вот так и я получила его подарочек. Именно Софья Григорьевна боролась за мое выздоровление. Достала бесплатную путевку в детский противотуберкулезный санаторий, где я прожила почти год. Особых лекарств не было, врачи считали, что главное – свежий воздух и хорошая еда. Я вернулась оттуда окрепшей, почти выздоровевшей. Но все же потом до самого конца школьной жизни, то есть до семнадцати лет я постоянно проходила проверки и все время слышала одни и те же слова: «Затемнение в легких еще есть». Софья Григорьевна никогда не снимала с меня ока, проверяла прослушивала, посылала на рентген, нередко стояла в рентгенкабинете рядом со специалистом. Она верила в то, что я полностью выздоровею, и не ошиблась.
«Вторая» Софья Григорьевна в основном лечила моих младших братьев и сестер, видимо, раньше она какое-то время совмещала работу в детской консультации (так тогда назывались детские поликлиники) и в тубдиспансере, но со временем осталась только нашим районным педиатром. Я вырастала, давно уже перешла на учет в поликлинику. Но если Софья Григорьевна оказывалась у нас дома – по вызову или сама зашла проведать заболевшего малыша, она обязательно осматривала и меня. Я всегда внимательно следила за ее лицом. Вот она выслушивает грудную клетку через трубочку-стетоскоп. Вот выстукивает пальцами, как тогда было принято. Лицо спокойное. Потом улыбнется и скажет: «Хорошо, одевайся. Ты здорова».
Теперь главная форма моего контакта с Софьей Григорьевной изменилась: я помогала маме лечить малышей под ее руководством, ходила вместе с ней или старшим братом (он тоже очень много помогал родителям) в детскую консультацию. Нередко я сама водила или носила туда наших малышей. Мама была страшно истощена и иногда подолгу не могла выйти на улицу: ее изматывали жуткий фурункулез и тромбофлебит. Папа обычно в рабочей мотне: он же был единственным кормильцем своей огромной семьи. Консультация находилась на расстоянии двадцати минут ходу от дома. Но если тащишь малыша на руках… Одна-единственная коляска, в которой чуть ли не все мы выросли, не годилась для выходов на улицу, того и гляди могла развалиться. Мы использовали ее только для того, чтобы дети могли спать на балконе. Вот и тянешь малыша на руках, а тебе самой всего двенадцать лет. Особенно трудно было таскать малышей в ватном одеяле зимой: если выскочит «хвост» одеяла, малыш простудится. Нет, ни за что! И несешь, несешь его, крепче прижимая к себе. И когда, наконец, завидишь дверь консультации, кажется, что силы уже на исходе.
Нет, сил хватало! Верно говорят: своя ноша не тянет. Помню: едва войду в консультацию, опущусь на скамью, положу рядом малышку, и будто из меня дух вон. А няня ругается: куда положила ребенка, для чего кругом стоят столы для грудничков? Я раздевалась, снова брала малыша на руки. А они так замерзли, пока тащила малыша по улице, и еще не успели согреться…
И вот, только развернешь малыша на столике, как Софья Григорьевна непременно выглянет из кабинета. Была у нее такая милая манера самой приглашать пациентов на осмотр. Увидит меня в приоткрытую дверь кабинета и обязательно на минуту выйдет, хотя очередь еще не наша. Подойдет к столику, такая улыбчивая. Родная… Обязательно погладит меня по голове, скажет: «Маленькая мама пришла». И тут заметит, какие у меня красные руки с мороза… Возьмет их в свои ладони, подержит, согреет. Скажет: «Я сама осмотрю малышку, а ты посиди, отдохни. У нас тут хорошо». И исчезнет с моим малышом в кабинете.
Эти минуты отдыха в зале ожидания… Как они помнятся мне до сих пор! Посидишь немного, отогреешь полностью руки. Пройдешься по залу – сначала робко, потом смелее. У всех стен его стоят невысокие стеклянные шкафчики, и в них игрушки. Каждая полочка будто комнатка. Одна полка – спальня, другая – столовая, третья детская. Столики, стульчики, маленькие, но такие изящные! Кроватки и диванчики тщательно застелены шелковыми покрывалами, подушечки взбиты. На скатертях крошечные чашки, ложки, блюдца. А на полочке-кухне – малюсенькая плита, почти как настоящая, и на ней крошечные кастрюльки, сковородки, чайник. Я смотрела на это добротное, уютное житие-бытие в кукольном доме, и сердце замирало от восторга. Оно будто отлетало в эти минуты от моего физического существа и уносилось в изумительную жизнь за стеклом. Кукла-мальчик и кукла-девочка казались мне живыми детьми. Хотелось перелезть в их стеклянный домик, уменьшившись до микроскопических размеров, сесть рядом и играть, играть в чудесные игрушки. И пусть бы это счастье никогда не кончалось! Современным детям, у которых так много всего есть, не понять силы моих тогдашних чувств, мечтаний, желаний: ведь у нас не было ничего…
Как забавно – я приходила в детскую консультацию маминой помощницей, ее временной «заместительницей»; я уже училась в третьем, четвертом, пятом классе; читала много книг, дома со мной обсуждались самые животрепещущие вопросы; а в детской консультации я моментально превращалась в маленькую девочку, мечтавшую подольше такой и оставаться. Добрая Софья Григорьевна нарочно оставила меня здесь поиграть и помечтать. Ей ли, вырастившей нашу семью, было не знать, как мы трудно живем! В те минуты рядом с кукольным царством мне даже казалось, что Софья Григорьевна нарочно подольше осматривает моего малыша, чтобы и я подольше наслаждалась возвратом в детство.
Потом она выходила из кабинета. И вслед за ней шла медсестра. Они вдвоем заворачивали мою сестричку – грудными я носила в консультацию только двух самых младших сестер; братьев приводила за руку. Софья Григорьевна передавала мне длинный лист, на котором записала всё нужное для мамы. Уходя в кабинет на прием, ласково прощалась, а сестре наказывала проводить меня до гардероба и проследить, как я оденусь, застегнусь. Я выходила на морозную улицу, и будто на минуту сквозь зимнюю стужу проглядывало весеннее солнце.
Софья Григорьевна подолгу не снимала недреманного ока с того из ребят, кто серьезно заболел: заходила чуть ли не каждый день сама, без вызовов, осматривала, расспрашивала, как ребенок ест, пьет, какое у него настроение. Нередко бывало: ее рабочий день давно кончился, а она всё сидит у нас, расспрашивает, дает советы. И мы рассказываем ей - каждый своё. Я - о том, как учусь, какие получаю отметки, какую читаю книжку. Старший брат о том, какие интересные опыты делали сегодня на уроке химии. Младшие братья-близнецы - о том, какую нашли гаечку, винтик, железку и куда их нужно срочно привинтить. Софья Григорьевна выслушивает нас с одинаковым вниманием и терпением - мы все, независимо от возраста, для нее маленькие дети.
Она досконально знала нашу жизнь. Сколько помогала нам эта крошечная женщина! Вечно хлопотала, доставала бесплатные путевки в санатории, иные лечебные учреждения. Да и не только лечебные. Очень внимательно выслушивала мамины и папины рассказы, просьбы, давала советы. Невероятно, но именно с ней родители советовались по любому житейскому вопросу! И не было случая, чтобы она в чем-то отказала. Я не знаю, что было в этом человеке первично: доброта - и потому она работала детским врачом, или специальность - выбрала ее, отдала сердце, и оно с детьми становилось всё добрее.
...Только став взрослой, я узнала кое-что о личной судьбе Софьи Григорьевны. Семью она не создала. Почему? Не знаю. Может быть, не встретила своего человека. Дома ее всегда ждали пустота, одиночество, грусть. Но Софья Григорьевна не унывала, потому что у нее было много детей на районном участке: одни вырастали и уходили, другие рождались и приходили к ней. Нескончаемая вереница - дети, дети, дети... Безграничной была ее доброта к ним.
И какой же жестокой, нелепой стала ее кончина! И сейчас вижу перед собой ту страшную сцену. Утро в метро, быстро-быстро скользит вниз эскалатор. Толпа, как это всегда бывает в Москве в часы-пик, напирает неудержимо. Маленькая, щупленькая, почти высохшая фигурка старой женщины - вечно она куда-то несется, как «скорая помощь». Она ступает на эскалатор, справа, как велят правила метрополитена. А толпа давит. И, не успев сделать полшага, Софья Григорьевна падает на ступеньках. Дежурная по станции ничего не видит, она глубоко внизу. Кто-то рядом вскрикивает: «Да помогите человеку, куда вы лезете!» Люди успевают лишь чуть-чуть расступиться. Кто-то помогает Софье Григорьевне встать. Но и этих немногих добрых душ толпа сдавливает и теснит к стенкам эскалатора. Когда два человека выносят Софью Григорьевну на свободу, она изранена, смята и без сознания. И далеко не все, кто бежит мимо, находят слова сочувствия в ее адрес. «Ох, уж эти старухи, сидели бы дома! - назидательно советуют попутчики. - Вечно мешаются! Люди же спешат на работу!» Ну где знать тупым наглецам, куда торопилась эта маленькая женщина!.. Всю жизнь у нее только и было одно занятие: кому-то помогать. На помощь больному ребенку и неслась она, как обычно, в тот день. После страшной истории в метро она прожила два дня.
Вот так... Лютая война уберегла ее, как бы в благодарность за бесконечные добрые дела по лечению и спасению детей, а мирное время оказалось жестоким и безразличным...
Разбирая мамины архивы (а она со временем стала писать о детях и издавала книгу «Мария Володяева. Записки многодетной матери»), я и у нее нашла кое-что о замечательном друге нашего детства.
«...Как забыть тех людей, которые помогали мне растить детей! - пишет мама. - И прежде всего Софью Григорьевну, врача нашей детской консультации.
Это была необычная женщина. К нам она ходила в основном уже пожилым человеком. На ее жизненном пути фактически выстроились две большие биографии.
Еще на учебной скамье в гимназии она решила, что жизнь свою отдаст детям. В восемнадцать лет пришла она в сельскую приходскую школу и стала учить деревенских ребят. Двадцать лет посвятила Софья Григорьевна этому великому труду, знакомила детей с основами грамоты и письма. Даже совсем старенькой, она хорошо помнила, как ликовали дети, когда она показывала им первые буквы, с какой жаждой слушали ее, с каким благодарным видом уходили они каждый день из школы.
А время шло. И вот уже деревенский мальчишка, босым ходивший в школу, вырастал и становился дельным человеком. И не раз говорили все эти мальчишки своей учительнице Софье Григорьевне, что она дала им в руки факел света и он осветил старую, темную жизнь деревни. Они выросли и стали грамотными; теперь они понесут этот свет учения по другим селам, далеко за пределы того родного клочка земли, где они родились и выросли.
Софья Григорьевна работала с большим увлечением. Она настолько любила ребят, что часто забывала с ними о времени. День уже свернул к ночи, а в деревенской избе все еще идут уроки. Софья Григорьевна много раз рассказывала мне, что собственная жизнь в приходской школе, где она провела двадцать лет, показалась ей одним большим днем. Но за этот «большой день» у неё выросло и вышло в люди не одно поколение детей.
Так бы до конца своих дней проработала Софья Григорьевна в приходской школе, если бы не один очень тяжкий случай.
Произошло это весной. Снег еще не везде растаял, но уже бежали ручьи. Деревенские ребятишки рано скидывают обувь. Они знали, что обувь дороже ног: за ноги им не приходилось платить денег, они даром их родителям достались, а обувь стоила дорого. Потому ее берегли и, едва становилось тепло, ходили в школу босиком.
У Софьи Григорьевны был один прекрасный ученик по имени Никита. Она пророчила ему судьбу Ломоносова и часто говорила всем, что это растет большой человек. Мальчик в школу ходил босой, в белой самотканой рубахе, в полосатых шароварах, вытканных ему матерью.
Так вот, уже бежали в тот год ручьи. Они уносили с земли всю нечисть, и земля становилась свежей и прекрасной. Ребята ждали: скоро Пасха, и они будут целую неделю играть. Никита был и пловец, и гребец, и на дудке игрец, и скоморох, и царь Ох. Одним словом, и наука, и искусство были для него, как два одинаковых корабля: на какой ни сядет, всё едет.
Той весной он самым первым пришел в школу босиком. Софья Григорьевна журила его, а он смеялся: снег, мол, еще есть, но многие тропки уже просохли; да и вон как тепло, солнце обещает даже скорую жару. Софья Григорьевна все равно была недовольна. И сказала, чтобы пошел домой. Проводила его из школы. И всё пробовала обуть на него свои туфли - сама, мол, в тёплых носках, как-нибудь дойду. Ребята подтрунивали над Никитой - ишь, какой скорый!
На следующий день вместо него пришла в школу бабушка и сказала, что внук ее лежит в бреду и вот-вот кончится. Софья Григорьевна бросила свои уроки, побежала помочь больному. Но Никита, как оказалось, заболел острым дифтеритом и на глазах учительницы скончался.
Горе Софьи Григорьевны было так велико, что она сразу же решила: надо быть к детям гораздо ближе, чем она была до сих пор. И той же весной, доучив детей, передала свой пост одному из старших учеников, а сама уехала в большой город Казань, который и в старое время славился как город медицины. Софья Григорьевна поступила учиться в медицинский институт.
Когда она закончила его, ей было уже за сорок. Знакомые говорили ей: «Сорок лет бабе век, а ты что задумала?»
Нет, она нисколько не раскаивалась в принятом решении. Став детским врачом, она сможет лучше помогать детям. Теперь она могла бы спасти и своего любимого ученика Никиту.
С тех пор она в школу не вернулась, стала работать врачом. И вся ее сознательная деятельность сводилась к тому, чтобы отогнать смерть от детской кровати, чтобы отпугнуть ее наукой, спасти ребенка во чтобы то ни стало.
Тридцать с лишним лет проработала она детским врачом, в том числе и все военные годы. Стоило любой матери прийти за помощью в консультацию или самой Софье Григорьевне где-то услышать, что заболел ребенок, как она моментально откликнется: «Я сейчас прибегу». И видели мы чуть ли не каждый день, как бежит Софья Григорьевна по своему участку. Ее уговаривают, чтобы бросила участковую работу, а она одно твердит: живые с поста не уходят; я жива, у меня есть пост, и я хочу быть до последних дней моей жизни на этом великом посту.
Софья Григорьевна не только лечила своих маленьких пациентов, но читала в консультации лекции для родителей, учила их сначала пеленать, потом правильно обувать и одевать детей, правильно кормить. Учила и родителей уму-разуму. В любой ситуации к ней можно было прийти посоветоваться. Бывало, давным-давно везде кончился рабочий день, а в консультации всё горит огонек. Это десятки родителей пришли к Софье Григорьевне со своими бедами, проблемами или просто за советом.
Вот и в нашей жизни она была очень важным человеком, нашим добрым и надежным помощником во всём».
…Мамина запись дает необычайно важное свидетельство того, каким же замечательным человеком была наша Софья Григорьевна.
А я и сейчас чувствую прикосновение теплой ладони Софьи Григорьевны. Подошла, погладила меня по голове, спросила: «Ну, как ты, Аточка?» И что бы ни было у меня на душе, вдруг становится тепло и спокойно. Милая, дорогая наша Софья Григорьевна, даже от ее имени идут светлые волны. Какими нежными воспоминаниями об этом человеке отзывается моя память! Иногда даже кажется, что Софья Григорьевна вовсе не ушла навеки, что она живет где-то не очень далеко, всё знает о моей теперешней жизни и по-прежнему старается помочь.